Текст книги "Культурный герой"

Стихи. Вот то, что он хотел писать. Слова, пронизанные страстью, полные смысла, рвущиеся из глубины души слова. Вместо этого он пек одну за другой заметки в Газету, и изредка, по дружбе, редактор «Младости» печатал что-то из его старого творчества. Но старое творчество уже не устраивало Максика, а новых стихов не было, будто закупорило внутри у него какой-то источник, будто выросла сплошная стена – куда там тушканчегам со своей жалкой постройкой.

«Слова, – сказал Максик, глядя на отклеивающиеся полосами обои. – Слова. Дрова. Трава. А хорошая у Кира была трава. Тьфу. Слова – не права. Мурава. На мураве лежит вдова, над ней шуршит листва. Я говорю – и раз, и два, еби меня, вдова. Вдова сурова, как братва, и отвечает: “Черта с два”. Тьфу».

С отчаяния Максик даже полез в словарь рифм, но и словарь ему не помог – потому что, кроме рифм, в стихе должен быть и смысл. А смысла Максик не видел, хоть убей. Наконец, чуть не заплакав, стихотворец отбросил ручку (машинным письмом он поэзию осквернять не решался и стихи записывал только в блокноте) и рухнул на кровать. За окном опять задождило. Вернувшаяся сойка сказала «тиу-тиу» и, распушив красное горловое оперение, запела сольную арию Фауста из «АиДа».

Через два дня статья вышла в Газете. Толян, вдохновленный идиотичностью задания, налепил в фотожабе таких картинок, что даже у Максика волосы в паху стали дыбом.

– Крюки, – яростно хихикая, говорил Толян, – это ты хорошо придумал. Но механистично. Лучше… – И на экране появился чудовищный тушкан, в крючковатой конечности которого бился пухлый человеческий младенец. – Блин, не представляю, какие идиоты на это купятся.

Максик тоже не представлял, поэтому с удовольствием отправился пропивать гонорар в «Чинарике и свинксе». Там он узнал, что в город вернулась Анжела, и под ложечкой привычно и тоскливо заныло.

Анжела была потаскухой. Потаскухой в классическом, первозданном смысле этого слова. Вплоть до того, что давала за деньги. Впрочем, давала и просто так, и непонятно совсем, по какому принципу она выбирала – кому дать, а кому нет. То есть за деньги она давала всегда, но денег у Максика отродясь не водилось. А дать за так она Максику не хотела. Неясно почему – был он кудряв, хрупок, золотоволос и похож на севшего на диету сусального ангельчика или даже – немного – на великого поэта земли русской С. Есенина. Девушки его любили. Анжела – нет. Яркая, по-цыганистому красивая, то ли молдаванка, то ли грузинка, то ли вправду цыганка, она не отлипала от Кира, вызывая у Ирки злые слезы, ласково похлопывала по щеке Веньку, ложилась под Вовку и под Старлея. Она даже Игреку дала однажды, потом говорила – спьяну, но Максик знал, что она не пила. Вообще. Максику казалось, что Анжела блядствует специально, чтобы еще больнее его ранить. Сначала стихи. Потом Анжела. И стихи, и Анжела принадлежали другим, вот в чем беда. А кто виноват? Да кто угодно, хоть тушканчеги. Максик допил пиво в «Чинарике», с каждой секундой все больше ненавидя оккупантов. После пятой кружки (подсевший к нему добрый незнакомый пьяница старательно подливал в пиво водочку) Максик явственно увидел стоящего в дверях огромного крюкорукого тушканчега. На тушканской кривой руке висела Анжела и влюбленно смотрела на чудовище. Максик зарычал, отодвинул кружку и выбежал из бара. На улице вечерело. Бормоча под нос, Максик пошел через дворы к Анжелиному дому. Наверное, он заблудился, потому что попал в какой-то парк, где ветки отстегали его по лицу, а потом, совсем уже измученный, вывалился на проспект. На проспекте было ярко. Все освещало рыжее зарево. Пламя плясало над тушканчеговым консульством, как грива взбесившегося жеребца. На мостовой перед консульством собралась толпа, где-то в другом конце проспекта выла пожарная сирена. Макс протиснулся ближе к зданию и тут же отшатнулся – в лицо дохнуло жаром. Полыхало уже основательно. Было ясно, что пожарники не успеют.

– Чего это, а? – спросил Макс у стоявшего рядом старичка с палочкой.

– А как же, милый? Оно так надо. Твари проклятые младенцев мордуют. Не попустим!

И старик, размахнувшись, вдруг швырнул свою палку в пожар.

– Каких младенцев? О чем вы говорите, папаша? Они и мухи не тронули, наоборот – спасают заблудшее человечество от экологической катастрофы. И еще этой… гуманитарной.

К Максику обернулось злое худое лицо. Старик здорово походил на козла.

– А как же, – проблеял козел. – Статья вышла. В самой Газете статья. Газета – рупор творческой интеллигенции, не листок бульварный какой. Врать не будет.

На верхнем этаже консульства зазвенело стекло, и в окно выбросился тушканчег. Маленькое толстое тело летело к земле, нелепо размахивая короткими лапками. Потом оно ударилось о мостовую и больше не двигалось.

– Ну то-то, – миролюбиво сказал старик. – А то ишь!

Максик взялся за голову и пошел прочь от пожара.

К Анжеле он все-таки добрался, но уже на следующий день. Шел через парк. На центральной площадке, где утром обычно играли дети, а ближе к вечеру бухали подростки, кособочилась импровизированная трибуна. Маленький человечек на трибуне бил себя в грудь и воздевал к небу кулак. Выплевывая длинные нити слюны, он кричал:

– Женщины, старики, младенцы – кризорги не знают жалости! Бледные безжизненные останки тех, кто еще вчера смеялся, любил, укачивал детей… даже закоренелый преступник, маньяк, на счету которого десятки жертв, содрогнулся бы от ужаса. Не допустим! Остановим космическую чуму! Отбросим эту мразь от порогов наших домов туда, откуда она приползла! Только наша мягкотелость и позволила…

Максик боязливо обошел столпившихся перед трибуной. На какое-то мгновение ему показалось, что он различает в толпе лицо Блиннорылого и его поросшие черным волосом огромные кулаки. Один кулак приподнялся, задрался большой палец – и Блиннорылый подмигнул Максику. Тот шарахнулся в сторону, чуть не сбив с ног старичка. Старичок заругался и погрозил длинным кривым когтем – ведь палки у него уже не было.

Уже на подходе к Анжелиному дому стоял уличный ларек, где обычно торговали арбузами. И сейчас в дощатой клетке валялись арбузы – зеленые полосатые пленники. Как будто они могут взять и укатиться восвояси, подумал Макс. Или, наоборот, это арбузы-лимитчики, без паспорта и прописки ломанувшиеся в Город на заработки и тут же угодившие в обезьянник? Макс даже прикинул, а не купить ли арбуз, но являться к Анжеле с арбузом было попросту глупо. Когда он уже отходил от ларька, его ухватил за рукав продавец.

– По дешевке, – зашептал продавец, обтирая руки грязным передником и почему-то оглядываясь, – последняя осталась. Из вчерашней партии.

– А? – глупо спросил поэт.

– Банка. С тушканскими консервами. Настоящая человечина. Деликатес, эксклюзив. Удивите свою девушку. Берите, не пожалеете.

Макс подумал, достал из кармана кошелек и купил банку. На банке не было этикетки, и под плоской жестяной крышкой могло таиться что угодно – хоть алмазы Кара-шаха.

Как ни странно, Анжела оказалась дома и даже открыла дверь. Она была в розовом халатике и ненакрашенная, наверное, после ванны. И очень красивая. От нее так и расходилось тепло.

– Ну? – Глаза-вишни неласково взглянули на Максика. – Чего приперся?

Максик глупо ухмыльнулся и вытащил из кармана банку.

– Представляешь, купил по случаю. Очень дорого.

– Это что? Сардины?

– Какие сардины. Настоящая человечина. Тушканские консервы, эксклюзив. Наши спецназовцы отбили у тушканчегов обоз, там было две сотни таких банок. Один из наших спрятал парочку. Семен, ты его не знаешь. Продал мне потом. Задорого. Скотина, мог бы другу и скостить, но я честно заплатил, ведь рисковал парень. Могли поймать. Тогда бы точно посадили, лет на десять, как минимум.

Где-то на середине своей речи Максик уже жалел, что не соврал поумнее – например, что банку он на заводе похитил сам с великим риском для жизни, переодевшись Чужим.

Анжела моргнула, потом спросила подозрительно:

– А деньги у тебя откуда взялись?

– Я стихи новые в «Младости» напечатал.

– Опять про Незнайку?

– Нет. Про любовь. Тебе посвятил, между прочим.

Анжела еще чуть-чуть постояла, закусив губу, а потом посторонилась:

– Заходи, что ли.

Банку торжественно вскрыли на кухне. Анжела выставила на стол привезенную из дома бутылку коньяку «Бледный аист», вытащила хитрый консервный нож из буфета. Максик волновался. Долго не мог разобраться, как действует нож. Наконец Анжела отобрала у него открывашку и сама вскрыла банку. В банке были кильки. Самые обычные кильки в томате. Они осуждающе глядели на Максика черными глазками, будто говорили: «Ну и дурак же ты, Белецкий Максим Эдуардович».

Весь вечер Максик отстирывал с рубашки томатный соус. Стиральной машины у него не было, полоскать пришлось под краном. Максик тер рубашку твердым хозяйственным мылом и думал: это даже хорошо, что Анжела запустила в него банкой. Хорошо, что она разозлилась. Могла бы просто посмеяться. Если разозлилась – значит, он ей все-таки небезразличен. Значит, где-то в глубине души она допускала возможность, что Максик, нелепый и неудачливый Максик все же может притащить ей банку с настоящей человечиной с самого настоящего тушканского завода. Эта мысль настолько вдохновила его, что он достал блокнот и ручку и написал стихи:

 
Анжелка-клубника, меня обними-ка.
Я весь твой.
 

Ложась в постель, он блаженно улыбался. Стена если и не исчезла, то основательно пошатнулась. Все еще будет хорошо.

Утром, как всегда, его разбудил гудок. За окном стоял густой туман. Максик долго тер глаза, плеснув в лицо холодной воды – горячей по утрам не давали. Вышел из дому и отправился к городской окраине. Из соседних подъездов появлялись люди, мужчины и женщины, и двигались в ту же сторону. Вскоре Максик шагал уже в плотной толпе. У проходной завода уже выстроилась длинная очередь. Потоптавшись с четверть часа, Максик наконец отметил пропуск. Пошутил с дежурной, пока та составляла опись его одежды и личного имущества. В раздевалке переоделся в рабочий костюм: халат, колпак на голову, тапочки и перчатки. Прошел с остальными в зал и встал на свое место у конвейера. Через несколько минут подали первое тело. Максик привычно отпилил электроножом кусок, и заготовка уползла к следующему рабочему. Из отпиленного куска Макс аккуратно вырезал рыбку, приклеил черные бусинки-глаза и швырнул получившееся в чан с томатным соусом.

КАРТОФЕЛЬНЫЕ ВОЙНЫ

Хороший самурай – мертвый самурай!

Муцухито, 1868

Радовались, как киндерята в детском саду без присмотра воспитателей в тихий час.

Старлей пожертвовал три ящика тушенки. Майор дал добро – склад опустел, вытащили все саке. И не какое-нибудь футцу-сю, но продукт с этикеткой «Болотный журавль». И конечно, упились и перебили токкури. Зато сколько счастья было в глазах воинов, сколько задора и огня! Обреченные на битву, они обнимались и целовали сержантов в обветренные губы. А сколько загрубевших мужских ладошек было отбито о дружеские плечи? Двое особо трезвых бойцов, отдавая честь, пели гимн Земной Конфедерации. Бренчали по очереди на гитаре. Особист, придурок, повязал на лоб хатимаки с нарисованными кровью иероглифами, очень похожими на серп и молот. Фейерверк устроили грандиозный. Начальство разрешило, чего б и не устроить?

А все потому, что однажды утром по радио почти передали, что началась война.

Но сначала взошло солнышко, и только потом было построение на плацу. Обычно спокойный, майор нервно вышагивал вдоль пятнистого строя, будто топ-модель, демонстрирующая последний, модный фрак цвета хаки. Бритый затылок майора венчал высокий цилиндр с надранной кокардой – два венка, между которыми на старте запутался серебристый блэкфайтер.

– Сцуки… – неуверенно кашлянул майор. – Вот ведь…

Воины, выпятив грудные клетки и задрав подбородки перпендикулярно горизонтали, с беспокойством внимали речам командира, прибывшего в часть пару недель назад.

Появился майор с шумом, напевая «Калинку-малинку» и предлагая выпить с ним на брудершафт, хотя при себе не имел ни грамма алкоголя, да и не пахло от него тем самым специфическим ароматом. Он выпрыгнул из кабины штабного джипа на воздушной подушке, сунул водиле купюру непонятного достоинства и блатной походкой двинул в сторону КПП. Одет майор был в гражданский джинсовый костюмчик с медными пуговицами. На черной бейсболке красовалась надпись: «NYPD». Он поднырнул под шлагбаум и спокойно себе протопал мимо ошалевшего от такой наглости пулеметчика. Воин даже привстал из-за мешков с песком и вместо уставного «стой! кто идет?», глупо улыбаясь, спросил:

– Эй, ты чего?

– Ничего, – ответил майор, сдвинув бейсболку на затылок. – А что?

– Так ведь нельзя. Военный объект! – И прежде чем странноватый мужик успел привести хоть какой-нибудь довод в оправдание, поинтересовался: – Слышь, закурить есть?

– Есть, – ответил майор и шагнул к пулеметчику. – Каска у тебя такая…

– Какая?

– Да никакая! – хохотнул майор, выхватил из-за спины пистолет и выстрелил солдату в голову.

К слову сказать, майор оказался прав: каска была именно никакой, склепанной из вторичного металла в третью смену пьяным рабочим. Старлей потом написал матери погибшего, что тот честно исполнил свой долг, не позволив агенту временно союзного государства проникнуть на территорию части.

– А почему временно союзного? – удивился майор.

– Потому что бейсболка. Америкосов мы потом вздрючим, после победы над внешним врагом.

Но тогда на шум сбежалась вся часть. С ломами явились, лопатами и даже приволокли пару мешков с цементом, будто собирались дать отпор противнику, быстро замесив раствор и залепив ему дыхательные пути и прочие функциональные отверстия.

Не дожидаясь, пока все соберутся, майор с трофейным пулеметом наперевес заглянул в одноэтажное кирпичное здание, что располагалось возле бело-красного шлагбаума. И никого не обнаружил. Караул нес свою службу где угодно, но только не там, где должен был.

– А-а-атличненько! – обрадовался майор.

В ответ толпа угрожающе взмахнула инструментами и мешками.

– Кто главный? – миролюбиво спросил убийца молодых парней в хреновых касках, выпустив поверх голов очередь из пулемета.

Естественно, главного тут же изловили, хоть тот и пытался спрятаться за спинами сослуживцев. Молодого человека с лицом цвета ватмана формата А4 вытолкали к странному мужчине в бейсболке.

– Имя?

– Старлей…

– Зовут, говорю, как?

– Старлей… – Голос перепуганного насмерть парня едва прорывался сквозь сжатые в ниточку губы.

– Ну-ка, дружок, давай поближе. Стань так, чтоб свет от прожектора падал на твою гнусную рожу. Ба! Кого я вижу! Мой любимый курсант Василий!

Старлей вздрогнул, услышав свое, уже смутно знакомое имя, и испуганно оглянулся, обратил ли кто внимание? У воина ВКС нет фамилии-отчества, есть лишь звание, долг и возможность в скором будущем умереть за Родину.

Он робко взглянул в лицо мужчины и отшатнулся. Словно током в темечко шарахнуло: майор! Кого Старлей меньше всего ожидал увидеть у Стены, так это закрепленного офицера из учебки, при появлении которого у курсантов случались сердечные приступы и недержания мочевых пузырей.

– Так точно!

По каким-то своим особым причинам майор (вот не повезло!) почтил своим вниманием энскую часть ВКС, которую в тот же вечер и возглавил, похерив передовой опыт тушканчегов и демократию. Васька Старлей успел побыть комсоставом чуть менее суток, переселившись из отдельного домика рядом с плацем обратно в казарму. Очень хорошо, что власть сменилась до того, как Старлей успел привить подчиненным стойкое чувство ненависти к своей персоне. А то сейчас бы, как Бандеровец, сидел у параши и хихикал без остановки пятый час подряд. Только Бандеровец лишился регалий, ему сразу проломили череп в трех местах. После бурного обсуждения тело таки поместили в реанимационную машину, предварительно нанеся на раны йодовую сетку. К обеду Бандеровец более-менее очухался, только икал все время и лопотал что-то на гуцульском наречии, понятном разве что пастухам на карпатских полонинах. А Старлей, вступив в должность, надрался, как прапорщик в законный выходной, и завалился спать, похерив новые служебные обязанности и совершенно не испытывая угрызений совести по сему поводу. Дрыхнуть под топот марширующих на плацу «духов» неимоверно сладко…

Майор, выявив главного, приказал найти и привести к нему бойцов, назначенных в караул у КПП. Через минуту перед ним стояли трое.

– Хорошенько избить, связать и поместить в холодильную камеру, ежели в части таковая имеется.

Старлей робко поинтересовался: избить – понятно, а на кой их в камеру? А чтоб не протухли, сказал майор, если, исполняя приказ, кое-кто проявит излишнее рвение.

Холодильная камера в части имелась. Правильная камера, мобильная, как и все, что необходимо для скорого свертывания и переброски лагеря в новую горячую точку дисклокации.

– Свяжись с тушканчегами, скажи, что есть для них человечина. Три штуки. Взамен потребуй пару литров пива. И нормального пивка, а не мочу безалкогольную. А то знаю я эти шутки. Понял, воин?

– Так точно! – без энтузиазма пискнул Старлей, ибо майор рисковал изрядно продешевить по нынешнему умнико-тушеночному курсу. – Я извиняюсь, а чего так мало просим?

– Васенька, ты дурак или куда? – Наставник присел на койку, стянул кроссовки, бросил на табурет джинсовую куртку. – Это ведь наши парни. Долбоебы еще те. За них консервов не дадут. Дай боже, чтоб пива не зажали, мне страсть как хочется пивка с дороги.

Под кроссовками у майора были правильные кирзачи, под джинсой – камуфляж.

В тот вечер Старлей опять чистил отлив…

И вот сейчас, стоя на плацу и проклиная родителей за то, что они вообще занимались пихи-пихи, Старлей ждал, когда майор наконец родит текст. Ибо слишком уж затянулась долгая, мучительная пауза после слов: «Сцуки… вот ведь…» И лучше бы Старлей не дождался, ибо майор вскарабкался на небольшую переносную трибуну, постучал по микрофону – ожил громкоговоритель на столбе, и выдал традиционное «раз, два, раз». После чего просипел: «Готовьтесь, воины, сейчас вы прослушаете в прямом эфире сенсационное заявление. Еще никто не знает, о чем будет речь. Даже я. Вот ведь сцуки…» Динамик заскрежетал, оборвав последние слова майора, и выдавил из себя звуки бравурного марша. Потом что-то хрюкнуло, взвизгнуло, из громкоговорителя повалил дым, запахло жженой пластмассой. «Твою мать! – Майор стянул с головы цилиндр и вытер ладонью гладко выбритую лысину. – Все самому делать приходится. Что я вам, грузчик из овощного?.. Равняйсь! Смирно!»

И все уравнялись и смирились.

Саке, парадные кимоно с аксельбантами, штук двадцать самурайских мечей на подставках. Все это плюс кучу малу разного хлама оставили по наследству бывшие охранители и защитники этих мест – контингент Империи Ниппон-коку.

Без нихондзинских товарищей ни один военный конфликт в мире не обходится. Прям затычки в каждую горячую дырку, пардон – точку. Миротворцы, ёлы. Петарда взорвется, стрельнет в последнем акте автомат, висящий на стене сакли, или какой борец за независимость, надкусив в схороне шмат сала, проорет о славном прошлом УПА, – японские принудители к миру уж тут как тут. Кланяются, чай пьют и голыми пятками кирпичи ломают. Хобби у них такое – пятками. Кстати, вместо чая и перцовка сгодится. А мутный первач, разбавленный кипятком до нужной консистенции, сойдет за саке, если одолеет тоска по родине и провиант вовремя не подвезут.

В общем, япошки у Стены не скучали. Местные девки к ним частенько на суши заглядывали, жареных осьминогов пожевать и просто посидеть на татами, чтоб обнял самурай зазнобу нежно да накинул на плечи кимоно сплошь в медальках. А что, парни видные. Хоть и мелковаты везде, а проворные. Да, чурки. Да, по-нашему ни бельмеса. Зато есть возможность выйти замуж, иммигрировать в Японию и стать гейшей. Гейшам, говорят, хорошо платят. Почти как дояркам пятого разряда.

Сам Старлей, конечно, на посиделках миротворцев не присутствовал, но в подробностях слыхал от тех, кто был в первой группе поселенцев. Говорили, лагерь был полностью разрушен, везде валялись обезглавленные трупы сельских красоток. И друг дружку самураи порубали в капусту. Квашеную, с клюквой. Это был первый официально зарегистрированный сход стенного тумана… Периметр и хозпостройки, конечно, живо восстановили – дня за два. Но сначала пригнали десяток бульдозеров и парочку самосвалов, сгребли метр почвы и куда-то увезли. Вроде как на анализы. И вообще, стране не хватает чернозема.

Громадный ангар, где япошки хранили боевых роботов, поначалу хотели взорвать, а несущие толстенные балки распилить. Как раз очередное соревнование в войсках объявили – по сдаче макулатуры и металлолома. С макулатурой в ВКС никогда проблем не было, всегда можно конспекты воинов экспроприировать и плакаты по устройству автомата Калашникова, пистолета Макарова и РГД-5. И досыпать недостающие килограммы книжечками устава сухопутных войск – и порядок, норма, не хуже, чем у других. Зато с металлом в ВКС проблемы. Хорошо танкистам и летчикам: если приспичит, могут бээмпэшку или автожир на шурупы разобрать и отгрузить счастливым пионерам, чтоб те с гордостью доставили «ржавчину» на переплавку. А уж потом безмерно радостные работяги на заводе соберут броневик или БПЛА. А на крыле напишут белой эмалью: «Любимым воинам от любящих рабочих!» И все в шоколаде, а то и в майонезе. Главное, никто не скучает.

Короче, была такая мысль – ангар на нужное дело извести. Но тогдашний комсостав не позволил. Сказал, что помещение правильное, будем в нем картофель хранить. Если уж япошки умудрились роботов пристроить, то и мы «ариэллу» и «брянский деликатес» определить сумеем. Подчиненные, конечно, возражать не стали. Кто пасть откроет, того тут же в умники запишут и обменяют на тушенку. Да и какая разница? За перевыполнение плана по сбору металлолома солдатикам все равно ничего не обломится. А так хоть балки пилить не придется. К чему все это рассказано? А к тому, что…

– Чаю будешь? – спросил майор, дунув на коричневый кипяток.

– Буду, – обрадовался Старлей.

Но вместо того чтобы налить бойцу цейлонского крупнолистового и дать сахарку, майор поставил кружку на столешницу и вскочил с кровати, на которой лежали какие-то провода и запчасти. Всколыхнулся подпружиненный матрас.

– Вот послушай, воин, для начала… – Расхаживая по комнате и почесывая бритый затылок, он принялся по памяти читать стихи. Лицо его расслабилось, стало мягче, почти что добрым стало. Уверенный голос его звучал то высоко, то низко:

 
В конце всех песен и времен,
На горизонте вечной славы,
Под несмолкаемое браво
И треск пылающих знамен
Он плюнул вверх, попал в звезду
И молча с крыши прыгнул вниз.
Прощай, засиженный карниз!
Идите на хм-м… и в… э-э…
 

Майор закашлялся, остановился и осторожно, чтоб не обжечь пальцы, взял алюминиевую серебристую кружку и спросил:

– Ну как?

Старлей сдвинул кепи на лоб и почесал затылок – ему казалось, что, повторяя жесты командира, он и сам станет таким же сильным и серьезно продвинется по служебной лестнице.

– Куда пойти, я не понял?

– Это уж точно, ни хера ты не понял, – внезапно разозлился майор. – Да и куда тебе… мудрость веков… многих тысячелетий!..

Старлей пожал плечами и тоскливо посмотрел на коробку с голубоватой надписью «Рафинад» на белом фоне. Он решил перевести разговор на другую тему:

– Так это… что с роботом делать будем?

Майор мгновенно побагровел, на лице его вздулись желваки.

– Ты!! Ты!!.. Ты, кстати, не в курсе, как сделать так, чтоб мегафон после пары слов закоротило?

Старлей не знал. Пятясь к выходу и кланяясь, он почел за благо не мелькать вблизи от командира. Ибо! У двери он гордо выпрямился, козырнул и удалился, громыхая каблуками по дощатому полу.

Вечерело. Боец ВКС брел по асфальтовой дорожке в тени кленов, верхушки которых освещал прожектор на вышке. Вышку майор приказал возвести у левого фланга части, аккурат над оврагом – контролировать перемещения самовольщиков. Мол, участились случаи контакта с потенциальным противником. Несознательные воины ведут торг с тушканчегами, похищая из библиотеки чертежи баллистических ракет и схемы расположения пусковых шахт. Такую важную инфу – и сливать?! За бесценный чертеж – бутылку «Посольской» и банку кабачковой икры?! Минимум ящик надо брать. И две банки. И лучше бы с хлебом, ржаным. Короче, майор решил весь бизнес под себя подмять. Вообще лишить рядовой состав средств к существованию. Сцука!

В небе светили звезды и парили воздушные шары тушканчегов – разведка за деятельностью землян велась круглосуточно. Разведка должна быть тайной, а струи выхлопов демаскируют. Потому ушастые и затеяли возню с аэростатами. К тому же ведущими исследователями землян доказано, что чужаки, обнаружив на нашей планете развитое воздухоплавание и самолетостроение, испытали настоящий культурный шок. Обладающие способностью к полету, тушканчеги с удовольствием воспользовались услугами транспортной и гражданской авиации. Вот такой вот феномен. Правда, люди, имея возможность самостоятельно передвигаться по горизонтали, тоже садятся в автомобили, рискуя попасть в ДТП. Так что феномен весьма сомнительный, скорее подтверждение общевселенского правила.

Шагая по аллее, Старлей мечтал. Вот извлекут из ангара гигантского робота, а за роботом обнаружится гараж японских мотоциклов! И он, Старлей, выберет себе какую-нибудь шибко красненькую и скоростную «хонду», чтоб потом, ночью, когда никто не видит, разогнаться по плацу и проскочить КПП, и рвануть по серпантину. Только ветер в лицо, только свобода, только он и дорога…

Японцы, кстати, были ребята бравые, хоть куда. Все они водили джипы-«тойоты», каждый привез с собой любимый байк «судзуки» или «ямаху». На джипах самураи раскатывали по бездорожью, добираясь до самых глухих деревенек, где приставали к молодицам, за что частенько бывали биты. В деревне Перепыхино (километрах в десяти от части), расплачиваясь иенами и баксами, покупали дальневосточные гости самогон, яблоки и квашеную капусту. Бабки, укутанные в платки с начесом, плевали им вслед, крестились и требовали в следующий раз башлять рублями, ибо дрожжи Василиса из продуктового за эти бумажки не отпустит, хоть подотрись ими в нужнике.

Поигрывая мечами перед местными парубками, хаживали воины-азиаты на дискотеки в перепыхинский клуб, аккуратно выбеленный снаружи и убогий внутри. Особенно сынам Страны восходящего солнца нравилось выплясывать под «Америкен бой, уеду с тобой» и «Розовые розы Светке Соколовой». Вдоволь натанцевавшись и слопав по бутылке самогона под вонючую капусту, самураи вскакивали на мотоциклы и устраивали гонки по «трассе», что взбугрилась от сельсовета до коровника. Дорогу ту в последний раз капитально ремонтировали еще во времена бровастого вождя народа.

В общем, самураи действительно презирали смерть, колхозных парней и бригадира комбайнеров Петровича. Последнего за то, что был он ярым поборником национальной идеи. Петрович видел узкоглазых миротворцев либо очень далеко от себя, либо хорошенько контуженными от побоев.

Старлей шел, мечтал, а потом внезапно вспомнил тот самый разговор…

– Робот у нас есть на балансе, м[é]ха который. – Майор стоял, заложив руки за спину и перекатываясь с пятки на носок. – Так япошки своих голиафов повышенной проходимости называют. Я в бумагах увидел, когда дела принимал. Чо ты на меня вылупился, как сопля на платок? Робот, я сказал, меха.

– А нам что с того робота? – Старлей знал, в чем суть вопроса, но тщательно косил под идиота.

– Э, не скажи. Интерес есть, еще и какой. Будем осваивать трофейную технику. Ты и будешь, Васенька. Но для начала надо ангар от говна очистить. А то совсем грустно там. И не трепаться мне!

В полный рост, если верить файлам по технике вождения и режимам эксплуатации, робот затягивал на двадцать два метра сорок три сантиметра, миллиметры на фиг. Оснащен он был тремя манипуляторами и двумя опорными конечностями с амортизаторами. Также в нем предусматривалась возможность гусеничного хода в случае потери одной, а то и двух опор. Вооружения надо коснуться отдельно. Прежде всего – двухсотмиллиметровая гаубица производства фирмы «Проктер энд Маузер» и спаренный с гаубицей тридцатимиллиметровый пулемет «Бимайкрософтлайн». Огнеметный шестиствольный блок «Киевстарбакс» заслуживает особого внимания. Дальше по мелочам: парочка лазеров-шмазеров и бластеров-компостеров, сляпанных в Тайване, Северной Корее и в п. г. т. Нижняя Кацапетовка. Навесное оборудование стандартное: принтер, факс, пара горшков для комнатных растений, пара – для естественных нужд, электролобзик, шуруповерт, кресло-качалка, портативная газовая камера, запасной биотуалет и так далее.

Но главное, робот, завернутый в брезент, лежал под многометровым слоем гнилого картофеля. Картофеля, пустившего бледные, белесые ростки. Вонь в ангаре стояла невыносимая.

– Мне б насыщенного биогенными элементами цеолита, катионообменника и синтетического анионита, с азотом в нитратной и аммонийной формах. Да емкостей подходящих. Да рассады двухнедельной хороших сортов, – вздохнул Бандеровец. – Я б тут устроил настоящую гидропонику, прибыльную, плодоносящую. А так… Сколько добра зазря перевели, бахнуться можно. Ой, людонькы, шо ж цэ такэ койиться?! У нас, когда чернозема не стало, мы, знаешь, нашли выход из положения, мы…

Старлею лень было слушать байки о находчивости великого хохляцкого народа, загадившего чернобылями и авариями на коксохимах свою незалежную страну, в результате чего была решена проблема перенаселения и засилья нечестными на руку политиками. Слабые и шибко мудрые сдохли, а сильные и депутаты эмигрировали, оставив радиоактивную, изрядно хлорированную и отравленную диоксинами пустошь в покое. Поднимать ридну нэньку с колен довелось хитрым и жадным, то есть этнически выверенным. А все потому, что границы закрыли, податься людям было некуда.

Пришлось выжить.

– Слышь, – оборвал Бандеровца Старлей, – а ты чего в ВКС подался?

– Так ведь призыв… – набычился бывший комсостав.

– А точнее?

– Поймали, сцуки. Я бежать, а они за мной по болоту на уазике. Как есть сцуки. Все вы, москали…

– Но-но!

– …отличные парни.

Старлей остановился, резко развернулся и схватил разжалованного командира за грудки.

– Слушай, Бандеровец, ты откуда вообще?

– Из Харькова.

– Так какой же ты бандеровец?

– Уж какой есть… – всхлипнул тот, отводя взгляд.

– Ты ж по-русски без акцента базлать можешь. Правильно гутарить, без понтов этих сраных. Без этих, бля, целлюлитов и катяхообменников. Можешь ведь?! Как я?!

– Так точно, могу.

Старлей отпустил подчиненного, ладошкой расправил помятую ткань и довольно причмокнул: