Текст книги "Агнец или Растительная овца"

Ясно, что через несколько месяцев ты очень измотан, и даже апатия уже не удерживается: чувство отчаяния пересиливает любые возможные чувства, и ты доходишь до храма, и там могильная усыпальница одного из святых, и ты садишься на лавочку, смотришь, как в шкафчике из стекла догорают просильные свечи, смотришь на снег и на крест. Смотришь, как гуляет по ветке ворона. Слушаешь тишину, слушаешь воздух. Медленно оседаешь в красивом незимнем пальто… Но ты обещала выучить итальянский до марта. И потому ты встаешь и идешь, и ты доходишь до трапезной, берешь пирожок с чечевицей и в черный чай белого сахара – так же, как в детстве: Боже, спасибо за чудо обыденной жизни!

–

Знаешь, а все хорошо, мне даже нравится. С некоторых пор я могу размышлять – надо хорошенько поесть, и у тебя остается энергия на размышление. Что со мной произошло? Что там случилось, на этом переходе из одной жизни в другую? Вот они говорят, хорошо бы переродиться, а я так берегла себя от перерождений, но все же оно совершилось. Прямо внутри действующей жизни – я вдруг увидела бабочку впереди. Я вдруг увидела, какой я червяк, и то, что происходит, это перерождение, ты покидаешь и тело, и дом, ты погружаешься в кому на несколько лет.

В эти годы ты мало и правильно ешь, ты воздерживаешься от вкуса и радости, ты погружаешься в кокон, ты много читаешь и пишешь, ты начинаешь учить мертвые языки – ты изучаешь латынь, ты погружаешься в философию, ты слушаешь классическую музыку, ты любишь оперу – потом тебе не хочется выходить, но жизнь выводит сама. Она вываливает тебя на листок, где ты уже бабочка, но все еще двигаешься как червяк. Ты все еще действуешь как червяк, но это что-то чужое. В какой-то момент ты берешь все свои накопления, и летишь в новую жизнь. Это выглядит как безумие – ты просто чувствуешь, что надо лететь и летишь. Прямо в самолете у тебя появляются крылья. Прямо в самолете ты ощущаешь внутри этот полет, и когда вы приземлились, ты уже рождена.

Туттива-туттива. Тутовый шелкопряд. Вот ты и переродилась. Теперь посмотри, как в этом мире встречают перерожденных. В следующий год тебе вывернут крылья, сломают лапки, снесут все органы чувств, но ты будешь знать, что ты бабочка, а не червяк, в этой червивой среде – ты будешь знать.

–

Ой, ну зачем так серьезно, смотри, все веселятся, радуются, солнышко, ручеек, травиночка, выпили-поспали, привет, муравьед, и всякие новости. Слышали, человек обезумел? То-то и то-то. Вытерли слюнки и давай заново.

Что ты, ну, правда, давай начинай петь. Вставай по утрам, встречай солнышко. Люди же как-то живут, вроде ничего, а ты прихмурилась вся, стыдно. Говорят же тебе: любое плохое – к лучшему. Это вытягивает тебя за волосы из привычного места и швыряет на гору. Ты стоишь: весь в синяках, с переломами, ссадинами, без вещей, без еды, но ты стоишь на горе. Заповеди горят в воздухе: световые плетения. Просто садись и читай, садись и читай.

Ave verum corpus, natum

de Maria Virgine,

vere passum, immolatum

in cruce pro homine.

…O Iesu dulcis, O Iesu pie, O Iesu, fili Mariae.

Miserere mei. Amen.

–

А потом ты вернешься, и надо будет платить за квартиру, и надо будет платить за еду, и ты пойдешь искать себе место. Ты ходишь на встречи, ты получаешь какие-то задания, ты слушаешь людей, ты слушаешь и кажется, что все это игра: здоровые взрослые люди с замусоренными головами. Зловещие хулиганы покидали в их головы какие-то «проекты».

Сейчас у тебя собеседование на вакансию рекламного человека, но собеседник сидит в ноутбуке, у него очень важный «проект», и он сидит в ноутбуке, чтобы закончить его, а потом проведет интервью. Время от времени он отрывается от монитора и загадочно смотрит на тебя, а потом что-нибудь говорит. Он говорит: «Все, кто играют в аристократов, в итоге проигрывают». Он говорит: «Тина Канделаки – очень успешная женщина». Он говорит: «Все, что нам нужно, это хорошее размещение».

Наконец, у собеседника находится возможность приступить к разговору. Он допивает свой кофе – движения четкие, точные, он концентрируется, откашливается и произносит грандиозную речь: «То, что нам нужно, – это качественная упаковка образов, приведение их в товарный вид. Образы, которые не продаются, – на свалку… Нечего их разводить. Мы оставляем только успешные образы. Образы, которые обмениваются на деньги. Это понятно? Это понятно, чего мы хотим?»

Это понятно. Это понятно, но этого никак не понять… Смотришь через стекло, за окном городовики посыпают дороги белым песком… Пелена снежного утра, и откуда-то снаружи как скрип: «конвертация», «позиционирование», «выхлоп», «продукт»… Скоро все прекращается, ты улыбаешься, жмешь руку и скрываешься за углом. Ты скрываешься за углом, ты уходишь как можно скорее, ты уходишь. Сначала ты быстро идешь, а потом ты бежишь – ты бежишь в нищету, но ты бежишь очень быстро, словно делаешь бег. То, куда ты бежишь, – это нищета. Ты бежишь в нищету, ты бежишь от «концепций», от «тренда», от «бренда», от «бизнес-стратегий», ты бежишь прямиком в нищету.

Все не совпадает. Что-то сломалось в этой реальности. Раньше ты ставила какую-то цель, и многое помогало, но теперь все стоит у тебя на пути. Объекты как будто перестали притягиваться друг к другу, и даже если ты идешь строго по плану, что-нибудь да помешает тебе. Магия стремления к цели ввалилась в огромную брешь. Лучше бы брошь, но это именно брешь.

Снова и снова – эти встречи и эти отказы, всюду отказы – с самого начала ты отказываешь себе сама, ты говоришь: «Как мне идти, если я не умею идти? Как не умереть от стыда по пути? Есть ли сам путь?» Ты улетаешь в какие-то дебри. Ты улетаешь и улетаешь. Гиперидеализм прогрессирует. Желудок урчит. Все, что удается найти в последние дни декабря, это работа в сфере услуг.

И ты надеваешь рубашку, ты складываешь волосы, завязываешь фартук, ты группируешься и идешь. В первое время вроде бы все хорошо: ты работаешь, люди тепло улыбаются. Но потом ты улавливаешь, как что-то темное возникло над головой и летит. Что это темное? Черный истребитель вышел на курс. Это летит на тебя – маленький истребитель. Ты смотришь и знаешь, что это вовсе не птица. Никакая это не птица: здесь тебя будут сбивать и подставлять. Надо привыкнуть. Что бы ни случилось, надо держать этот пластиковый поднос. Даже если коллега недавно устроил подножку, и ты падала носом об стену. Даже если один из гостей обещал запихнуть тебе это варево «прямо туда». Даже если на кухне валяется пьяным су-шеф, а заказы идут и идут. Тебе надо стоять. Отстоишь свою смену, а потом уходи и реви.

Время от времени ты подбираешься к зеркалу и водишь бальзамом от трещин по верхней и нижней губе. Ты пытаешься как-то угадать свою силу, ты ищешь лицо – и всякие губы, и глаза, и лицо. Дыхание, дыхание, тишина, текущая изнутри по стеклу, где-то заиграла труба, только аккорд, все залеплено воздухом, и этот воздух какой-то тугой, кажется, что он поддерживает настоящее, и ты стоишь тут и видишь, какое оно – настоящее, словно туман. Но в то же время – крутое и такое тяжелое. Тебе кажется, что они топчут твои шелковистые волосы, все здесь топчет твои шелковистые волосы, ты растила их очень старательно, ты писала забавные добрые книги, ты хотела научить их безусловной любви… Дзинь! Отнеси отбивную наверх. Успокойся, расправься, иди.

Вот и все, отнесла… Несколько минут на внутренний разговор, пока они сервируют десерт… Где ты, мой ангел-хранитель? Что же это такое, куда это нас занесло? Вот ты сидела там, в купели художественной литературы, а теперь ты разносишь тарелки, и как это объяснить? Ты приходишь и ты трешь эти столы, натираешь, чтобы они возгорели, эти столы. Ты натираешь, ты трешь, снова и снова, опять и опять… А эти люди проводят так целую жизнь. Добро пожаловать в мир!

Вот и десерт – семифредо, пора относить. Такое красивое и аппетитное чудо. Но прежде чем вы получите этот десерт, позвольте мне рассказать вам о том, как за последние двадцать минут я в семнадцатый раз преодолела расстояние из подвала до верхнего этажа, я пришла, но там не оказалось нужной посуды, и я сходила на кухню, взяла изогнутые тарелки (их все надо запомнить – какая для какого десерта, двенадцать позиций), вернулась в кондитерский цех, а там – где-то плюс тридцать, ты в жаре – стоишь и допытываешься: «Где же десерт?» Вскоре выясняется, что чек твой не вышел, это бывает. Чека твоего нет, и ты идешь снова наверх и говоришь: «А там чек мой не вышел». И они вызывают какого-то мастера, потом ты возвращаешься вниз и уговариваешь девочек приготовить без чека, а они не готовят, и все это происходит по кругу, и когда ты получаешь его, то доносишь до этого человека с чувством огромного облегчения:

– Форнекатриччо с кусочками карамельной луны.

Ты ставишь тарелку на стол.

– Какая прелесть! А где же луна?

– А вот, посмотрите.

Это луна, которую сделал начальник кондитерского цеха Тимур. Жена ушла от него после тринадцати лет отношений, потом – дележка детей, и он так сильно переживал, что начал лепить красивые луны из белого шоколада. Которые больше похожи на слезки, и потому я всегда говорю, что это просто кусочки луны.

– Авторская работа, – добавляю.

– Ну да. Очень похоже на слезки, – говорит женщина, и, кажется, сама сейчас разревется.

– Можно для вас что-нибудь сделать? – спрашиваю.

– Что вы можете сделать…

И правда. Как часто они приходят сюда потужить. Что-то едят, а из глаз капает прямо в тарелку. И тогда я хочу отвести их прямо на кухню, но за это меня тут же уволят.

Я бы отвела их и поставила на место Нурзат. Это женщина из Киргизии, она стоит каждый день по четырнадцать часов около мойки. Это невозможно представить, что человек столько часов стоит на ногах, но это то, что происходит: она стоит очень ровно и смирно, только руки все время работают – моют и моют, моют и моют. Она стоит на ногах, и ты смотришь, ты носишь тарелки и смотришь. Она стоит по четырнадцать часов на ногах, а потом смирно уходит. Ни одной слезки.

Ты смотришь – на нее, на гостей, ты ходишь и смотришь, и что-то такое появляется в голове. А почему эти люди за столиками вдруг начинают тужить? Чего у них нет? Может быть, нет перспектив или душевной гармонии? Чего у вас нет? Вот, отличное место, возьмите поднос, это отличный поднос. Возьмите его и начинайте носить всякий суп. Голова вкручивается на место очень стремительно.

–

Добрый день! Меня зовут Ваше Высочество – это то, как он ласково называет меня. Когда я сломала нос о достопримечательность в Риме, он был шокирован и смущен. Кровь все продолжала идти. Потом он сказал: «Я знаю, у тебя неизлечимая болезнь, все сходится»; я прислала ему справку с анализом крови, и, можно сказать, что он даже поверил.

Хотя в чем-то он прав. Моя болезнь – это внутренний мир. У меня есть внутренний мир – кажется, что это надумка, но это суровая объективность – у меня есть внутренний мир, который расположен в судьбе в самом начале – сначала мне выдали внутренний мир, потом – выпустили в реальность, и тут стало ясно: одно очень диссонирует с другим, и что-то придется убрать. Сперва убрали реальность, теперь началась трансформация личности.

Знаете, как это бывает? Сначала вы будете холодеть от классической музыки, которую раньше боготворили, потом у вас отключатся качества – как доступ прервется, и качества пропадут, вы даже не вспомните, что когда-то это присутствовало в вас. Вы будете быстро просыпаться, стремительно выходить на работу, стремительно отдыхать в выходной, включая какой-нибудь очень простой и стремительный фильм. Вы станете понятным жизненным механизмом, депрессии больше не подойдут к вам, апатия больше не подойдет к вам, вы будете надежно защищены самим образом жизни.

С работы и на работу. С работы и на работу. Вот это кафе, где тонкие ароматы корицы заходят к тебе в нос из каждой заказанной чашки капуччино, и ты не «пари́шь как в Париже», ты просто чихаешь. После работы оставила фартук, идешь по проспекту – и ноги как фонари, и холод собачий – черт побери, как можно жить в этой стране?! И ты идешь, и ты куришь последнюю сигарету. Очень надо расплакаться, но это непросто. Чувства полностью снесены. Только надежда немного шевелится. Все еще веришь в особое предназначение. Все еще веришь в удачу.

Но день, снова день, и волхвы опять не пришли. Они опять не пришли, и, значит, я снова пойду в это место, к тронной могиле. Я пойду туда, где стеклянные дверцы, а за ними – картины свечей, каждая наполнена силой прошения. Я сяду и буду смотреть на огонь. Я буду смотреть на ворону на ветке. Я буду кукожиться в тонких ботинках, я буду знать, что это пространство искажено – пространство для жизни искажено – теперь тут расставлены стыки и блокпосты, и как это лучше произнести: на каждом участке взимается плата за личность.

Плати или отойди. Плати или отойди.

II.

А вот и утро – доброе утро! Ты поднимаешься в главное управление и просишь ключик от душа. Здесь непрозрачная пластиковая кабина в форме сосиски, в которую ты заходишь как в саркофаг, что само по себе и страшно, и мило. Ты встаешь, но тут обнаруживается, что надо выбирать – кипяток или лед, надо выбирать; расстояние до стены – сантиметра четыре, и ты стоишь со скрюченными ногами, и ты не можешь помыться – шутка ли, ты пришла сюда, чтобы принять теплый душ, но ты не можешь принять: душ тебе не дается! С этим ощущением ты возвращаешься в комнату, все еще грязная, все еще омерзительно грязная. Протираешь подмышки артезианской водой для питья. Кое-как разглаживаешь складки рубашки (все той же водой), надеваешь ботинки и идешь постоять у кафе: там есть wi-fi, и ты встаешь там, чтобы послать маме письмо: «Мама, я хорошо. У меня все хорошо. Как там у вас?»

Дальше, вернувшись в притон, ты выключаешь реакцию на внешние раздражители. Ложишься и начинаешь утопать в своем прошлом. Надо как-то согреться, и ты вытаскиваешь прошлое как одеяло. Ложишься и укутываешься с головой. Только ты закрыла глаза, сразу же перед глазами появляется рысь.

Рысь? Какая еще рысь?

Бабушка жила в доме на речке, и ты была в этом доме каждое лето. В один из дней туда зашла настоящая рысь, она вошла и стала искать, чего бы поесть, а мы – дети – заметили ее, и она хотела уйти, но дверь уже захлопнулась, и так у меня появилось первое домашнее животное…

–

Мы сидим в отеле на завтраке, пьем капучино и принимаем в себя густое итальянское солнце.

– Расскажи мне о детстве.

… Как будет «рысь» по-английски? Нет, я не помню. Значит, начну сразу про дом.

– Дом… Это был дом, обклеенный старыми газетами изнутри. Бабушка и дедушка разговаривали, отмечая слова или фразы в газетах, так они разговаривали… Надо пояснить, что эти люди были глухонемыми: он прямо от рождения, а она заболела уже в позднем детстве. Ее отдали в одну из церковно-приходских школ, и она там училась три года и знала, что значит азбука, и даже умела читать, а потом мать послала ее на фабрику валяния валенок, и там она встретила медведя; такой это был бармалей, довольно трудолюбивый, любил шить, но в целом он был как зверье. И они там случайно познакомились – оба глухонемые, и так стали жить. Ясно, что этот мужчина впивался, – как взглядом впивался в непознанное, но, если по правде, он просто-напросто пил. Дети спали в хлеву у свиней, хотя иногда и не спали, и с ними там бабушка, набожная очень, и они все время молились. Старшего отдали в интернат, там над ним издевались как только можно, но бабушку он потом все же простил – что не заступилась, ведь не было времени на детей, все очень крепко работали.

Это по папиной линии – все было четко и ясно, а мама все время говорила историями. С детства я дружила с различными существами. Ангелы, домовые, бабай. И, конечно же, гномик на красном. Мама говорила, что если долго смотреть на предмет красного цвета, там появляется гномик.

– И как, появлялся?

– Всегда!

Улыбается.

– Еще разговаривали про колдуний и ведьм. Главная колдунья в нашей семье – жена моего дедушки. Он был красивый такой и очень успешный: ездил по стране и открывал химические заводы. Он ездил и ездил, а бабушка ждала его дома, в одном из городов. И как-то однажды он не вернулся домой: нашел новую женщину, которая и есть эта колдунья. Легенда гласит, что она сделала сначала приворот, а дальше – на его деньги – пластическую операцию. Потом дедушка умер, ему не было и пятидесяти, он скончался очень скоропостижно, и эта новая жена стала жить в его квартире наследницей.

А бабушка с мамой остались одни, выращивали растения во дворе, ели с огорода, носили одну и ту же одежду, но мама моя усердно училась и дальше поступила в университет, стала учителем математики. Вскоре она влюбилась в моего отца, который был учеником в этой школе, где она преподавала, и они осели в областном городе, устроились на простые работы: мама – бухгалтером, папа – ремонтным рабочим, и вскоре родилась я.

– Какое у тебя первое воспоминание?

– Шары первомайской демонстрации. Мне четыре или пять. И еще я запомнила Ленина. Куда ни пойди, везде его голова. Я помню, как спросила у папы, кто это такой. И он сказал: «Это Ленин, он вождь». – «А он живой?» – я спросила. «Нет, он не живой. Ленин умер, отравившись бумажкой. Он съел бумажку и отравился», – так сказал папа, вытягивая у меня кружочек от мороженого изо рта.

С этим я и росла. Две главных мудрости, которые вынесены из детства: что бы ни случилось, не бери в рот бумагу. А если все же взяла, и что-то произошло – смотри на красное, там будет гномик, он выручит.

Улыбается.

– Ладно, расскажи мне про город, где ты родилась.

Место напоминало огромный могильник. И даже не только напоминало, но и было им: город заворачивал, заворачивал, заворачивал людей в курганы, заворачивал, и такие тут выросли огромные насыпи – как пироги. Это был один из пунктов на дороге Римской империи. И мы гуляли. Гуляли по насыпям, гуляли по древностям, гуляли по стенам. Варфоломей и Мастробон построили красивую стену, но от нее ничего не осталось, и мы смотрели – на память об этой стене, и мы смотрели на память и видели стену.

Мир старый везде, но там, где я родилась, он был старым вдвойне, потому что всюду и при любых обстоятельствах люди говорили об этой важнейшей дороге Римской империи, и так они говорили, что хотелось расплакаться и кричать, снова и снова эти дороги, курганы, дороги, курганы… Но все же главное событие детства – это река. Книги вывозились на свалку рубероидного завода, я помню эту реку из книг. Мы, дети, собирались и целыми днями ходили там, выискивая для себя различные ценности. Маленькие составители библиотек. Мы подбирали хорошие (не прогнившие) книги и перетаскивали их в наши дома. Это был «коммунизм», кому – что, а мне книги, пожалуйста, вот и река, будьте добры, как и просили. И мы ходили, а там река этих книг, и эти книги потом превращались в полы или стены: то, что не успели забрать, доставалось рубероидному заводу. Я помню, как собрала всего Кэролла, и еще нашла Нильса

с

гусями в картонной обложке. Это был праздник!

Голод, нестабильность, мороз, страшная нищета. Но как-то спаслись. Снова и снова люди проживали эпизоды из книг. Мы – на пути из варяг к Геродоту. Ура! И люди стояли, стояли на этом пути как застывшие. Им не хотелось нажить собственную историю, все было как бы дано. Надо было найти хорошую службу, хорошую пару и дальше – гуляй по могильникам целыми днями. Стой на дороге великой Римской империи. Стой, никуда не ходи, просто стой и смотри в общее прошлое. Будущее – это запредельная роскошь, настоящее – лишь у избранных.

Есть одно отчетливое воспоминание… Мы ездили копать рыбных червей на курганах. Черви на могильниках были особенно жирными, и рыба на них ловилась самая крупная. Можно сказать, мы ловили рыбу на предков.

Прошлое работало – всюду и всем: прошлое было настоящим и будущим, прошлое было повседневностью и событием, прошлое не присутствовало в воздухе, оно было самим этим воздухом. Прошлое наполняло это могильное место живительной силой, которую можно было откапывать как сокровище на старинных курганах, и это была лучшая наживка для рыбы, которую мы ловили и ели, ловили и ели, ловили, делили и ели. Неплохо, не так ли?

– И правда, неплохо. Рыбачить на предков… Никогда такого не слышал.

–

В прошлый раз Рим был коричнево-серый с мандариновыми шарами, в этот раз он волшебный: теплый дождь, звонящие колокола, милые ресторанчики с утрамбованными компаниями.  Мы несемся по городу, мы летаем как явные ангелы, мои ноги на каблуках, но я не чувствую ног, я ощущаю лишь крепость его руки.

Мир как декорация, мы сплетены, мы идем по дорогам и городам, мы сидим в самолетах, прижавшись плечами, – жизнь происходит здесь, в этом шаре. Мы обволакиваем друг друга: он горячий и сильный, я сплошная, как ртуть, и где-то там открывается совершенство, где-то там поведение исчезает, и начинается разговор на уровне душ.

Вы в воздухе, вы обнажены. Коснуться самыми кончиками, чтобы почувствовать связь. Вы – некая структура друг для друга, вы спрятаны внутри общей световой оболочки, вы скрыты от эгоизма, вы скрыты от мерзостей, вы только что родились и вы чисты как младенцы в этом открывшемся чувстве. Жизнь наполняется смыслом, каждый уголок, каждая складка вашего пути обретают значение. Вы передаете не тело, но собственный путь, и историю своей жизни, и историю своих предков, день ото дня вы погружаете любимого человека в этот густой раствор памяти, и так вы осознаете свою жизнь.

Это огромное чудо – всматриваться друг в друга, как всматриваться в себя, до растворения всяких границ. Кто-то говорит, что любовь – это труд, что надо работать над отношениями, чтобы получить доход в виде меньшего напряжения, но если это любовь, вы никогда не назовете это работой, вы назовете это любовью. Это различные измерения. Раньше вы жили в квартире, а теперь – в мироздании. Вы любите.

Рим домашний-домашний, как будто там диваны по улицам, а там никаких диванов и нет, просто сам по себе он очень домашний. Мокрый город переливается различными состояниями, играет музыка, жонглируют мимы, идет дождь, белые девушки в дорогих платочках перебегают от магазина до магазина – изящные туфельки на ногах; люди с зонтами преследуют их по пятам: «Мисс, мадмуазель, ваш зонтик, купите зонтик». Девушки смеются и крутят головой из стороны в сторону – очень кокетливо.

Я заворачиваюсь в тепло его света, я танцую в лучах его нежности, я учусь у него. Он мой любовник, мой друг, мой духовник, мой Цезарь. Aut Caesar, aut nihil. Мы сидим в баре, едим антипасту и пьем очень яркое вишневое вино. Я говорю ему: «Цезарь. Ты – Цезарь», и он говорит мне: «Да, я – Цезарь», и я смотрю на него и вижу, как жизнь проносится у него перед глазами: что он потерял, чем он пожертвовал, что он отдал, как он работал – день ото дня безо всякого отдыха. Лицо его темнеет, но потом проясняется. «Я – Цезарь», – светится у него венок над головой, «Ты – Цезарь», – повторяю я, помогая ему нести этот свет. Он выиграл, он победил, он божественен.

Вечером мы движемся в гости под огромным зонтом. Это Италия, и мы движемся в гости. Мы идем по брусчатке, мы летим по ступенькам, мы несемся по ветру, мы заходим в огромнейший дом, и начинается ужин. Эта женщина – успешный политик. Большие голубые глаза, идеальная кожа, пиджак от «Шанель». Она смотрит на нас. «Ну и как же вы познакомились?» – «В самолете». – «В самолете? Я всегда подозревала, как это опасно: кресла рядом друг с другом, полумрак, неожиданное касание». Мы натянуто улыбаемся. За окном идет дождь. Это будет ужин, на котором еда перемешана с неприязнью. Порцию возмущения положили даже в десерт.

Ужин заканчивается. Мы встаем и выходим на улицу. Дождь уже прекратил. Римский политик сухо жмет руку и смотрит в глаза, словно мечет горящие факелы в мои внутренние города. «Пока», – говорит она и немедленно отворачивается.

Все расходятся по отелям, разъезжаются на такси, а мы остаемся на улице, мы идем по брусчатке, мы летим по ступенькам, мы летим в нашу комнату на улице Волка, на углу будет табличка Vicolo del Lupo. «Ну, скажи это, скажи это вслух» – просит он. «Homo homini lupus est», – говорю я, и он прижимает меня к себе очень крепко, так крепко, я не могу даже дышать.

Люди больше не касаются нас. Около нас нет никого, нет никаких людей, люди как сумерки. Все, что я вижу, это его совершенство. Наши привычные шутки. Я называю его «создателем мира», «мастером по реальности», «королем». Он называет меня «держателем нимба», «жрицей слов», «ее королевским высочеством». Мы сияем, мы светимся. Мы светимся. Видите этот свет? Это мы тут горим.

Он учит меня радоваться, смеяться, шутить, он учит меня съесть круассан прямо на улице, а потом сидеть в изысканном ресторане и пить коллекционный портвейн. Берешь кусок твердого сыра, положил на сухарик и – в рот. Потом немного портвейна. Оставь луковый мармелад.

После обеда гуляем по саду Боргезе. Прозерпина собирала фиалки и розы, и вдруг появился Плутон. Он схватил ее – этот царь подземного мира, он схватил ее саму как цветок, он схватил ее и тащит в подземное царство. И мы стоим тут, Прозерпина хватается руками за воздух, а мы стоим тут и смотрим. Прямо перед нами – скульптура Бернини, вся эта сцена сделана из единого куска мрамора, и эти руки, и эти собаки с глазами-спиралями – все как живое, все это переходит в нашу историю, все это заходит в нее маленькими шажками – как живое. Мы живы.

То, что я запомнила навсегда, это фраза welcome on board, кажется, эта фраза горела как звук, но огнем. Это был полет, во время которого случилось перерождение, кто бы предупредил, что это билет в перерождение, но я все равно бы купила. Я вылетела из одной жизни и прилетела в другую. Мы просто посмотрели друг другу в глаза, и мир начался. Всякие рациональные конструкции немедленно обвалились, и мир начался. Здесь было начало. Здесь произошло то, что я буду петь фраза за фразой, пораженная красотой этого удивительного события.

Мы спрятались в этом мире, мы спрятались от ревущей повседневности, от бессмыслицы жизни, где предметы летают отдельно, смыслы летают отдельно, люди летают отдельно, и все это очень мало контактирует между собой. Мы спрятались от вульгарного копошения мнений, когда все заговорило, – не только любой человек на земле, но каждая клетка его организма – все заговорило: не музыкой, не метафорой, но – через научные объяснения, через рассматривание любой тютельки мира. Все стало очень открытым, настолько открытым… Как бы сбежать с этого нудистского пляжа?

Это было такое внезапное ощущение родного. Ты жил и испытывал различные формы близости с людьми, но однажды возник такой человек – ты немедленно увидел его, потому что он был как бы не рядом, а изнутри. Он сидел справа от тебя в самолете, но сидел прямо в тебе. Как это объяснить?

Высокая скорость – высокопарность смягчила влет, и вот мы уже там. Выправьте плечи, расправьте спину… Летим. Мы сели на рейс, но так и не приземлились. Мы путешествуем. Я вижу, как идеальное набирает силу. И мы гуляем, гуляем… Воздух ясен и свеж, огонь светел, птицы поют. Красота чувственности и возвышенности соединяются. Любовь метафорическая и реальная движутся по одной смысловой линии. Отважная песня любви, агонии и экстаза. Мы словно выкинули себя за грань невозможного. Мы как одно вещество, это неуклюжее совершенство, скажи еще «совершенство», скажи «световещество». Это не животное, но ты видишь его, назови: наш гефантон, деятель парадокса, вот он какой. Он показывает себя очень неловко, он линяет и гадит вокруг, он кусается – пусть он кусается. Главное, что бы он был тут, главное, что бы он никуда не исчез. Этот бешеный свет, который появляется каждый раз, когда мы рядом и вместе. Смотришь в потолок и проваливаешься в вечность.

–

Я смотрю на него, я смотрю, как он празднует себя. Это такое блаженство – наблюдать, как он празднует себя. Неспешно присаживается за стол. Движения мягкие, но четкие. Берет круассан, окунает в пенку от капучино, кусает. Мне хочется рисовать его маслом, мне хочется вылепить его статуи, мне хочется целовать его плечи – Грета, дай мне поесть! Это какой-то гипноз, это какой-то матисс. Человек в окружении лилий де флер. Все будет хорошо. Все будет хорошо…

Черный пиджак, кардинально очерченный профиль. Французские линии выдаются, но, в целом, у него несколько лиц: итальянское, французское и еще одно, такое теплое, родное лицо, которое появляется в момент наивысшего наслаждения жизненностью, когда он собирается проявить эту чистую негу надчеловеческой чувственности. Когда он собирается погладить тебя.

Ты подходишь и слышишь, как это стучит в нем; все, что ты хочешь, это прижаться и подпевать, а еще в такт лежать с ним на одной глубине, соединить тоненькие ниточки биографии, узелками перевязать и ходить так, с перевязанными ниточками, по одной истории жизни, от постели до ванной бегать и хватать друг друга за мокрые плечи, и разбрызгивать, и найти правильный выход из любой ситуации, а потом снова обняться и слушать, как каждая клетка вашего общего сердца бьется как все это целое сердце, такое огромное и неохватное ощущение, такое огромное сердце…

Он празднует себя, празднует… Кажется, я родилась, чтобы любоваться тобой… Кажется, я родилась, чтобы любоваться тобой… Ты просто ешь, пей, живи, а я буду любоваться. Ты просто празднуй себя, а я буду рядом тихо сидеть и любоваться.

Меняются состояния, меняются люди, но снова и снова ты приходишь туда, к своему человеку. Ты садишься напротив. Ты смотришь на него. Больше не страшно. Больше не страшно. Мы идем в темноте – мы идем, держась за руки, мы идем со своим антикварным фонарем. Может быть, найдется дорога?! Так мы идем. Так я иду. С бархатным ощущением чуда.

–

…Фартук повязывается очень аккуратно.

– Будьте добры, два американо, овсяная каша с черникой, сварите без молока и добавьте еще сухофруктов, потом порцию сырников, полейте их соусом, который у вас для эклеров и чай с чабрецом… Еще мандариновый сок. И, если можно, долейте туда имбиря. Это же можно – приготовить имбирный фреш?

– Конечно, все сделаем.

Люди обожают создавать собственное меню.

Пока барист бьется над имбирем, пыхтит и ругает жизнь на чем свет стоит, я стою и готовлю поднос для тех, кто пришел пообедать. Я беру новый поднос и ставлю горячее: индейку с кумкватом, стейк «Тайсон» и соус «Помодоро» отдельно. Хочется есть, но ужин будет нескоро, а у тебя ничего нет с собой. Хочется есть – сильно, почти до тошноты.

На подносе отбивная с дымом из розмарина, десерт «Возьми мое сердце» и две ложечки. Я отношу это на стол, желаю приятного аппетита и ухожу, чтобы бороться с желудочным соком где-то в сторонке.