Текст книги "Жила-была женщина (сборник)"

Современница Марины Цветаевой и Анны Ахматовой. В 1922 году Анатолий Луначарский писал ей: «…Я вполне допускаю мысль, что вы сделаетесь лучшей советской поэтессой за все пройденное время русской литературы».

Увы, «неизвестной поэтессой» назвал ее биограф Леонид Таганов. А сама Анна Александровна с болью писала:

 
Вы, наверно, меня не слыхали
Или, может быть, не расслышали.
Говорю на коротком дыханье,
Полузадушенная, осипшая.
 

Не захотели расслышать ее голос составители различных литературных библиографических справочников и энциклопедий, не включили ее в свои персоналии. Тихо отметила литературная общественность и столетие со дня рождения поэтессы, которую Михаил Дудин назвал русской Жанной д’Арк, пришедшей к вершинам своей поэзии через страдания и веру в справедливость.

Анна Александровна Баркова родилась в городе Иванове 16 июля 1901 года в семье сторожа гимназии. Потом она напишет:

 
Что в крови прижилось, то не минется.
Я и в нежности очень груба.
Воспитала меня в провинции
В три окошечка мутных изба.
 

А вот какой ее запомнила одна из соучениц: «Огненно-красная, со слегка вьющимися волосами, длинная коса, серьезные, с пронзительным взглядом глаза…».

В 1922 году в Петрограде вышел первый (и единственный!) поэтический сборник Барковой – «Женщина». С надеждой и сочувствием встретили ее приход в литературу Александр Блок и Валерий Брюсов. Ее стихи включили в знаменитую антологию русской поэзии ХХ века. Революционно-пролеткультовские поэты относились к Барковой неприязненно: «…все обвинения свалились на мою голову: мистицизм, эстетизм, индивидуализм… В защиту мою выступил только Пастернак».

Не простили ей увлечение Эдгаром По и Оскаром Уайльдом, не простили, что скоро развеялись ее романтические иллюзии. В стихах появляется трагическое предчувствие будущего:

 
Все вижу призрачный и душный
И длинный коридор.
И ряд винтовок равнодушных,
Направленных в упор.
 

Это написано в 1931 году. А вот чуть позже:

 
Боги жаждут… Будем терпеливо
Ждать, пока насытятся они.
Беспощадно топчут ветви сливы
Красные до крови наши дни.
 

Пир богов был в самом разгаре. 25 декабря 1934 года Анна Баркова получила свой первый срок. Крестный путь начался…

Спустя пять лет, в 1939 году, ее освободили. На целых восемь лет. Анна Александровна поселилась в Калуге, здесь она пережила войну, встретила Победу. А 27 ноября 1947 года ее арестовали во второй раз: «Опять казарменное платье». Воркута, поселок Абезь – там она встретила философа Карсавина, египтолога Коростовцева…

Трагические пятидесятые стали расцветом поэтического творчества Анны Барковой. Ее стихи изустно передавались на этапах, в тюрьмах и лагерях. «Великий ад», о котором поэтесса писала еще в 1935 году в Калуге, объял всю страну, превратив ее в «загон для человеческой скотины». «Самое мучительное в поэзии Барковой, – пишет Таганов, – это сознание того, что страшный опыт ее жизни, равно как и опыт тысяч других, не в силах изменить окружающего».

Ее освободили в январе 1956 года. Реабилитировали. Казалось бы, все. Но нет, предчувствие не обмануло:

 
Восемь лет, как один годочек,
Исправлялась я, мой дружочек.
А теперь гадать бесполезно,
Что во мгле – подъем или бездна.
 

Опять – бездна. Третий срок. За стихи. И это в пору весенней оттепели шестидесятых, о которой мы так любим вспоминать. Только заступничество Твардовского помогло ее освобождению в 1966-м и полной реабилитации.

Анна Александровна умирала долго и мучительно. В больнице к ней относились удивительно сердечно и тепло. Но с ней, пишет Таганов, случилось то, что случилось со многими побывавшими там, где она провела двадцать лет жизни. Ей казалось, что за ней следят в глазок; ей слышались голоса друзей, которых допрашивали за стеной… Однажды она, спускаясь с лестницы, упала. Она объясняла потом врачам, что хотела догнать партию, от которой отстала…

Крестный путь, ее ад кончился 29 апреля 1976 года:

 
Домчалась. Пала у ворот,
Распахнутых в Эдем…
 

Успокоилась ли ее истерзанная душа?..

Молодость моего поколения пришлась на то ханжеско-пуританское время, о котором одна из современниц справедливо сказала: «В СССР секса нет». Как ее только не высмеивали, а зря. Ведь секс предполагает свободу, фантазию. О какой фантазии тогда могла идти речь… Я бы сказала, то было скорее утоление жажды, быстрое, порой неумелое.

И уж тем более в конце 50-х – начале 60-х годов мы не слышали и не знали слов «гей», «лесбиянка». Конечно, вольный воздух Международного фестиваля молодежи и студентов в Москве в 1957 году принес ароматы загнивающего Запада. Но то было не знание, а слухи, намеки.

Нам, филологам, было полегче. Мы читали «Монахиню» Дидро, «Смятение чувств» Стефана Цвейга. Мы прикасались к тем потаенным глубинам человеческой психики, которые пугали и влекли, завораживали, формировали наше отношение к этим необычным проявлениям человеческих чувств, наше если не сострадание, то сочувствие к переживаемым ими трагедиям. Из глубины веков доносился голос великой Сафо, взывающий к сочувствию и пониманию этих отверженных: «Смертным не дано соперничать с любовью».

Поэтесса Сапфо, или, как привычнее нам, Сафо. Платон называл ее десятой музой:

 
Девять лишь муз называя,
Мы Сапфо наносим обиду;
Разве мы в ней не должны
Музу десятую чтить?
 

Последующая история ответила: «ДА!»

Прошли тысячелетия, а муза Сафо жива среди тех,

 
Кто был ей верен многие века,
Кто звал ее вселиться в облака…
 

(Игорь Северянин)

От ее сочинений до нас дошло всего несколько стихотворений, однако их влияние на последующую литературу столь велико, что мы не могли не вспомнить о ней, прежде чем начать рассказ о нашей героине. Сафо предчувствовала свою дальнейшую судьбу: «Вспомнит со временем кто-нибудь, верь, и нас!» И вот уже два тысячелетия витает дух Сафо над грешною землей, зовет к любви, в трагический узел завязывая отношения людей.

«Соня меня очень любит, и я ее очень люблю – это вечно», – напишет о Парнок Марина Цветаева. А потом с сомнением: «Есть имена как душные цветы…» И ей же: «Твоя душа мне встала поперек души…»

Они познакомились в доме Наталии Крандиевской (по другой версии – у Максимилиана Волошина) в 1914 году. Марине 22 года, Парнок – 29. Они очень разные. Марина девственно хороша. «Цветком, поднятым над плечами, ее золотоволосая голова, пушистая, с вьющимися у висков струйками легких кудрей, с густым блеском над бровями подрезанных, как у детей, волос, – такой помнит ее младшая сестра Анастасия. – Ясная зелень ее глаз, затуманенная близоруким взглядом, застенчиво уклоняющимся, имеет в себе что-то колдовское. Ее женское только сквозит, только реет…»

София, напротив, не была хороша собой. «Но было что-то обаятельное и необыкновенно благородное в ее серых выпуклых глазах, смотрящих пристально, в ее тяжеловатом, “лермонтовском” взгляде, в повороте головы, слегка надменном, в незвучном, но мягком, довольно низком голосе, – писал Владислав Ходасевич. – Ее суждения были независимы, разговор прям».

Цветаева тоже оставила ее портрет:

 
Есть женщины. – Их волосы, как шлем.
Их веер пахнет гибельно и тонко,
Им тридцать лет. – Зачем тебе, зачем
Моя душа спартанского ребенка?!
 

Зачем, зачем?! Этот вопрос переадресуем Марине. Зачем ей, жене и матери, этот «гибельный грех»? Что заставило ее воскликнуть:

 
Сердце сразу сказало: «Милая!»
Все тебе – наугад – простила я,
Ничего не знав, – даже имени!
О, люби меня, о, люби меня!
 

Попытаемся сами ответить на этот вопрос, хотя вряд ли это под силу даже Фрейду. Марина рано потеряла мать. Это была для нее незаживающая рана. Майя Кудашева-Роллан считает, что у нее еще с детства заметно тяготение к женщинам. Поиск матери? Может быть, в стихах найдем ответ:

 
В оны дни ты мне была как мать,
Я в ночи тебя могла позвать,
Свет горячечный, свет бессонный,
Свет очей моих в ночи оны.
 

(По книге Джейн Таубман)

Да и Парнок вторит ей:

 
«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою»
Ах, одностишья стрелой Сафо пронзила меня.
Ночью задумалась я над кудрявой головкою,
Нежностью матери страсть в бешеном сердце сменя…
 

Возможно, была и другие причины, но оставим исследовать их цветаеведам, а наш рассказ о Софии Парнок.

Как и следовало ожидать, любовь-грех закончилась разрывом: «Благословляю вас на все четыре стороны» (Марина Цветаева).

Жизнь разметала подруг по разным сторонам и странам. У обеих она была нелегкой. Что почувствовала Марина Ивановна, узнав о смерти Парнок? На этот вопрос она ответила в «Письмах к Амазонке»: «…И однажды та, что была некогда младшей, узнает, что где-то, на другом конце той же земли, умерла старшая. Сперва она захочет написать, чтобы убедиться. Желание останется желанием… Зачем, ведь она умерла? Ведь я тоже умру когда-нибудь… И решительно, со всей правдивостью безразличья:

– Ведь она умерла во мне – для меня – уже двадцать лет назад.

Не нужно умирать, чтобы быть мертвым!»

А что же Парнок? Кто она, эта уже знакомая нам незнакомка?

София Яковлевна Парнок родилась 30 июля (11 августа) 1885 года в Таганроге. Ее подлинная фамилия – Парнох, но отец изменил ее на Парнок: ему не нравилась буква «х». Он был владельцем аптеки, мать – врачом. В 1891 году в семье родились близнецы, брат и сестра. Мать умерла родами. Соня не приняла мачеху и возненавидела отца. Как видим, причина влечения к женщине та же, что и у Цветаевой, – поиск материнского начала. Но если у Марины это эмоциональный всплеск, то у Софии – данность, ее судьба. Здесь, видимо, определяющую роль сыграла нелюбовь к отцу, которая распространилась на весь род мужской. «Я никогда, к сожалению, не была влюблена в мужчину», – скажет позднее поэтесса.

В 1903 году, окончив с медалью гимназию, София покидает Таганрог, уезжает вместе с подругой в Женеву, где поступает в консерваторию. Биографы отмечают ее несомненный музыкальный дар, а как пример музыкальности ее стиха приводят стихотворение «Орган»:

 
Кто вы, темные сонмы?
Я не знала, что плачут в раю.
От такой ли тоски огромной,
От блаженства ли так поют?
И какое пронзило сверканье
Этот громкоклокочущий мрак?..
 

Однако музыкантом Парнок не стала. Она прервала учебу в консерватории и вернулась в Россию, поступила на юридический факультет Высших женских курсов. Одновременно занималась литературным творчеством: стихи, детские сказки, переводы. Ее дебют состоялся в 1906 году и сразу же привлек внимание Ходасевича, отметившего, что в ее стихотворениях «отчетливость мысли сочеталась с такой же отчетливой формой, слегка надломленной и парадоксальной, но как нельзя более выразительной». Среди массы стихов – подражаний Бальмонту, Брюсову, Сологубу ее стихи отличались своеобразием.

В это время на Парнок сильное влияние оказал Владимир Михайлович Волькенштейн, драматург, теоретик театра. Он писал стихи, но Александр Блок считал их «скучными». София Парнок вышла за него замуж, желая, видимо, стать «нормальной женщиной». Увы, брак очень скоро распался – Парнок не смогла перебороть природу. Отныне все ее чувства отданы подругам.

Отношения с Мариной Цветаевой не были простым эпизодом в ее жизни. Биографы утверждают, что фотография Марины всегда стояла на столике у постели, а черты ее Парнок постоянно искала в своих новых возлюбленных. Да вот прочитайте посвящение Марине Баранович:

 
Как странно мне ее напоминаешь ты!
Такая ж розоватость, золотистость.
И перламутровость лица, и шелковистость,
Такое же биенье теплоты…
И тот же холод хитрости змеиной
И скользкости… Но я простила ей!
И я люблю тебя, и сквозь тебя, Марина,
Виденье соименницы твоей!
 

Эти строки написаны осенью 1929 года, спустя годы и годы после расставания с той Мариной.

После разрыва с Цветаевой, переживаемого очень болезненно (но «я простила ей!»), у Парнок были и другие привязанности. Закатной любовью Парнок стали отношения с Ниной Евгеньевной Веденеевой, преподавательницей Московского университета. Они познакомились в подмосковном Кашине в 1932 году. Может быть, впервые Парнок была по-настоящему счастлива, но

 
Вот уже смертельная усталость
И глаза, и душу мне смежит.
Вот уж, не бунтуя, не противясь,
Слышу я, как сердце бьет отбой.
Я слабею, и слабеет привязь,
Крепко нас вязавшая с тобой.
Вот уж ветер вольно веет выше, выше,
Все в цвету, и тихо все вокруг, —
До свиданья, друг мой! Ты не слышишь?
Я с тобой прощаюсь, дальний друг.
 

31 июля 1933 года. Село Каринское. Софии Яковлевне всего 48 лет. Не знаю, как вам, уважаемый читатель, а мне в последних словах слышится прощание с Мариной Цветаевой.

Возможно, вы спросите, почему мы так подробно останавливаемся на интимной жизни Софии Парнок. Исчерпывающий ответ дала биограф поэтессы София Полякова: «Так как Парнок не делала тайны из этой стороны своей жизни, без знания ее непонятными окажутся многие стихи». От себя добавим: необычность ее пристрастий создавала обособленность в обществе, порождала одиночество, что тоже непонятно без знания «этой стороны» ее жизни. И важно понять, что ее трагедия и та неприкрытость, с которой она сама говорит об этом, не должны быть восприняты как бестактное и праздное вторжение в сферу очень личного. А теперь об очень личном – ее стихах.

Жизнь жестоко обошлась с наследием Парнок. Свою литературную судьбу она сравнивала с судьбой поэтессы ХIХ века Каролины Павловой, тоже не нашедшей признания при жизни:

 
Но современницей прожив бесправной,
Нам Павлова прабабкой стала славной.
 

Особое место в духовной жизни Парнок принадлежит Тютчеву:

 
И в том нет высшего, нет лучшего,
Кто раз, хотя бы раз, скорбя,
Не вздрогнул бы от строчки Тютчева:
«Другому как понять тебя?»
 

И в письмах к близким, и в стихах поэтессы часто звучит мотив непризнанности:

 
…в стол… в заветный ящик —
Лети, мой стих животворящий,
Кем я дышу и в ком живу!
 

Ибо не может встать на путь компромиссов, ибо «признание за душой моей права на существование дороже мне всякого литературного признания». Чтобы заработать на жизнь, занимается переводами. Она переводит Шарля Бодлера, Ромена Роллана, Марселя Пруста и многих, многих других.

В годы Нэпа, когда было разрешено частное предпринимательство, целая группа московских поэтов организовала свое издательство для печатания стихов. Борис Зайцев вспоминал: «Собравшийся у меня в Староконюшенном кружок поэтов удалось превратить в издательскую артель “Узел”. В артель вошли Софья Парнок, Павел Антокольский, Борис Пастернак, Бенедикт Лившиц». В этом издательстве Парнок издала два своих сборника: «Музыка» (1926) и «Вполголоса» (1928). Предчувствуя ранний уход, она пишет:

 
Кончается мой день земной,
Встречаю вечер без смятенья,
И прошлое передо мной
Уж не отбрасывает тени —
Той длинной тени, что в своем
Беспомощном косноязычье
От всех других теней в отличье
Мы будущим своим зовем.
 

В одном из посвящений Бенедикт Лившиц писал Парнок: «Рад, что наши поэтические судьбы пересеклись хотя бы в “Узле”, так как ваши стихи, Софья Яковлевна, я давно люблю».

Послереволюционный быт Софии Яковлевны был труден: нужда, стесненное жилье. Но не эмигрировала. Не смогла. На все вопросы, как всегда, ответила стихами:

 
Я гляжу на ворох желтых листьев…
Вот и вся тут золота казна!
На богатство глаз мой не завистлив, —
Богатей, кто не боится зла.
Я последнюю игру играю,
Я не знаю, что во сне, что наяву.
И в шестнадцатиаршинном рае
На большом приволье я живу.
Где еще закат так безнадежен?
Где еще так упоителен закат?..
Я счастливей, брат мой зарубежный.
Я тебя счастливей, блудный брат!
Я не верю, что за той межою
Вольный воздух, вольное житье:
За морем веселье, да чужое,
А у нас и горе, да свое.
 

София Яковлевна Парнок скончалась 26 августа 1933 года в селе Каринском под Москвой. Спустя несколько дней ее похоронили в Москве на немецком кладбище в Лефортово. Газеты сообщили об этом уже после похорон. И немота забвения окутала ее имя.

Лу Саломэ не была красива классической красотой. Она была утонченной и эротичной. Ее обаяние обволакивало, а умение слушать делало неотразимой, ибо мужчины обожают быть услышанными. Ее спокойный взгляд, мягкие кошачьи движения…

Импульсивный Ницше был заворожен. Ему сорок лет. Он болен и одинок. А тут судьба подарила надежду: вот душа, которая ему близка. Об этом он, воодушевленный, сообщает своей приятельнице, которая, собственно, и устроила это знакомство.

Луиза, или Лу фон Саломэ, родилась в Петербурге в 1861 году. Ее отец, Густав Карлович, выходец из Прибалтики, верой и правдой служил русскому престолу, за что и был пожалован дворянским титулом и чином генерала. Мать Лу происходила из семьи немецких фабрикантов. Девочка «по-русски плохо знала», ее родным языком был немецкий, а русской няни не было. Жила Лу в замкнутой аристократической петербургской среде, снобистской и холодной. На ее становление сильное влияние оказал пастор Жийо, который учил девочку-подростка философии и преподал первый урок греховной ласки: во время проповеди гладил нежную девичью коленку.

В 19 лет Лу покинула Россию, чтобы получить образование. Какое-то время она посещала лекции в Цюрихском университете; особенно ее привлекали религиозная философия и психология. В дальнейшем Лу Саломэ станет знаменитой писательницей, чье имя окружено мифами, легендами, тайнами. Одна из них – встреча с Ницше.

Когда в 1882 году мадемуазель Мейзенбух, опекавшая Ницше, предложила Лу познакомиться с ним, девушка согласилась. Ей было интересно поближе узнать философа, сочинения которого лежали в ее дорожном сундучке.

Таким образом, дальнейшие драматические события были предопределены. Мейзенбух, встретив Лу Саломэ, была уверена, что молодая русская подходит Ницше на роль… жены. Откуда ей было знать, что Лу меньше всего собиралась быть хорошей женой, что у нее были совсем другие планы на собственную жизнь? Вот так, стремясь сделать добро, мы порой только осложняем жизнь близким нам людям. Мейзенбух, естественно, об этом не думала, а просто приняла желаемое за действительное. Недюжинный ум Лу, ее чрезвычайная интеллектуальная восприимчивость позволили мадемуазель надеяться, что Ницше найдет в Лу прекрасного собеседника. Увы, этого мало, чтобы стать хорошей женой. Встреча состоялась в Риме, у собора Святого Петра.

Ницше покорен, он восхищен. И удивительно – он, кого называли пророком, так же, как и мадемуазель Мейзенбух, не прочувствовал Лу, ее душу. Не понял, что ее настолько потрясла сила его мысли, что Лу потеряла сон. Но то было преклонение перед гением, а не влюбленность в мужчину. А Ницше жаждал любви и потому со всей страстностью своей натуры отдался этому чувству.

После встречи в Риме они отправились в Люцерну. Но не одни… С ними был друг и ученик Ницше Пауль Рэ. Естественно, влюбленный в Лу.

Все свободное время Ницше проводит с Лу, рассказывает о своей жизни, о первых сомнениях, об открытии Шопенгауэра и Вагнера, о тревогах за будущую жизнь. «Я никогда не забуду тех часов, когда он открывал мне свои мысли, – вспоминала Саломэ. – И в самом деле, жизнь для него была сплошным страданием».

Ницше не признавался ей в любви, но растроганные глаза Лу, слезы, блестевшие на них, когда она слушала, вселяли надежду на ответное чувство… Фридрих поведал о своих чувствах Паулю Рэ и попросил об этом поговорить с Лу.

Почему не сам? Его состояние было противоречиво: он влюблен, он боится услышать: «Нет!» С другой стороны, Ницше признался: «Жениться – никогда, мне неизбежно придется лгать». А в то же время Лу наполнила жизнь философа неизведанной прежде радостью.

Душу человеческую постичь невозможно. Ницше не хочет жениться, но… он ошеломлен отказом Лу! Возможно, со свойственной ей интуицией Саломэ чувствовала, что Фридрих не способен быть мужем, а потому предложила ему дружбу. Да и напугала девушку его страстность, прежде сублимированная в творчество, а тут вырвавшаяся наружу, как пламя. Ведь писал он в юности: «Пламя – душа моя». Но Лу не собиралась сгорать в этом пламени, сей расклад в ее планы не входил, а главное – Лу Саломэ не любила Ницше. Она всегда будет любить только свободу. Чего еще можно ждать от девушки, которая хранила портрет Веры Засулич?

Фридрих не поверил Паулю, он поехал к Лу, но она была непреклонна – только дружба. Надежды на счастье рухнули:

 
Счастье, счастье, цель желаний
Вечно близко, все не тут.
Вечно завтра, плод мечтаний!
Тщетно, тщетно счастья ждут.
 

Лу Саломэ была тонкой женщиной, поэтому она не смогла остаться равнодушной к любви философа. Поэтесса берет в ней верх, она пишет поэму «К скорби». Петер Гаст, прочитав ее, решил, что автор – Ницше. «Нет, – писал ему философ, – эти стихи принадлежат не мне; они производят на меня прямо подавляющее впечатление, и я не могу их читать без слез; в них слышатся звуки голоса, который звучит в моих ушах давно, давно, с самого раннего детства. Стихи эти написала Лу, мой новый друг… Ее острый ум напоминает зрение орла, ее душа смела, как лев, а между тем это чрезвычайно женственное дитя, которое, может быть, недолго проживет…»

Удивительно, но в отношении Лу Ницше совершенно отказывала его знаменитая интуиция. И на сей раз он ошибся. Саломэ пережила его на 37 лет.

Итак, дружба. Ницше не посмел отказаться. А возможно, именно это его и устраивало? В своих воспоминаниях Лу Саломэ рассказывает, как философ посвящал ее в свое учение: страдание – это наша судьба и в то же время наша жизнь; нет надежды избегнуть, надо примириться со своей участью. Проникнемся же этим страданием, призывал Ницше, обручимся с ним, полюбим его деятельной любовью, будем, как оно, пылки и безжалостны.

У Лу не было желания обручиться со страданием, но она слушала его с глубоким вниманием, и, как считает биограф Ницше Галеви, мы не можем сомневаться в ее искренности – иначе как бы она могла написать «Гимн к жизни», который так потряс Ницше, что он положил его на музыку.

Это были сложные отношения. «Каждые пять дней между нами разыгрывается маленькая трагедия», – признавался Ницше. Но как можно постоянно жить пусть в маленькой, но трагедии, да еще и любить ее?! Гениальный философ действительно был слишком утомителен для обычной женщины, даже если она «самая умная женщина в мире», а ее «душа смела, как лев». «Страшное возбуждение его часто утомляло ее», – вынуждена была признать сестра Ницше, явно не благоволившая к Лу. Фридрих требовал от нее сочувствия каждой своей мысли, а она не хотела отдавать ему свой ум, свое сердце, не хотела растворяться в нем. Кто бросит в нее камень? А вот Ницше возмущен непокорностью девушки, ее независимостью. Не тогда ли впервые возникла в его возбужденном сознании мысль о плетке?

Кроме того, создавалась двусмысленная ситуация: Пауль Рэ тоже влюблен в Лу. Они всегда вместе, всегда втроем. И Ницше начинает нервничать, ему кажется, что эти двое смеются над ним. Обычная ревность мужчины носит у него болезненно-патологический оттенок. А тут еще мать и сестра называют Лу «непристойной особой», женитьба на которой – «позор могиле отца».

Ницше порывает с близкими, здоровье его резко ухудшается. В письме к Овербеку он признается: «Оскорбительные и мучительные воспоминания этого лета преследовали меня, как бред… Если мне не удастся открыть фокус алхимика, чтобы обратить эту грязь в золото, то иначе конец…»

Он «обратил грязь в золото» – несостоявшаяся любовь с Лу Саломэ обернулась для человечества книгой «Так говорил Заратустра». Даниель Галеви назвал Заратустру духовным сыном этого распавшегося союза. Саломэ, судя по ее воспоминаниям, не возражала против такого предположения.

Они расстались. Лу предпочла Пауля Рэ, более земного, более предсказуемого. Сохранился черновик письма Ницше, в котором он прощается с любимой: «…Я еще не вполне разочаровался в вас, несмотря ни на что. Я не знаю, с помощью какого колдовства вы, взамен того, что дал вам я, дали мне эгоизм кошки, которая хочет только одного – жить… Прощайте, дорогая Лу, я больше не увижу вас».

Так и случилось. В 1894 году Саломэ опубликовала книгу «Фридрих Ницше в своих произведениях». Философ уже не мог с ней ознакомиться. Он был узником скорбного дома – так в старину называли дом для душевнобольных. 25 августа 1900 года Ницше скончался.

В 1886 году Лу Саломэ вышла замуж за профессора-ираниста Карла Фридриха Андреаса. Их брак был странен, уверяют философы, ибо, несмотря на духовную близость, в нем отсутствовали супружеские отношения. Тем не менее брак был долгим и закончился смертью Андреаса.

Весной 1897 года среди поклонников Лу Саломэ появился начинающий поэт Рене-Мария Рильке. Ситуация перевернулась наоборот. Он – юн, ему 22 года. Она – зрелая, волевая, опытная. Ей уже под 40.

Он робок, подвержен депрессии, никому не известен, весь в сомнениях:

 
Кто мне скажет, где предел
в жизни поставлен мне?
 

(Пер. В. Куприянова)

Она – энергичная, целеустремленная. Считается, что именно Саломэ сделала из него гениального поэта. Сам Рильке не отрицал этого: «Без этой женщины я никогда не смог бы найти свой жизненный путь». Для начала она предложила изменить имя. Райнер – это так мужественно, а Рене – слишком «легкокрыло». Под ее влиянием он стал учить русский язык, изучать русскую литературу. С ней он побывал в России, посетил Ясную Поляну и познакомился со Львом Толстым. Она настояла, чтобы Райнер перевел чеховскую «Чайку». Рильке много пишет в это время. Все его стихи 1897–1901 годов посвящены Лу Саломэ, ей же посвящен и «Флорентийский дневник».

Эта связь не прошла бесследно и для Лу: «Только теперь я молода и только теперь являюсь тем, чем другие становятся в восемнадцать».

Но их «соловьиной» любви пришел конец:

 
Всего лишь сон – любви начало,
и все кончается судьбой.
 

(Пер. В. Куприянова)

Это хорошо понимала Лу Саломэ, у нее уже был опыт общения с гением. В начале 1901 года они расстались. Лу отлучила поэта от себя и попросила писать ей «разве что в минуту крайней необходимости». Такие минуты со временем исчезли.

Лу Андреас-Саломэ скончалась в 1937 году в Гёттингене. Здесь она жила последние годы. Здесь писала эссе, стихи, романы, статьи. В 1928 году выпустила книгу воспоминаний о Рильке. Гёттингенский период жизни Лу интересен еще и тем, что в это время она очень увлеклась психоанализом и приобрела известность как сторонница Зигмунда Фрейда.

Остросюжетная жизнь Лу Саломэ породила много легенд и мифов. Одним из первых, кто попытался рассеять туман, окутавший Лу, был биограф Ницше Даниель Галеви: в 1911 году в обеих русских столицах вышла его книга о великом философе, где много страниц посвящено Лу Саломэ. Были и другие попытки. Наибольший интерес представляет фильм Лилианы Кавани «По ту сторону добра и зла». В середине 90-х годов на малой сцене Театра на Таганке прошел незамеченным спектакль по пьесе австралийского драматурга Дэвида Джорджа «Лу» с подзаголовком «И Фриц… и Райнер… и Профессор».

Туман по-прежнему не рассеялся.