Текст книги "Василий Гроссман в зеркале литературных интриг"

Семья и школа

Попыткам достоверно описать детство и юность Гроссмана препятствовала не только цензура. Аутентичные документальные свидетельства пока не обнаружены.

Однако в книге Гаррардов есть разгадки многих загадок. Прежде всего – относящихся к происхождению Гроссмана. Исследователи опирались главным образом на свидетельства дочери и ею предоставленные материалы семейного архива[45]45
  Garrard J., Garrard C. Op. cit. P. XIII–XXV.


[Закрыть].

По словам Коротковой-Гроссман, родители отца – из довольно богатых купеческих семей. Оба учились за границей.

Разумеется, выбор иностранных учебных заведений обусловлен не только доходами обеих семей. На родине отцу Гроссмана «процентная норма» препятствовала. А матери доступ в университет был вообще закрыт: для женщин даже не «иудейского вероисповедания» предусматривались лишь различные курсы.

Кстати, получить высшее образование за границей – в Германии, Швейцарии, Франции – было немногим дороже, чем на родине. Если, конечно, не выбирать элитарные учебные заведения. Но дети богатых купцов могли себе и это позволить.

Мунблит знал или догадывался, что вопрос о «социальном происхождении» отнюдь не прост, вот его и «обошел молчанием» в энциклопедической статье. Бочаров же нужными сведениями располагал, только начинать с них биографию автора романа, недавно считавшегося антисоветским, не стоило – в конце 1980-х годов. Предсказуемы были интерпретации «классовой чуждости» Гроссмана как причины негативного отношения к советскому режиму.

Американские литературоведы, понятно, не обращали внимания на подобного рода факторы. В их книге акцентируется: «Гроссман, соответственно, происходил из тонкой прослойки евреев, которые составляли меньшинство в меньшинстве. Большинство евреев в Российской империи было бедным и религиозным. Родители же Гроссмана таковыми не были. Их искушенный секуляризованный взгляд на мир изолировал и на самом деле отчуждал их от конфессиональной и этнической идентичности, упорно навешиваемой на них, подобно ярлыку, русскими царями и православной церковью»[46]46
  Garrard J., Garrard C. Op. cit. P. 36.


[Закрыть].

Гаррарды сделали этот вывод, основываясь главным образом на мемуарных свидетельствах. Но стоит отметить, что в Российской империи «секуляризованный взгляд на мир» еще не «отчуждал» еврея от «конфессиональной и этнической идентичности». О них напоминали и черта оседлости, и процентная норма, и погромы, и откровенно антисемитские публикации в периодике, и многое другое. Впрочем, это вопрос личного восприятия. Далее же исследователями сказано, что отец Гроссмана «происходил из рода бессарабских купцов».

Родился он, согласно Гаррардам, в 1870 году. Его жена – годом позже. Семья отца в Бердичеве «вела обширную торговлю зерном». Предки же по материнской линии, носившие фамилию Витис, переехали из Литвы в Одессу несколькими поколениями ранее.

Гаррарды, ссылаясь на мемуарные свидетельства, акцентируют постоянно, что семья была секуляризованной. Так, родители «не интересовались ни иудаизмом, ни какой бы то ни было другой религией. Они говорили и читали по-русски – не на идиш».

Вполне допустимо, что иудаизмом «не интересовались» родители Гроссмана и в семейном обиходе идиш был заменен языком русской культуры. Однако в условиях Российской империи не могли они порвать все связи с еврейской общиной. Хотя бы потому, что браки «лиц иудейского вероисповедания», а также рождение детей оформлялись исключительно церковно.

Кстати, отец писателя, каким бы ни был секуляризованным, не мог не знать и древнееврейский. Традицией предписывалось, чтобы мужчина умел читать Тору, за этим община следила, причем неимущим выделяла средства на обучение сыновей – с пяти-шести лет. Большинство посещало занятия в начальной еврейской религиозной школе – хедере. К детям из богатых семей преподаватель на дом приходил. Но учиться полагалось всем.

Принудительное религиозное образование нередко обусловливало результаты, обратные планировавшимся. Вот и Гаррарды, основываясь на свидетельствах дочери писателя, сообщают, что отец его примкнул к созданной в 1898 году Российской социал-демократической рабочей партии.

Объединившая российских последователей К. Маркса и Ф. Энгельса, она, понятно, создавалась и существовала в качестве антиправительственной организации. Соответственно, была нелегальной. Впрочем, как все партии тогда. Участие в ее деятельности могло бы, как минимум, стоить нескольких лет тюремного заключения или ссылки, но преуспевающего инженера это не остановило.

Довольно подробно о родителях Гроссмана рассказывала дочь писателя. И не только Гаррардам.

Наиболее последовательно сведения о семье изложены в ее интервью московскому еврейскому журналу «Лехаим». Оно было опубликовано в майском номере номере 2008 года под заголовком «Е. В. Короткова-Гроссман: “Из противостояния с системой мой отец вышел победителем”»[47]47
  Здесь и далее цит.: Короткова-Гроссман Е. В. Изпротивостояния с системой отец вышел победителем // Лехаим. 2008. № 5. С. 2–6.


[Закрыть].

По словам Коротковой-Гроссман, отец писателя стал социал-демократом еще в 1902 году. В 1903 году, когда партия разделилась на две фракции, примкнул к так называемым меньшевикам, хотя и сохранил дружеские отношения со многими большевиками. А с 1906 года вовсе от политической деятельности отошел.

В интервью дочь писателя указала также, что родители отца познакомились в Италии. Это была необычная история: «Семен Осипович увел жену от мужа. Бабушка первым браком была замужем за итальянским евреем».

При каких обстоятельствах и когда дочь российского купца познакомилась с «итальянским евреем» – не уточнено. Возможно, семейные предания не сохранили такие подробности.

Неизвестно также, когда и при каких обстоятельствах познакомились родители Гроссмана. Отец мог и работать за границей, и путешествовать, и отправиться туда, выполняя задание партии. В любом случае знакомство состоялось и «увод», по словам дочери писателя, оказался необходимостью: «Первый муж моей бабушки был ужасно ревнив, и ей пришлось буквально бежать от него».

История романтическая. Соответственно, журналистом был задан вопрос: «Брак родителей Василия Гроссмана был заключен под хупой?»

Речь шла о еврейском свадебном ритуале, обязательном при заключении конфессионального брака. Как известно, хупа – навес, укрепленный на четырех столбах, это символ дома, куда жених вводит невесту. И Короткова-Гроссман ответила, что в семье матери писателя «старинные обряды давно уже не соблюдались».

Аналогичные сведения получили и Гаррарды в начале 1990-х годов. Соответственно исследователями отмечено: «По сути, мы не можем сказать уверенно, что родители Гроссмана вообще были женаты. Тогда молодые люди, особенно те, кто учился за границей и участвовал в либеральных или радикальных движениях, зачастую принимали решение игнорировать такие “буржуазные” ритуалы, как брак».

Отметим, что это – лишь интерпретация сказанного дочерью писателя. Непосредственно Короткова-Гроссман такое не говорила.

К началу XX века игнорировать «“буржуазные” ритуалы» вряд ли удалось бы родителям Гроссмана даже и в европейских странах. Препятствовало бы социальное положение. Новый брак полагалось регистрировать – хотя бы светский.

В России же только конфессиональные браки регистрировались. И если бы родители игнорировали условности, то сын бы незаконнорожденным считался. Что подразумевало дополнительные ограничения в правах. У Гроссмана такого рода препятствий не было.

Значит, вернувшись в Российскую империю, родители получили – через синагогу и никак иначе – официальные документы, подтверждавшие заключение брака. Основанием могло стать и выданное за границей документальное свидетельство. Аналогично о рождении сына была внесена запись в метрическую книгу. Таковы правила.

Кстати, в интервью дочь писателя не выражала сомнений относительно заключения официального брака. Иное дело – еврейский ритуал: «Поколение моих дедушек и бабушек придерживалось атеистических взглядов, как многие интеллигенты той поры. Получив европейское образование, молодые люди отходили от старых обычаев, общаясь друг с другом, разговаривали уже не на идише, принимали вторые русские имена».

С учетом реалий эпохи, понятно, что «вторые русские имена» использовались на обиходном уровне. В официальных документах могли быть только еврейские – у «лиц иудейского вероисповедания».

Принято считать, что еще с досоветской поры отец Гроссмана именовался по документам Соломоном Иосифовичем, а в обиходе его называли Семеном Осиповичем. Но это лишь этапы приближения к русской традиции. В российской метрической книге должен был значиться как Шлойме, сын Йосефа.

Сыну, по традиции, дал имя своего умершего отца. Возможно, оно сразу было несколько русифицировано – такое к началу XX века уже случалось. В результате Йосеф стал Иосифом. К сожалению, проверить это нельзя: соответствующие материалы бердичевского архива не сохранились.

Мать Гроссмана – Екатерина Савельевна. Но это по советским документам. Еврейское имя указала дочь писателя в интервью журналу «Лехаим» – Малка. Отец же ее, скорее всего, в метрической книге значился как Зайвель[48]48
  См. также: Anissimov M. Vasili Grossman. Un ecrivain de combat. Paris: Editions du Seuil. P. 35.


[Закрыть].

Трудно судить, почему Малка назвала себя Екатериной. Созвучие тут не прослеживается. Разве что подразумевалось значение еврейского имени: «царица». Согласно интервью в журнале «Лехаим», ее сестры тоже носили имена российских императриц – Анна, Елизавета, Мария.

Если верить семейным преданиям, домашнее имя будущего писателя – Вася. Уменьшительное от Василий. Так, по одной из версий, называла его сестра матери. Возможно, что по созвучию с уменьшительным от Иосифа – Ося.

Зато в любом случае понятна хотя бы одна из причин, обусловившая выбор литературного псевдонима. Есть и документальное подтверждение. Как отмечено Гаррардами, сестра матери, которую в семье Гроссмана называли «тетя Анюта», подарила еще до Первой мировой войны племяннику фотографию, на которой были изображены они вдвоем. Дарственную надпись, сделанную на оборотной стороне, адресовала «бесенку Васеньке»[49]49
  Garrard J., Garrard C. Op. Cit. P. 56.


[Закрыть].

Кстати, модифицирование имен – сообразно господствующей культурной традиции – явление достаточно распространенное. Так поступали не только евреи, да и не только в Российской империи.

Ну а в Российской империи отторжению еврейских традиций способствовали и бытовой антисемитизм, и государственный, что многими интеллектуалами рефлектировалось. Например, в романе Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго» приведены размышления одного из героев – подростка: «С тех пор как он себя помнил, он не переставал удивляться, как что при одинаковости рук и ног и общности языка и привычек можно быть не тем, что все, и притом чем-то таким, что нравится немногим и чего не любят? Он не мог понять положения, при котором, если ты хуже других, ты не можешь приложить усилий, чтобы исправиться и стать лучше. Что значит быть евреем? Для чего это существует? Чем вознаграждается или оправдывается этот безоружный вызов, ничего не приносящий, кроме горя?»[50]50
  См.: Пастернак Б.Л. Доктор Живаго. М.: Советский писатель, 1989. С. 29.


[Закрыть].

Пастернак описал, в частности, ситуацию, определявшую – вне дома – быт носителя традиционного еврейского имени. «Безоружный вызов». Русификация – вариант своего рода социальной мимикрии. Однако стоит подчеркнуть, что родители Гроссмана не отреклись от «веры предков». Не отрекался и он.

Семья же фактически распалась вскоре после рождения Гроссмана. В интервью дочь писателя отметила: «Ни у бабушки, ни у деда больше не было детей. Не знаю, как долго Семен Осипович оставался в семье, кажется, он довольно быстро уехал, а бабушка с небольшими отлучками всю жизнь провела в Бердичеве. Трудно сказать, сколько длился их брак, потому что после разрыва у них сохранились дружеские, очень доверительные отношения. Шла непрерывная переписка, по тону ее трудно определить, писалось это мужу или бывшему мужу».

Сказано также о причинах, обусловивших распад семьи. По мнению дочери писателя, Гроссман-старший «вел кочевую жизнь: как горный инженер работал в Донбассе, как революционер организовывал и вел марксистские кружки, кроме того, был влюбчив. А бабушка с молодости сильно болела, часто ездила в Одессу, где лечилась в водолечебнице. Сопровождать деда она не могла, в тихом Бердичеве у родителей ей было лучше, чем в Донбассе среди угольной пыли… Но они всю жизнь, вплоть до гибели Екатерины Савельевны в 1941 году, переписывались, и нет даты, фиксирующей их разрыв».

Летом 1941 года Бердичев был захвачен войсками нацистской Германии, все еврейское население загнано в гетто и к осени уничтожено. Отец Гроссмана умер семнадцать лет спустя. Погибшей матери посвящен роман «Жизнь и судьба».

Еще пятилетним Гроссман, согласно Гаррардам, был увезен матерью за границу, там и учился. Бочаров о том не упомянул, хотя вряд ли не получил сведения от дочери писателя. Причины в данном случае угадываются. Биографическому канону такие подробности опять противоречили: не по доходам обычному инженеру длительный вояж сына и жены.

Уместно предположить, что вояж понадобился не только для лечения. Отъезд избавил Гроссмана от хедера. Такое в Бердичеве практически исключалось: пренебрежение религиозной традицией было бы воспринято как прямой вызов местной еврейской общине. В любом же европейском городе – вопрос личного выбора, не более.

Дочь писателя о вояже рассказала и в интервью журналу «Лехаим». Отвечая на вопрос о длительности бердичевского этапа отцовской биографии, отметила, что в родном городе «жил недолго. В пятилетнем возрасте Екатерина Савельевна повезла его за границу, какое-то время пробыли во Франции, а потом два года он учился в швейцарском лицее. В самом начале первой мировой войны отец поступил в приготовительный класс Киевского реального училища».

Перевод в нейтральную Швейцарию финансовых средств из воюющих стран был все же затруднен, почему и пришлось вернуться домой. Однако лицей в жизни Гроссмана сыграл важную роль. Не только благодаря педагогическому дарованию матери он «читал французских авторов в подлиннике» и «декламировал наизусть». А еще – получил начальные знания в области латыни и древнегреческого. И немецкий за границей же начал осваивать: в Швейцарии это один из государственных языков.

Правда, для поступления в реальное училище требовалось выдержать экзамен по русскому языку – диктант. Здесь недавний лицеист от российских сверстников-конкурентов отставал. Соответственно, был выбран именно приготовительный класс. Далее подразумевался общий шестилетний курс. Гроссман освоить его не успел – в силу причин, указанных выше.

Похоже, что три с половиной года мать Гроссмана снимала для сына и себя квартиру в Киеве. Вместе они, по словам дочери, в родной город вернулись. А там будущий писатель в гимназии учился.

Как минимум, поступил сразу в третий класс. Для этого требовались некоторые познания в области древних языков, но их бывший лицеист получил раньше. В Бердичеве же не только учился, еще и, по словам дочери, «время настало голодное – подрабатывал пильщиком дров».

Профессия тогда распространенная. Уголь и на Украине использовался редко, отопление дровяное. В каждом жилом доме – печь, а то и несколько, на заводах их множество, так что дрова нужны всюду и всегда. Заготовкой, транспортировкой и торговлей занимались артели, сформированные крестьянами либо горожанами. Разделение труда стабильное: одни, так называемые рубщики, валили окрестные леса и подводами в города доставляли бревна, там их другие, соответственно, пильщики, вручную – попарно – распиливали на поленья, которые затем продавали. Труд весьма тяжелый, зато востребованный. О репетиторских же доходах Гроссмана в Бердичеве, упомянутых Бочаровым, дочь не сообщила.

Но как бы ни зарабатывал Гроссман в голодное время, понятно, что бердичевскую гимназию он закончить не успел. И ЕТШ – вряд ли.

А потому несколько вопросов правомерны. Был ли, во-первых, у Гроссмана официальный документ, подтверждавший завершение курса ЕТШ? Во-вторых, как, вопреки ограничениям для «классово чуждых», сын «инженера-химика», купца по сословию, ухитрился стать «вузовцем»? А в-третьих, благодаря чему сумел это сделать в неполные шестнадцать лет? Такое случалось отнюдь не часто. В-четвертых, почему он «перевелся» из Киевского высшего института народного образования на физмат 1-го МГУ? Наконец, из-за чего общий срок обучения намного превысил официально предусмотренный?

Искусство обиняков и недомолвок

В принципе, ЕТШ закончить Гроссман сумел бы экстерном. Знаний у бывшего «реалиста» и гимназиста хватало, усидчивости тоже. Но преодолеть законодательно установленные ограничения для «классово чуждых» – задача гораздо более сложная.

Алгоритм ее решения можно установить по архивным материалам. Гроссман состоял в Союзе советских писателей, соответственно, его так называемое личное дело формировалось сотрудниками этой организации[51]51
  См.: РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 39. Ед. хр. 1658.


[Закрыть].

Весьма интересна, к примеру, автобиография, датированная 9 мая 1952 года. Документ этот не раз публиковался исследователями, но критически осмыслен не был[52]52
  Здесь и далее цит. по: Там же. Л. 9-об.-10-об.


[Закрыть].

Как водится, Гроссман сначала указал место и дату рождения. Далее, разуж автобиография с досоветской эпохой соотнесена, полагалось бы привести точные сведения о «социальном происхождении». Но они весьма невнятны: «Отец мой, Семен Осипович Гроссман, по профессии инженер-химик, – в настоящее время живет в Москве, пенсионер. Мать моя, Екатерина Савельевна Гроссман, преподавательница французского языка. Она погибла во время войны, в сентябре 1941 г.».

Тут можно лишь догадываться о «социальном происхождении». Ситуация уже знакомая – по работам Бочарова. От прямого ответа Гроссман уклонился, и весьма умело. Если бы проверили, к примеру, в Министерстве государственной безопасности, выяснилось бы, что отец действительно «инженер-химик». И мать «преподавала иностранные языки», по крайней мере, в советскую эпоху. Только про сословную принадлежность сын умолчал. Не сообщил, что «из купцов».

Конечно, риск. Зато без проверки можно так понять сказанное в автобиографии, что родители – «из мещан». Как большинство еврейского населения Бердичева.

Сведения подобного рода Гроссман и приводил в официальных документах. Это подтверждается, в частности, материалами личного дела СП. Например, таким документом, как «Личная карточка члена Союза Советских Писателей СССР»[53]53
  Здесь и далее цит. по: Там же. Л. 7–8-об.


[Закрыть].

Кстати, название организации, где состоял Гроссман, вовсе не тавтологично: ССП СССР подчинялись такие же объединения в каждой республике.

Пресловутая «личная карточка» – форма анкеты. Цитируемая тоже заполнена 9 мая 1952 года, и в графе «социальное происхождение» Гроссманом указано – «из мещан».

Да, в 1952 году уже не сыграли бы сколько-нибудь важной роли сведения о «классово чуждом» происхождении известного писателя. Не этого он и боялся. Тут возможна лишь одна причина: если ранее Гроссман в официальных документах неверно описывал сословную принадлежность родителей, так очередная автобиография не должна была от предшествующих отличаться. Значит, всегда скрывал, что тоже материалами личного дела подтверждается.

Далее в автобиографии – про образование. Гроссман указал: «Когда мне было 5 лет, я вместе с матерью поехал в Женеву (Швейцарию), прожил там до семилетнего возраста, учился в начальной школе».

Зачем Гроссман «поехал с матерью в Женеву» – не сообщается. И можно так истолковать, что для лечения, как многие другие российские подданные. В досоветскую эпоху на это вполне хватало жалованья «инженера-химика».

Пребывание за границей считалось, как известно, нежелательным – для советских граждан. Если в 1952 году известный писатель счел нужным сообщить о вояже, значит, ранее тоже умолчать не мог. Действительно, скрыть было бы трудно: Бердичев – небольшой город, семья инженера, да еще и богатого купеческого сына, у многих на виду.

Не случайно упомянута и «начальная школа». Там платить не нужно было – в Швейцарии. А вот лицейское образование стоило недешево. Если и жену содержать, так инженерского жалованья могло бы не хватить. Гроссман явно избегал дополнительных вопросов о семейных доходах. Потому и умолчал, что за границей жил не два года, а пять лет.

Однако проверить это не было тогда возможности. Да и в случае проверки сказанное про «начальную школу» трудно было бы истолковать как сознательную ложь. Гроссман и правда лишь в начальных лицейских классах учился. Уместно было бы лишь неточными считать предоставленные им сведения.

Далее же он сообщил о поступлении в Киевское реальное училище. Именно в приготовительный класс. Сведения точны. После чего – опять недомолвки. Согласно автобиографии, «в годы гражданской войны уехал с матерью в г. Бердичев, где учился и работал пильщиком дров».

Когда именно уехал из Киева – не сказано. По автобиографии нельзя установить, сколько классов реального училища окончил. Это можно считать и неумышленным умолчанием. А вот про бердичевскую гимназию, похоже, сознательно не сообщил. Конечно, в 1952 году подобного рода сведения уже не имели значения. Зато тремя десятилетиями ранее сотрудники Государственного Политического Управления, заменившего тогда печально знаменитую Всероссийскую Чрезвычайную Комиссию, могли бы поинтересоваться, где и каким образом бывший «реалист» сумел получить необходимые гимназисту третьего класса знания латыни и древнегреческого. На самом деле – в лицее. Только сообщать об этом не стоило.

Наиболее важно здесь упоминание об источнике доходов Гроссмана в Бердичеве. Оно, разумеется, в автобиографию перешло из других аналогичных документов. Из тех, что заполнял еще в начале 1920-х годов. А зачем он сообщал тогда о рабочем прошлом – ясно из далее сказанного: «В 1921 году я поступил на подготовительный курс Киевского высшего института народного образования, где и проучился до 1923 г.».

Отсюда вроде бы следует, что на «подготовительном курсе» учился два года, а не один. И не объяснено почему. Но современники, знакомые с реальным контекстом, угадывали причину.

Учреждение, именуемое «подготовительным курсом», известно к началу 1920-х годов еще и как «Рабочий факультет». Сокращенно – рабфак.

К поступлению на первый курс вуза там готовили. Функции этого учреждения определены принятым 9 сентября 1919 года постановлением Народного комиссариата просвещения РСФСР «Об организации рабочих факультетов при университетах»[54]54
  См.: Постановление Народного комиссариата просвещения «Об организации рабочих факультетов при университетах» // Известия Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов. 1919. 11 сент.


[Закрыть].

Речь шла о пресловутом «классовом подходе» к образованию. Документ гласил: «В целях предоставления рабочим и крестьянам возможности фактически и широко использовать свое право поступления в высшие учебные заведения и принимая во внимание, что препятствием к такому использованию служит недостаточная подготовленность пролетарских масс к занятиям в стенах высшей школы, особенно по предметам точного знания (математике, физике, химии и др.), коллегия отдела высшей школы постановляет открыть при университетах Республики подготовительные курсы как автономные учебно-вспомогательные учреждения, имеющие целью подготовку в кратчайший срок рабочих и крестьян в высшую школу, присвоив им название “Рабочих факультетов”».

Учреждения подобного рода существовали и ранее, например при 1-м Московском государственном университете. Наркомпрос лишь заново регламентировал их деятельность, а заодно постановил создать аналогичные при каждом вузе. Документ гласил: «На курсы принимаются рабочие и крестьяне, представившие от фабричного комитета или коммунистической ячейки удостоверение в том, что принадлежат к классу рабочих или крестьян, не эксплуатируют чужого труда и что стоят на платформе Советской власти».

Срок подготовки на рабфаке устанавливался в зависимости от исходного уровня образования каждого из поступивших – до трех, а то и четырех лет. Его засчитывали в так называемый общий трудовой стаж. Рабфаковцы тоже получали государственную стипендию, им предоставлялись места в общежитиях. Закончившие, т. е. выпускные экзамены выдержавшие, зачислялись на вузовский первый курс вне конкурса.

Весьма существенные уточнения организационного характера были внесены Советом Народных Комиссаров РСФСР. 17 сентября 1920 года принят декрет «О рабочих факультетах»[55]55
  См.: Постановление Совета Народных Комиссаров о рабочих факультетах // Известия. 1920. 22 сент.


[Закрыть].

К биографии Гроссмана эти уточнения относились непосредственно. Декрет гласил: «На рабочие факультеты принимаются рабочие и крестьяне от 16-ти лет, делегированные производственными союзами, фабрично-заводскими комитетами, партийными отделами работы в деревне, волостными, уездными и губернскими исполнительными комитетами, а также поступающие добровольно при условии представления рекомендации от народных комиссариатов или их местных органов или от какой-либо из указанных выше организаций».

Гроссману особенно важно было снижение возрастного ценза для рабфаковцев – до шестнадцати лет. И, разумеется, право на рабфак поступить как делегату от «производственного союза». Так в 1920 году называли и профессиональное объединение всех сотрудников какого-либо предприятия, независимо от занимаемой должности, равным образом, работавших в артелях. Применительно к бердичевской ситуации – «лесозаготовительных».

С лета 1920 года Бердичев уже на бесспорно советской территории находился, и «лесозаготовительными» артелями, как везде, руководил Отдел коммунального хозяйства исполнительного комитета городского Совета. «Пильщик дров» – рабочая профессия. А рабочий с «трудовым стажем» не менее года получал тогда право на «подготовительный курс» поступать в любом вузе. Разумеется, предоставив администрации справку, оформленную соответствующим образом.

У Гроссмана она была. Иначе бы не поступил на рабфак.

Как получил – трудно судить. Возможно, сыграли роль давние партийные знакомства отца. Однако даже и детей старых знакомых функционеры не делегировали на рабфак без всяких оснований. Слишком опасно было – при элементарной проверке. Так что инженерский сын пилил дрова год, не меньше.

Да, по «социальному происхождению» он был «из купцов». В крайнем случае, отцовский статус могли бы характеризовать мягче: «служащий».

Только суть не менялась – на уровне ограничений, законодательно предусмотренных для «классово чуждых». А вот «социальное положение» сына вовсе иным стало. Он – рабочий. Справку получил, удостоверявшую, что в течение установленного срока физическим трудом зарабатывал. Да еще и коллективным. Что считалось главным – согласно декрету СНК. И Гроссман о работе «пильщиком дров» постольку упоминал в дальнейшем, поскольку это объясняло, почему оказался рабфаковцем.

Стоит подчеркнуть, что Гроссман весьма удачно выбрал и время, и место поступления. Вряд ли это случайностью можно считать. Киевский университет, некогда называвшийся императорским, в 1920 году расформирован, а на его базе создан Высший институт народного образования. Исключительно педагогическое учебное заведение, которому надлежало готовить специалистов для работы в ЕТШ. Более года уцелевшие прежние администраторы – вместе и в конфликтах с новыми – срочно комплектовали штаты преподавателей, распределяли учащихся по курсам, готовили учебные планы и программы соответствующих дисциплин, согласовывали расписания занятий. Ко всему прочему, следовало как можно скорее «доложить по начальству», что организован и рабфак. Однако «рабочих и крестьян», желавших поступить туда, нашлось поначалу немного. Потому администрации некогда и незачем было со всей тщательностью проверять документы бердичевского «пильщика дров».

Кстати, у будущих рабфаковцев администрация не требовала официальный документ, подтверждавший, что ими получено среднее образование. Рабфаки и создавались, чтобы помочь восполнить дефицит знаний. Потому неважно, закончил Гроссман ЕТШ экстерном или так и не доучился там. Школьное свидетельство ему не понадобилось.

Отметим также: если Гроссману к моменту поступления на рабфак не исполнилось шестнадцать лет, это не имело значения – в киевской ситуации 1921 года. Двумя-тремя месяцами, отделявшими претендентов от предусмотренного декретом СНК возраста, нередко пренебрегали. Безукоризненно соблюдался лишь один критерий приема. Социальный.

Таким образом, Гроссман выбрал Киевский высший институт народного образования не потому, что изначально собрался посвятить себя педагогической деятельности. Сын инженера ли, купца ли не мог бы сразу поступить в самый престижный вуз страны. Вот и нашел обходной путь – через рабфак.

Два года спустя «перевелся» в столичный вуз. На первый курс, как было положено закончившему рабфак. И получилось, что общий срок обучения значительно увеличился – с учетом рабфаковских лет. Но если бы кто захотел выяснить, законно ли инженерский сын получил льготы, гарантированные «рабочим и крестьянам», нашлось бы документальное подтверждение.

В начале 1940-х годов рабфаки повсеместно упразднены. Спустя еще дюжину лет, можно сказать, полузабытая реалия. Этим и воспользовался Гроссман.

Он вообще не употреблял в автобиографии термин «рабфак». Иначе пришлось бы прямо сказать, что сын инженера, прежде чем стать «вузовцем», обрел новый статус – рабочий. Тут потребовались бы объяснения, ведь чем больше подробностей, тем и вопросов больше.

В анкетах и автобиографиях Гроссман еще с 1920-х годов заменял нежелательный термин синонимичным, кстати, употребительным среди интеллектуалов: не «рабфак», но «подготовительный курс». Помнившие реалии ассоциировали этот синоним с характеристикой бердичевской юности – «был пильщиком дров» – тогда понятно, что стал рабочим, вот и воспользовался льготой, соответственно, учился еще два года до поступления в 1-й МГУ. Ну а прочие вовсе не обращали внимание на такие мелочи. Конечно, могли и присмотреться, если бы заподозрили что-нибудь незаконное. Значит, не подозревали.

Бочаров, разумеется, заметил, какой алгоритм выбрал Гроссман. Однако не анализировал. Возможно, чтобы не слишком далеко от биографического канона отступать. Или просто из деликатности не стал гроссмановские секреты раскрывать, объясняя, почему инженерский сын при составлении официальных документов неукоснительно придерживался главного принципа: не сказать бы лишнее о детстве и юности.

Мы не беремся судить, важны ли эти биографические подробности для осмысления «творческого развития», а также пресловутой мировоззренческой эволюции писателя. Существенно другое. В Российской империи Гроссман относился к дискриминируемой по конфессиональному признаку группе населения, а при советской власти его права вновь ограничили – «классово чуждый». Да, он ухитрился стать «вузовцем». И все равно о «социальном происхождении» умалчивал в документах. Значит, не был искренним.

Разумеется, Гроссман – не исключение. Такова специфика эпохи. Миллионы советских граждан не могли себе позволить искренность в отношениях с государством – когда речь шла о досоветской биографии.