Текст книги "Люди неба. Как они стали монахами"

Директор департамента Счетной палаты

По патриаршему благословению, приняв постриг, отец Филипп не оставил светских занятий, продолжил научную и чиновничью карьеру и даже стал одним из ведущих экономистов страны.

– Как называется ваша должность, в чем ваши служебные обязанности?

– Директор Департамента по контролю за деятельностью Банка России, коммерческих банков, состояния национальной платежной системы и финансового рынка. Функционал определен законодательством, где вот этой деятельности отведена специальная 23-я статья. Открывается дверь и начинается нескончаемый людской поток с разными проблемами, связанными с работой по всем этим названным секторам.

– Где больше всего нарушений находите?

– Задача Счетной палаты – это не столько найти нарушения, сколько минимизировать количество нарушений, поэтому когда в отчете Счетной палаты существует некая цифра – свыше, скажем, триллиона выявленных нарушений, – не все эти нарушения связаны с тем, что положил в карман и унес. Не обязательно эти деньги украдены, они могут быть неэффективно использованы.

– Вы строгий начальник? Увольняете?

– Могу. Опять-таки здесь вопрос связан с исполнением законодательства о госслужбе, ты должен добиваться того, чтобы люди соответствовали. Если человек по каким-то причинам, профессиональным либо личным, не в состоянии соответствовать занимаемой должности, он не должен ее занимать. В Счетную палату стоит большая очередь народу. Совершенно не исключено, что в этой очереди мы найдем людей, которые по качеству будут выше, чем тот человек, который, с моей точки зрения, не соответствует.

– Вы занимаете такой высокий пост. Не мешает ли это достигать смирения?

– Пост – это выполнение обязанностей, а собственно смирение и достигается тем, что человек занят главным образом исполнением определенных обязанностей. Что такое смирение? Отвергнись себя, возьми крест свой и следуй за Мной (Мф. 16, 24 пар.). Найди способ отвергнуться себя, найди тот крест, который тебе по силам, и неси. Смирение прекращается, когда ты начинаешь руководствоваться какими-то своими соображениями, когда ты уходишь от обязанностей и вспоминаешь о правах. У нас сейчас демократия имеет такое свойство, что все много говорят о правах и мало кто помнит об обязанностях. В том числе и государство. Я имею в виду не только лиц, но и институты. Что государство все время говорит о своих правах, а то, что у него есть определенные обязанности, например, социального призрения. Или целый спектр других обязанностей, которые народ возложил на государство, с тем чтобы оно от имени народа их реализовывало. Вот об этом государство почему-то не помнит. Оно помнит о своем праве распределять федеральный бюджет. Только: деньги из бюджета ушли – все, оно считает свою задачу выполненной. Целевым образом они израсходованы, нецелевым, уже мало кого заботит, кроме Счетной палаты. Вот мы и бегаем с этой нецелевкой. Но вот когда все вспомнят о своих обязанностях, вот тогда будет смирение всеобщее.

Особенность Счетной палаты как института состоит в том, что наши сотрудники, инспекторский состав очень хорошо защищены законом. И даже я к ним вправе предъявить только те требования, которые обусловлены законом. Все остальное будет считаться давлением на инспектора. А это уже спектр – от уголовного до административного. В этой связи я могу руководствоваться только тем, что написано в законе. Это не мои измышления. Это не я придумал. Я обязан это спрашивать. Вот в этих рамках, как закон нам определил. У нас два базовых закона – закон о госслужбе и закон о Счетной палате.

– У вас хорошая зарплата. Что можете себе позволить? С нестяжанием как быть?

– Стяжание – это когда ты сам собираешь горящие уголья на свою голову (Притч. 25, 22). Все, что у меня есть, пришло не от меня и уйдет не ко мне. То есть я какое-то время пользуюсь вот этой дачей, но она пришла от родственников и дальше после меня уйдет родственникам, и дом, в котором я живу, тоже не мой, моего-то ничего и нет. Машина, на которой езжу, принадлежит Управлению делами Президента. Она тоже не моя… Стяжание – это целенаправленный процесс. Это значит: я ставлю себе задачу набрать, натаскать, набить себе всю комнату, все, что вокруг комнаты, и так дальше и дальше. Все это мое, как я счастлив! Да?

Я нахожу себя в таких жизненных обстоятельствах, что мне некогда думать, в том числе и о стяжании. Может быть, это, кстати, такая милость Божья к определенным людям и ко мне конкретно, что они находятся в таких обстоятельствах, что они думают только о своих определенных, очерченных интересах. То есть есть интересы, очерченные законодательством, государством, есть интересы с подготовкой кадров в Московском университете, где я тоже работаю. Также есть интересы в Синодальном миссионерском отделе. То есть у тебя есть бешеная куча занятий, которые гораздо более интересны, чем купить лишние три машины. А для некоторых эти лишние три машины – это свет в окошке, другого нет… И они кончаются, эти машины-то, очень быстро. И начинаются другие процессы, и потом, через 8–10 лет уже, может, и не надо машин, потому что лет уже будет побольше, и желаний поменьше, и лекарств надо будет еще больше, чем мне. Вот в чем вопрос. Если нет реально субъективно сформулированной цели, нет и процесса. Его не может быть физически. Лично я очень редко оказываюсь за рулем машины сам, просто потому, что мне некогда этим заниматься. Мне это не нужно.

Монах в миру

Дача в ближнем Подмосковье служит отцу Филиппу монашеской кельей. Ведь главное – не где жить, а как.

– Вы послушное духовное чадо?

– Мне всегда казалось, что я очень строптивый. Я долго учился не пережевывать благословение. Знаете, есть такой способ поведения, который: благословение получил – иди, сынок, выполняй. И ты его выполняешь, но внутренне жуешь: вот я бы сделал так или эдак… Но за 25 лет тесного общения со своим владыкой я научился не пережевывать. Вот сказали – сделай. Получится. С благословением – получится. Ну, опять-таки – это опыт, это надо уметь, это надо узнать и это надо понять.

– Почему вы выбрали для себя такой путь монаха в миру, а не в монастыре? Чтобы иметь возможность работать?

– С одной стороны, это были 90-е годы, и возникла такая бытовая необходимость, а с другой стороны, тот результат, который получился в итоге этих всех трудов, наверное, устраивает Церковь, а значит, должен устраивать и меня. Потому что, скажем, одним из главных итогов этой жизни я, например, считаю создание кафедры истории Церкви в Московском государственном университете. Она существовала с 1863 года по 1918-й. И в 2007 году, почти через сто лет после ее упразднения, уничтожения этой кафедры большевиками, она заработала, и причем первые два года я на ней работал практически один. Как шутят по поводу богослужения: сам читаю, сам пою, сам кадило подаю. То есть и поточный курс – мой, и экзамены – мои, и занятия – мои, и специальные курсы – мои. И вот пока удалось найти людей, которых можно было взять на работу, пока это все развивалось… И уже кафедра образовалась, организационная структура, первые два года я занимался тем, что выполнял все обязанности по этой кафедре – и заведующего, и профессора, и доцента, и ассистента, и кого хотите.

И еще один интересный, на мой взгляд, итог – это издание учебных материалов по истории Церкви. Как-то так сложилось в русской академической истории, что история Церкви оказалась не обеспечена учебными пособиями. Есть какие-то отдельные конспекты, были отдельные пособия, но все это, с одной стороны, не очень системно, а с другой стороны, давно уже устарело. И тот коллектив, который сейчас работает на кафедре, уже шесть томов пособий издал, и еще два тома у нас на выходе. Эти издания восполняют ту огромную лакуну, которая возникла в нашем духовном и светском образовании. Потому что даже в Духовной академии полноценного пособия по истории Церкви не существует, по источниковедению – не существует, по историографии – не существует. И, собственно, то, что мы сделали, этим могут пользоваться и светские вузы, и духовные учебные заведения. Тоже Господь в нужное время давал людей, которые обеспечивали и подготовку, и издание книг. Есть такие какие-то моменты, которые являются и миссионерскими, и академическими достижениями. И, наверное, оценивать эту сторону надо с подобных позиций. Мне кажется, с этой точки зрения жизнь прожита не зря.

– Какой у вас сейчас распорядок дня? У вас и Счетная палата, и кафедра…

– У меня распорядок дня очень сложный. Его надо как-то составлять, отслеживать. И день всегда расписан. День на день не приходится, потому что в один день у меня есть поточные занятия, в другой день у меня есть занятия по специальным дисциплинам на моей кафедре, в третий день у меня лекционные курсы на магистратуре Высшей школы государственного аудита. Плюс я, естественно, должен быть на работе, руководить департаментом, как бы об этом мы не говорим. Поэтому все далее вписывается в этот график. Потом есть богослужебный график, который накладывается на это на все. Есть личный график. То есть нужно какое-то время отвести и для правила и утром, и вечером. Поэтому день компонуется всегда по-разному, но очень плотно.

– Не мешает внутреннему сосредоточению такое количество дел?

– Ну, я не зря говорил о том, что надо учиться и надо ловить то, что тебе дают. Мне кажется, я научился, по крайней мере, балансировать в рамках этой загрузки, но опять-таки возникают некоторые моменты, которые говорят, что и годы уже не те, и силы уже не те, и от чего-то надо отказываться. Какие-то занятия начинаешь сокращать, и от чего-то, когда предлагают почитать, ты начинаешь уже отказываться. Потому что необъятное объять нельзя. Это будет уже мешать, это будет уже в ущерб. Во вред и учебному процессу, и в личный вред. Поэтому лучше от этого отказаться.

– А если бы все же жили в монастыре, какой бы образ жизни был вам ближе?

– Я – келлиотский монах. Мне трудно жить в общежитии в силу просто особенностей характера. Я не очень общительный человек. То есть я всегда сторонился людей, и вот этот способ жизни мне ближе, он меня от многих бед спасает. Я могу не очень близко общаться, а общежительный монастырь подразумевает некоторое тесное общение. Не дружеское, а именно тесное. В том плане, что ты можешь с кем-то в одной келье быть поселен, ты выполняешь труд с кем-то. Такие бытовые условия, они требуют тесного общения. В тесном общении я, наверное, не очень удобен. И мне самому крайне сложно.

– В каком возрасте больше всего искушений?

– Я не знаю, для каждого возраста попускаются свои искушения. Потому что без искушения не бывает спасения. Когда пень сидит в лесу и ничего не происходит, он не спасается, потому что он пень и неподвижен. А поиск спасения, работа за спасение требует какого-то движения. Движения души, движения тела, терпения. Сказано в Евангелии: «Терпением вашим стяжите души ваши» (Лк. 21, 19). Значит, нужно что-то терпеть, в каждом возрасте – свое. В 30 лет – одни искушения, в 40 – другие, в 60 – это уже третьи, когда глазами бы все сделал, а…

– Духовный путь, который вы прошли, к чему вас привел? Человек, которым вы стали сейчас, чем отличается от того, что был много лет назад?

– Я учусь не хотеть. Не так давно у меня начало получаться. Все, что мы хотим, – мы хотим от своеволия и от себя. А задача монаха – отказаться от воли. А когда ее нет – Бог дает. Не думайте о том, что вам есть во что одеться, посмотрите на птиц небесных, Господь кормит их и питает, взгляните на лилии полевые, Господь так их одевает, что такой красоты больше нет (ср.: Мф. 6, 25–30). Вот наша задача – быть как лилии полевые.

– Сегодня в чем ваша жизнь – монашеская?

– Святейший Кирилл любит повторять: «Бог да душа – вот и весь монах». В организации своей жизни таким образом, чтобы в итоге оставались Бог да душа. Все остальное – это как бы внешние прикрасы монашеского бытия. Посмотрите на келлиотских монахов, скажем, на афонских: никто не знает, что он делает. Ну, есть у него там два ученика, которые видят, что он делает, а что у него внутри происходит, никто не знает – но никто не сомневается. Потому что он монашествует, и монашествует так, как надо. Всегда на Афоне было такое присловье: посмотрим, как будет умирать. Это показатель правильности, праведности всей жизни, монашеской в частности. Как Бог дает человеку умереть – есть показатель того, как он жил. Если он славно прожил жизнь, славно и умрет.

– Никогда не жалели, что у вас нет семьи? Не ощущаете одиночество?

– Нет. Это самое страшное, если монах начинает думать о семье. О детях и так далее. Значит, получается, неудачное решение было когда-то принято. Но поскольку у меня не было встрясок эмоциональных, потрясений и так далее, меня Бог спокойно вел в одну сторону. И привел. Я постригся в 34 года. Наверное, до этого можно было завести семью, и 28 детей, и все, что хотите. Но я же не завел. Здесь, наверное, решение было немножко не мое.

А что такое одиночество? Возвращаемся опять-таки к любимой фразе Святейшего. Бог да душа. Если одна душа, то это одиночество. А монах – это Бог и душа. Никогда один не бываешь. Поэтому я не очень понимаю, что такое одиночество для монаха. Я никогда не один. Эта ситуация меня совершенно не тяготит.

Даниловское кладбище Москвы. Здесь похоронена мать иеромонаха Филиппа, инокиня Ираида. А когда придет время, и он найдет здесь свой последний приют.

– А первое захоронение был мамин брат, младенец, который умер нескольких месяцев от роду в 30-м году. Вот это было первое захоронение. Здесь еще захоронена моя бабушка, помимо прабабушки – мама, тетка, еще одна двоюродная тетка. То есть здесь по женской линии собралась практически вся моя семья.

– Вы часто здесь бываете?

– Как Бог дает. На кладбище надо ходить, с одной стороны, обязательно – и в те дни, когда полагается поминовение усопших. А дальше – как Бог дает, как нужно, так и идешь. Причем, когда нужно не столько тебе, сколько тем, кто здесь лежит. Потому что пока человек поминает, до тех пор и Бог не забывает. И форма поминовения диктуется нам свыше.

Интересно на этом кладбище еще то, что сюда хоронили втихую в советское атеистическое время довольно много монашествующих лиц. С одной стороны, здесь мы видим: в алтарной части церкви похоронены настоятели или служившие здесь, в Духовском храме. Мы в свое время, когда жили в районе метро «Варшавская», а дальше там Чертаново в 70-е годы образовалось, вот все Чертаново, начиная с улицы Янгеля, ездило сюда, потому что больше церкви, ближе, не было. И ходили сюда 49-й трамвай и 3-й трамвай. И вот 40 минут в пасхальное утро надо было ехать на этом звенящем трамвае. Народу, правда, было немного. Времена были такие. Я помню, как человека исключили из партии и лишили работы за то, что он отпел мать, которая просила ее отпеть, при этом сам в церковь не входил, рядом только стоял. Он был партийный деятель среднего звена. И на него донесли, и человек вылетел с работы и из партии. Просто за то, что рядом постоял. Поэтому открыто входящих в храм было всегда немного. Но и на самой территории кладбища много лиц духовных. Это и священники, это и монахи – отец Аристоклий, вот, афонский был неподалеку, отец Исаия (Ставров) тут повыше…

– А ваша мама, как она стала инокиней?

– Мама была тяжелобольным человеком, у нее было несколько инсультов, и после первого она прожила еще 19 лет, и существенную часть этого времени она была лежачей. На мой взгляд, она держалась только за край ризы Бога. Она причащалась так часто, как мог причастить ее я – практически каждую неделю, и в какой-то из моментов, когда она находилась уже в довольно тяжелом состоянии, мы решили ее малым постригом постричь. И с тех пор она была инокиня, но опять-таки после пострига Господь ей еще десять лет жизни дал. Все – промышление Божие, а монашество, оно вообще к нам отношения не имеет. Вот тебя позвали, и ты можешь упираться, спиной поворачиваться. Хоть виляй, хоть ковыляй, черной рясы не избудешь. Эта старая поговорка монашеская, но она абсолютно верная, так оно и есть. Зовут нас так, что нам не отпереться.

– Почему вам хотелось бы здесь быть похороненным?

– С одной стороны, вся родня здесь, с другой стороны, я – мальчик московский, из своего места не хочется уезжать. Где родился, там и пригодился. И место знакомое. Лет в 11 я сюда попал, и первые воспоминания о пасхальных ночах отсюда. Именно сюда ездили моя прабабка и моя бабушка, а чтобы поехать, надо было написать записки, а чтобы написать записки, надо было поднять мальчика, потому что сами они были грамотные, так, на уровне церковно-приходской школы, и почерк был не тот, а у мальчика был хороший почерк. Поэтому в четыре часа утра ребенка вытрясали из кровати, и он писал «за здравие», «за упокой». Крестьянская, в принципе, по происхождению семья. Представляете, сколько родственников может быть у крестьян? И вот час с чем-нибудь вспоминали, кто жив, кто умер и так далее. «Ты куда о здравии пишешь, он помер уже давно!» И вот с таким переругом беззлобным составлялись эти поминания, с которыми они потом усаживались на 49-й трамвай горбатый, трясущийся и сорок минут – час ехали с Варшавки до Даниловского, потом пешочком, и потом меня сюда стали водить. Здесь уже более или менее сознательные воспоминания о церковной жизни. Если там, в Марьиной Роще, было просто церковное детство, то здесь уже был некий быт. Так что церковь – это дом, а дом не бывает только торжественным и праздничным. Дом – это быт. Вот мой церковный быт начинается именно отсюда. И потом здесь очень много знакомых. Здесь родственники моих профессоров, которые меня учили в университете. Тут владыка Питирим (Нечаев). То есть это тоже кусок быта, что-то домашнее. И вот, наверное, дома надо оставаться.

– Отец Филипп, с каким чувством вы думаете о смерти?

– Это наша жизнь, она состоит из целого ряда эпизодов. И вот тот эпизод, который мы проживаем сейчас, это не последний. И смерть не будет ее последним эпизодом. Там еще будет и второе пришествие. И будет наше восстание, новый эпизод нашей жизни. Тот уже будет бесконечный, и каждый от своих дел или похвалится, или постыдится, как поется в чине погребения. Как бы то ни было, это один из естественных эпизодов, который надо пройти. Без него еще никто никуда не попадал. Поэтому единственное, что всегда в голове: этот эпизод должен случиться достойно, не хотелось бы, чтобы это было не по-христиански, все-таки хотелось бы, чтобы достоинство Божие не было поколеблено смертью человеческой – об этом думаешь всегда.

Вот вы идете, а на вас кирпич упал. Надо всегда быть готовым. Другого способа нет. Иван Грозный, по-моему, спрашивал архиереев, как жить праведной жизнью, что читать нужно для этого. Кто-то из владык посоветовал: «Читай чин погребения мирских человек. Там – вся жизнь, там – вся праведность заключена». Вот этот чин надо всегда иметь в голове. Тогда ничего неправедного не случится.

Инокиня Ольга (Гобзева)

Знаменитая киноактриса Ольга Гобзева больше двадцати лет назад стала монахиней и с тех пор не появляется на большом экране. Но ее по-прежнему нередко можно встретить в Доме кино. Все дело в том, что инокиня Ольга несет особое послушание: помогать бывшим коллегам – актерам и актрисам, которые на склоне лет оказались в бедности и одиночестве.

Звезда советского экрана

Тургеневская девушка советского экрана, она всегда поражала нездешней красотой. Еще в эпоху героических рабочих и колхозниц она, казалось, была не от мира сего.

– Вы когда-нибудь смотрите свои фильмы?

– Ну, случайно, если вдруг включаю телевизор и повторяют фильм «Однажды двадцать лет спустя», где я с гитарой. А так, ну, нет такой надобности и времени как-то. Зачем? Вы знаете, как-то однажды у меня было такое искушение, когда я даже при молитве…

Молюсь, а у меня в глазах мелькают кадры, прямо так вот кадры, кадры. И я поисповедовалась, и батюшка сказал: «Мысленно так прикрой глаза и поставь на этом крест». И я так сделала, как сказал батюшка, и часть вот этой актерской моей жизни – она вот как бы ушла.

Нет, что-то я помню и помню с благодарностью. У меня нет никакого протеста, и я не стыжусь своей профессии в прошлом. Наоборот, там много я трудилась. Но, вот видите, вот как раз этот фильм, который вы откуда-то выкопали, он у меня стерся, стерся из памяти. Ну, я, например, больше помню, может, оттого, что его больше показывали, фильм… примерно так же я там выгляжу – «Не самый удачный день» с Никитой Михалковым. И я, когда мы пришли в репетиционную, а я всегда стремилась репетировать, разбираться по системе Станиславского, честно трудилась. А тут прихожу в репетиционную комнату, сидит Никита молодой и говорит: «А мы будем импровизировать». – «Но мы же незнакомы, – я говорю, – мы… как импровизировать? Мы же первый раз видим друг друга». – «Нет-нет, мы будем…» – Наверное, ему просто не хотелось тратить время на репетицию. Ну, думаю, ну, что ж, ладно. И когда мы сели за такую стойку и Никита начал какие-то реплики бросать, такие полушутливые, полуироничные, ну, как бы привычные, из ряда обычных привычных реплик… думаю, нет, тут что-то другое я должна сделать… Я просто вперилась в Никиту, и быстро-быстро одна мысль торопила другую. И я поняла, что надо вести себя вот так же естественно растерянно, потому что это ложилось на смысл сцены, как я себя ощущала, в чем мне, в общем-то, невольно Никита Михалков помог. И вот получилась импровизационная сцена, не репетированная, и я там себя вела, ну, совершенно естественно. «Однажды двадцать лет спустя» – его часто показывают, и мне его даже комментировать особенно не хочется, потому что это было… То есть я должна была быть там поэтессой.

– А вы сами исполняете песню?

– Камбурова, конечно. Я не поющая, хотя, может быть, и запела бы. Во всяком случае, в церковном хоре я пела, в Алапаевске. Когда у нас была всего одна певчая, и она сказала: «Матушка, помогите мне. Мне очень тяжело». И я вставала с ней вместе за клирос и, к своему удивлению, пела Литургию. Я просто благодарна Камбуровой, которая совершенно слилась с этим образом, или, наоборот, я слилась. Ну, во всяком случае, получился такой, в общем-то, органичный момент. Ну, собственно, я даже не знаю, вот вас всех интересует кино. Я это понимаю, потому что кино очень, особенно вот в наше время, советское, имело очень сильное воздействие на людей. И, надо сказать, что и теперь смотрят кино. Но, я думаю, знаете, в сравнении с теперешним кинематографом, может быть, оттого, что люди в фильмах видели ну как бы себя, свое отражение, кинематограф советский не отрывался от народа. Там, например, и в председателе, которого играл Ульянов, народ узнавал себя, или вот какая-то такая романтическая или немножко мечтательница, в которой тоже себя узнавало множество молодых девушек. И в этом смысле это и ключ к такой популярности кино. И поэтому, если раньше я как-то думала, ну, кино, кино – это же было в прошлом, куда меня все время возвращает, то я теперь понимаю, что в этом таится какой-то глубокий смысл, который многие пытаются разгадать.

– Если говорить о годах, когда вы снимались в кино активно, что означало быть звездой советского экрана? Вас преследовали поклонники?

– Вы знаете, я этого не знаю. Честно говоря, даже для меня это странный вопрос. Вот меня никто не преследовал. Если узнавали, здоровались, я отвечала: «Здравствуйте», а так никакой звездой я не была. Если кто-то меня узнает, ну, значит, видел кино. «Здрасьте». – «Здрасьте». Вообще в наше время, в мое время – время моей молодости – не было этого понятия «звезда». Это потом накрутили, может быть, оттого, что стали подражать голливудским звездам. На самом деле это для нас неорганично, что такое «звезда». Глупость это. Никакая я не «звезда».

– Почему вы решили стать актрисой? Правда, что сама Книппер-Чехова вас благословила на этот путь?

– Да, я читала в конкурсе чеховском, который проводился в Москве на Садовой-Кудринской, по-моему, там дом-комод Чехова. И там участвовали и студенты, и школьники, и просто взрослые люди. Вот такие конкурсы проводились. И в одном из таких конкурсов, это был 1957 год, я участвовала.

Я была в 5-м классе. В жюри были Грибов, Книппер-Чехова, Журавлев – ну все такие вот знаменитые актеры, со школой такой. И я читала рассказ, и интересно, что на 3-м туре я запнулась. Я забыла, знаете… Там надо было сказать: «Ваня и Нина в ужасе». Я помнила про ужас, а вот предлог забыла. «Над ужасом», «под ужасом», «перед ужасом», «около ужаса» и… и была вот прямо вся наполнена этим ужасом. И Грибов мне подсказал: «В ужасе». И потом Книппер-Чехова подошла ко мне, погладила меня по голове, поцеловала и сказала: «Надо быть актрисой», – и мне почудилось, думаю: «Господи, это же меня всего один поцелуй отделяет от Антона Павловича».

– А что вас привлекало в мире кино?

– В мире кино? Вы знаете, у нас во ВГИКе показывали… Это было время такое, когда итальянское кино – новая волна – было совершенно роскошным, французы были. И вот у нас для студентов в то время, это 60-е годы, все фильмы, которые попадали в Советский Союз, иностранные, первым делом показывали студентам ВГИКа, но очень рано, в семь утра, чтобы не мешать учебному процессу. Поэтому это был какой-то перешаг из сна, потому что еще спишь в это время, в другой сон – в иллюзорный, но удивительно глубокий. И мы видели «Восемь с половиной», «Сладкую жизнь» и фильмы Антониони. Это, конечно, влекло, этот мир – мир иной. Потом я поняла, что этот иной мир – иллюзия.

– Вы снялись больше чем в сорока фильмах. Какое у вас было амплуа?

– Ну, скорее всего, лирические героини, конечно. И голос у меня был такой высокий, как я считаю, писклявый. На роковую героиню я никак не тянула по своим данным, хотя могла бы, наверное, играть и героинь. В театре я играла героиню – ой, не дай Бог. Я вспоминаю об этом, и часто. Когда я увидела в зеркале другую женщину, это был спектакль «Сегодня праздник», другое лицо, все другое, другие черты, я ужасно испугалась. Образ, который я создала, определенный образ вошел, занял, как бы сказать, свое место определенное. А ведь Господь создал нас… меня совсем другой. Меня это испугало. И мне говорили: «Ну, ты и дура, Ольга! Это же класс, это же вообще…». Нет, думаю… Мне этого не надо, мне этого не надо. Понимаете, здесь может быть опасность потери личности и стирание личности, что, кстати, очень часто и происходит с актерами.

– Почему же все-таки вы разочаровались в мире кино и решили закончить?

– Ну, как вам сказать – разочаровалась? Мне перестало это быть интересным, меня это перестало вдохновлять, меня это перестало вот, ну, как бы сказать… вот перестало быть интересным, несмотря на какие-то… Нет, я не могу сказать, чтобы это было разочарование. Это просто пришло какое-то другое, другое чувство, другое… Я предчувствовала другую жизнь. Ну, были, конечно, какие-то моменты, которые меня немного не то чтобы оскорбляли, но царапали. Какая-нибудь небрежность со стороны… или не очень глубокое понимание режиссера.

Один позвал меня, даже уже в позднее время, и стал рассказывать какую-то такую историю, что вот гроб, муж лежит в гробу, а эта женщина, которую он мне предлагал играть, там с кем-то другим при гробе. Я говорю: «Дорогой мой, вы, наверное, шведское кино насмотрелись? Что ж такой плагиат?» Мне было стыдно за него, безумно стыдно.

Там… в 90-е годы выбора не было. Не было. То, что оскорбляет человеческое достоинство. Просто смиряться перед этим, или ради роли, ради того, чтоб тебя видели и узнавали, соваться в любую помойную яму…

– А вы могли бы рассказать, как вы в Киевской лавре встретили священника, который угадал в вас, в актрисе, будущую матушку?

– Я пришла просто в перерывах между съемками в лавру, ну, понятно, в пещерки. Подхожу к пещере, и какой-то монах, довольно такой рослый, довольно молодой, говорит: «О, я тебя знаю, в телевизоре видел». Я говорю: «Батюшка, я же сюда помолиться пришла. Ну, что вы мне про телевизор?» И когда я вышла из пещер, конечно, там было… не хотелось уходить, он стоял. Мы стояли, разговорились. Он меня покормил очень вкусным… Принес ломоть хлеба серого, красный, какой-то малиновый помидор огромный, разрезанный. Причем я запомнила очень хорошо, что он этот хлеб посыпал солью, крупной такой, и втер пальцем. Я на это смотрела, как на чудо. Дал помидор и говорит: «Ешь». Я съела, это был какой-то нектар. Поблагодарила, он меня проводил, просто бросил на ходу: «А будешь матушкой». Так, мимоходом.

А фильм, где я играла монахиню, «Архиерей», тоже по Чехову. И я там не играла, меня просто поставили на клирос, дали «Цветную триодь», это пост был, а я должна была читать. И я читала себе и думаю: «Господи, а ведь я это все знаю, я это помню, для меня это все совершенно органично». Я тогда в кино вдруг ощутила абсолютно, что это мое, что я именно здесь должна и быть. Хотя это было таким как бы мимолетным ощущением, и я не придавала этому значения. Думала, ну, мало ли бывает? А откуда я могла это помнить и знать? Не знаю. Я до сих пор не знаю. Но я знала и помнила даже запах собора, такой сыроватый. Не знаю, что это, что это бывает в душе человека, какие вдруг… Это же неизвестно, ведь самая таинственная, самая интересная, самая загадочная и неразгаданная – это душа человека. И сколько бы ни гадали и ни разгадывали, она останется во многом, очень во многом тайной.