Текст книги "Фантазер"

Додо потупилась и как-то напряглась тотчас, когда вышли Луна и Ваньчжа, а я ощутил, что горло мое пересохло и сердце заколотилось в смятении. Господи, промелькнула мысль, неужели это возможно? Неужели, неужели… Что именно возможно в такой ситуации, я, конечно, не представлял, но что я обязательно должен сделать что-то, сомнению не подлежало. Но что? Это я теперь, вспоминая, фантазирую и могу моделировать что-то. А тогда…

Луны не было минуты три, мы с Додо сидели неподвижно и молча, секунды летели, а я был смущен и растерян. И просто зримо, наглядно, с глубоким прискорбием я ощущал, что золотое время уходит, истекает, иссякает, словно песок в песочных часах, но в голове у меня было пусто, совсем, совсем пусто. Черт побери…

Наконец, Луна вошла, села за стол, а я никак, никак не мог выйти из состояния странного ступора. Но Луна, взглянув на нас тоже как-то странно, вышла опять.

И тут уже, не рассуждая, не мучаясь, во внезапном порыве я вдруг неожиданно для самого себя пробормотал:

– Тебя поцеловать можно?

– Можно… – вся в трепете тотчас ответила девочка.

О, Господи, неужели… Вот он, «тодес»! И я встал со своего стула, шагнул к ней, тотчас встала и она, повернулась ко мне лицом – и я прикоснулся к послушным ее губам, оглушаемый биением собственного сердца, и почувствовал грудью ее совсем недетскую грудь, и ощущал бурное биение ее сердца. Это было мгновенное, сумасшедшее какое-то слияние, и души наши, казалось мне, тотчас тоже как бы соприкоснулись, как и губы, слились. И вспыхнуло, наверное, сияние вокруг нас…

Только бы не вошла Луна!

Но чуть-чуть мы успели. Я сел. Девочка тоже села. Голова моя шла кругом, сладость была во всем теле, сердце чуть ли не грохотало, Но что же дальше, дальше-то что?

Она потупилась, сидела неподвижно и тоже явно была взволнована. Боже мой, но ведь она же совсем девчонка, больше, чем вдвое моложе меня, и я, получается, как бы пользуюсь своим положением столичного корреспондента. К тому же – в Грузии все происходит, где горячий народ. Но… Разумеется, я по-прежнему понятия не имел, что делать дальше… Но…

Да, представьте, я ощущал, что произошло что-то хорошее и произошло правильно, чуть ли не в самом небе произошло даже! Можно сколько угодно посмеиваться и осуждать, но я искренне считаю, что нет в природе нашей ничего серьезнее, чем то, что вот так вдруг возникает внезапно… Эта тайна мужского и женского…. Да что там говорить – мы все появляемся на свет в результате этого самого! А для меня, ко всему прочему, нет ничего более уважительного и ценного, если…

Вошла Луна и сказала, что уже поздний час. И как-то вдруг буднично ясно стало, что всем пора по домам. Быстро убирали со стола Додо и Луна, а я по-мальчишески неприкаянно ходил из комнаты в комнату, волнуясь и опять совершенно не представляя, как надо себя вести. Птица-Счастья – или Бабочка-Счастья? – была, кажется, все еще здесь, но…

Додо, казалось мне, вела себя, как ни в чем не бывало, держалась опять как-то по-детски раскованно, хотя и бросала иногда взгляды, от которых сердце мое начинало бешено колотиться. А уходя сказала, чтобы я дал свою рубашку постирать, потому что на ней то ли от закуски, то ли от вина, осталось небольшое пятно. Я снял рубашку и дал. Они ушли.

О, Боже, неужели все было просто так, отчасти даже и во хмелю, неужели жизнь наша – постоянные мелкие хлопоты, страхи, а настоящее где-то там, за тучами, и солнце лишь изредка бросит свой луч, а тучи уже тут как тут, и мы постоянно чего-то боимся, а жизнь наша тем временем уходит, уходит…

Правда, перед уходом мы договорились все же, что завтра… Ведь было все это в субботний вечер, а завтра мы с сопровождающим моим (на четвертый день мне дали уже другого сопровождающего, сравнительно молодого человека, холостяка, такого же, как и я) собирались устроить день отдыха и поехать в Хулеви, к морю. Звали его Олеко, но он почему-то представился мне как Алик, так я и звал его, хотя Олеко, согласитесь, было бы лучше. И вот в воскресенье собирались мы с Аликом… Конечно, если позволит погода. Так что… Сердце замерло, когда я предложил уходившей Додо поехать завтра с нами, и она обещала.

И словно солнце вспыхнуло, когда я представил, как мы будем загорать на песке на солнце завтра, а возможно и плавать вместе в море, и заплывем подальше от всех…

Правда, погода…. Господи, ведь не может быть, чтобы тучи сыграли с нами столь злую шутку!

Но оказалось – может. И даже очень. Едва открыв глаза утром, я увидел, что льет нудный дождь, и услышал, как противно шипят заросли бамбука от ветра. И стало мне так грустно, что трудно и передать.

Наконец, под моросящим дождем пришли все-таки Луна и Додо, а с ними подруга Додо, десятиклассница Лали – черноглазая, черноволосая, круглолицая грузинка. Я сразу заметил, что Додо надела белую тесную водолазку, которая уважительно подчеркивала неоспоримое женское достоинство этой милой девочки. Женщины принесли выстиранную и выглаженную мою рубашку, которую взяли вчера, и Луна сказала, что стирала и гладила ее для меня Додо собственноручно.

Но… Неузнаваема, неузнаваема была моя девочка! Конечно, у нее болела голова после вчерашнего, конечно, действовала погода. Очаровательная улыбка лишь изредка вспыхивала на милом личике, но и она, увы, была не столь светящаяся, как вчера. Отблески, конечно, отблески, но очень уж приглушенные.

Приехал на своих ярко-красных «Жигулях» Алик-Олеко, демонстрируя всем нам свой гордый орлиный профиль красивого холостяка. Он тотчас обрадовался, увидев Додо и Лали, но ехать немедленно в Хулеви было, конечно, нельзя – дождь моросил и дул холодный ветер. Может, наладится через несколько часов?

Делать в домике было решительно нечего – хотели поиграть в карты хотя бы, а карт не было, – и добрая Луна пригласила нас к себе. Мы сели в ярко-красные «Жигули» Алика и за две минуты спустились от романтического домика в зарослях к стандартным постройкам цитрусового совхоза, в одной из типовых квартир которого жила моя кормилица.

В квартире у Луны было просторно, но очень пусто. Шкаф, стол, несколько стульев. Однако на подставке стоял новый проигрыватель, а в углу – телевизор с большим экраном. Технические эти новшества казались неуместными здесь, они тоже были словно осколками, отголосками чего-то. Все это размещалось в одной просторной комнате. В другой, не менее просторной, почти посередине стояли две кровати, а у стены примостилась железная печь с трубой – в годы войны такие называли «времянками», или «буржуйками».

Как только мы вошли, Луна включила телевизор, но там по обеим программам шли какие-то «производственные», совсем не воскресные передачи, тогда Луна включила проигрыватель и поставила пластинку. Додо и Лали ушли на поиски игральных карт, а Луна, очень обеспокоенная тем, чтобы нам с Аликом не было скучно, порылась в шкафу и, наконец, положила перед нами альбом с фотографиями. С интересом открыл я его, надеясь увидеть наконец то, что составляет истинную жизнь этой доброй женщины и, может быть, суть ее души.

Альбом был переполнен фотографиями, которые не наклеенными лежали меж страниц. Главным образом групповые снимки, где была запечатлена Луна со своими знакомыми или знакомые Луны без нее. Или одна Луна. Наконец, на одной из фотографий я увидел Луну вдвоем с мужчиной.

– Муж? – спросил я.

– Нет, знакомый, – с застенчивой и печальной улыбкой ответила Луна.

Потом я обратил внимание на то, что почти все ее фотографии сняты в одно и то же время, на одном курорте. «Фото Гугула» – стоял «лейбл» на многих из них, причем слова «фото Гугула» да еще с пышной эмблемой в стиле рококо занимали чуть ли не половину снимка. Да, неведомый Гугула упорно стремился увековечить в сердцах и умах потомков имя свое. Еще одна эмблема, поменьше, скромно свидетельствовала: «фото Миша».

Мужа, как выяснилось, у Луны не было, не было и детей, но зато она работала в детском саду, где возилась с двадцатью пятью трех-четырехлетними малышами…

Вернулись Додо и Лали с картами, мы вчетвером поиграли немного, пока Луна старательно готовила для нас чай. И по тому, с какой тихо-завистливой грустью Луна смотрела на нас и как искренне переживала она наше невезение с погодой, я окончательно убедился, что позвала она вчера Додо в мой домик исключительно по соображениям своей нерассуждающей доброты.

А Додо, солнечная вчера Додо, «родственница» моя, была совершенно неузнаваема! Теперь – не вчера, а теперь! – она словно бы играла какую-то роль, пропала очаровательная мягкость ее, голос стал отрывистым, резким, к месту и не к месту она повышала его, с удивлением я взирал на нее и видел жесты, ужимки, наверняка подсмотренные у взрослых капризных женщин, они так не шли ей. Да, без солнца и цветы сжимаются, блекнут (и бабочки). «Если хотите составить выгодное представление о прекрасном нашем мире, смотрите на него при свете солнца», – хотелось бы пожелать пришельцам. Но что же, что же делать, если солнца-то нет?

Грустным был этот день, так не похож он оказался на ожидаемый. В Хулеви мы все-таки ездили – Додо, ее трехлетняя сестричка Майко, Лали, Олеко и я, – подъезжали к морю, которое сегодня тоже было совершенно неузнаваемо: желтое, болезненное, с беспорядочными волнами и клочьями пены, которые срывал ветер. И дождь моросил без перерыва, и было холодно. Что в этом яростном разгуле стихии маленькие наши тела?

Тучи, опять мерзкие, враждебные тучи – как с бабочкой! – и что же я мог сделать теперь против них, милая, милая Додо?

Поспешно все мы уселись опять в ярко-красные «Жигули» Олеко и поехали назад в струях дождя, а Додо и Лали и сестричка Додо Майко ежились на заднем сиденье, и о чем-то Додо без конца говорила с Аликом по-грузински, а голос ее был отрывистый, резкий, он совсем не нравился мне. И явственно ощущалось, что та душа, которая вчера так нежно соприкоснулась с моей, далеко, далеко…

Я посмотрел на Алика и увидел его гордый орлиный профиль и подумал почему-то в который раз, что жить в этом многообразном мире, несмотря ни на что, прекрасно. Только вот солнца, солнца хотелось бы, солнца! А его нет… А нам сейчас оно так нужно! Боже, Боже, сделай же что-нибудь!

На обратном пути Алик завез всех нас в ресторан – пришло время обеда, – и мы чудной нашей компанией заняли отдельный кабинет, а когда еще только входили, то на пороге встретился знакомый Алика, моложавый, очень красивый грузин лет пятидесяти с гаком.

В светлом костюме, импозантный, с длинными пушистыми седыми баками, он сказал в первую же минуту нашего знакомства:

– Старость – это плохо. Это очень плохо – старость.

И в светло-карих глазах его, которые все еще упорно раздвигали сети морщин, светилась искренняя и, как ни странно, детская печаль.

– Ничего в ней хорошего нет, в старости проклятой, – повторил он на прощанье и подал нам с Аликом руку и с завистью смотрел на нас и особенно вслед скрывшимся уже в ресторане девушкам нашим.

Алик заказал три бутылки сухого вина, но девушки пить не хотели, Додо даже поморщилась с отвращением. Потом все-таки выпила полстакана. Упросил зачем-то Алик и Лали. С трудом, с опаской Лали отпила из стакана, и почти тотчас же произошла удивительная и прекрасная метаморфоза. Застенчивое, грустное, стертое какое-то лицо Лали вдруг вспыхнуло и зацвело, а черные глаза лукаво и ласково засверкали.

– Первый раз в жизни пила, – с трудом подыскивая русские слова и преодолевая грузинский акцент, сказала она мне.

А во мне чувство неловкости за это «совращение» боролось с другим чувством, более сильным – благодарности. Отнеслись ко мне, столичному корреспонденту, по-человечески, и не в первый раз я отметил это, не в первой командировке своей в одну из союзных наших Республик. Везде – люди, главное будь человеком ты, и все будет в порядке… Но вот Додо, Додо… Как понравилась мне вчера очаровательная эта девочка с почти русской внешностью, как вспыхнуло солнышко, но что же теперь… А ведь послезавтра в полдень я уезжаю.

Наконец, мы закончили трапезу (одна полная бутылка осталась) и опять сели в машину, а я по-прежнему с удовольствием наблюдал за Лали. В ресторане она еще пыталась справиться с непривычным и в машине сначала тоже, а потом вдруг широко, весело улыбнулась и сказала:

– Теперь мне хорошо.

А Алик-Олеко мчал свои красные «Жигули» по шоссе, едва дотрагиваясь до руля, а когда запели грузинскую песню – первой запела по-грузински Додо, хотя и сохраняя на лице прежнее, скучно-строгое выражение, – Алик от души подпевал и в такт песне постукивал по рулевому пластмассовому кругу мчащейся на полном ходу машины. И видел я в нем не какого-то деятеля по снабжению, кем был он в районной административной системе, а – бесстрашного лихого джигита. И хотелось сумасшедшую и опасную скорость машины сравнить с головокружительным, ветру подобным и тоже опасным скачем коня. И все-таки грустным, грустным было это сравнение…

Покатались мы так немного под непреходящим дождем и вернулись в холодный домик, вечером опять поиграли в карты, а потом телевизор смотрели…

Увы, ничего подобного вчерашнему так и не состоялось.

На другой день мы с Аликом ездили еще к одной удивительной женщине – Герою Социалистического труда, знатному чаеводу. Она, как практически все известные мне знатные труженики, оказалась живым, внимательным человеком и ничто человеческое не было ей чуждо, только вот времени на это всегда не хватало.

– Что-то грузинский чай неважным стал, индийский все ищут, – сказал я. – Солнца, что ли, мало в Грузии?

– Да нет, солнца хватает. Вот только слишком торопимся, —

ответила знатный чаевод и улыбнулась.

– Что значит «торопимся»? – спросил я все-таки.

– Да ведь план у нас. Не о чае думаем порой, а о плане…

Вечером все же пришла после школьных уроков Додо, приехал проводить меня Алик и Нодар Николаевич, но опять не склеивалось у нас, и Додо была чужой и скучной. Ныло у меня сердце, мучительно искал я какую-то счастливую минуту, чтобы… Не складывалось. А потом пришлось внезапно ехать на прием к первому секретарю райкома, потому что – как сказал приехавший от него человек – завтра утром он не сможет меня принять, а мне повидаться на прощанье с начальством необходимо.

– Вы довольны поездкой? – спросил первый секретарь, крепкий, грузноватый мужчина, еще молодой и голубоглазый.

– Очень доволен, – ответил я искренне.

– Иметь много детей – это хобби жителей Хоби, – доброжелательно пошутил он, имея в виду райцентр Хоби, и провожая меня до дверей своего кабинета. – Вот я и заголовок придумал для вашей статьи, а? – добавил он, улыбаясь и не подозревая, что очерк-то мой как раз могут и не напечатать в том виде, как я хочу, хотя я и попробую.

Я не журналист, я писатель. И не обязательно напишу именно то, что нужно газете, – я им так и сказал, – мне важнее то, что увижу я своим «невооруженным» взглядом. Они согласились, и я считал себя вправе именно так и писать. В частности – и о бабочке…

Да, лет пятнадцать к тому времени – пятнадцать! – занимался я фотографированием маленьких крылатых созданий и давно уже мечтал встретить, в частности, именно такую бабочку, удивительную затейливым и пестрым рисунком своим – Поликсену! Но не ожидал встретить ее здесь, сейчас, в период весенних кавказских дождей, в тот короткий погожий просвет в конце дня.

Но – встретил!

…А каждая бабочка, между прочим, прежде, чем стать крылатой, прекрасной и беззаботной, влачит упорное существование в стадии толстой неповоротливой гусеницы, которая только то и делает, что с утра до вечера ест – трудится, набирается сил на будущее. И лишь пройдя эту долгую, мучительную, но необходимую стадию жизни, она выбирает тихое местечко и там, покрывшись хитиновой броней куколки, фактически умирает… Да-да, тело гусеницы внутри куколочного саркофага почти все распадается на отдельные клетки, которые, подчиняясь таинственному закону, начинают группироваться в новое существо, и это новое, хотя и имеет со старым несомненную связь, однако же вряд ли помнит многотрудные, полные опасностей прошлые будни. И недаром древние греки сравнивали окукливание гусеницы со смертью влачащего нелегкое земное существование человеческого тела, а вылет бабочки – с вылетом прекрасной крылатой души. Психея – очаровательнейшая богиня, девушка с крыльями бабочки… А у нас? Антон Павлович Чехов писал с грустью, что у людей ровно наоборот – начинается как раз с бабочек, а потом…

Уезжал я из Грузии, оставляя Додо, но увозя все же бабочку, а точнее – трупик ее и не проявленную пока что пленку. Написал Додо прощальную записку с телефоном и адресом и передал с Луной ее и букет рододендрона, пообещав, что пришлю фотографии обязательно, и сказав, что если Додо когда-нибудь будет в Москве, то…

Но проявив в Москве пленку, разглядев как следует слайды и трупик бабочки, справившись с определителем, я обнаружил, что это все же не Поликсена. Близкая родственница ее, очень красивая, с красивым именем Алланкастрия. Но все же не Поликсена.

Очерк я написал. Но его так и не напечатали – «социальности» и рассуждений о необходимости как можно более активного деторождения в период развитого социализма в моем очерке не хватило. Мысль моя главная была в том, что не в количестве дело, а в качестве, не в материальности, а в духовности. То есть не «Будет хлеб – будет и песня», а – наоборот: «Будут песни хорошие – будет и хлеб». О бабочке и о Додо не упоминал, конечно, но и это не спасло.

– Социальности мало в вашем очерке. Социальности! Не на то вы обращаете внимание, не на то! – с раздражением сказал редактор. – Переписать надо бы…

Переписывать очерк я не стал, зато написал рассказ. Напечатают ли его, я тоже не уверен. Но – написал.

Так что обманул я, выходит, ожидания гостеприимных хозяев, о чем искренне сожалею, однако вины своей, ей-богу, не ощущаю. Неловко мне перед Нодаром Николаевичем, перед Аликом, перед отцами и матерями многодетных семей, перед секретарем райкома, перед Луной, Лали и, конечно же, перед Додо. Неловко… Но как объяснишь им, что не согласен я с требованиями редакции и вообще со многим в нашей убогой жизни, не согласен. Божье – Богу, а кесарю кесарево, я понимаю. Но не слишком ли многого хочет кесарь?

Фотографии Додо я напечатал и отослал, но ни обещанных мандаринов осенью, ни письма от нее так и не получил… Увы.

Вот так и пролетело десять дней моей жизни в далеком грузинском городке и окрестностях, но оставили они след в моей памяти все же незабываемый. Пусть не Поликсена, а Алланкастрия, пусть тучи и дождь, пусть так и не напечатали мой очерк, а потом и рассказ, пусть Додо не ответила на мое письмо, пусть! Но были счастливые искорки, и я их помню! Правда, очень хотелось бы, чтобы были искорки и у Додо!

Бегство

В поезде Никонов старался уснуть. Сначала, когда только вошли и сели и заметили, что рядом, на соседних лавочках, тоже едут рыболовы в шубах, два взрослых и один парнишка лет пятнадцати, Никонов остро почувствовал нечто, такое понятное и близкое когда-то, отозвавшееся теперь болезненно. Он устроился поудобнее в уголке у окошка и, виновато улыбнувшись своим спутникам и поерзав для удобства на месте, закрыл глаза. Леонид Николаевич пошутил тут же по поводу этой вдруг проявившейся сонливости Никонова, Никонов отшутился и с добродушным упрямством опять прикрыл глаза. Василий Семенович, третий из них, быстро утих тоже и, глядя в окно, молчал.

Привычно – чересчур даже привычно, до надоедливости – постукивали колеса, подрагивал едва ощутимо вагон, в такт ему покачивалась слегка и голова Никонова, и с какой-то странной для себя самого настойчивостью он старался уснуть.

Но ему не спалось.

Он пытался думать о том, что вот ведь едут они на два дня на Волгу, где он ни разу еще не бывал, что наконец-то дождался этой поездки, можно не думать ни о работе, ни о семье. А о поездке на рыбную ловлю из подо льда – как когда-то… – он мечтал уже лет пять, никак не меньше: то мешала постоянная загруженность в министерстве, текучка, то во время отпуска нужно было все свое время проводить с женой и сыном, то еще что-нибудь – всегда, всегда что-то непредвиденное…

Приблизительно так же, думал он, должны чувствовать себя оба его приятеля – Леонид Николаевич и Василий Семенович, когда-то школьные друзья и постоянные спутники по рыбной ловле и охоте, а теперь взрослые, «остепенившиеся», семейные люди. Он помнил, с каким давно не испытанным воодушевлением принял приглашение словно с неба свалившегося Леньки, который уже лет пять не появлялся и не звонил, и как остро ощутил в тот момент нечто, почти забытое.

Но это было, да, было… Однако сейчас, когда их мальчишеский замысел начал осуществляться, Никонов вдруг с удивлением и непонятной тревогой почувствовал, что вовсе не так уж рад вот этому благополучному их отъезду, хотя все складывалось как нельзя лучше и причин для беспокойства совсем не было. Жена осталась дома – она хотя и не без упреков, но отпустила его, обошлось без скандала. Сын гостил у родственников. Конечно, это Ленькина заслуга – вспомнил, дружище! На работе тоже все в приблизительном благополучии – на два-три дня можно оторваться смело. Желудок в последнее время тоже не мучил. Однако… Что-то беспокоило все равно.

Он сидел у окна по ходу поезда, а напротив, тоже у окна, расположился Леонид Николаевич, по-школьному Ленька. Сейчас он располнел, толстые складки уже обозначились на его лице, только глаза, кажется, оставались почти теми, что раньше, широко распахнутые Ленькины глаза, которые, как и высокий рост, когда-то обеспечивали ему успех у девушек.

Справа от Никонова сидел Василий Семенович, по-школьному Вася, и в его позе Никонов, не глядя, ощущал готовность посмотреть, повернуться, сделать что-то, встать по малейшему желанию Никонова. Но эта – тоже привычная – готовность хорошего, в сущности, парня Васи (ему, как и Никонову, сейчас было под пятьдесят) непонятно почему раздражала его.

На станцию приехали к утру. Было еще темно, но по морозному ветерку, по бледности звезд чувствовалась близость рассвета. Они были не одни: когда выбрались на дорогу, ведущую к Волге, оказалось, что рыболовов много, кроме них человек тридцать. Все как-то стихийно разбились на кучки, так и шли. Скрипел снег, слышалось дыхание и покашливание на морозе, некоторые переговаривались…

Никонов, Леонид Николаевич и Василий Семенович сначала шли своей кучкой, но разговора не возникало. Леонид Николаевич вышел вперед, ускорил шаг, и вскоре они нагнали шедших впереди рыбаков. Все молчали.

Когда подошли к Волге, кругом посерело. Угадывался залив, высокое дерево – сосна на той стороне, утоптанная тропинка.

– Ну что? Дальше? – спросил Леонид Николаевич, оборачиваясь к Никонову.

– Что? Не знаю. Как хотите, – ответил Никонов, ощущая, что от легкого ветра у него слезятся глаза.

Василий Семенович только глянул коротко, а Леонид Николаевич – Ленька, – наоборот, словно был обрадован этим доверием, и пошел вперед уверенно. Однако уверенность его быстро исчезла, и он поминутно стал оглядываться на Никонова: «Может, туда, к тому берегу, а? Или правее?» «Остаточные связи», – подумал Никонов. В школьные годы он был лидер.

Пришли наконец туда, где собралось побольше рыбаков. После первых минут обживания места, когда на льду возникло уютное ощущение общности мужчин и, смачно сплевывая, закурили курящие и запахло дымком, у Никонова опять блеснуло что-то из прошлого.

…Остановился поезд. Серо на платформе – второй час ночи, в конце июня: железнодорожные пути, дома, острый запах сена. Настроение ожидания, обязательной радости впереди…

Блеснуло – и тут же погасло.

Начали сверлить лунки.

Только когда сели и размотали удочки, почувствовался приличный мороз. Лунка быстро затягивалась льдом, леска становилась похожа на бусы. Клева не было. После того как онемели от холода руки, а за ними и ноги, чувство неуютности к Никонову вернулось и овладело им с такой силой, что он помотал головой, словно пытаясь отогнать назойливую муху. Оставил удочку, встал. Попрыгал немного.

– Пойду пробегусь. Замерз… – бросил он в сторону Василия Семеновича, лунка которого была ближе.

– Я тоже, – с готовностью поднялся Вася. – Что-то холодновато.

– Лень, мы пробежимся немного! – крикнул Леньке.

Тот кивнул.

Побежали, чтобы согреться, сначала по довольно глубокому снегу, затем поднялись на берег, здесь была тропинка.

Никонов очень скоро задохнулся – заломило в груди – и пошел шагом, стараясь отдышаться. Вася пошел тоже.

Стало совсем светло. Из-за бугра показалось солнце. Свежий, чистейший и мощный покров снега заискрился тотчас – лучистые звездочки разбежались. И порозовело небо. Никонов остановился. Смотрел.

– Вот оно, вот же оно! – не удержался он. – Красота, правда, Вась?

Вася ответил вежливо, хотя и с восхищением искренним:

– Да, красиво очень.

Он похож на собаку, подумал вдруг Никонов и разозлился на себя: «За что я на него?» И побежал опять. Тропинка нырнула в кустарник. Кустарник был по-зимнему пушист и великолепен – весь разукрашен голубоватым инеем. Сквозь кружево заиндевевших веточек просвечивало розовое солнце, а внизу, на нетронутом голубом бугристом снегу светились розовые блики.

Вася отстал. Никонов вздохнул с облегчением. Остановился. У него онемело лицо, глаза защипало.

…Да, так было. Он садился в лодку один перед самым восходом и как раз успевал выгрести на середину большого плеса, когда над полосой леса на берегу выглядывал красный горб солнца. Никонов раздевался до плавок и налегал на весла, и одинокая лодка на плесе чертила прямую линию вдаль, и громадное красное солнце, вставая, озаряло победным светом; и пело, казалось, все существо молодого студента, и чрезвычайно значительным, символическим казалось это магическое воздействие солнца, и жизнь казалась впереди бесконечной.

Это было то время, когда он думал: бросить все и засесть наконец по-настоящему за науку, на хлеб и воду, или… Получилось «или».

Он тряхнул головой и пошел назад, не оглядываясь. Василий за ним.

– Ну, как? – с деланной бодростью спросил у Леньки, когда подошел и увидел двух промороженных насквозь рыбешек, что валялись около его лунки.

– Хреново, – ответил Леонид совсем по-школьному.

Никонов подошел к своей лунке и подергал удочкой, чтобы проверить, не нацепилось ли что. Ничто не нацепилось. Еще только девять часов, с тоской подумал он, взглянув на часы.

– Слушай, Вася, – сказал Никонов. – Может, за молоком сходим? Все равно не берет ни черта, а? Вон же деревня, недалеко. Лень, ты пойдешь?

– Идите, я посижу еще.

Они с Василием поднялись на берег и пошли в сторону деревни. Впереди была возвышенность, бугор, за ним должна была быть деревня.

«Может быть, все-таки бросить все? Теперь! Бросить и…» – вдруг подумал Никонов.

Они перевалили через бугор, по которому слегка струилась поземка, и увидели деревню. До нее было по прямой с километр, не меньше, дороги близко не видно, однако Никонов с какой-то злой радостью принялся месить снег, его было чуть ли не по колено. Полчаса проходим, не меньше, слава богу, подумал он. Василий Семенович, ни слова не говоря, шел за ним след в след.

Постучали в дверь первой попавшейся избы.

– Хозяйка, молока не найдется?

Тут опять сверкнул какой-то лучик и засиял-засверкал было. Хозяйка отворила, и пахнуло на Никонова уютным деревенским теплом, хлебом. Хозяйка была пожилая – много морщин, – но моложавая, бойкая. Пока доставала кринку, стаканы, Василий Семенович и Никонов уселись на скамью у двери и хорошо, радостно переглянулись. Как тогда!

– А что, хозяйка, как жизнь деревенская? – спросил вдруг Никонов весело.

– Жизнь-то? Да как сказать… Живем пока. – Хозяйка светло смотрела голубоватыми глазами на Никонова и улыбалась. – Хотя, если честно говорить, то… Но пенсию прибавили все ж таки.

И она умолкла.

А он опять разозлился на себя непонятно за что. Молоко было чересчур холодным и казалось безвкусным. Заломило переносицу. Хозяйка, повозившись где-то в другой комнате, вошла и начала вдруг что-то говорить, жалуясь на местные власти. Чертовщина какая-то, подумал Никонов, чувствуя, как звонко запульсировало в мозжечке. И в желудке кольнуло. Чтобы не обидеть, он машинально поддакивал хозяйке. Лучики все до одного погасли, остался только назойливый звон.

– Пусть меня осудят, я не боюсь, – сказала хозяйка внезапно. – Я правду говорю, разве нет?

Никонов и Василий Семенович переглянулись молча.

– Слушай, Вась, – сказал Никонов, когда выпили молоко. – Может, попросимся здесь?

– У вас переночевать можно, хозяюшка? – спросил он.

– А чего ж. Пожалуйста. Здесь и постелю. А хотите, в сенях. Вас двое?

– А Ленька? – встревожился Василий.

– Трое нас. Если можно, мы к вечеру…

– Можно, можно, конечно, – радостно заговорила хозяйка.

Вышли. Солнце теперь било в лицо, и потому веселее было идти. Но дул в лицо и ветер.

Никонов сошел со своих старых следов и зашагал по целине опять.

– Ты куда? – спросил Василий Семенович.

– Ничего, я так. Ты иди.

Сзади он слышал скрипение Васиных валенок – пошел-таки за ним след в след. «Что за кретинизм!» – взорвался Никонов про себя. И остановился: сердце колотилось слишком.

– Погоди немного. Передохнем. Ты как, не устал? – спросил Васю, и сердце вдруг заныло от жалости к нему.

– Нет, ничего, – едва переводя дух, ответил тот.

– Ну, мы потише пойдем. Торопиться-то некуда, верно? У тебя с сердцем вообще как?

Василий Семенович улыбнулся благодарно:

– Да нормально в принципе. Так, пошаливает иногда, а вообще ничего…

– Ничего, может быть, к вечеру клев будет, верно? – сказал Никонов и слегка хлопнул Васю по плечу.

– Конечно, будет, – согласился тот радостно.

Зашагали.

Никонов напряг мышцы рук. У него все еще были отличные мышцы, особенно плечевой пояс. Когда-то собирался всерьез заняться спортом – сначала лыжами, потом борьбой. Даже боксом пробовал немного. Плаванием… Куда же время-то утекло?

Пришли на место, к своим старым лункам. Здесь никого не осталось. Лунки с горками ледяных осколков, следы людей, окурки. Только метрах в двухстах виднелись фигурки. Пошли к ним.

Отыскали Леньку.

– Что-то вы долго, ребята, – сказал он и вытащил окуня.

В его чемоданчике уже лежало с десяток. Видно было, что он абсолютно счастлив.

У Василия тоже загорелись глаза.

Вот не везет, подумал Никонов. Теперь от лунок не оттащишь до вечера. И просверлил тоже. Клев немного оживил его. Вытащив шестого окуня, он почувствовал, как к нему возвращается что-то. И даже захотелось – как тогда – повторять про себя стихи Пушкина: «В те дни, когда в садах Лицея…» Тогда это было как заклинание, под которое клевало особенно хорошо. Однако теперь не помогло: клев кончился.