Текст книги "Агнец или Растительная овца"

– Ну хватит уже бормотать!

Идвик вжался тоскливо в угол и пытался рот прикрывать руками, но глаза оставались свободны и вели усиленное наблюдение – старая привычка, которая выдавала его: он работал в сфере коммуникаций. Прикованный к гонорарному кругу, вокруг которого нужно было ходить по собственной голове, чтобы выделялось масло, он нес тяжелую ношу чреватости. Так получалось, что ему попадались люди, которые разводили злобу, садовники своего голоса, как растили цветы внутри, так они выращивали копья, и потом запускали их – бешеный металл голоса. Они умели находить поводы для позора. Так Идвика, к примеру, выводили не только за бубнеж, но и за то, что он любил качаться, и тут он мог бы подумать: странные законы – людям разрешалось курить, но они не могли качаться из стороны в сторону, к примеру, при чтении, они не могли качаться туда-сюда, как наподобие маятников. Вот Идвик качался, и его отметили «псих какой-то» и снова вывели позор, а там всякие франтики через один, только разворачивать, пока руки не слипнутся, – так что он все-таки выделялся на общем фоне, но не сказать, что критично, по крайней мере, ни разу его не затоптали ногами, а то ведь могли: опозоренные бывают страшны в своей скуке, а чем им тут было заняться, только вымещать свой позор на остальных, пока не продрогнут от стыда.

Иногда кто-нибудь вылетал, как ушедший с позора, но эта уловка не работала: любое наказание надо было отстоять до конца. Идвик прятался в свои рукава, замазывал рот собственной слюной и продолжал наблюдать, оценивая текущую напряженность. Время от времени сюда заскакивали никто, те самые никто, которые приходили на смену профессионалам, и если они сталкивались с оригиналами, позор многократно усиливался. Некоторые приходили сюда, чтобы сослагаться, – увидеть свое наклонение, как сильно они смогут прогнуться. Одни казались незаметными, другие отчаянно рекламировали свои зрачки, и сложно было рассчитывать, что кто-то из этих людей предпримет увлекательный разговор. Надо было себя как-то занимать, и Идвик витал, Идвик метафорировал. Он смотрел на дверь и думал: «были ли духовные двери, когда-либо существовали? Швейцар мироздания какого-то дня почил… Или и вовсе его не нарождалось?» Вспоминал улицу, и новый фасон: какие-то каменные мостовые громко лежали, шаркая повстанцами…

– Когда же этот идиот замолчит?! – крикнул тот самый, который ржал, но хлеба никак не выходило.

Идвик ощутил изморозь, и как оно болезненно прожгло невидимым холодом: он снова бормотал, и нет бы, как другие, стоять, мило осматриваться, немного выжидать, но он продолжал бормотать. Что-то про человека наедине с этим миром, который навыдумал развлечений, проживал их за столько-то лет, а потом ничего не интересно было, все такое маленькое. Веселиться, веселиться, ржать с жадной изощренностью… Что-то такое бубнил, пока не провалился в собственные мысли, и хорошо, что успел напихать рукава в самое горло.

…Вот они говорят: позор, случился позор, но не каждую минуту, а были ведь такие места, где позор как атмосферное явление, но это замечали только приезжие, а люди просто жили в этом ощущении и никак не могли избавиться. Какой же позор – говорили они, встречая друг друга. Какое позорище, позор. И в ресторанах там не было разнообразия солей, а все выращенные из соли сидели в других местах, сидели такие полезные, можно было подойти и лизать. Соленые били по человеку голодом – раньше все голодом били, а теперь унижением. Страх нового времени – это унижение, отсюда такое строгое подражание, чтобы только не отвели на позор. Инициативные рабы, наглые хамы – личности, полученные некоторым способом, стояли оплеванные, как свежие, говорили: позор – это меньшее из зол. И всякие ритуальные унижения – корпоративный дух. Люди копируют признаки успеха. Каждый посетил надутую комнату, где стояла выставленная стенка из дураков, и можно было выбиться в люди, а также понабрать двойников, хоть двойники были не очень полезны теперь. Как раньше дозволялось посылать вместо себя, и даже специальные заместители, которые ходили с хозяевами, как на привязи, и брали на себя каждый зарождающийся позор, но теперь двойники не могли забирать – только человек как он есть.

Конечно, некие антитела все же существовали, но многие предпочитали игнорировать их, используя сенситивную компенсацию, и для них были построены дома унижений, специальные дома, куда нужно было приходить, чтобы смотреть на чужие унижения, там голые люди, раздетые до позора, показывали унижение, заламывали руки и ноги разводили по сторонам, как готовая оболочка, близорукая нежная бабочка, и я тебя ждала. Кому-то становилось полегче от мысли, что он унижен не один.

…Так Идвик отрыгнул рукав и снова забубнил. Только теперь ощутил, что позор нынче крепок, как никогда, такое редко кто выдержит, и уже несколько наказанных выбежали из комнаты, но другие продолжали перетаптываться, прокручивая свое наказание, все было как всегда, пока не распахнулась одна из дверей, и на позор не вывели нового человека. Он будто бы возник, и все, кто стояли тут, смотрели на него, как на возникшего. С ним вместе ввалилась в комнату невидимая мечта, то ли мечта, то ли свет, и странно, что человек носил с собой внутренний свет, но он вошел прямо с ним. Он тихо поздоровался и сел у попавшейся стены. В его руках возникла буквенная книга – такая старая из смысла и дерева, которая могла исчезать. Он пустил по строчкам глаза и начал исчезать вместе с ней, словно реальность для него отпала сейчас, и, кажется, они заподозрили.

Каждый из них начал усиленно смотреть, но парня совершенно не трясло, он будто не реагировал, и один из стоявших прошептал:

– Вы видите, как он публично исчезает?

– Он хочет сбежать, обмануть нас всех, не выстоять своего наказания.

– А может, выражает протест…

– Нам надо сторониться его или запугать.

Так они шелестели, так шелестели, и чуть не нагрянула осень, но здесь оказалось не предусмотрено, поэтому начали опадать разными словами. Говорили: вонь, вонь, будет вонь, и резко отворачивались, убежденные, что скоро появится запах, и надо было поскорее запрятать носы, но рты все же продолжали шуршать, обсуждая нового человека.

– Уродство отщепенства…

– А, знаете, я начинаю понимать… Смотрите, как он скромно одет: серые вещи, какой-то рюкзачок… К тому же он читает… Господи, так это же эскапист!

– Только не он… Эскапист! Эскапист!

Люди стали толкаться, протискиваясь к выходу, мяли друг друга, стараясь выскочить первыми. Позор стал почти невыносим, и Идвик тоже двинулся, надеясь избежать, но вдруг почувствовал симпатию к этому отважному новичку, и так ему захотелось подойти. Он двинулся по стене, пересиливая свое окоченение, и глотное бормотание обретало силу, пока он шел, вливалось в его горло. Когда он был рядом, голос оказался готов, он выдавил его разрешите представиться – Идвик, и парень сказал, что он Бѐрмин, а дальше они сидели у стенки отверженных и говорили о разных социальностях.

– А как вы попали на позор?

– Не могу сказать, что это совершенно случайно… Я все же интересовался, совершал какие-то акции, публичные поступки, и как-то они разгадали, вывели меня на позор. Наверное, хотели посмотреть, как я буду реагировать, и теперь я должен был исходить в судорогах унижения – мне, конечно, выгодней притвориться, но вот беда, я совершенно не чувствую наказания…

Так он объяснил, и вскоре они обменялись историями: Идвик рассказал про бубнеж и работу в сфере коммуникативных услуг, а Бермин поведал о своих жизненных делах.

– Я чиню измельчители целей, работаю в сервисном центре, где все эти приборы… Ну знаете, такие измельчители, и люди засовывают туда цели, получают однородную взвесь, распыляют и имеют пространство взвешенных целей, на деле – маленьких желаний, которые только отвлекают…

– И вы там являетесь мастером?

– Да, у нас каждый мастер – это мастер, но антимастер тут подходит удачней. Когда появляется вызов, я просто прихожу туда и заменяю одну из частей на ту, что не дает размельчаться их целям и превращаться в желания. И цель уже не крошится, хотя выходит похожий порошок, и можно распылять… Такой у меня эскапизм.

– Альтернативная социальность?

– По-разному можно называть.

Они беседовали многие часы и, когда они вдоволь наговорились, Бермин кивнул дружелюбно и вернулся глазами в бумажный сюжет, а Идвик сидел рядом, впечатленный, и думал об огромной картине, когда люди выходят из рамок и тянут за собой мир, и мир расширяется. Мир, как заросшая жизнь, но они трогают его пальцем, и он становится газообразным, так что можно дышать им всем, так что можно проходить сквозь него и там, где стояли стены, теперь другие идеи. Люди, которые прокладывают пути. Идвик подумал так, и стихия позора сокрушила его тело, но теперь ему было стыдно не за свое бормотание, но за идеи, которые он в себя не пускал, за границы, которые он взращивал в себе. Ничего, ничего. Мы тоже скоро подтянемся. Он завернулся в это озарение, закрыл глаза и качался, читая по собственным мыслям, пока мурашки не вышли на кожу, и внутренняя дрожь, как оглушительная игра барабанов, по которым били бесстрашные голоса нового времени.

Спонтанные бабочки… Он подумал себя и – рисунок (пост, фотография). Но все было немного сложней. Это был такой человек… Он не вмещался в собственное представление о человеке и был огибаемым, в том смысле, что ему казалось, будто вокруг него что-то вращается, и он никак не мог уловить, и не знал, как к этому прислушиваться, приглядываться, или еще какое-то действие. Может быть, он чувствовал себя горизонтальным, и эта нестыковка крутилась ощущениями вокруг его тела, это отвлекало, и Кайл все время пытался отмахнуться от этой непонятности, но она никуда не девалась, и кто-то из друзей шутил, что у него выросла собственная орбита, и он уже не видел в этом абсурда, и даже другие начали замечать. Так, в автобусе он занимал больше места, чем остальные, и кто-то бурчал: «Подвиньте свое личное пространство, будьте добры», но Кайл никак не мог это подвинуть, потому что не знал, как можно это ужать, он старался скромнее дышать, забирал воздух маленькими рывками, как-то уменьшал себя, но эта орбита не отпадала, и куда бы он ни пошел, везде она проявляла себя.

Кто-то посоветовал ему обратиться к футурологу, и вскоре он попал к футурологу, у которого были золотые локти на пиджаке, и он держал ими какую-то орбиту: как, и у вас есть какая-то орбита? – Конечно, у меня есть, я специалист по орбитам. – Я думал, вы по будущему… – Ну, я широкий специалист. И он смотрел так, долго, внимательно выщупывал руками, а потом так сел и написал что-то, сделал мгновенное заключение, сказал: да вы же просто из формы вывалились, размазываетесь, порог сломался. – И как мне теперь полечить?

Доктор выписал направление, и вскоре Кайл уже шел в поликлинику, где лечили пороги, и там ему таблеток каких-то надавали, а потом он еще немного физически занимался, разные упражнения для укрепления порога и чтобы человек не растекался, накачивал свои тени и получался торс их. На какое-то время ему помогло – в автобусах почти не отделялся от других, и надо было продолжать заниматься – специальное чтение, надо было заучивать: я человек, диаметр шестьдесят девять, высота сто восемьдесят, расстояние между плечами пятьдесят семь…

Он изо всех сил повторял, но это была иллюзия улучшения, пороги никак не укреплялись, и в какой-то момент он снова разочаровался и теперь не знал, куда ему пойти со своей средой, снова мотался по разным специалистам, но никто не мог помочь, и когда он готовился отчаяться, это же самое разумное при любой проблеме – хорошенько отчаяться, но и это не получилось. Тогда он выделил свое человечие, и попытался разобрать его, чтобы потом собрать опять, и он вышел из него и смотрел со стороны. Но только двинулся, чтобы вернуться, как оно стало рассыпаться, и он попытался войти, но дверь развалилась, и он не мог помыслить. И он сгребал этим все, что вокруг него оставалось. Как расслабленная вязкая жижа языка внутри, он скомкал стенки своего рта и выплюнул эту мерзоту – собственный язык.

Вещи были сцеплены своей формой, люди были сцеплены, а он размазывался, и даже имя его не могло удержать, как часто он останавливался и говорил Кайл-Кайл, и всякий перед ним застывающий видел это имя, но оболочка не нарастала и лишь на губах оставались слова, засохшие мелкими трещинками. Он шел, рассевая врожденное преимущество. В нем была неуловимая ассоциативность. Он собирал себя из кусков пространства. В пространстве были куски, которые привыкли воспринимать отдельными предметами. Он представил, как стоит среди них. Кто-то изобрел очертания и поверил в него, но у него так не получалось. Прошуршав пешком ног, Кайл остановился. Он рвал себя за страхи и воспоминания, порождал различные существования, и ломти на руках («а ты уверен, что это ломти?»). Гордец, вымахивающий руками концепцию или зажирающий пространство. Он снова и снова расправлял свою душу и шел наугад, оставляя позади подвалы, в которых он зарывал свой низменный ужас.

Люди могут быть больше себя самих. Он видел, как жизнь заходит в него, как она наталкивается и растекается по форме, но тело не удерживает до конца, и все прорывается, и жизнь стекает через эти расхлябанности. Так он становился слабым. И когда он оказывался среди людей, его тело-состояние перемешивалось с другими телами, и кто-то оборачивался, а другой вскрикивал даже, а третий был крайне удивлен, и Кайл начинал рассказывать, пытался объяснить.

– Я масса, но так было не всегда. Я развивался как обычный человек, и все было хорошо, но потом мое развитие не остановилось, я продолжил развиваться, и выяснилось, что у меня нет никакой формы, я начинался как человек, но разросся до массы, и это то, что со мной случилось. Я не могу увидеть других, похожих на меня, но уверен, что эти существа уже есть. Это люди без контуров. Размазаны по пространству, звери как кляксы, сгустки птиц, слепившихся в коркообразные стаи и не могущие разорваться друг с другом. Люди склеиваются, но получаются не воины, а толпа. Но если они склеиваются мыслями… Им нужно вырастить усилие, отделяющее внутреннее от внешнего. Но люди как слизняк. Они не могут приложить элементарного усилия, чтобы удержать свой характер – одну половину жизни ты видишь одного человека, а потом вдруг совсем другой, а дальше его может швырнуть в противоположную сторону…

Как это началось? Вы спросите, как это началось. Сначала это было именно так, но потом я начал изучать это явление и понял, что это происходит давно – люди начали терять свои контуры, предметы начали терять, слова… Мир как бы расползается. И как я только ни пытался его остановить – сажал себя в металлические коробки, стоял серый, подхватывал свои края и верил в вечного воробья, но ничего не работало. Тело расплывалось по контуру сознания, и этот контур оказался потерян – когда люди вторглись в самую суть информации, смогли играть с этим, все стало перемешиваться, и прежние формы – цветок или пчела – все они сбились, жизнь продолжалась, но форма была потеряна, и непонятно, как ее вернуть. Как будто что-то нарушилось в информационном обмене, код измнился, а новый никто не нашел.

Форма, которая была задана мне, распалась. Кожа – это фон и чтобы не мешало это бежевый цвет по всему телу, только глаза и видны… Я стал фрагментом пророчества, мои клетки вдруг начали разбегаться по различным предметам… Вы понимаете, о чем я только что рассказал? Это надоедает, это надоело, конечно, надоело, скрипит даже. За это время во мне дважды оборвалась жизнь, но я сцепил… Информация перепуталась вся, внешняя информация начала проникать в клеточную память. Дальше ошибка будет только накапливаться. Где-то было горло, которое говорило: они как мысли. Мысли – это то, что не смогло остановиться, оно не влезло ни в какую форму, не остановилось, когда оно остановится, это будет объект, и тогда мы сможем обмениваться как новостями… Не из всякой гусеницы получится крылатое выражение, чтобы она могла полететь, ей нужно пройти ад перевоплощения, вот и я чувствую себя неким подготовительным телом, многие люди на этом останавливаются, живут как протоплазменный студень, но говорят человек-человек, а мне хотелось бы воплотиться во что-то, хоть это истремление к неочевидному…

Напротив сидел слушающий мудрец, и слушал, а Кайл все говорил и говорил, меряя словами свое сознание, и теперь ему надо было немного отдохнуть, но слушающий мудрец не собирался ничего отвечать. Кайл подошел к нему и попробовал применить самого себя как метафору, и так он хорошо применил, что заросший густотой мудрец, вспомнил свои слова, и говорил, вжавшись в цвета своей оболочки: все лучшие воли уже розданы.

Вокруг была вода, и Кайл был фрагментом ее. Вода – это не воля, и куда можно было податься? Разные стояли советчики, но как им передать всю свою беду, когда они не прожили ее из себя, им надо было спасаться, бежать, но куда ему было бежать – из этого информационного мира, когда он уже размазан… Где-то в отдаленных местах знали, что людей активно разнашивали еще в процессе созревания. Человек – дышит, он разгоняет себя, скопление своего темного духа. Теперь границы нужно уточнять постоянно. Мир раздвигался, но теперь он снова сужен, он окружен многими невидимыми мирами, которые летают вокруг него как чудесные насекомые. Кайл стоял и медленно раскручивал свою тень, стараясь закрутить солнце и увидеть солнечную рвоту, новое космическое явление, солнце – это большая голова, которая ела саму себя. Нужно постоянно уточнять границу между подлинностью и неподлинностью явлений… Выдающиеся в противовес вогнутым, выдающихся почти нет, всех раскатывают большим социальным шаром… Ошибка подмены самого себя на какого-то внешнего…

Может быть, нужно поделиться жизнью? Так он подумал и вспоминал про своих друзей, но нужно было что-то острее, чем дружба и тогда он подумал влюбиться в девушку. А что если ему влюбиться в девушку – так он подумал и начал подбирать. Ему нужна была особая девушка, и кажется, она шла по соседней стороне улицы, это была девушка, та самая, с фатальным лицом, которая носила на голове потолок. И он пересек улицу на силе своего желания, как на лодке приплыл, подошел к этой девушке и попытался обнять, сказал: я пришел к тебе, чтобы пометить свои границы, чтобы понять, но она не узнала его, и они прибились в какую-то комнату, и комната плыла, и он плыл на ней к девушке, но все не получалось угадать, где начинается их разговор, и где заканчивается, Кайл постоянно натыкался на ее этот потолок и вскоре увидел, что она ограниченная, брал свою лодку и быстро оттуда уходил.

Почему ему снова и снова встречались такие вот крайности? Кайл плакал и повторял все опять: ходил по разным местам, спрашивал, есть ли у них пороги для людей, и все показывали на дверь, но эти пороги были ему не нужны. Ходил к астрономам, вспоминал про космические орбиты, начал их изучать – как они образовались, и где-то в высоте звездного неба он уловил огромный намек, намек подмигивал умирающей звездой. Кайл смотрел на него и улавливал смерть, он тонко почувствовал – смерть, и он ходил туда, в будущее самого себя, где жил Кайл-старик, и это был старик, который пробегал всю жизнь в поисках какого-то порога, а этот порог вовсе не надо было искать, этот порог намеревался появиться сам. Порог – это ограниченность жизни. И он увидел силы, брошенные на поиски этой идеи, и сколько было возможностей не останавливать себя по таким мелочам. Он нес в себе конец собственной жизни, и иногда хотелось выронить, руки дрожали как от гниды, но он нес. Это и была орбита – смерть – это орбита.

– Кто я? Человек, запертый в ходящем сердце. Такой же, как и другие.

Так он сказал, шагнул и вцепился в ветер, который доставлял людей к началу их сознательной жизни.

романы и повести

This novel is dedicated to the man who taught me how to laugh, how to grieve,

how to live with a straight spine.

I.

Как все началось? Все началось с того, что это был мужчина ее мечты. Грета повернула голову, они встретились взглядом, и она перенеслась на многие километры, где бьют такие молнии, что можно открыть кинотеатр. Так она сидела там, в полумраке самолетного помещения, и внутри ее били грозы. Она превращалась в пространство над рекой Кататумбо, где вспышки в четыреста тысяч ампер, которые происходят без перерыва. Мужчина, ставший источником этих гроз, немного поеживался и заворачивался в плед, но было видно: с ним происходит что-то похожее. И они сидели там, сияли и заворачивались в пледы. Атмосфера была настолько густой, как будто они попали в небесную церковь, и как это можно было совместить в голове: небесная церковь и красная здоровенная гроза – но это то, где они оказались, впервые увидев друг друга.

Спустя пару часов он кое-как познакомился – это было неловко, неловко знакомиться, когда вы знакомы как минимум тысячу лет, но все-таки как-то с этим разобрались: он познакомился, и начался ненавязчивый разговор.

Надо сказать, что английский у Греты был явно не идеален, но как-то – загадочным образом – цветок ее речи раскрывался перед ним. Они разговаривали об искусстве и философии, беседовали о культуре, говорили о детстве друг друга, потом к ним подсел французский учитель музыки, раздались звуки скрипки, подошла его мама, которая преподавала латынь, и как это может совпасть: Грета тоже увлекалась латынью! В дальнейшем к разговору присоединился Шекспир, подошел ненавязчиво Джойс, подсел Сартр с его разбежавшимися глазами – все они были там, вместе с ними, пространство было открыто, какое-то венчание, пробуждение, звон; пространство было открыто, время было открыто, мир представал многомерным и ужасно сакральным.

Она смотрела ему в глаза, формулируя мысль, а он проговаривал это. Разница языков становилась все более незаметной. В некоторый момент они коснулись этого слова… Vertеbra… Грета начала говорить о спине, что есть такой позвонок, четвертый от самых начал, – если туда надавить, человека накрывает особая теплота… И он спросил, это что – эрогенное место? И оба они очень смутились, но все-таки несколько раз повторили это как особое заклинание: Vertе́bra, vertе́bra, vertеbra – живительная латынь.

А гости продолжали являться. Теперь тут расселись герои рассказов и притчей, которые она написала. Некоторые из пассажиров оборачивались к ней и словно здоровались: слева сидели «пересоленные», спереди возвышался «романтик, укутанный в просторную синюю рыбу», там же, неподалеку, боролся с материей «человек-комод». С ними вперемешку сидели различные знаменитости. Они появлялись так же неожиданно, как исчезали. Стоило упомянуть Экзюпери, как пилот немедленно вышел из кабины уцелевшего где-то во времени самолета, тут же запрыгали самопоедающиеся шляпы-удавы, они же – слоны, пробежал по проходу Маленький Принц – звезды его смеха летели за ним… Все они, люди и знаки, пришли в эту небесную церковь, чтобы украсить собой встречу двух близких людей.

Она смотрела и думала: видит ли он? И ей казалось, что видит. Дальше они возвращались к обсуждению классической музыки, напевали, дурачились, млели, смеялись, поддразнивали друг друга и в некоторый момент случайно соприкоснулись носами. Это было совсем незначительное касание, но Грета почувствовала такое колоссальное возбуждение, как будто некий эротический великан подошел и просто съел ее целиком, всосав через рот до полного изнеможения. Когда великан отрыгнул ее, Грета замоталась покрепче в свой плед, и дальше они сидели на разных местах, как две обезумевших статуи, стараясь держать ровными спины, они сидели, скрывая в себе огромные внутренние происшествия.

Эти часы были выделаны из вакуума. Грета застыла в их общей, не поддающейся точному описанию оболочке, что-то похожее на библейскую сферу, если представить такую библейскую сферу, и там некий город, а вместо снега – небесная манна. И они сидели там, изнутри, – как свидетели и участники чуда.

Вскоре началось шевеление окружающей жизни. Лампы на потолке заговорили, и в салон вошел свет. Гости разбредались, шляпы выпадали в окно, проходя насквозь. Церковь летела на огромной скорости вниз: самолет шел на посадку.

После были неловкие сборы, возвращение пледов, приземление, копошение, ожидание. И в какой-то момент он просто поднялся и вышел. Он просто взял чемодан, вежливо подмигнул ей и ушел в свою жизнь, оставив ее с этими лужами шляп, с руинами церкви, с повымершими барашками и неспасенными розами. Вот мой телефон! Это мой адрес! Возьми! Что ты делаешь? Vertе́bra! Vertе́bra! Вернись! Казалось, ей надо было немедленно закричать, броситься, растолкать всех этих людей, догнать его, но они знали друг друга как минимум тысячу лет, и потому она испытывала блаженный покой. Ей было так хорошо, так тепло, что-то согревало ее, словно они выкрали из самолета общий на двоих умозрительный плед, и стоило ей только представить его лицо, ее окутывало огромное чувство теплоты, как будто кто-то нажимал на тот самый позвонок, и это было лучшее имя для теплоты – vertе́bra, их неслучившиеся объятия.

–

Дальше она написала ему письмо в университет, и через несколько дней они стояли друг напротив друга около пивоварни Джона Гарварда, довольно старого угрюмого места, как это и было запрошено в тексте (Вы не могли бы напомнить мне адрес того темного угрюмого бара? – Данстер Стрит, 33, прямо позади вашей школы, дайте мне знать, если вам потребуется компания). Она вручила ему письмо на латыни, и он читал, подсвечивая телефоном как лампой. И он читал, а Грета смотрела и видела, что у него лицо как икона. Они сидели за стойкой угрюмого бара, и все было такое заметное и живое вокруг. Снова нарастала небесная церковь, открывались манускрипты меню, люди сияли как факелы, горели глазами и лицами.

Они выпили по бокалу кофейного стаута и поехали в тибетский ресторан, чтобы поесть горячей еды. Ты когда-нибудь была в Тибетском ресторане? – Нет. – Там неплохие pelmeni…

И здесь гора!

– вскрикнула она, когда они только вошли. К ним подошла большая сияющая гора – такое ощущение, что гора подошла, хотя она просто была на стене как картина.

Гангдисе, драгоценная снежная высь. Еще ее называют сердцевиной земли.

Они присели напротив горы, и вскоре возле них возникли тарелки огромных пельменей – настолько огромных, что можно было накормить того самого великана, который всасывает женщин, доводя их до изнеможения. Грета смотрела на эти пельмени, вспоминала свои самолетные мысли и смеялась как дурочка.

После был особенный разговор. В первое время они, конечно, шутили, но потом начался этот разговор, вдруг они заговорили о семьях, и для Греты это был момент ужасающей боли, такой боли, как будто тебя разодрали на маленькие куски и теперь шьют, но ты не можешь удержать собственное лицо, потому что ты чучело – тебя шьют, и ты стараешься улыбаться, но это довольно непросто: тебя шьют; толстые иглы, и ты как открытый мешок человека переходишь в соседнюю фразу, а там – снова эти иголки.

Достаточно, хватит!

Они замолкают, жуют и не смотрят друг другу в глаза. Гора на стене как насмешка, дымится своей белизной – кажется, ад может выглядеть именно так: одинокое ледяное молчание.

Как-то нужно заговорить, как-то нужно пережить это, и они встают и идут на поиски сигарет. Они становятся на мосту и закуривают: мужчина и женщина, и множество людей из обыденной жизни, все они закуривают, даже ангелы, и те тоже закуривают. Грета стоит на мосту и видит всю его жизнь, и этот пейзаж – это тоже лишь часть его жизни. На небе висит огромных размеров звезда, внизу разливается Чарльз. Она почти что дошита – как чучело: она может ходить, может стоять, улыбаться, как самое лучшее чучело. Она почти что дошита. Ей надо поднять это лицо, чтобы снова отдать ему взгляд. И она поднимает лицо, и она отдает ему взгляд.

Дальше они немного танцуют и в этом танце добредают до ближайшего бара, она заказывает портвейн, она рассказывает ему про портвейны, он говорит ей про снег, как хорошо в этом ресторане зимой, она рассказывает про виски, рассказывает про планы на жизнь. Она рассказывает про страхи, она рассказывает про мечты, и вдруг происходит этот ошеломительный поцелуй. Он говорит: Только не здесь, только не здесь. Но они все же целуются, снова и снова. Пока они целуются, за окном падает снег. Время такое длинное, и этот снег, он падает за окном, медленно-медленно, неважно, что май, за их окном падает снег. Они целуются, сидя в одном из ресторанов Америки, а за окном падает снег.

Потом она отводит лицо и видит, что они совершенно родные. Они выходят по воздуху, усаживают себя в такси и едут по городу. В какой-то момент он притягивает ее к себе, губы соприкасаются, и они теряют свои тела, соединяясь в единую древнюю душу.

–

Меня зовут Ваше Высочество, именно так он зовет меня, хотя ничто вовсе не предвещало, но он зовет меня HRH, и это звучит, как название неизлечимой болезни, но это значит только то, что я похожа на королеву. Когда он увидел меня, то сказал, что никогда раньше не видел такого лица, как будто на стыке реальностей – так он сказал и целовал мои руки, а я стояла на фоне римских древесных теней и думала, что это как чудо, реальность не может быть так хороша. Мы бегали по парку Боргезе, летали по Ватикану, а дальше я падала в самолет и возвращалась назад, в скитания по рабочим общежитиям, где душ как отдельное помещение пыток: холодная и горячая вода идут только раздельно, и надо сначала обжечься, а дальше замерзнуть, и это то, как ты принял свой утренний душ – но все-таки лучше, чем вовсе не мыться и быть где-то на улице.

Как это происходит с людьми, когда реальность в какой-то момент догоняет и бьет их по макушке удивительной головы, которая казалась предназначенной для осмысливания великих идей? Так это и происходит. Довольно стремительно. То, что вы начинаете ценить, – это кровать и еда, место, где можно поспать, и любые источники жизненной силы, убирающие голод, и это кручение внизу живота, которое не оставляет возможности думать о чем-то другом, кроме обеда, – неважно какого обеда, главное – испытать насыщение. С некоторого момента появляется внутренний зверь, и ты вынужден исполнять все его повеления – то, что когда-то происходило невидимо, теперь стало образом жизни. Чем ты занимаешься? Я ищу, где поесть и поспать.

Так и живем. Позавчера я носила тарелки, вчера работала над своей книгой, в перерывах – итальянский язык и история живописи. В марте мы встречаемся в Риме, и я сказала ему, что выучу итальянский, а кроме того, я должна разбираться в истории живописи и потому я взяла в ресторане огромную книгу по искусству. Она стояла на полке, и я взяла ее в долг под расписку, чтобы читать между сменами. Но, к сожалению, не всегда остается возможность читать. После двенадцатичасового рабочего дня на ногах все, что ты можешь, это рухнуть в вагон и смотреть на сидящего спереди – в некоторые дни ты так страшно устал, что не находишь энергии даже на взгляд, и тогда ты садишься куда-нибудь в уголок, закрываешь глаза и впадаешь в блаженный анабиоз.