Текст книги "99 имен Серебряного века"

АНДРЕЙ БЕЛЫЙ
Борис Николаевич БУГАЕВ
14(26).X.1880, Москва – 8.I.1934, Москва

Многие не понимали не только творчества Андрея Белого, но и его самого. Характерное признание сделал сам поэт, он же прозаик, философ и теоретик символизма: «Я остался один в 4 года. И с тех пор уже не переставал ломаться даже наедине с собой. Строю себе и теперь гримасы в зеркале, когда бреюсь. Ведь гримаса та же маска. Я всегда в маске! Всегда!»

Маска. Карнавал. Начало XX века вообще вносит какую-то карнавальную сумятицу в среду российской интеллигенции. Духовная жизнь нервно и прерывисто пульсирует. Идет напряженный поиск новых исторических путей. Новых идеалов. Религий. Верований. Творческой выразительности. Рационализм уступает место мистицизму. В моде символисты. И вот в этом вихре упоенно кружится Андрей Белый. Он хочет разгадать «ритмы» и «жесты» истории и культуры. Проникнуть в космические бездны. Хочет найти свою «мистическую любовь». Будучи одной из центральных фигур русского символизма, в своем творчестве Белый строит мост между сиюминутностью и вечностью, между прошедшим и грядущим, между бессознательным и тем, что он называл надсознательным.

Культура, по Белому, – это оживший ритм, математическое «число» и теософская «карма». Жизнь – не что иное, как «новые вариации на старые темы», если воспользоваться выражением Герцена. И, конечно, карнавал с различными масками. Как отмечает тонкий знаток русской культуры, французский исследователь Жорж Нива: «Это – не столько маски, сколько выражение некоей постоянной неустойчивости, следствие подвижного, танцующего обращения с собственной жизнью». Это замечание касается прежде всего Андрея Белого.

«Биография Белого, – пишет Жорж Нива, – отравила в увеличивающем зеркале потрясения его эпохи. От денди, посещающего симфонические концерты в 1900 году, до жалкого существа, пытающегося «советизировать» себя в произведениях последних лет и сочиняющего в 1930 году, после ареста Клавдии Николаевны (второй жены. – Прим. Ю.Б.), патетическое прошение на имя Сталина, – вот жизнь Белого, с каждым годом все больше и больше напоминающая пустыню; однако жезл Аарона не переставал цвести, и до самой смерти Андрей Белый оставался одним из поразительнейших русских писателей, с подлинным гейзером слов».

Борис Бугаев (впоследствии Андрей Белый) – сын известного московского профессора, был выходцем из блестящей профессорской среды конца XIX века. Его детство прошло под знаком семейных бурь, и можно сказать, что Белый был сыном своей матери, но не был сыном своего отца. Отсюда возникли и все его фрейдистские комплексы. Он всю жизнь избегал борьбы и искал свою «мамочку», чтобы укрыться за ее спиной от жизненных невзгод. Весь его характер состоял из парадоксов. «Он полюбил совместимость несовместимого, трагизм и сложность внутренних противоречий, правду в неправде, может быть, добро во зле и зло в добре» (В. Ходасевич).

Колебание из стороны в сторону – характернейшая его черта. Сначала он был поклонником Канта, затем его противником. Кардинально менялись его отношения и чувства к Александру Блоку. Все это так, конечно, но вместе с тем Андрей Белый обладал адским трудолюбием, неутомимой жаждой творчества. Его проза феерична по разбросу, а стихи порой пленительны по звучанию:

 
Мои слова – жемчужный водомет,
средь лунных слов, бесцельный,
но вспененный, —
капризной птицы лет,
туманом занесенный...
 

 
Моя любовь – призывно-грустный звон,
что зазвучит и улетит куда-то, —
неясно милый сон,
уж виденный когда-то.
 

Кто только не повлиял на Андрея Белого – и Шопенгауэр, и Ницше, и Достоевский, и Владимир Соловьев, и буддизм, и особенно теософ Рудольф Штейнер, в нем Белый нашел своего «отца».

Борис Зайцев вспоминает: «Комната в книгах, рукописях – все в беспорядке, конечно. Почему-то стояла в ней черная доска, как в классе... не то Фауст, не то алхимик, не то астролог...»

Заряженный высокой энергией, Белый много кипел, выступал, ссорился, ожесточался. И много писал, непоколебимо веря, что «из искусства выйдет новая жизнь». Но искусство, творимое Белым, было фантасмагоричным. Он любил сталкивать мистическое и бытовое, часто совмещая их. Кто-то из современников назвал Белого существом, «обменявшим корни на крылья». Философ Степун назвал Белого даже «недовоплощенным фантомом». Поэт Пяст выразился так: «Поэзия Белого – страна утонченных мозговых явлений...»

 
Андрея Белого лишь чую,
Андрея Белого боюсь...
С его стихами не кочую
И в их глубины не вдаюсь... —
 

так писал Игорь Северянин, и в таком отношении к Белому он был не одинок. В Андрее Белом все было необычно, он даже строил свои литературные произведения по законам музыкального жанра и создал 4 «симфонии». В них Белый ломал все устоявшиеся каноны.

Первая книга Андрея Белого – «Золото в лазури» (1904).

 
В сердце бедном много зла
сожжено и перемолото.
Наши души – зеркала,
отражающие золото.
 

Вторая книга – «Пепел» – один из самых реалистических сборников Белого, в котором он изобразил бесконечные просторы России, где рыщет Оторопь и где слышны крики боли и льются беспросветные слезы.

 
Я – просторов рыдающих сторож,
Исходивший великую Русь, —
 

так представил себя в «Пепле» Андрей Белый, а свою родину – «роковая страна, ледяная»

 
Довольно: не жди, не надейся —
Рассейся, мой бедный народ!
В пространство пади и разбейся
За годом мучительный год!
Века нищеты и безволья,
Позволь же, о родина-мать,
В сырое, в пустое раздолье,
В раздолье твое прорыдать... —
 

прорыдал поэт и не смог сдержать отчаянного вопля:

 
Туда, – где смертей и болезней
Лихая прошла колея, —
Исчезни в пространство, исчезни,
Россия, Россия моя!
 

Андрей Белый был очень чувствителен и восприимчив, обладал даром предвидения и провидения. Жил в ожидании апокалипсических событий, взрыва конца, чувство развернувшейся бездны не покидало его. Даже личная жизнь Белого была своеобразной бездной, в которую он падал и падал и никак не мог «зацепиться» ни за одну женщину: платоническая любовь к Маргарите Морозовой, несостоявшаяся любовь к Нине Петровской, истерическая – к Любови Менделеевой, жене своего друга Блока, двусмысленная – к Асе Тургеневой (не то жена, не то сестра). И только последняя женщина Белого – Клавдия Васильева, которая «была похожа на монашку», сумела как-то удержать около себя вечно мятущегося поэта.

Среди обширного творческого наследия, помимо сборников стихов, следует выделить интереснейшие статьи по теории символизма, повести «Серебряный голубь» и «Котик Летаев», и особенно роман «Петербург» (1913 – 1914), который, кстати, имел четыре редакции (стремление радикально менять текст – одна из особенностей Белого как творца). По мнению большинства критиков, «Петербург» – шедевр Белого и одно из величайших творений XX века. Это сложнейший роман, в котором сплавлены пафос, лирика и сатира. В центре его проблема борьбы Востока и Запада в России, и она у Белого решена оригинально: Петербург «не между Востоком и Западом, а Восток и Запад одновременно, то есть весь мир» (Д. Лихачев).

В конце жизни Андрей Белый много занимался мемуарами – книги «На рубеже двух столетий» (1930), «Начало века» (1933), «Между двух революций» (1934). Белый упорно продолжал свои формальные искания и, как считал Евгений Замятин, «до конца остался «русским Джойсом». А «Петербург» с его «мозговой игрой» (сложная языковая конструкция, связь семантики слова с его фонетикой и т.д.) буквально заворожил многих прозаиков XX века – Набокова, Замятина, Пильняка и всех представителей русского «орнаментализма» 20-х годов. Все блуждали и получали удовольствие, бродя по лабиринту слов, шли по маршруту Андрея Белого и создавали свои «языковые идиомы». К сожалению, еще одна грандиозная языковая «фреска» – роман «Москва» – не был завершен Белым.

В заключение вернемся к биографии Андрея Белого. Революция застала его на Западе, где он мучался от нехватки времени (и здесь он много работал) и нехватки денег (о, эти постоянные финансовые затруднения!). К революции, до ее прихода, Белый относился как к колыбели новой церкви, которая принесет обновление всей российской жизни, но вернулся он к совершенно другому – к гражданской войне, голоду, холоду, террору и хозяйственной разрухе, к «монгольскому делу», как он провидчески обронил в своем «Петербурге».

Владислав Ходасевич вспоминает о послереволюционных годах Андрея Белого: «Военный коммунизм пережил он, как и все мы, в лишениях и болезнях. Ютился в квартире знакомых, топя печурку своими рукописями, голодая и стоя в очередях. Чтобы прокормить себя с матерью, уже больною и старою, мерил Москву из конца в конец, читал лекции в Пролеткульте и разных еще местах, целыми днями просиживал в Румянцевском музее, где замерзали чернила, исполняя бессмысленный заказ театрального отдела (что-то о театрах в эпоху французской революции), исписывая вороха бумаги, которые наконец-то где-то и потерял. В то же время он вел занятия в Антропософском обществе, писал «Записки чудака», книгу по философии культуры, книгу о Льве Толстом и другое».

В октябре 1921 года Андрею Белому удалось вырваться в Германию, но вписаться в эмиграцию он не смог, страдал от одиночества и неприкаянности и осенью 1923-го вернулся в советскую Россию. Отчаянно пытался стать советским писателем. Любопытно мнение Михаила Булгакова об Андрее Белом: «Всю жизнь, прости господи, писал дикую ломаную чепуху. В последнее время решил повернуться лицом к коммунизму. Но повернулся крайне неудачно».

Андрей Белый и тоталитарная система – конечно, нонсенс! Он не выдержал обрушившейся на него критики и скончался от кровоизлияния в мозг в возрасте 54 лет. Когда-то в молодые годы Белый составил автоэпитафию:

 
Золотому блеску верил,
А умер от солнечных стрел.
Думой века измерил,
А жизнь прожить не сумел.
 

Нет, сумел, но по-своему. Страница Андрея Белого в Серебряном веке одна из самых ярких и драматических.

БЛОК
Александр Александрович
16(28).XI.1880, С.-Петербург – 7.VIII.1921, Петроград

Тема Блока неисчерпаема, как бездонный колодец – черпать и черпать... А тут надо писать коротко – задача адова, так что, уважаемый читатель, приберегите критические стрелы для другого случая и посочувствуйте автору. Ну, а теперь – Блок.

23-летняя Марина Цветаева в апреле 1916 года восторженно писала стихи Блоку:

 
Имя твое – птица в руке,
Имя твое – льдинка на языке,
Одно-единственное движенье губ.
Имя твое – пять букв.
Мячик, пойманный на лету,
Серебряный бубенец во рту...
 

 
...Имя твое, – ах, нельзя! —
Имя твое – поцелуй в глаза,
В нежную стужу недвижных век.
Имя твое – поцелуй в снег.
Ключевой, ледяной, голубой глоток,
С именем твоим – сон глубок.
 

Зинаида Гиппиус свое посвящение поэту начала так:

 
Стихия Александра Блока —
Метель, взвивающая снег...
 

Еще одно определение вывел Иван Новиков:

 
Блок не солнечный, а лунный:
Приглушенный рокот струнный,
Хруст апрельского снежка;
Голоса издалека...
 

Александр Кочетков:

 
Он был угрюм и тверд, как сталь,
Смотрел вокруг холодным взглядом.
В глазницах, опаленных адом,
Ютилась звездная печаль...
 

И наконец, Анна Ахматова:

 
И ветер с залива. А там, между строк,
Минуя и ахи и охи,
Тебе улыбнется презрительно Блок —
Трагический тенор эпохи.
 

Сам Александр Блок считал: «В стихах каждого поэта 9/10, может быть, принадлежит не ему, а среде, эпохе, ветру».

Блок оказался одним из самых пророческих поэтов своей переломной эпохи – рубежа двух столетий. «Открой мои книги: там сказано все, что свершится...», – писал он. Блок действительно ощутил «подземный шорох истории» и «новый порыв мирового ветра». «Обнаженной совестью» назвал его Алексей Ремизов.

«Вся современная жизнь людей есть холодный ужас, – писал Блок С. Тутолминой, – несмотря на отдельные светлые точки, – ужас надолго непоправимый». Это трагическое ощущение жизни было присуще Блоку изначально. Он делал героические попытки не сломаться в этом извечном противоборстве «света» и «тьмы» и убеждал самого себя:

 
Но ты, художник, твердо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Что стерегут нас ад и рай.
Тебе дано бесстрастной мерой
Измерить все, что видишь ты.
Твой взгляд – да будет тверд и ясен.
Сотри случайные черты —
И ты увидишь: мир прекрасен...
 

Но как раз с оптикой у Блока было не все в порядке: подчас он видел прекрасное там, где его вовсе и не было. И одно из главных его заблуждений – поклонение Прекрасной Даме. На эту роль он выбрал вполне обыкновенную, плотскую и чувственную девушку – Любовь Менделееву. Она была для Блока «светлой», «лучезарной», «непостижимой», «таинственной». За шесть лет (1898 – 1904) Блок посвятил Любе, сначала своей возлюбленной, а потом жене, 687 (!) стихотворений. Первый сборник поэта «Стихи о Прекрасной Даме» вышел в 1904 году и стал одним из главных произведений русского символизма и одним из шедевров любовной лирики. «Стихи Блока о любви, – считал Константин Паустовский, – это колдовство. Как всякое колдовство, они необъяснимы и мучительны. О них почти невозможно говорить. Их нужно перечитывать, повторять, испытывая каждый раз сердцебиение, угорать от их томительных напевов и без конца удивляться тому, как они входят в память внезапно и навсегда...»

Но любовь у Блока была странная, не совсем реальная, а в духе идей Владимира Соловьева о Вечно-женственном, Софии, мировой душе, так сказать, любовь в символистской упаковке. Но от этого, конечно, не менее пленительная.

 
Я и молод, и свеж, и влюблен,
Я в тревоге, в тоске и в мольбе,
Зеленею, таинственный клен,
Неизменно склоненный к тебе...
 

Тема «Блок и женщины» – увлекательный любовный детектив с неизменным трагическим концом. После Менделеевой страсть-поклонение к Наталье Волоховой и Любови Дельмас и циклы-книги стихов «Снежная маска», «Фаина», «Кармен». И снова своеобразная блоковская оптика. Дельмас для всех была «рыженькая и некрасивая», а поэт увидел ее иначе: и «зубов жемчужный ряд», и «певучий стан», и «хищную силу» прекрасных рук. Влюблялся Блок пылко, как гимназист.

 
И кровь бросается в ланиты,
И слезы счастья душат грудь
Перед явленьем Карменситы.
 

«О, как блаженно и глупо – давно не было ничего подобного. Ничего не понимаю», – записывает Блок в период увлечения Любовью Дельмас. «Все поет».

Были у Александра Блока и другие женщины. Были и проститутки. Была и самооценка: грешный «завсегдатай ночных ресторанов», «падший ангел».

 
Да, есть печальная услада
В том, что любовь пройдет, как снег,
О разве, разве клясться надо
В старинной верности навек?..
 

 
...Я чту обряд: легко заправить
Медвежью полость на лету,
И, тонкий стан обняв, лукавить.
И мчаться в снег и темноту...
 

И тут же раскаянье, похмельная тоска, «двойник» поэта шепчет:

 
Устал я шататься,
Промозглым туманом дышать,
В чужих зеркалах отражаться
И женщин чужих целовать...
 

Записные книжки Блока полны отчаянных и трагических записей: «А на улице – ветер, проститутки мерзнут, люди голодают, людей вешают, в стране – реакция, а в России – жить трудно, холодно, мерзко».

 
Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?
Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма!
Эх, не пора ль разлучиться, раскаяться...
Вольному сердцу на что твоя тьма?..
 

«Лунатик лиризма», как назвал Блока Юлий Айхенвальд, поэт-Дионис был и социальным поэтом, он точно вписался в контекст истории и не мыслил себя вне путей России.

 
О Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Наш путь – стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.
 

Это строки из стихотворения «На поле Куликовом» (1908) и там же хрестоматийные строки:

 
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль...
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль...
 

Блок из серафимического «отрока», влюбленного и тоскующего, постепенно превратился в «угрюмого скитальца», в «печального» человека, расставшегося со своей мечтой и придавленного безысходной унылой действительностью. И он пишет цикл под характерным названием «Страшный мир» (1909 – 1916). И опять же постоянно цитируемое:

 
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так. Исхода нет.
 

Нет, революция все в корне изменила. «Музыка революции», которую задолго до ее появления слышал Блок, обернулась страшным возмездием для России, для народа, для интеллигенции, лично для Блока. Наш современник Владимир Корнилов вывел ряд: «Возмездие, Россия, мрак и Блок». А сам поэт в своей поэме писал:

 
Двадцатый век... еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла.
(Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла.)
 

В Россию, как и предвидел Александр Блок, пришли варвары, разрушители, скифы:

 
Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы, —
С раскосыми и жадными очами!

(30 января 1918)
 

И возвращаясь к «Возмездию»:

 
И черная земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные рубежи.
 

«Неслыханные перемены» коснулись и лично Блока. В отличие от многих деятелей Серебряного века он не покинул России, более того, пытался сотрудничать с новой революционной властью. Последний поэт-дворянин стал советским мелким чиновником и трудился не покладая рук в чрезвычайной комиссии по расследованию деятельности бывших царских министров и сановников. Голод, холод. Одна из последних записей в дневнике: «До каких пределов дойдет отчаянье? Сломан на дрова шкапик – детство мое и мамино» (17 ноября 1919).

После революционных потрясений Блок уже не поэт. Последний всплеск – поэма «Двенадцать». Гениальная. Но странная и противоречивая.

 
И идут – без имени святого
Все двенадцать – вдаль.
Ко всему готовы,
Ничего не жаль...
 

Именно эти «двенадцать» и пальнули в святую блоковскую Русь. И непонятна при этом роль впереди идущего Христа. Максимилиан Волошин полагал, что Христос не ведет красногвардейцев, а преследуется ими, носителями «заблудшей души русской разинщины», потерявшей Христа. Но власть решила иначе: «Двенадцать» – гимн революции, и зачислила Александра Блока в советские классики. В 1934 году на первом съезде писателей СССР Николай Бухарин говорил: «Блок – за революцию, и своим «да», которое он провозгласил на весь мир, он завоевал себе право на то, чтобы в историческом ряду стоять на нашей стороне баррикады».

Чуть позднее Блок осознал, что написал что-то не то и пытался уничтожить тираж «Двенадцати». Твердил перед смертью: «Прости меня, Господи!»

Александр Блок умер в 40 лет в мучительном страдании. Его, возможно, мог спасти выезд за границу на лечение, но власть недопустимо промедлила с оформлением документов.

«Отчего ж он все-таки умер? – спрашивал Ходасевич. – Неизвестно. Он умер как-то «вообще», оттого, что был болен весь, оттого что не мог больше жить. Он умер от смерти».

«Блок страдал «бездонной тоской», – писал Максим Горький Ромену Роллану, – болезнью многих русских, ее можно назвать «атрофией воли к жизни».

По словам Иванова-Разумника, Блок был «конкретным максималистом» и умер «от великой любви и великой ненависти».

«Он ничего не делал – только пел», – записал в дневнике после похорон Блока Корней Чуковский. А «петь» в 1921 году было уже невозможно, да и что петь?!.

И в заключение стихи Александра Блока:

 
Но не за вами суд последний,
Не вам замкнуть мои уста!
Пусть церковь темная пуста,
Пусть пастырь спит, я до обедни
Пройду росистую межу,
Ключ ржавый поверну в затворе
И в алом от зари притворе
Свою обедню отслужу.
 

БРЮСОВ
Валерий Яковлевич
1(13).XII.1873, Москва – 9.Х.1924, Москва

Советская литературная энциклопедия (1962) вознесла Брюсова в певцы труда. Еще бы! «Октябрьскую революцию поэт принял безоговорочно и тотчас же начал сотрудничать с советской властью». Не то, что всякие там мережковские и гиппиусы, которые не приняли Октябрь и сбежали на Запад. Все эти не принявшие, сбежавшие, злобствующие и сомневающиеся (Бунин, Замятин и прочие) были надолго вычеркнуты из советской литературы. А вот Горький, Брюсов, Маяковский – укрупнены, расширены, освящены и разукрашены.

Сегодня, конечно, не пишут «певец труда», а просто перечисляют сферы деятельности Брюсова: поэт, прозаик, драматург, переводчик, литературовед. Ну, а мы в свою очередь добавим: русский классик, один из столпов Серебряного века. В своем сборнике «Медальоны» Игорь Северянин так оценил Брюсова:

 
Никем не превзойденный мастер,
Великий ритор и мудрец,
Светило ледовитой страсти,
Ловец всех мыслей, всех сердец.
 

 
Разламывающая сила
Таится в кованых стихах.
Душа рассудок научила
Любить, сама же пала в прах.
 

 
И оттого – его холодность:
Душа, прошедшая сквозь ум...
Его бесспорная надмодность
Не столь от чувства, сколь от дум...
 

Вот это превалирование ума над чувствами у Брюсова, отсутствие песенного начала отмечали многие современники. «Он знал секреты, но он не знал тайны» – такой вывод сделала Анна Ахматова.

Писать Брюсов начал в раннем возрасте, поверил в свое предназначение и рано осознал себя мэтром, вождем и учителем. «В 1900 – 1901 годах Брюсов ходил по Москве с записной книжечкой и с карандашиком, организуя поэтов в литературную партию, сухо налаживая аппараты журналов, уча и дуря, подстрекая, балуя, и весь осыпаясь, как дерево листьями, ворохом странных цитат из поэтов, непризнанных, – Франции, Бельгии, Англии, Чехии, Польши, Германии, – сковывая свой таран стенобитный с воловьим упорством» – так писал Андрей Белый в своих мемуарах «Начало века».

Чего добивался Брюсов? Он воевал против старой литературы, взрывал постпушкинскую замшелую поэтику, свергал устоявшиеся авторитеты и был, как выразился Андрей Белый, «чистильщик авгиевых литературных конюшен». Литературный Петр I.

В 1894 – 1895 годах Брюсов издал три сборника «Русские символисты», составленных главным образом из собственных стихов и ставших первой коллективной декларацией модернизма в России. Ну, а самому Брюсову критики определили роль «вождя новой школы», задача которого, по словам Брюсова, была «выразить тонкие, едва уловимые настроения», первый проблеск мысли, ее «зачаток, еще не представляющий резко определенных очертаний». Для традиционалистов это был, естественно, эпатаж, градус которого еще больше повысился, когда Брюсов написал вызывающее двустишие:

 
О закрой
свои бледные ноги!
 

Слово Ходасевичу: «В девятисотых годах Брюсов был лидером модернистов. Как поэта, многие ставили его ниже Бальмонта, Сологуба, Блока. Но Бальмонт, Сологуб, Блок были гораздо менее литераторами, чем Брюсов. К тому же никого из них не заботил так остро вопрос о занимаемом месте в литературе. Брюсову же хотелось создать «движение» и стать во главе его. Поэтому создание «фаланги» и предводительство ею, тяжесть борьбы с противниками, организационная и тактическая работа – все это ложилось преимущественно на Брюсова. Он основал «Скорпион» и «Весы» и самодержавно в них правил; он вел полемику, заключал союзы, объявлял войны, соединял и разъединял, мирил и ссорил. Управляя многими явными и тайными нитями, чувствовал он себя капитаном некоего литературного корабля и дело свое делал с великой бдительностью. К властвованию, кроме природной склонности, толкало его и сознание ответственности за судьбу судна...»

 
Хочу, чтоб всюду плавала
Свободная ладья,
И Господа и Дьявола
Хочу прославить я —
 

вот принципы творчества, которые декларировал Брюсов. Он много работает, трудится, как настоящий труженик пера: стихи, проза, переводы, теоретические работы, одна из них – «Далекие и близкие» вышла в 1912 году и посвящена отечественным поэтам, начиная с Тютчева, в котором Брюсов видел предтечу символизма.

В 1913 году вышел 21-й том Полного собрания сочинений и переводов поэта – французская лирика. Кстати, в 1994 году был выпущен объемный том (896 страниц) переводов Брюсова, который потрясает широчайшим подбором имен: поэты Древнего Рима и Древнего Востока, Данте, Петрарка, Вийон, Расин, Мольер, Гюго, Гете, Гейне, английские романтики, французские символисты, Верхарн, Метерлинк, Мицкевич...

Брюсов служил искусству неистово, недаром он в программном стихотворении «Поэт – музе» восклицал:

 

Не знаю, жить мне много или мало,
Иду я к свету иль во мрак ночной, —
Душа тебе быть верной не устала,
Тебе, тебе одной!
 

Даже на фоне всезнающих деятелей Серебряного века поражает энциклопедическая образованность Брюсова. Вот что писал он сам о себе:

«Прекрасно знаю историю русской поэзии... Я специалист по биографиям Пушкина и Тютчева... Осведомлен во всеобщей истории литературы... Знаю магию, оккультизм, спиритизм, осведомлен в алхимии, астрологии, теософии. В последнее время изучал Вергилия... В разные периоды жизни я занимался еще, более или менее усердно, Шекспиром, Байроном, Баратынским, Данте... Я довольно хорошо знаю французский и латинские языки, сносно итальянский, плоховато немецкий, учился английскому и шведскому, заглядывал в грамматики арабского, еврейского и санскрита... Мечтал быть математиком, много читал по астрономии...»

Далее Брюсов, перечисляя и другие свои занятия и увлечения, с печалью отмечал: «...но боже мой! боже мой! как жалок этот горделивый перечень сравнительно с тем, чего я не знаю...»

И еще одну брюсовскую цитату нельзя не привести: «Когда мне становится слишком тяжело от слишком явной глупости моих современников, я беру книгу одного из «великих», Гете или Монтеня, или Данте, или одного из древних, читаю, вижу такие высоты духа, до которых едва мечтаешь достигнуть, и я утешен...»

 
Мне Гете – близкий, друг – Вергилий,
Верхарну я дарю любовь...
 

А любовь к женщинам? В жизни Брюсова их было немало: рано умершая Евгения Павловская, единственная жена Иоанна Рунт, поэтессы Нина Петровская, Надежда Львова, покончившая жизнь самоубийством, поздняя связь с Адалис... В романе «Огненный ангел» (1907) Брюсов не без иронии описал безумно-любовные отношения Нины Петровской, которая металась между Брюсовым и Андреем Белым. Но еще раньше в стихотворении «Встреча после разлуки» (1895) провозгласил «программу» своего отношения к искусству и женщинам:

 
...Ищу в себе томительную дрожь,
Роптание живительных предчувствий...
Нет! прочь слова! себе ты не солжешь!
 

 
Сокровища, заложенные в чувстве,
Я берегу для творческих минут,
Их отдаю лишь в строфах, лишь в искусстве.
 

 
А в жизни я – как выпитый сосуд;
Томлюсь, дрожа, весь холоден, ликуя,
Огни страстей лишь вспыхнут, как умрут.
 

 
Дитя, прости обманы поцелуя:
Я лгу, моля, твердя «люблю», я лгу.
Нет, никого на свете не люблю я,
И никого любить я не могу.
 

Так что в смысле пожара чувств Брюсов – не Блок и не Бальмонт. Не горел и не пылал. Холодный математический человек. И все же одна страсть владела Брюсовым. Проницательная Зинаида Гиппиус отмечала, что «Брюсов – человек абсолютного, совершенно бешеного, честолюбия. Я говорю «честолюбия» лишь потому, что нет другого, более сильного слова для выражения той страстной жажды всевеличия и всевластия, которой одержим Брюсов. Тут иначе, как одержимым, его и назвать нельзя». А далее Гиппиус говорит, что женщины, их любовь для Брюсова – это «только ряд средств, средств, средств...». Опять же для честолюбия, для популярности, для славы.

Как поэт, Брюсов совершил эстетическую эволюцию – от символизма пришел к ранее бойкотированному им реализму и включению его в «число исконных, прирожденных властелинов в великой области искусства». Он как бы предчувствовал, что грядет революция, и новой России не нужны будут заумные игры в символы и тайны.

А далее произошло немыслимое: бывший вождь модернизма, «сын греха», «искатель островов», «безумец», «маг», «теург» назвал Октябрь «торжественнейшим днем земли» и решительно встал на сторону советской власти. Брюсов один из очень немногих представителей Серебряного века, который поменял серебряный цвет на красный. Даже Николай Бухарин удивился, что бывший «король символистов», идеолог верхов промышленной радикальной буржуазии, венчанный всеми лаврами и хризантемами славы в меценатских салонах буржуазной аристократии» перешел в лагерь большевиков. На вопрос «почему?» Бухарин дал такой ответ: «Брюсов жадно прислушивался к железным шагам истории, он восторгался героикой великих событий, и пафос горных вершин человечества все время раздувал холодный голубой пламень его замечательного жадного ума».

Почти все его бывшие коллеги по перу осудили «кульбит» Брюсова, его поклонение коммунизму как новому самодержавию. Большевики предоставили Брюсову ряд постов, и он с упоением заседал и председательствовал, «заседая, священнодействовал», по замечанию Ходасевича.

Брюсов умер 9 октября 1924 года, не дожив двух месяцев до 51 года. «Смерть эта никого не удивила – не огорчила – не смягчила... Смерть Блока – громовой удар по сердцу; смерть Брюсова – тишина от внезапно остановившегося станка...» – так жестко отозвалась на кончину Брюсова Марина Цветаева.

И далее она написала: «...место Брюсова – именно в СССР... его страсть к схематизации, к механизации, к систематизации, к стабилизации... Служение Брюсова коммунистической идее не подневольное: полюбовное... Как истый властолюбец, он охотно и сразу подчинился строю, который в той или иной области обещал ему власть... Бюрократ-коммунист Брюсов» (М. Цветаева, Прага, 1925).

«Застегнутый наглухо поэт» – такую оценку Брюсову дала Цветаева и провела параллель с Бальмонтом: «В Брюсове тесно, в Бальмонте – просторно. Брюсов: глухо, Бальмонт: звонко... Бальмонт – бражник, Брюсов – блудник...»

Но Брюсов как человек и политик умер. В истории литературы остался Брюсов-поэт. Величайший из поэтов-символистов. Давид Бурлюк писал, что «Брюсов был первым поэтом русским большого города. Он был отцом урбанистической поэзии. Моя поэзия, а затем и Маяковского, имела в начале с ней тесную связь...».

 
Стальной, кирпичный и стеклянный,
Сетями проволок обвит,
Ты – чарователь неустанный,
Ты – неслабеющий магнит, —
 

писал Брюсов дифирамб «Городу». И сам он, подобно Микеланджело, рубил мрамор. Мрамор стиха. И пусть он холоден и гладок, но это все же мрамор настоящей поэзии. В конце концов сад поэзии должен быть разнообразным: и корабельные вековые сосны Пушкина, и милая березовая роща Есенина, и соловьиный посвист Пастернака, и мраморные глыбы Брюсова.