Текст книги "Отечество. Дым. Эмиграция. Русские поэты и писатели вне России. Книга первая"

А дальше – война, эвакуация, безысходность и… веревка. Предсмертные записки: «Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мною он пропадет…» И Муру: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжко больна, это уже не я…»

Самоубийство Марины Цветаевой произошло 31 августа. До полных 49 лет оставалось 38 дней.

 
Отказываюсь – быть.
В Бедламе нелюдей
Отказываюсь – жить.
С волками площадей —
 

так писала ранее Цветаева, а в Елабуге за поэтическим словом последовало практическое действие:

 
На твой безумный мир
Ответ один – отказ.
 

Вот такую жизнь прожила Марина Цветаева – «единственная в своем роде в подлунном мире», по определению Иосифа Бродского. На Западе она говорила: «В России я поэт без книг, здесь поэт без читателей». Возвращение к читателям России произошло в 1956 году – в альманахе «Литературная Москва» были напечатаны 7 стихотворений Цветаевой. С 1961 года пошли сборники избранных произведений. Ну, а еще позднее – хлынул цветаевский книжный поток с гигантскими тиражами.

Творческое наследие Цветаевой – 800 лирических стихотворений, 17 поэм, около 50 прозаических вещей, свыше 1000 писем… В «Поэме конца» есть строки:

 
Помилуйте, это – дом?
Дом – в сердце моем. – Словесность.
 

* * *

Итак, Марина Цветаева покончила счеты с жизнью. Как профессиональный календарист, я не мог не поинтересоваться «соседями» Марины Ивановны по дню 31 августа. Три смерти:

1867 – Шарль Бодлер, 46 лет. Последние годы жил в нищете, впадая в прогрессирующее слабоумие. Во вступлении к своему знаменитому сборнику стихов «Цветы зла» Бодлер писал:

 
Мы к Аду близимся, но даже в бездне мы
Без дрожи ужаса хватаем наслажденья.
 

1948 – не стало Андрея Жданова, сыгравшего роль сатрапа, инициатора гонений на Зощенко и Ахматову. В сентябре 1946 года Жданов выступил с позорно знаменитым докладом о журналах «Звезда» и «Ленинград», где между всего прочего заявил: «Почему вдруг понадобилось популяризировать поэзию Анны Ахматовой? Какое она имеет отношение к нам, советским людям?..».

1967 – Илья Эренбург, 76 лет. Его кредо: «Всё нарушал, искусства не нарушу».

На 31 августа падают и рождения:

1749 (по новому стилю) – родился Александр Радищев, писатель с печальной участью, покончивший, как и Цветаева, с собою…

1811 – французский писатель и критик Теофиль Готье, обосновавший теорию искусства для искусства.

 
Всё прах. – Одно, ликуя,
Искусство не умрет.
Статуя
Переживет народ…
 

1909 – Уильям Сароян, американский писатель. В пору борьбы с космополитизмом (1949 год) Сарояна советские критики обзывали «декадентом-утишителем».

Георгий Иванов: «Стихи и звезды остаются»

 
Глядя на огонь или дремля
В опьяненьи полусонном —
Слышишь, как летит земля
С бесконечным, легким звоном.
 
 
Слышишь, как растет трава,
Как джаз-банд гремит в Париже —
И мутнеющая голова
Опускается всё ниже.
 
 
Так и надо. Голову на грудь
Под блаженный шорох моря или сада.
Так и надо – навсегда уснуть,
Больше ничего не надо.
 

Георгий Иванов, сб. «Розы», Париж, 1931

Георгий Владимирович Иванов (1894, Студенки Ковенской губ. – 1958, Иер-де-Пальма под Ниццей).

 
Лучезарное небо под Ниццей
Навсегда стало небом родным.
 

Поэт, прозаик, мемуарист.

«Стихи Георгия Иванова – соединение эпической сухости с балладной энергией» (Н. Гумилев. Письма о русской поэзии).

«Он высокий и тонкий, матово бледный, с удивительно красным большим ртом и очень белыми зубами. Под черными, резко очерченными бровями живые, насмешливые глаза. И… черная челка до самых бровей. Эту челку придумал для Георгия Иванова мэтр Судейкин. По-моему, очень неудачно придумал.

Георгий Иванов чрезвычайно элегантен. Даже слишком элегантен по “трудным временам”. Темно-синий, прекрасно сшитый костюм. Белая рубашка. Белая дореволюционной белизной.

…Он самый насмешливый человек литературного Петербурга. И вместе с Лозинским самый остроумный. Его прозвали “Общественное мнение”…» (И. Одоевцева. На берегах Невы).

«Молодой, бодрый, чуть прилизанный, остроумный и часто задирчивый, но вместе с тем с каким-то душевным надломом. Это сразу в нем чувствовалось, да, собственно, он и не пытался свою “уязвимость” скрывать» (А. Бахрах. Из нигилизма и музыки).

В рецензии на сборник «Горлица» (Петербург, 1914) Александр Блок писал:

«…Книжка Г. Иванова есть памятник нашей страшной эпохи, притом – один из самых ярких, потому что автор – один из самых талантливых среди молодых стихотворцев. Это – книга человека, зарезанного цивилизацией, зарезанного без крови, что ужаснее для меня всех кровавых зрелищ этого века: – проявление злобы действительно нечеловеческой, с которой никто ничего не поделает, которая нам – возмездие».

«Зарезанного цивилизацией» – как Блок точно определил! Цивилизацией, временем, революцией, эмиграцией, болезнью, судьбою…

У меня к Георгию Иванову особое, личное отношение. В мае 1980 года приятель дал мне на одну ночь (и чтобы никому не показывать! – крамола!..) сборник стихов неведомого (это в 1980-м!) Георгия Иванова, привезенный нелегально, тайно, из Парижа… Книгу я прочитал залпом и выписал из нее множество стихов для своей коллекции, которую собираю еще со школьных лет. А затем в стол написал текст о поэте, с обильным цитированием его строк. Меня он поразил: «Я не помню у кого-нибудь такого глубокого отчаяния, такого мощного сгустка печали, такой черной тоски, как у Георгия Иванова».

 
Балтийское море дымилось
И словно рвалось на закат,
Балтийское солнце садилось
На синий и дальний Кронштадт.
 
 
И так широко освещало
Тревожное море в дыму,
Как будто еще обещало
Какое-то счастье ему.
 

Он трезво смотрел на жизнь. Не ждал «ни счастья, ни солнечного света». А молил о самой малости:

 
На этот бледный лоб немного льду,
Немного жалости на сердце это.
 

В те годы мало кто знал о Георгии Иванове, он был не «наш» поэт, не советский… Я написал материал о Георгии Иванове «Вернуться в Россию стихами…» и послал его в редакцию журнала «Отчизна», где печатались материалы об эмигрантах. Мой опус долго согласовывали в ЦК, мурыжили, тужились и не решились на публикацию. Лишь через несколько лет, когда наступила пора гласности, появились первые публикации об ошеломившем меня поэте.

В 2007 году вышла моя книга «99 имен Серебряного века», и в ней моя давняя любовь – Георгий Иванов. Вот это представление с некоторыми сокращениями.

…Среди поэтов-эмигрантов Серебряного века Георгий Иванов, пожалуй, был единственным, кого вычеркнули из истории литературы за его явно антисоветские стихи, к примеру, такие:

 
Россия, Россия «рабоче-крестьянская» —
И как не отчаяться! —
Едва началось твое счастье цыганское,
И вот уж кончается.
 
 
Деревни голодные, степи бесплодные…
И лед твой не тронется —
Едва поднялось твое солнце холодное.
И вот уже клонится.
 

(1930)

Литературная энциклопедия (1966) с неприязнью написала: «Стихи И. насыщены настроениями неясной тоски, утомленности, эротич. мотивами, романтич. картинами старины; их лирич. герой весь в прошлом, он растерян и ищет утешения в религии».

Так кто он такой, Георгий Иванов? Отец – дворянин, бывший военный, мать из родовитой голландской семьи, баронесса Вир ван Бренштейн (из-за нее поэта в молодые годы звали «баронессой»). Как и у Блока, у Георгия Иванова детство было поистине золотое: живописное имение с великолепным парком и прудами, любящие родные, комфортный быт, частые приемы, музыкальные вечера, пикники и фейерверки. А потом все исчезло. Имение сгорело, отец покончил жизнь самоубийством.

Согласно семейной традиции, Георгий Иванов избрал военное поприще: поступил во Второй кадетский корпус в Петербурге, но курс не закончил. Юного кадета увлекла поэзия.

Блок отнесся к стихам начинающего поэта с бережным вниманием. Перед Блоком Георгий Иванов благоговел: «Залита солнцем большая мансарда, Ваш лик в сиянье, как лик Леонардо» («Письмо в конверте»). И до конца своей жизни Георгий Иванов сохранил память об Александре Блоке. Отзвук блоковских мелодий часто слышится в его стихах:

 
Это звон бубенцов издалека,
Это тройки широкий разбег,
Это черная музыка Блока
На сияющий падает снег.
 

Дебют Георгия Иванова в печати состоялся в 1910 году в журнале «Все новости литературы, искусства, техники и промышленности». Решив стать профессиональным литератором, Георгий Иванов оставил кадетский корпус вопреки желанию матери и сестры.

Первая книга «Отплытие на о. Цитеру», как вспоминал на закате своих лет Георгий Иванов, «…целиком написана на школьной парте роты его величества… Вышла осенью 1911 года в 200 экз… Через месяц после посылки этой книжки в “Аполлон” – получил звание члена “Цеха поэзии”. Вскоре появились очень лестные отзывы Гумилева в “Аполлоне” и Брюсова в “Русской мысли”. И я легко и без усилий нырнул в самую гущу литературы, хотя был до черта снобичен и глуп» (письмо В. Маркову от 7 мая 1957 года).

Георгий Иванов – участник столичной жизни, завсегдатай «Бродячей собаки», самого популярного литературного кафе дореволюционных лет. Вино, женщины, горячие споры, неуемные фантазии.

 
Над розовым морем вставала луна,
Во льду леденела бутылка вина,
И томно кружились влюбленные пары
Под жалобный рокот гавайской гитары.
 

Эти строки Георгия Иванова стали одной из песенок Александра Вертинского. Всё, что пишет Георгий Иванов, изящно и красиво. Гумилев отмечает «безусловный вкус» и «неожиданность тем и какую-то грациозную глуповатость в той мере, в какой ее требовал Пушкин» (журнал «Аполлон», 1912).

Талант, ум, вкус в стихах Георгия Иванова отмечал и Блок. Общее мнение о раннем Георгии Иванове, пожалуй, подытожил внимательный летописец времени Корней Чуковский: «Какой хороший поэт Георгий Иванов, но послал бы ему Господь Бог простое человеческое горе, авось бы в своей поэзии почувствовалась душа».

Друг Георгия Иванова Георгий Адамович писал о том же: «Разве только случится с ним какая-нибудь житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя, несчастья».

И Корней Чуковский, и Адамович исходили из старой проверенной формулы: поэта делает страдание. А коли его нет, то нет и истинной поэзии. Горе и страдание пришли вместе с революцией в октябре 1917 года и почти всех коснулись сразу. Гумилев был расстрелян. Блок задохнулся в бездуховной атмосфере. А вот Георгий Иванов сначала и не почувствовал особых перемен, гнета и давления новых властей. Все дело в том, что он как поэт развивался медленно и по-настоящему во весь голос заговорил уже в эмиграции. Как большой поэт он по существу родился вне родины.

Пять лет Георгий Иванов прожил в советизированной России. Активно работал, сотрудничал со многими журналами, с издательством «Всемирная литература», переводил. Отстраняясь от политики, упивался культурой.

 
О муза! Гофмана я развернул вчера
И зачитался до рассвета…
 

Вместе с Георгием Адамовичем он возглавил второй «Цех поэтов», вокруг которого группировалась талантливая молодежь: Ирина Одоевцева, Всеволод Рождественский, Сергей Нельхиден и другие. Академические штудии проходили на фоне хозяйственной разрухи, голода и холода. Долго жить в такой обстановке было трудно, и Георгий Иванов добивается командировки в Берлин «для составления репертуара государственных театров» и осенью 1922 года вместе со своей второй женой Ириной Одоевцевой покидает родину.

«1922 год, осень. Послезавтра я уезжаю за границу. Иду к Ахматовой – проститься. Летний сад шумит уже по-осеннему. Инженерный замок в красном цвете заката. Как пусто! Как тревожно! Прощай, Петербург!..» (Г. Иванов. «Петербургские зимы»).

Покинув Россию, Георгий Иванов и Ирина Одоевцева жили сначала в Берлине. Потом перебрались в Париж. Когда началась война, супруги переехали в Биарриц. Потом снова Париж. Денег не было. Стихи никто не покупал. И что осталось?

 
Я не знал никогда ни любви, ни участья.
Объясни, что такое хваленое счастье,
О котором поэты толкуют века?..
 
 
Ледяное, волшебное слово: Тоска.
 

Конечно, не все было мрачно. Случались и просветы. Радость приносила работа. Георгий Иванов и Адамович были очень авторитетны среди литераторов в эмиграции. Они были властителями дум русского Монпарнаса, создали особый стиль, «парижскую ноту», как тогда говорили, объединили многих молодых писателей и поэтов тех лет. Георгий Иванов помог талантливому поэту Борису Поплавскому. Открыл поэта Владимира Смоленского. Оказал поддержку и многим другим. Но, как известно, другим помогать легче, чем самому себе. К тому же Георгий Иванов был мало приспособлен к добыванию денег, и в некоторые периоды жизни они жили преимущественно на гонорары от рассказов и романов Одоевцевой.

Георгий Иванов тяжело переживал разлуку с Россией. Никуда не ездил, не желал путешествовать, из французских писателей читал одного лишь Стендаля.

В 1931 году вышел сборник Георгия Иванова «Розы», и, по замечанию маститого литературоведа Константина Мочуль-ского, Георгий Иванов «перестал быть изысканным стихотворцем, став поэтом». По отзывам других ценителей поэзии, Георгий Иванов превратился в «королевича» русской поэзии.

 
Над закатами и розами —
Остальное все равно —
Над торжественными звездами
Наше счастье зажжено.
 
 
Счастье мучить или мучиться,
Ревновать и забывать.
Счастье нам от Бога данное,
Счастье наше долгожданное,
И другому не бывать.
 
 
Все другое – только музыка,
Отраженье, колдовство —
Или синее, холодное,
Бесконечное, бесплодное
Мировое торжество.
 

«В годы эмиграции, – писал В. Завалишин, – Георгий Иванов как поэт сильно рос, достиг высокого формального совершенства… от Верлена Георгий Иванов взял прежде всего умение превращать слово в музыку, с ее тончайшими нюансами. Но при этом поэзия Иванова не утрачивает пушкинской чистоты и прозрачности. Сделав ритм своих стихов по-новому музыкальным, что позволило воспроизвести сложные оттенки настроений, Георгий Иванов не отрекся от ясновидящей чеканности классического стиха. В этом сочетании музыкальности и классичности – секрет обаяния поэзии Иванова… Поэзия Георгия Иванова воспринимается как траурный марш, под скорбную и величественную музыку которого уходит в сумрак былая Россия…»

Из новой России шли тяжелые вести о репрессиях, о лагерях, о гибели многих писателей и поэтов. Особенно горько переживал Георгий Иванов гибель Мандельштама, друга своей юности. Отсюда его строки:

 
Мне больше не страшно. Мне томно.
Я медленно в пропасть лечу
И вашей России не помню
И помнить ее не хочу…
 

Поэт действительно летел в пропасть: болезни и нищета, «старческий дом» на юге Франции. Написанный Георгием Ивановым «Посмертный дневник» – один из самых пронзительных документов, отчеканенный в великолепных стихах. В нем он обращается к прошлому, к Пушкину:

 
Вы мне всё роднее, вы мне всё дороже,
Александр Сергеевич, вам пришлось ведь тоже
Захлебнуться горем, злиться, презирать,
Вам пришлось ведь тоже трудно умирать.
 

Георгий Иванов скончался, немного не дожив до 64 лет, на больничной койке. Он оставил нам блестящие воспоминания о Серебряном веке: «Петербургские зимы», мрачную и апокалипсическую книгу «Распад атома» (1938), неоконченный роман «Третий Рим» и «Посмертный дневник» (1958) – по существу реквием, моцартианский по музыке, шекспировский – по духу.

Георгий Иванов, воплотивший в своих стихах трагизм существования, по оценке Романа Гуля, был единственным в русской литературе экзистенциалистом, экзистенциализм которого уходит корнями «в гранит императорского Петербурга».

В заключение сделаем – нет, не рекламную паузу, а стихотворную, – и почитаем отдельные строки и стихотворения Георгия Иванова.

* * *

Холодеет осеннее солнце и листвой пожелтевшей играет, Колыхаются легкие ветки в синеватом вечернем дыму – Это молодость наша уходит, это наша любовь умирает, Улыбаясь прекрасному миру и не веря уже ничему.

* * *

 
Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
 
 
Только желтая заря,
Только звезды ледяные,
Только миллионы лет.
 
 
Хорошо – что никого,
Хорошо – что ничего,
Так черно и так мертво,
 
 
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.
 

1930

* * *

 
По улицам рассеянно мы бродим,
На женщин смотрим и в кафе сидим,
Но настоящих слов мы не находим,
А приблизительных мы больше не хотим.
 
 
И что же делать? В Петербург вернуться?
Влюбиться? Или Opera взорвать?
Иль просто – лечь в холодную кровать,
Закрыть глаза и больше не проснуться…
 

* * *

 
Страсть? А если нет и страсти?
Власть? А если нет и власти
Даже над самим собой?
Что же делать мне с тобой.
 
 
Только не гляди на звезды,
Не грусти и не влюбляйся,
Не читай стихов певучих
И за счастье не цепляйся —
 
 
Счастья нет, мой бедный друг.
 
 
Счастье выпало из рук,
Камнем в море утонуло,
Рыбкой золотой плеснуло,
Льдинкой уплыло на юг.
 
 
Счастья нет, и мы не дети.
Вот и надо выбирать —
Или жить, как все на свете,
Или умирать.
 

* * *

 
…Паруса уплывают на север,
Поезда улетают на юг,
Через звезды, и пальмы, и клевер,
Через горе и счастье, мой друг.
 
 
Всё равно – не протягивай руки,
Всё равно – ничего не спасти.
Только синие волны разлуки,
Только синее слово «прости».
 
 
И рассеется дым паровоза,
И плеснет, исчезая, весло…
Только вечность, как темная роза,
В мировое осыпется зло.
 

* * *

 
Что-то сбудется, что-то не сбудется.
Перемелется всё, позабудется…
 
 
Но останется эта вот, рыжая,
У заборной калитки трава!
 
 
…Если плещется где-то Нева,
Если к ней долетают слова —
Это вам говорю из Парижа я
То, что сам понимаю едва.
 

* * *

 
Ничего не вернуть. И зачем возвращать?
Разучились любить, разучились прощать,
Забывать никогда не научимся…
 
 
Спит спокойно и сладко чужая страна.
Море ровно шумит. Наступает весна
В этом мире, в котором мы мучимся.
 

* * *

 
Всё чаще эти объявленья:
Однополчане и семья
Вновь выражают сожаленья…
«Сегодня ты, а завтра я!»
 
 
Мы вымираем по порядку —
Кто поутру, кто вечерком
И на кладбищенскую грядку
Ложимся, ровненько, рядком.
 
 
Невероятно до смешного:
Был целый мир – и нет его.
 
 
Вдруг – ни похода ледяного,
Ни капитана Иванова,
Ну, абсолютно, ничего!
 

* * *

 
Всё представляю в блаженном тумане я:
Статуи, арки, сады, цветники,
Темные волны прекрасной реки…
Раз начинаются воспоминания,
Значит… А может быть, всё пустяки.
 
 
…Вот вылезаю, как зверь из берлоги я,
В холод Парижа, сутулый, больной…
«Бедные люди» – пример тавтологии,
Кем это сказано? Может быть, мной.
 

* * *

 
Рассказать обо всех мировых дураках,
Что судьбу человечества держат в руках?
 
 
Рассказать обо всех мертвецах-подлецах,
Что уходят в историю в светлых венцах?
 
 
Для чего?
Тишина под парижским мостом.
И какое мне дело, что будет потом.
 

* * *

 
В громе ваших барабанов
Я сторонкой проходил —
В стадо золотых баранов
Не попал. Не угодил.
 
 
А хотелось, не скрываю, —
Слава, деньги и почет.
В каторге я изнываю,
Черным дням ведя подсчет.
 
 
Сколько их еще до смерти —
Три или четыре дня?
Ну, а все-таки, поверьте,
Вспомните и вы меня.
 

* * *

(Из стихотворения, посвященного Ирине Одоевцевой)

 
…Я даже вспоминать не смею,
Какой прелестной ты была
С большой охапкою сирени,
Вся в белом, в белых башмаках,
Как за тобой струились тени
И ветра ласковый размах
Играл твоими волосами
И теребил твой черный бант…
 
 
– Но объясни, что стало с нами
И отчего я эмигрант?
 

* * *

 
Звезды синеют. Деревья качаются.
Вечер как вечер. Зима как зима.
Всё прощено. Ничего не прощается.
Музыка. Тьма.
Все мы герои и все мы изменники,
Всем, одинаково, верим словам.
Что ж, дорогие мои современники,
Весело вам?
 

* * *

 
Россия счастие. Россия свет.
А, может быть, России вовсе нет.
 
 
И над Невой закат не догорал,
И Пушкин на снегу не умирал,
 
 
И нет ни Петербурга, ни Кремля —
Одни снега, снега, поля, поля…
 
 
Россия тишина. Россия прах.
А, может быть, Россия – только страх.
 
 
Веревка, пуля, ледяная тьма
И музыка, сводящая с ума.
 
 
Веревка, пуля, каторжный рассвет
Над тем, чему названья в мире нет.
 

* * *

 
Теперь тебя не уничтожат,
Как тот безумный вождь мечтал.
Судьба поможет, Бог поможет,
Но – русский человек устал…
 
 
Устал страдать, устал гордиться,
Валя куда-то напролом.
Пора забвеньем насладиться,
А может быть, – пора на слом…
 
 
…И ничему не возродиться
Ни под серпом, ни под орлом!
 

* * *

 
Пускай царапают, смеются,
Я к этому привык давно.
Мне счастье поднеси на блюдце —
Я выброшу его в окно.
 
 
Стихи и звезды остаются,
А остальное – всё равно!..
 

2. Эмигранты поневоле

Что такое поневоле? Согласно словарю, вопреки желанию, независимо от него. Просто революционные события в России застали кое-кого за пределами России, возвращаться было опасно, они там и остались. Эмигранты поневоле. Остановимся лишь на двух – на Леониде Андрееве и Игоре Северянине. Первого революция застала в Финляндии, другого – в Эстонии. На финской и эстонской земле оба писателя нашли покой.

Леонид Андреев кричал: «Верните Россию!»

Леонид Николаевич Андреев (1871, Орел – 1919, деревня Нейвала близ Мустамяки, Финляндия. В 1956 году его прах перезахоронен на Литераторских мостках Волкова кладбища в Ленинграде). Прозаик, драматург, публицист.

Построил дачу в Финляндии, знакомым сказал: «Юга не люблю, север – другое дело! Там нет этого бессмысленного веселого солнца».

Корней Чуковский писал об Андрееве: «…тяготение к огромному, великолепному, пышному сказывалось у него на каждом шагу. Гиперболическому стилю его книг соответствовал гиперболический стиль его жизни. Недаром Репин назвал его “герцог Лоренцо”. Жить бы ему в раззолоченном замке, гулять по роскошным коврам в сопровождении блистательной свиты. Как величаво являлся он гостям на широкой, торжественной лестнице, ведущей из кабинета в столовую! Если бы в ту пору где-нибудь грянула музыка, это не показалось бы странным».

Георгий Чулков в воспоминаниях «Годы странствий» подчеркивал еще одну черту Леонида Андреева – «он был русским скитальцем… был сыном своего времени, он был весь в предчувствии катастрофы».

В моей книге о писателях Серебряного века он представлен так.

«Большая Советская энциклопедия (БСЭ) в 1950 году писала о Леониде Андрееве: «Развивая традиции Достоевского, Андреев как писатель шел к изображению патологической психологии, инстинктов и раздвоения сознания. Для драматургии Андреева характерны крайний схематизм, трескучая риторика, фантастика кошмаров и ужасов… Типичный представитель реакционно-идеалистической упадочной литературы».

Вот так наотмашь! Советскому читателю, мол, Леонид Андреев и вовсе не нужен. «Упадочная литература». Правда, позднее все ярлыки с Андреева сняли и именовали его просто: русский писатель.

Так в чем «упадочность»? Корней Чуковский вспоминает, как Леонид Андреев любил закатывать монологи о смерти: «То была его любимая тема. Слово “Смерть” он произносил особенно – очень выпукло и чувственно: смерть, как некоторые сластолюбцы – слово “женщина”. Тут у Андреева был великий талант: он умел бояться смерти, как никто. Тут было истинное его призвание: испытывать смертельный отчаянный ужас. Этот ужас чувствуется во всех его книгах…».

Лев Толстой добродушно-насмешливо говорил про Леонида Андреева: «Он пугает, а мне не страшно».

Иннокентий Анненский в «Книге отражений» отмечал: «Русский писатель, если только тянет его к себе бездна души, не может более уйти от обаяния карамазовщины…». И далее Анненский писал: «У Леонида Андреева нет анализов. Его мысли, как большие сны, выпуклы: иногда они даже давят, принимая вид физической работы…».

Сам Леонид Андреев признавался: “Пишу я трудно. Перья кажутся мне неудобными, процесс письма – слишком медленным… мысли у меня мечутся, точно галки на пожаре, я скоро устаю ловить их и строить в необходимый порядок…”

И тем не менее, по мнению Бориса Зайцева, «Леонид Андреев как-то сразу поразил, вызвал восторг и раздражение… Его имя летело по России. Слава сразу открылась ему. Но и сослужила плохую службу: вывела на базар, всячески стала трепать, язвить и отравлять».

В начале XX века Леонид Андреев – один из наиболее популярных авторов. Каждое его новое произведение обсуждается критикой, часто вызывая острые дискуссии. Кому-то писатель казался неубедительным и вызывал отторжение. Кому-то он очень нравился и вызывал даже восторг. В «Силуэтах русских писателей» Юлий Айхенвальд посчитал Леонида Андреева «самым необязательным и неубедительным из беллетристов». И дал окончательную оценку: «Виртуоз околесицы, мастер неправдоподобия». Александр Блок, напротив, прочитав рассказ «Тьма», обратился к Леониду Андрееву со словами: «“Тьма” – самая глубокая, самая всеобъемлющая, самая гениальная из всего, что вы написали!»

Похвала Блока пришлась на время расхождения Леонида Андреева с символистами. Писатель оказался чужим в их лагере. Дмитрий Мережковский отмечал, что «мистика Достоевского по сравнению с мистикой Андреева – солнечная система Коперника по сравнению с календарем». Разошелся

Леонид Андреев и с реалистами. Жизнь, по Андрееву, – это хаотический и иррациональный поток бытия, в котором человек обречен на одиночество. С такой позицией был категорически не согласен Горький. «Буревестник революции» верил в разум, а Леонид Андреев – нет. Разум, как считал Леонид Андреев, – это порождение зла («Дневник сатаны»).

В 1908 году Леонид Андреев поселился в финской деревне Ваммельсу в роскошном доме и жил там на широкую ногу. Путешествовал на собственной яхте, занимался цветной фотографией, живописью, спортом, постоянно «разбирался» с любимыми женщинами (одна из его Любовей – молодая актриса Алиса Коонен, которая его отвергла).

В начале Первой мировой войны писатель призывал к разгрому германского «цезаризма». Но, пережив угар войны, понял всю ее пагубность. Написал повесть «Иго войны. Признания человека о великих днях».

1917 год. Короткая вспышка любви к Февральской революции (мы – «первые и счастливейшие граждане свободной России») и полное неприятие Октября.

Увидев, как «по лужам крови выступает завоеватель Ленин», Леонид Андреев с ненавистью обрушился на установившуюся в России большевистскую диктатуру. Об этом он яростно писал в письмах, в дневнике, в статьях. «Вообще, я думаю, Ленин относится к человеку с величайшим презрением и видит в нем только материал, как видели все революционеры, тот же Петр Великий. И разница между Петром Великим и Лениным не в революционном духе и страсти, одинаковых у обоих, а в уме. Будь Ленин умнее, он стал бы Преобразователем России, сейчас он – ее губитель». С гибнущей Россией «ушло, – по мнению писателя, – куда-то девалось, пропало то, что было творчеством». И крик: «Я на коленях молю вас, укравших мою Россию: отдайте мне мою Россию, верните, верните…»

Трагедия Леонида Андреева – трагедия сострадания. Он воспринимал боль России как свою личную боль, ее трагедию – как трагедию собственную.

В 1994 году в двух издательствах в Москве и Петербурге вышли книги «Верните Россию!..» (сборник публицистики Леонида Андреева 1916–1919 годов) и «S.O.S.» (дневник, 1914–1919, письма, статьи и интервью, воспоминания современников). Как написал один из рецензентов: «Такого Андреева мы не знали». Это надо обязательно читать. Потрясающие документы человеческого страдания и боли.

За три дня до своей смерти Леонид Андреев писал в письме к Василию Бурцеву: «А какой вид будет имеет Россия, когда уйдут большевики? Страшно подумать. Больше всего меня страшит страшная убыль в людях. С одной стороны, защищая себя, большевизм съел среди рабочих и демократии всё наилучшее, сильнейшее, более других одаренное. Это они в первую голову гибли на бесчисленных фронтах в бесчисленных сражениях и кровопролитиях. И наоборот: наиболее трусливое, низкое и гнусное остается в ихнем тылу, плодится и множится и заселяет землю – это они палачествуют, крадут, цинически разрушают жизнь в самых основаниях. С другой стороны, нападая, он съел огромное количество образованных людей, умертвил их физически, уничтожил моральной своей системой подкупов, прикармливания…»

Это было написано в сентябре 1919 года, задолго до «философского парохода», истребления кулачества как класса, судебных процессов над неугодными и массовым террором 1937 года. Леонид Андреев оказался истинным провидцем.

А как злободневно звучит такой короткий диалог из рассказа «Так было» (1906):

«– Нужно убить власть, – сказал первый.

– Нужно убить рабов. Власти нет – есть только рабство».

Писатель не чуял своей кончины и собирался в поездку. В письме к И. Гессену он сообщал: «Еду в Америку. Там читаю лекции против большевиков, разъезжаю по штатам, ставлю свои пьесы… и миллиардером возвращаюсь в Россию для беспечной маститой старости».

Тут Леонид Андреев не угадал. Никакой старости. Умер 12 сентября 1919 года, прожив всего лишь 48 лет. Скончался скоропостижно от паралича сердца. Писательское сердце не выдержало сильного напора страданий. Прах Леонида Андреева покоится на Литераторских мостках Волковского кладбища в Петербурге.

* * *

У Леонида Андреева было два сына: Вадим (1902–1976) и Даниил (1908–1959). Два яблока от яблони укатились в разные стороны, и судьба у них сложилась разная.

Вадим Андреев не вернулся в Россию. Учился в Берлинском университете и в Сорбонне. Во время войны сражался в рядах французского Сопротивления. Писал стихи под псевдонимом Сергей Осокин. Был просоветски настроен и спокойно вернулся в Союз. Работал в ЮНЕСКО в Женеве, где и скончался 20 мая 1976 года. Оставил роман о годах войны – «Дикое поле».

Короче, у Вадима все относительно спокойно и благополучно, а вот у Даниила – всё трагично. Он был одаренным поэтом и глубоким мыслителем. В 1937 году написал пророческие строки:

 
Ты осужден. Молчи. Неумолимый рок
Тебя не первого привел в сырой острог.
Дверь замурована. Но под покровом тьмы
Нащупай лестницу – не ввысь, но вглубь тюрьмы,
Сквозь толщу мокрых стен, сквозь крепостной редут
На берег ветреный ступени приведут.
Там волны вольные – отчаль же! правь! спеши!
И кто найдет тебя в морях твоей души?
 

Именно в 1937 году Даниил начал писать роман об интеллигенции «Странники ночи», но гроза еще не разразилась над его головой (висело клеймо «сын Леонида Андреева»)… Во время войны Даниил был признан нестроевым и участвовал в ней санитаром. Написал поэму «Германцы», не созвучную с позицией власти, его архив был уничтожен, а за самим пришли с арестом в апреле 1947 года. Даниилу Андрееву впаяли 25 лет тюрьмы, а его жене Алле – 25 лет лагерей.

После смерти Сталина последовала реабилитация, но на свободе Даниил прожил немного. Как сыну Леонида Андреева (новые веяния) ему выписали даже небольшую пенсию и выдали небольшой отцовский гонорар, на который Даниил купил пишущую машинку. Умер Даниил Леонидович 30 марта 1959 года в 53 года. В 1991 году увидела свет его «Роза мира» – итог философских раздумий и мистических откровений, и эта книга мгновенно стала для многих учебником русской духовности.