Текст книги "Агнец или Растительная овца"

…Все было хорошо, пока он не начинал чувствовать, что его выбрасывает в ту незнакомую степь, где нет ни одного близкого человека и ни одного явления, которое можно было бы принять за праздник, и нет способности двигаться. Когда он из светящегося дерева леукадендрон переходил неминуемым образом в растительную овцу, это был другой человек, и не человек вовсе, но такое образование. Он висел на своей растительной пуповине, соединенный с тем, что не мог изучить, потому что ел это. Собрав силы на то, чтобы поднять голову, он видел, что вокруг серое уныние, которое никак не перекрасить интерпретацией – это пустырь, страшный и совершенно непригодный для осмысления. И он висел, и он чувствовал, как в нем вздувается вата, как он шерстится от возмущения, что его, такое благородное серебряное дерево, заставляют висеть в ограниченных условиях без должной причины. И он висел там, надутый как растительная овца, и иногда смотрел по сторонам, ожидая, что вот-вот его придут спасать, а потом наступала ночь, и он засыпал. А когда просыпался…

Он снова оказывался в том же доме и шел на работу на кухню, и включал zoom, и начинал общение с людьми в виде прямоугольников. И у него не было возможности встать, он сидел весь день на этом стуле, как приросший, и поднимал престиж компании.

– Тошно.

Главное, не сказать вслух.

–

…Все начинается с растительных овец, потому что столько лет они не давали ему покоя. Эти мешки с завитушками являлись к нему в любое время суток, катились из своих овечьих миров прямо к нему в голову. Они томили его своим недовидом, сколько приятных разговоров было испорчено из-за этих овец. Он так мечтал о них написать, что это просачивалась во все его дела, что бы он ни делал, там непременно показывалась шерсть. Овцы заглядывали в названия его отчетов, они попадали к нему в стол в виде отдельных записей, пучки их шерсти были в переписке с друзьями и поздравительных открытках – как можно было это вынести? Но что было делать: ни один журнал не хотел статью о растительных овцах, никому это было не нужно. «Да уйдите вы уже из меня, наглые и вовсе не существующие мешки!» – так он кричал и бегал из угла в угол. «Хватит уже, надоели, шли бы в свое растительно-животное царство…. Отцепись, отцепись овца!»

Но они оставались, как наваждение, сидели с глазами, полными недосмысла и жаждали – только представьте себе, эти вымышленные создания, эти эфемерные животные – жаждали быть написанными! И что они о себе возомнили. Пухлые, нелепые, растительные и вовсе абстрактные!

Гобелену и так было несладко. Он тогда работал агентом коммерческого толка, и так ясно угасал на работе – но это был в некотором роде план: угаснуть, чтобы перестать различать контуры этой несправедливости, которая наехала на него как трактор с каменными колесами. Он хотел писать книги, ходить по музеям, посиживать в парках с альбомом искусств, но вместо этого он продавал очки, невероятно космические, но больше в плане цены. Пара таких очков могла бы полгода кормить небольшую семью в провинции, но в этом мире все разделено по уму, логику которого постигнуть непросто, и Гоби должен был влюбиться в эти очки как в собственную историю, и он, конечно, влюбился, потому что очки из титана – самая незаменимая вещь в природе. Неясно, как вы до сих пор без них обходитесь, наверняка, это какая-то ошибка или просто недоразумение. В это он верил, а вот в то, что однажды сможет написать про растительных овец и текст опубликуют, уже не очень.

Отчего, вы спросите, у него было такое странное имя – Гобелен? От впечатлительности. Во времена дорабовладельческой неги, когда за тексты еще платили, и он мог иногда читать – не только этикетки на стиральном порошке, но и книги, он взял себе этот псевдоним, оказавшись под большим вдохновением от истории жизни художника Ильяма Гобелепса, который с равной харизмой издавал книги и пледы для стульев с узорами из манускриптов (в итоге получался арт-объект, творческое заявление).

Гобелен был бы хорошим негром, судя по имени, но ирония в том, что не было никакой «бы», он был в рабской зависимости от работы, которая подразумевала животный труд, который мог совершать любой, даже не приходя в сознание.

Чтобы перейти от состояния темнокожести в состояние белой пушистости, потребовалось огромное число дней, которые он терпеть не мог за их одинаковость, во все эти дни он боролся с нелюбимым делом, и это дело все больше разрасталось, казалось, работа съест его, и ничего не останется. Так, постепенно из негра, который работал и жаловался, он превратился в смиренный цветок под названием vegetable lamb, который стоял на своей пуповине и ел то, что было в зоне доступа. Сил ему хватало только на то, чтобы справляться с нелюбимой работой, а потом выходить из этого неправильного состояния, чаще всего при помощи алкоголя.

Но потом он перестал пить и попробовал стать просветленным. Как-то он начитался духовных постов, и ему вдруг открылось, что люди прекрасны. Он выходил на балкон, смотрел и видел, что раньше это была масса, гогли, но вдруг из этой массы начали высовываться люди, и у каждого оказалось какое-то умение, и все были такие хорошие. Год или два он пребывал в полной эйфории, видя торжество гуманизма и развитие человечества, но потом в какой-то момент его вытошнило, и он вернулся в свое обычное состояние.

Каждый день, покорно как раб, он вставал и шел на свой стул, на котором происходила медленная казнь. Гобелен хотел писать, но занимался маркетингом. Он жаждал метафор, но получал отчеты о продажах. И день за днем снова и снова – серое-серое пространство жизни. Он висел на своей растительной пуповине и не мог сойти.

–

А потом началась пандемия, и его уволили. Он подумал, что сейчас умрет, перестанет жизнь, потому что ему надо было платить за квартиру и покупать еду, а помощи никакой не предвиделось. Он пробовал искать работу, но это не помогло. И тогда он подошел к кошельку и посчитал деньги. Он сможет продержаться две, а то и три недели. Он сможет написать рассказ! Про растительную овцу! Он сел и написал.

И когда это случилось, он вдруг встал и пошел. Ох ходил по комнате на двух ногах, как совершенно свободный человек. Он был не рабом, но был вселенной, миром, который встал и пошел, чтобы освятить тайны и показать другим, что человек – это сила, что он может выломаться из судьбы, выбраться из овечьей сущности, восстать против правил и жить, жить, жить.

– Я выбрался, выбрался!

Он сидел перед ноутбуком и смеялся. Холодильник был пуст. Улицы были пусты. Но зато он был наполнен.

Он закрыл глаза и представил, что он агнец, но только божественный. Он представил, как он бежит по лугу, и люди видят его и смеются, а кто-то даже потрогал рукой – ребенок, и волоски на его шерсти звенели, и ребенок смеялся. Он бежал и бежал, пока не взошел на холм, и потом на гору. И он встал там и смотрел вверх, и говорил: «Папа, ты хотел забрать меня в жертву во имя всех художников, чтобы люди увидели, что прямо сейчас убивают писателей, убивают всех, кто хотел бы работать со смыслом, – и вот я пришел. Ты можешь убить меня совсем, а можешь взять меня в свои деятели, позволить мне действовать от твоего имени». И большой кудрявый Отец-баран сказал: «Ты так мне доверился, что я дарю тебе мир, где писатели смогут работать писателями, где будет жизнь для людей с талантом, а не просто выживание. За твою смелость я дарю тебе свободу – пиши. Вся эта пандемия была для того, чтобы вернуть людей к главному, к тому, что нет ничего дороже смысла. И смыслы гораздо важнее людей. Иди, сын мой, ты можешь действовать от моего имени».

…И Гобелен открыл глаза и понял, что он не хочет есть. А спать может прямо на улице, ведь сейчас лето. Он поставил копыта на клавиши ноутбука – и это опять были руки. Буква за буквой он обретал человеческий облик. Пока наконец целиком не стал тем, кем всегда хотел быть.

–

…Эта легенда, вероятно, пришла в Западную Азию и Восточную Европу из Индии, а древние греки с радостью сделали этот миф более поэтическим. В трудах греческого историка Геродота хлопковая обивка корсета, присланного из Египта, упомянута как «шерсть деревьев». В древних еврейских текстах, средневековой литературе и поэзии, философии и научных размышлениях эпохи Возрождения – всюду появляется это знаменитое овцевидное растение: Borametz – скифский агнец, животное-дерево, миф на стебле, он же – символ. Позже его будут трактовать как сообщение о жрецах, подвешенных в невозможности действовать. Как призыв для человечества – оглянуться и увидеть облака овец, то есть людей, которые не могут стать теми, кем им они родились.

Если вернуть писателей и художников к делу, мир станет более здоровым. Правильно я говорю, Пап?

–

«Да».

Твой Б.

–

Гобелен держал гонорар за рассказ в руке и глядел в окно с улыбкой, похожей на благоговение. Деревья были зелеными и сильными. Улица была полная людей.

Лев Апатий выходил из дома редко, но если уж выйдет, то нет ему равных в искусстве курить у стены с видом античного бога, от которого мужчины приходили в уныние, а женщины теряли покой, и чтобы снова его найти, надо было им непременно пуститься в череду ухищрений – они заваливали его сюрпризами, дарили путешествия, поцелуи, внимание. Он принимал их с радостью, которая приходила от скуки, – целыми днями он работал в своей мастерской, и выбраться в объятия какой-то красотки было ему и весело, и приятно. Он никогда им потом не звонил, но каждая из них возвращалась. Было в нем что-то божественное, поэтому женщины приходили сюда молиться – телами, то есть надежным и проверенным способом, а потом, конечно, страдали, потому что бог не отвечал им на письма, и только если они приезжали к нему сами, он открывал им и с тем же радушным небрежием целовал в губы.

Все было именно так и ничего не менялось: он делал свои удивительные скульптуры, за каждой из которых охотились толпы людей, а иногда выбирался в театр или принимал гостей у себя дома, где было множество книг и не единого стула, чтобы собеседники могли расхаживать как философы и желательно голышом, что радовало ему глаз и было чем-то вроде мистерии.

Это происходило десятилетиями, и все уже более-менее попривыкли. Женщины везли ему свои чаяния и тела, украшенные бусами, как он любил, мужчины, тихо завидуя, приезжали на разговоры об искусстве, впрочем, и они не прочь были иногда помолиться искусству, даже если никогда раньше не молились таким способом. Было в этом художнике что-то небесное, светлое, нежное. В нем не наблюдалось апатии, несмотря на имя, которое он носил, но он был спокоен и благороден. И что самое невероятное – чист. Он испытывал к этим женщинам и мужчинам искреннюю симпатию и не мог не поделиться тем, что у него было в избытке – вдохновением и духовным веществом, которое он передавал через поцелуи и объятия.

Глядя на него, можно было подумать, что мир либо рухнул, либо поднялся на невиданную высоту – понять этот образ жизни умом было невозможно, как и то, почему этот бог так и не полюбил ни одно живое существо настолько, чтобы отдать ему себя целиком. Впрочем, может быть, это как раз то, что недавно случилось?

Это началось само по себе, просто началось безо всякой причины. Может, причина была, но он не хотел думать о ней. Лев Апатий стал сам на себя не похож. Он ходил из угла в угол, и всюду появлялось одно и то же изображение – лицо птицы. Есть ли у птиц лицо? О, у этой птицы оно было. Он видел ее лицо на стене, оно было на скатерти, в занавеске, оно оставалось, когда он закрывал глаза. Это было лицо птицы. Его скульптуры начали повторять этот образ: одна за другой он лепил это лицо, он хотел знать его руками, наощупь, как-нибудь – никогда раньше не случалось ничего подобного этому наваждению. Он волновался, целыми днями бродил по комнате, рассматривая это лицо, которое жило в нем. Он, как и прежде, принимал гостей, но все чаще говорил о птицах, он говорил о видениях – люди не понимали его. Что случилось? Он и сам толком не знал. То, что захватило его целиком, – желание найти эту птицу, встретить ее.

И он искал, он искал. Он пошел в птичий музей, он ходил и смотрел на чучела, но там не было лиц, только мертвые тушки, он отправился к птичьему острову и там всматривался в фигуры существ, которые то шагали, то шастали, то перелетали с места на место, но там не было лиц – птицы, да, но не лица. Он решился на то, чтобы дать объявление, но его просто не приняли («ищу лицо птицы, которое лишило меня покоя, став непреходящим видением» – «простите, мы не можем принять художественный текст»). Он сидел в парке и смотрел на людей, у них были лица, но не было того, птичьего.

Что это было такое? Предчувствие музы или человека? Лев Апатий долго тянул птичий нос у новой скульптуры, и от этого у него блаженствовали руки, и сам он целиком весь блаженствовал. Но потом возвращалось это невыносимое чувство неведенья – он хотел, чтобы образ дошел до реальности. Впервые он не мог удовлетвориться искусством. Ему нужна была эта женщина или этот мужчина, или зверь – неважно, кто это такой, но пусть он войдет в его жизнь, пожалуйста, пусть он войдет. Он свел своей скульптуре руки в молитвенный жест и для себя дал обет, что будет делать это со всеми работами до тех пор, пока не встретит эту птицу в реальности.

Этот обет испугал его – он сам ограничил свою свободу, что с ним такое, может быть, заболел? В этот же день он собрал свои вещи, хлопнул дверью снаружи и отправился в путешествие – на поиски своего птичьего чуда.

Сколько времени он не ходил в путешествия? Не так уж и долго. Он часто выезжал в галереи в других городах, но теперь это было другое. Он не знал, что ему надо найти. Он двигался словно наощупь, ноги сами его несли, и этот путеводитель из интуиции – что за мистицизм такой?

Нет, все хорошо, все хорошо. Он шел неспешно по тротуару, а рядом разворачивалась жизнь буднего дня, спокойная и размеренная. Кричали продавцы фруктов, художник рисовал портрет, кто-то садился в кораблик, светился в лучах солнца золотой мост, разговаривали запястьями влюбленные на террасе – он зашел в это кафе, чтобы выпить горячего чаю, взял свой напиток и пошел постоять с ним на воздухе. Он стоял и смотрел, но присматривался: «Куда мне идти?»

– Вы что-то ищите? – спросил молодой человек, не выходя из объятий тонюсенькой девочки.

– Я ищу? Да. Но это причудливо. Понимаете, я вижу лицо птицы…

Влюбленные переглянулись.

– Продолжайте.

– Не знаю, что это такое, женщина или мужчина, муза или зверь, не знаю, но я должен это найти.

– Лицо птицы?

– Да, верно.

Девушка достала телефон и, судя по всему, начинала набирать эти слова в поисковике.

– Вы пробовали это?

– Нет, мне и мысль такая не приходила.

– Смотрите: «Как называется лицо птицы?» Люди интересуются…

– Чем?

– Подожди-ка… Люди-птицы… Человек-мотылек… Нет, это не то. Вот! «У птиц нет лица, у них глаза по бокам, правильно называть это головой». Это «голова».

– Голова?

– Да. Слово, которое вы ищите.

– Но я ищу… Простите, я так отвлек вас. Спасибо, что потратили время.

– Да ничего! – ответила девушка.

– Ничего, – добавил молодой человек.

Лев Апатий откланялся, отнес полупустую чашку на стойку и вышел на улицу.

Голова. Нет, это была не просто голова, это было духовное тело, которое идет до реальности – он чувствовал, что оно идет, и они вот-вот должны были встретиться.

Перейдя на сторону набережной, путешественник чуть наклонил шляпу, потому что солнечный свет бил ему прямо в глаза. Так он шел, немного укрываясь от яркости и заодно рассматривая птичье лицо, которое сияло изнутри. Он несколько раз споткнулся о камни, но все-таки продолжал двигаться, глядя на этот удивительный лик, как в навигатор, и иногда осматриваясь, чтобы не выпасть случайно на проезжую часть.

– Милая моя, милая.

Теперь информации стало больше – такое ощущение, что это солнце добавило своим светом еще одну деталь паззла. Он узнал, что это женщина, и что-то теплое, тонкое, светлое заиграло в нем музыкой. Кто она такая? «Позволь мне увидеть ее», – так он обращался к невидимому турагенту.

А день продолжал идти. Лев Апатий уже столько часов провел в ожидании чуда, что ему начало надоедать. За это время он несколько раз посидел на скамейках, еще раз зашел за чаем в кафе, но в этот раз не обнаружил там собеседников. Он двигался, пока колени не стали зудеть, и тогда он остановился и стоял с закрытыми глазами, пытаясь увидеть путь. – Голова – это не ответ. Ты знаешь. – А что тогда?

Внутренний разговор продолжался. Лев Апатий вернулся домой, но долго не мог уснуть: он страдал от своей внезапно обострившейся интуиции. Шум все нарастал и нарастал – теперь он был не только внутри, но и на улице. Он поплелся к окну, чтобы закрыть его, выглянул туда и увидел, что улица полна людей в масках. Как-то у него совершенно вылетело из головы, что сегодня было открытие карнавала.

О сне было и думать нечего, поэтому он надел свой привычный костюм скульптора и, даже несмотря на огромнейшую усталость, пошел в эту разнаряженную тучу прохожих.

Белые, черные и блестящие лица, лица с клювами… Нет, это слишком банально. Вряд ли его птица – это лицо в маске… Это же такая безвкусица.

Но все-таки он заглядывал в эти глаза, и это были чужие люди с чужими взглядами, некоторые отшатывались от такого любопытства, другие смеялись. Лев Апатий бродил в этой человеческой галерее, зевал, заглядывал в маски, снова зевал. Было скучно, к тому же немного похолодало. Он развернулся, чтобы отправиться спать, но тут кто-то напал на него сверху. Это был дух или маньяк. Фигура в перьях упала на него из неведомого пространства. Он заглянул в глаза в маске и увидел там…

– О, вы тот самый мистификатор? Верно? Делаете скульптуры, которые все хотят. Принимаете у себя гостей. Служите вдохновением для многих людей. Вы знаете, что они приходят со всего города, чтобы на вас посмотреть? Вот у меня какая идея: начните работать перед окном. Можно будет приходить как в театр, стоять и смотреть, как вы водите руками по мягкому податливому материалу… Нет, неужели я с вами заигрываю? Впрочем, похоже на то. Ведь я знаете кто? Я ваш спаситель.

– Спаситель? Но от кого?

– От чумы. Я же чумной доктор, смотрите? Вот шляпа, вот клюв. Искусство – это лучший респиратор – вот то, что я говорю своим видом.

– Но как вы узнали?..

– О птице? Так вы рассказываете об этом на каждом углу. Услышала ненароком и вышла в этой одежде на улицу. Если честно, костюм этот такой неудобный. Вот тут чешется и вот тут… Но это меня больше не беспокоит, потому что мы, наконец, встретились.

– Вы снимете маску? Прошу вас.

– О нет, подождите. Здесь будет другой поворот, у этой истории. Сначала вы снимете маску, потом я.

– Но… как? Вы видите, я без маски.

– Я вижу, что вы смеетесь не так, как это бывает у счастливого человека, вы смеетесь самодовольно, вы смеетесь учтиво, вы смеетесь, как бог, но человеком смеяться тоже неплохо. Знаете, такая маленькая щекотка внутри, очень приятное чувство. Попробуйте.

– Да бросьте. Я смеялся не раз от души, именно как человек.

– Но не всем своим смехом.

– Что вы от меня хотите?

– Снимите маску.

– Простите, я не могу вас понять и не думаю, что это то самое, спасибо…

– …что потратили на меня свое время.

– Что потратили, да.

– …нарядились в этот щекотный костюм, ходили по улицам, искали меня и, наконец, натолкнулись…

– Я благодарен…

– Вы думаете, что я фальшивка, а я вы настоящий.

– Простите, но почему вы решили?..

– Видите, кто я? Чумной доктор. Новая чума очень хитрая. Она на виду, но ее не увидишь. Равнодушие. Мир равнодушных, которые понятия не имеют, что они равнодушны. Пока не придет наваждение, они все во что-то вовлечены. Некоторые все время где-то среди фальшивых людей. Это невидимое разложение, которое только усиливается, потому что люди упиваются им…

– Но почему вы это мне говорите?

– Потому что я доктор. Люди заражены, и вы заражены, а кроме того, разносите эту заразу дальше, оставляя вокруг себя людей, которые вами увлечены, которым вы не говорите ни да, ни нет, которых вы любите, когда они приходят, а когда уходят, забываете. Вы используете их, чтобы развлечься, удовлетворить потребность в социальности, вам плевать на их чувства и у вас постепенно притупились свои. Вы больны. Пожалуйста, снимите маску.

– Опять вы за свое.

– Не хотите?

– Зачем это мне?

– Ну что же, тогда всего доброго. Сейчас я исчезну, а через минуту вы почувствуете такую невыносимую пустоту, от которой захочется убежать на край света.

– Вы не хотите показать мне лицо? Постойте, куда вы, куда вы?

Он хотел взять ее за крыло, но тут навалилась толпа, и все как-то перемешалось, и он потерял птицу из вида, и он стоял, опустошенный, и было все, как она говорила.

– Птица! Птица! Вернитесь! Я сниму маску! Не знаю как, но сниму!

На этом все. Он ходил по улицам, всматриваясь в фигуры людей, он искал всюду этот особенный клюв. Но нигде его не было.

– Появись еще раз! Я был не прав… Вернись! Вернись! Пожалуйста…

Знакомые похлопывали его по плечу, и он рассеянно им улыбался, но тут же отходил, не вступая в общение. И как получилось, что он так долго искал этого человека, а потом сам отказался от него, потому что это «лицо птицы» не до конца совпадало с картинкой внутри, и он просто взял и от него отказался?! Ну и дурак, ну и дурак!

Лев Апатий вернулся домой, несколько дней пил, а потом продолжил вести тот образ жизни, который вел до этого. Только теперь он больше не передавал духовное вещество через поцелуи и объятия, а только через искусство. Его рабочая зона переехала прямо к окну, он ваял разных существ с распахнутыми руками, которые то ли летели, то ли обнимали мир. Лица их были немного небесными, и критики замечали, что его работы в какой-то момент стали совершенны, и однажды к нему обратились очень важные люди, чтобы он создал такую же скульптуру для горы.

Так появилось гигантская птица-лицо с распахнутыми крыльями-руками, которые выходят из земли, и к ней стали приезжать со всех мест на планете – чтобы увидеть это одно из чудес света.

…Вот и сейчас – этот день похож на все остальные. Люди фотографируются и смеются, стоя у огромного клюва, где растут цветы и травы, которые когда-то использовали чумные лекари в своих масках, чтобы не чувствовать ядовитых испарений. Влюбленные держатся за руки. Родители позируют с детьми. И только Лев Апатий сидит здесь совершенно один. Он не делает фотографий, он просто сидит на скамейке около кончика клюва и протягивает кому-то невидимому хлеб в открытых ладонях. Он приезжает сюда время от времени, чтобы сидеть в полном умиротворении и смотреть внутренним взором на лицо его птицы – той самой, которая никогда не позволит себя найти.

Фен отрабатывает вращение, кричит пшеничное поле цикад, разворачивается белка на ветке, и закрытый в углу попугай передергивает звуки грозы, смеется, мурлычет как кошка и иногда выкрикивает «Патриот, у».

Гром погремит – через звук, через свет, через воду, напоившую красное дерево, красное дерево пьет, а ты стоишь у окна. Издалека, издалека маленькие туманы.

В небе расплывается огромная радуга. Люди объедаются цветами и рыгают цветами. Люди развлекаются, смеются, танцуют и пляшут, а ты как злобная занудная мафия ходишь за ними и все повторяешь: не надо рыгать этой радугой, пожалуйста, перестаньте рыгать этой радугой, радуга – то, что на небе, великое чудо. Но они продолжают смеяться и петь, выдрессированные вежливо говорить и всю жизнь повторять сотню заученных слов. Эти люди с конфетными жилами. Господи, помоги мне спастись, помоги мне остаться нетронутой этими песнями, бьющими в уши.

Расскажи, где я сбилась пути, что ты хотел показать этим?

Сено и огромные пики ветряных мельниц – треугольником – медленно падают, создавая полет, но цветок никуда не летит, он выращен из металла, ему нельзя улететь, он часть большого устройства. Мысли вращаются с этой же скоростью. Стой здесь, смотри, как огромные лопасти крутятся в твоей голове…

Что ты здесь делаешь? Как ты дала себя обвести?

Ты опускаешься на колени. Ты опускаешься на колени и демонстрируешь яркое красное мясо ошибки. Ты совершила ошибку. Это была ошибка. В один день ты встала и улетела в туман и обман. Поперла как зверь, как садист. Ты видела, как ты постепенно становишься грязной. Черные капли текут по тебе. Ты как огненный шар, ты ужасно провинциальна… Ложь ужасно провинциальна.

Ты помнишь, как проснулась и стоишь в этом доме. Вот дом. Ты стоишь у окна. Месяц, два. Ты стоишь тут и видишь: вот дом, а за ним – красные головы лесных птиц, серые белки, коммуницирующие хвостом, довольно чувствительные к ветру, белое солнце неугасающей ясной зари, и все переполнено очевидностью, это как атмосферное явление – очевидность.

Маленькие магазины с напитками, лотереи и церкви, просторно наряженные старики, день праздника в гавани и – гавань, переполненная ненужными безделушками: дурацкие самолеты из алюминиевых баночек, какие-то странные вязаные шарфы, и тут же – огромные деревянные арфы, настолько суетливо очерченные, что, кажется, тут искажается само понимание музыки – люди-дети, играющие в мир, играющие в культуру, науку, мечту, человеческие отношения… Играние в деньги, дома и ведение собственной жизни…

Крупные распакованные корабли. Крупные разрисованные шляпы, веселые песенки гимнов, объятия равных, веселые стрельбы из пушек, холодное пиво, по вкусу напоминающее лимонад, и множество веселой еды – вы знаете как весело есть? Химические, разрисованные красителями фрукты и овощи.

Ты села и сидишь с незнакомой семьей в незнакомой стране. Громко работает черный пропеллер на потолке, люди играют в компьютерные стрелялки, издают однообразные звуки – это то, как человек превращается в долли, ты наблюдаешь это прямо сейчас. Этот долли, который большой, он просидел на родительской шее до вполне незаслуженной седины. Иногда он подсаживается к большому экрану, затягивает ароматический пар и гуляет по ссылкам, это называется «поработать». Вечером он падает мертвым созданием на постель и всегда говорит, что у него много дел. После чего немедленно засыпает. Утром он говорит, что у него много дел, после чего сидит у экрана и курит ароматический пар.

Ты смотришь на него: как ребенок – играет, пошел – все прокутил. Ты смотришь и ты видишь, что этот человек – он все время плывет, он не знает себя. С раннего детства нанятые психиатры, воспитатели, тренеры. Дураковатость, намеренная доброта, немного нервозная. Ему около сорока. Он смотрит комедийные шоу, пьет шенди, лежит у бассейна. Однажды ему достанется дом его матери, ну а пока у него нет ни карьеры, ни собственного жилья.

Ты в комнате с биологической субстанцией, вытянутой в форме человека. Когда ты говоришь с ней, то будто забрасываешь в эту массу слова, и на выходе появляется слово или улыбка, чаще – улыбка. Но это, конечно, не разговор. Это не разговор. Надо быть осторожной. Кажется, что это человек, но это не человек – по тем или иным причинам он не держит себя, он разваливается. При этом он выглядит как человек, он говорит, но почти катастрофически слаб. То, что он рассказал о себе, то, что он рассказал, – это неправда, но как ты поймаешь его? Никак ты его не поймаешь, он будет прятаться за «потом» и «зачем». Это такой оборотень. Черное вещество глупости, они не имеют ничего изнутри, и они начинают вынимать из других, выскребывают их жизней, выворачивают их души, они так играют…

Твой срок нахождения в этой стране вот-вот истечет. Ты должна что-то сделать. Ты должна что-то сделать. И ты даешь себе ночь на раздумье. И ты сидишь. В голове эта мелкая зубоскальная гнида: выгоду получи-получи, выгоду получи-получи, это обычная сделка, люди так делают… Дрожь на лице, пальцами в потолок, по стене все стучат, все стучат, этот стук теперь – где-то за перегородкой… Твой моральный закон… Все обернулось китайскими копиями.

Вот и рассвет. Ты поднимаешь и отправляешь себя на казнь. Ты говоришь этому человеку: «Да». Ты говоришь: «Я согласна». Ты согласилась казнить себя отрубанием головы. Теперь ты безголовое существо. И это существо будет есть и будет спать, и будет ходить как безголовое существо. Помешки и безголовки… Ты предала свою совесть. Проговори это: я предала свою совесть.

Но ты молчишь, и ты пытаешь вставить эту историю в рамки фантазии, ты пытаешься допридумать – вот сейчас я стою в переходе из комнаты в комнату, тут завал, жить невозможно, мне надо расчистить завал и пройти в следующее помещение – вот и все, вот и все. Но стены начинают стучать, стены начинают биться, ты понимаешь, что это сердце, ты понимаешь, что все болит, пространство болит. И это совесть, и это мораль, ты не можешь ее распридумать, используя силу метафоры. Это какой-то экстремум, выйти из которого ты не можешь, остаться в котором ты не можешь, это ошибка с открытым финалом, двери никакой нет, и ты не знаешь, как выбраться.

И ты идешь туда, ты идешь туда. И ты идешь и не чувствуешь ног… Это грандиозная казнь.

То, что ты видишь в первую секунду, – это стеклянный молоток, ты смотришь на молоток, пока клерк не выводит тебя из оцепенения, усиливая голос, она усилила голос, и ты переводишь глаза на ее лицо. Это женщина в возрасте с идеально причесанными русыми волосами, очень строгая и красивая, немного лишнего веса, но очень правильная осанка, и она говорит: «У вас есть документы: страховка, водительская лицензия?»,  и ты показываешь свой паспорт, и она пишет внутри бежевой папки, а потом вы встаете, и кто-то берет тебя за руки, и кто-то берет твои пальцы,  ты смотришь на все эти пальцы и с легкостью отличаешь свои – по ногтям. Ты смотришь – такое количество рук, столько рук, столько рук, но голос возвращает тебя, и ты переводишь глаза на пустые глаза этого человека, что стоит прямо напротив. И клерк произносит какую-то речь, у нее в руках красивая книга, и она читает торжественным голосом, а потом вы должны повторять.

Ты повторяешь все то, что она говорит, ты повторяешь не на родном языке… И ты повторяешь, но только не пускай к себе в голову… ты смотришь в глаза этому человеку, и тебя душит неясный рефлекс: тебя тошнит, и ты хочешь смеяться, прямо сейчас, ты хочешь орать и смеяться. Но вместо этого ты покорно выговариваешь слова, и это слова, которые не несут никакого определенного смысла, ты выключила внутренний перевод, ты выключила, ты говоришь не словами, но просто бормочешь, какие-то дикие звуки, и ты давишься смехом – такие забавные звуки, но что-то все-таки прорывается: in sickness and in health, что-то прорывается, и стены плывут – ты чувствуешь, как стоишь внутри морального преступления. Until death do us part. Это значит, что нельзя ничего изменить.