Текст книги "Василий Гроссман в зеркале литературных интриг"

Гроссман обозначил выбранный путь. Для начала – сотрудничество с изданиями Профинтерна, затем и литература. Описан и досуг: «Вчера пошел (по собственной инициативе) в театр – “Горе уму”».

Речь идет о нашумевшей тогда постановке комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» в театре В. Э. Мейерхольда. «Вузовец» не одобрил новации модного режиссера, о чем и сообщил, имплицитно ссылаясь на рассказ А. П. Чехова «Архиерей»: «Скажу, как отец-эконом говорил – не ндравится мне это, не ндравится»[60]60
  Ср.: Чехов А. П. Архиерей // Чехов А. П. ПСС. Т. 10. М.: Наука, 1977. С. 190.


[Закрыть].

Цитата указывала, что мнение, возможно, обусловлено консервативностью. Однако и выражено было оно недвусмысленно: «К чему дурацкая символика и искусственные конструкции. – Не ндравится».

Согласно письму, Гроссман собирался и спектакли мейерхольдовских антагонистов посмотреть – в Московском художественном академическом театре. О новом увлечении отцу сообщил опять не без иронии: «Ведь я решил стать театралом».

Увлекшись театром и «социальными» задачами, «вузовец» пренебрегал учебными занятиями. О том отцу и сообщил, добавив, однако, что вновь приступил к учебе. Но более интересовали его летние планы: «Да, батько, мне предложили замечательнейшую вещь – на два месяца поехать в самые заброшенные углы Туркестана – почти на отрогах Памирских гор».

Туркестаном в ту пору традиционно именовали территории Узбекистана, Туркмении, Казахстана и Киргизии. Готовилась профинтерновская экспедиция социологического характера, и Гроссмана в ее состав могли включить – по ходатайству влиятельной кузины: «Если дело выгорит, я поеду, чего там, – ведь такой случай может наклюнуться разв 100 лет».

Заманчивым было не только путешествие. Главное, можно сказать, подступы к журналистике. Восточная тематика считалась тогда актуальной. Пропагандистская установка – «социалистическое преобразование Востока».

Журналистика, правда, была очень дальней перспективой. Гроссман все еще снимал комнату в подмосковном дачном поселке, до университета и обратно добираясь, тратил ежедневно по нескольку часов. О чем и рассказывал отцу: «А в Вешняках моих снег, сосны и тишина, в этом тоже большая прелесть, очень большая, и все ж таки очень утомительна эта езда взад и вперед. Ну, ладно, посмотрим».

У второй ступени

Лейтмотив гроссмановских писем из Москвы – одиночество. Конечно, встречался с московскими и киевскими друзьями, круг постоянного общения давно сформировался. Нередкими были и дружеские застолья – в пивных или домашней обстановке, что, кстати, отца беспокоило. Объективно Гроссман не был одинок. Но таково его настроение, точнее, мироощущение.

Похоже, что обсуждать подобного рода проблемы он мог лишь с отцом. Так, 12 марта 1928 года рассказывал: «Дорогой батько, получил твое письмо. Прежде всего большое спасибо за те строки любви, что ты написал мне. Дорогой мой, я не умею выразить своих чувств, но когда я прочел твое письмо, сидя у себя в Вешняках, то вдруг заплакал как дурак. Почему? Я не знаю, может быть, так битая собака скулит, когда ее кто-нибудь погладит. Это преувеличение – я не битая собака, конечно, – но ты прав, мне порядком холодно жить на этом свете. Не знаю отчего, но во мне нет ощущения радости жизни».

О причинах сведений нет. Гроссман лишь описывал свои повседневные впечатления: «Пожалуй, единственное, что я воспринимаю остро и полно – это природу и тяжелый человеческий труд. Ей-богу, люди очень несчастны. Я ехал сегодня поездом домой – вагон набит рабочими, все кошмарно пьяны (скоро пасха); поглядел я на старика одного – он пел что-то высоким тонким голосом, “веселился”, лицо изъедено заводской пылью, глаза мутные, неподвижные, как у мертвеца (пьян), и стало мне чертовски тяжело – жизнь течет в тяжелых буднях изнурительного труда, а приходит праздник, которого ждут целый год – пасха, и люди веселятся в истерическом пьяном чаду; от веселья ходят неделю хмурыми, больными, а потом опять ждут праздника. Горький часто говорит – “людей жалко”. Действительно, жалко людей…»

Фразы подобного рода и впрямь нередки в прозе и пьесах Горького. Возможно, Гроссман цитирует реплику персонажа из рассказа «Испытатели»: «Людей жалко, по причине брошенности их, и жить мне – скушновато»[61]61
  См., напр.: Горький М. Испытатели // Горький М. ПСС. Т. 15. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1951. С. 250.


[Закрыть].

Также не исключено, что это аллюзия на суждения одного из героев пьесы «Чудаки». С гроссмановскими они сходны отчасти: «Мне просто до боли жалко людей, которые не видят в жизни хорошего, красивого, не верят в завтрашний день… Я ведь вижу грязь, пошлость, жестокость, вижу глупость людей, – всё это не нужно мне! Это возбуждает у меня отвращение… но – я же не сатирик! Есть ещё что-то – робкие побеги нового, истинно человеческого, красивого, – это мне дорого, близко… имею я право указать людям на то, что люблю, во что верю? Разве это ложь?»[62]62
  См., напр.: Там же. Т. 12. С. 103.


[Закрыть].

Впрочем, описание собственного мироощущения – лишь одна из тем письма. Далее Гроссман сообщил, что ему разрешено участвовать в экспедиции, отъезд 2 мая 1928 года, ежемесячное жалованье – шестьдесят рублей, а «проезд, конечно, на казенный счет».

Программа намечалась обширная. Гроссман сообщал отцу: «Работа будет очень интересная – обследование экономических, культурных, бытовых условий местного населения. Кроме того, будем знакомиться с тамошней нефтяной, шелковой, хлопковой промышленностью, вероятно, посетим знаменитые радиевые прииски. Это, так сказать, сторона поездки “серьезная”. А “не серьезная” меня тоже очень интересует, говорят, в мае месяце степь цветет – вся покрыта красными тюльпанами, в июне она превращается в пустыню – солнце выжигает. Наверное, чудесное зрелище – цветущая пустыня. И звезды там, наверное, не такие, как у нас. В общем, я очень доволен, что еду. Боюсь только, а вдруг в последнюю минуту выйдет заминка и дело расстроится».

Майский отъезд университетские занятия исключал. Значит, обязательную для химиков лабораторную практику, обычно на конец весеннего семестра назначавшуюся, удалось бы только в следующем учебном году пройти, что отец понимал. И Гроссман его успокаивал: «Теперь относительно лабораторий – я место за собой зафиксирую, так что задержки у меня не будет осенью, потеряю только эти два месяца. Но, ей-богу, мне кажется, что я, наоборот, выиграю, а не потеряю».

Компенсировавший неизбежные потери выигрыш, понятно, возможность печататься в московских газетах и журналах – по тематике экспедиции. Гроссман уже с профинтерновскими изданиями работал как технический сотрудник, это была первая ступень на пути к журналистской деятельности. Вторая – публикации в столичной периодике. 9 мая он отправил письмо: «Дорогой батько, сижу в Ташкенте. Завтра еду на место работы – городок Каунчи Ташкентского округа, 30 минут езды от Ташкента. Пока все очень интересно, масса новых впечатлений».

Акклиматизацию перенес, согласно письму, легко. По крайней мере, легче, нежели предполагал: «Жара здесь меньше, чем в мартеновском цеху, хотя, говорят, что в июле здесь бывает около 70°, но в июле меня здесь уже не будет…»

Сохранилось и одно из писем в Бердичев. Отправлено тоже 9 мая: «Дорогая мамочка, сижу еще в Ташкенте. Завтра утром выезжаю. С отъездом вышла маленькая ерунда. Нам изменили место поездки – думал ехать куда-нибудь подальше, а нам в самом Ташкенте изменили место и дали пригородный район – 30 минут от Ташкента. Я знаю, что ты будешь этим довольна, а я наоборот – не доволен».

Кстати, в губеровской книге письмо это цитируется как адресованное отцу, а не матери. Воспроизведенный публикатором фрагмент выделен курсивом: «…Работа наша будет заключаться в ряде обследований крестьянских хозяйств, кооперативов и пр. Город очень интересен, красив, совершенно нов для меня, масса красок, цветов, яркое небо, жаркое солнце. Выпиваю 10–25 стаканов сельтерской воды в день, жару переношу легко, уже загорел».

Характерно, что словом «загорел» не заканчивается фраза, цитата же оборвана, и купюра не обозначена. При этом ни о каких семейных тайнах речи не было: далее в предложении только и сказано, что «с питанием все обстоит благополучно».

Допустим, публикатор забыл обозначить купюру. Но почему он решил, что письмо адресовано отцу Гроссмана – догадаться нельзя. Даже если не прочел цитированную нами первую страницу, которая начинается обращением к матери, так на второй, откуда Губером и взята цитата, сказано: «Будь здорова, крепко целую. Вася»[63]63
  См.: РГАЛИ. Ф. 1710. Оп. 3. Ед. хр. 63. Л. 1–2.


[Закрыть].

Если бы автор письма обращался к мужчине, то было бы сказано «будь здоров». Значит, обращался к женщине, что трудно не заметить.

Подобного рода загадок в книге Губера немало. Но, как ранее отмечалось, рассмотрение каждой из них в нашу задачу не входит.

Что до экспедиции, Гроссман действительно увлекся социологической проблематикой. В Узбекистане тогда проводилась так называемая коллективизация – объединение крестьянских хозяйств в единые комплексы под управлением советской администрации. По мнению «вузовца», это было вполне уместно. Цель – благосостояние – представлялась ясной, средства казались понятными, не противоречащими цели.

На первый взгляд преимущества «нового быта» или, как тогда говорили, «перехода на новые рельсы» сомнений не вызывали. Дехканам, объединившимся в коллективные хозяйства – колхозы – правительством были предоставлены тракторы. Строились ирригационные сооружения. Увеличилась площадь распаханных земель, соответственно урожаи, росли и доходы. Открывались кишлачные школы, больницы и т. д.

Успех туркестанского проекта не вызывал сомнений. 18 мая Гроссман сообщал: «Дорогой батько, окончательно обосновался. Доволен. Работа интересная, благодаря ей знакомлюсь не только с “внешностью” Востока, но и с интереснейшими процессами экономики, культурной жизни и пр. Езжу по кишлакам, наблюдаю быт; сведений, впечатлений, интересных фактов, разговоров – много. Очень интересен здесь базар – прямо-таки слепит глаза яркость и пестрота красок, никак не могу привыкнуть к виду упряженного верблюда. Вчера был в очень интересном кишлаке, переходящем на новые рельсы – строится большая школа, радио, мечети пустуют, есть большой колхоз, трактор, женщины снимают паранджу. Ей-богу здорово! Председатель тамошнего сельсовета – инициатор и вдохновитель всех этих новшеств – высоченный узбек, не умеющий говорить по-русски, безграмотный, но, как говорится, “министерская голова”. Все дела он вершит, сидя в чайхане – скрестив ноги и попивая бесконечное количество чая. Разговор с ним был несколько скучен, т. к. общих слов не более 10».

Задачи в экспедиции ставились достаточно трудоемкие. 1 июня Гроссман сообщал, что три недели жил в Каунчи, где обследовал крестьянские хозяйства, пересчитывал ишаков, лошадей и верблюдов, готовил статистические данные. Обстановка была непривычной: «Ты знаешь, у меня создается впечатление, что здешние дехкане гораздо революционнее наших российских крестьян – агрономы, землемеры, сов[етские] и пар[тийные] работники рассказывают, с какой охотой идут здесь к новым методам обработки земли…»

Революционность была, по мнению «вузовца», решающим фактором. Гарантирующим преодоление всех препятствий: «Безграмотность здесь, тем не менее, потрясающая – как правило, и председатели кишлачных советов, и секретари <партийных> ячеек безграмотны. Но это не так страшно, народ хочет учиться, учится и, конечно, выучится».

Модернизации препятствовали главным образом мусульманские традиции, определявшие уклад жизни дехкан. Его изменение Гроссман считал необходимостью: «Особенно бурно и с болезненными эксцессами здесь идет кампания за раскрепощение женщин, снятие паранджи. Часты убийства мужьями жен, снявших паранджу. Позавчера здесь вышел трагический случай – жена-узбечка желала учиться, муж не давал, она решила с ним развестись, пришли в Каунчийский совет, когда церемония развода кончилась, муж выхватил нож и воткнул ей в сердце, она через пару часов умерла, совсем еще девочка, 17 лет».

Такого рода впечатлений было немало, однако мнение о «новых рельсах» до поры не менялось. 22 июня Гроссман рассказывал, что неподалеку от Каунчи создан «кишлак Ислахат (по-русски – “Реформа”), до 1925 г. на этом месте была голая степь, которая летом выгорала совершенно, теперь там 492 хозяйства, 2000 десятин засеяны хлопком, есть три школы, радио, красная чайхана».

Он не объяснил, чем «красная чайхана» от любой иной отличается. Комментарий не требовался – о таких реалиях «нового быта» в газетах писали. Речь шла о сельской библиотеке, созданной рядом или же непосредственно в помещении обычной чайханы, излюбленного места отдыха дехкан. Можно сказать, что российский аналог – знаменитая «изба-читальня», своего рода сельский клуб.

Созданный в степи кишлак – итог реформ, подразумевавших строительство эффективных ирригационных систем. Гроссман отметил, что население «Ислахата» – в прошлом батраки или же землекопы, не имевшие своего земельного участка. Но положение изменилось: весной 1928 года «у них работало 26 тракторов, почти вся запашка была общественная, создано 11 колхозов. В общем, здорово».

Быт экспедиционный тоже описан. Правда, скупо и не без иронии: «Ну-с, что рассказать о себе – чувствую себя хорошо, только похудел малость, от жары, вероятно, да москиты безбожно покусали. Тут удивительно однообразный стол – плов да шашлык, шашлык да плов, хучь (sic! – Ю. Б.-Ю., Д. Ф.) плачь. Что касается местной жары, я ее переношу очень свободно, да и жара-то настоящая начнется в середине июля, а теперь, как говорят местные жители, “тепло” – градусов 40–45».

Экзотика уже прискучила. О чем и рассказывал отцу: «Между прочим, интересно, как человек ко всему привыкает – в первые дни я разиня рот глядел на верблюжьи караваны, узбеков в чалмах и халатах и всякую восточную штуку, а теперь привык – идет верблюд или живописная группа восточных людей сидит в чайхане, а я хоть бы что. Никакого внимания, как будто в Бердичеве по Белопольской улице хожу; это немного обидно, что острота новизны так быстро притупляется; самая приятная штука новизна эта. Тут у меня одно несчастье, это путешественный зуд. Ведь отсюда очень близко во всякие замечательные места – 2 дня до Китая, 2 дня до Памира, 2 дня до Индии, Персии, Афганистана – лежишь ночью, глядишь вверх, и такая охота попереть во все эти страны, что… Вспоминаю твою детскую надпись на карте – “Эх, если б мне крылья”».

Вскоре он в Ташкент вернулся. Тревожился – вестей из Сталина не было. Экспедиция же заканчивалась, что подразумевало традиционное застолье, это и тревожило отца. Гроссман старался его успокоить: «Дорогой батько, я тебе катаю письма и открытки, а ты молчишь так упорно, будто со злым умыслом. Не знаю, что и думать. Не заболел ли ты, аль рассердился на меня? Как будто не на что – работаю здесь в поте тела и лица на благо социалистического отечества, насчет выпивки принял решенье новое в Москве еще – постановил поставить точку, постановленья этого держусь строго, не нарушил и не нарушу».

Посредством экспедиции Гроссман решил важнейшую задачу – собрал актуальный в аспекте журналистики материал. Далее следовало подготовить сами публикации, найти издания, готовые их поместить. Можно сказать, он стоял у второй ступени литературно-журналистской карьеры.

Вторая ступень

Гроссман в автобиографиях не сообщил ничего о своем журналистском дебюте. Нет о том сведений и в статьях энциклопедических изданий.

Правда, о журналистском дебюте Бочаров написал – в цитированной выше монографии 1990 года. По его словам, Гроссман после экспедиции, «еще будучи студентом последнего курса, опубликовал две небольшие статьи: в кооперативной “Нашей газете” 7 июля и “Правде” 13 июля. Это были его первые печатные труды».

Какова тематика «небольших статей» – не сообщается. Похоже, что гроссмановские «первые печатные труды» не заинтересовали исследователя.

С точки зрения художественной они и впрямь не примечательны. Зато интересны в аспекте биографическом.

Отметим, что «Нашу газету», напечатавшую первую из гроссмановских статей, Бочаров назвал «кооперативной». Но это относится, скорее, к одному из тематических аспектов. А выпускалась она Центральным комитетом и Московским губернским отделом профсоюза советских и торговых служащих СССР.

В ту пору советскими служащими официально именовали занятых не физическим трудом наемных работников государственных учреждений. Торговыми соответственно ту же категорию работников торговых учреждений. Главным образом продавцов, кассиров, бухгалтеров и т. п. Вот их всех и объединил новый профсоюз, получивший собственное издание.

Опубликованный 1 января 1926 года первый номер открывался статьей Троцкого. С поста наркомвоенмора он ушел еще в 1925 году, формальная причина – состояние здоровья. Но в Политбюро ЦК партии оставался, потому авторитет был достаточно высок, чтобы показать, насколько важные задачи ставятся перед редакцией нового профсоюзного издания.

Заголовок программной статьи – «Нашей газете». Троцкий постулировал: «Торговые служащие связывают государственную промышленность с населением. Советские служащие связывают с населением рабочее государство. Уже одного этого достаточно, чтобы понять гигантское значение профессионального союза советских и торговых служащих и величайший культурно-исторический смысл совершаемой им работы. Борьба с бюрократизмом государственного аппарата есть в огромной степени борьба за элементарно-культурное, а затем и культурно-социалистическое перевоспитание советского служащего. Борьба за хозяйственную добросовестность, за интересы потребителя, за качество продукции есть в огромной степени борьба за воспитание и перевоспитание торгового работника, за его товароведческую профессиональную и культурную грамотность. Выполнить эту работу можно только в том случае, если повседневное обслуживание материально-бытовых и культурных интересов советского и торгового работника будет связано неразрывной связью с общими задачами трудящихся масс и социалистического строительства»[64]64
  Здесь и далее цит.: Троцкий Л. Нашей газете // Наша газета. 1926. 1 янв.


[Закрыть].

Далее – выводы. Автор утверждал: «В этом смысле поле работы перед “Нашей газетой” неизмеримо. Она должна стать – и, несомненно, станет – нашей газетой не только для профессионального союза, но и для партии и рабочего государства в целом, как важнейшее воспитательное орудие, направленное на сотни тысяч работников, без сплочения, воспитания и подъема которых немыслимо построить социалистическое общество».

Как известно, двух лет не прошло, и политическая карьера Троцкого в СССР закончилась. Что, впрочем, не отразилось на статусе «Нашей газеты». Она выходила ежедневно на шести полосах, основное внимание уделялось вопросам экономики и социальных преобразований. Такой тематике вполне соответствовала заметка Гроссмана. Заголовок – «Узбечка на кооперативной работе»[65]65
  Здесь и далее цит.: Гросман В. Узбечка на кооперативной работе // Там же. 1928. 7 июл.


[Закрыть].

Материал был, понятно, экспедиционный. В остальном же обычная заметка, неотличимая от аналогичных в «Нашей газете». Эмоций минимум, стандартный, «выглаженный» редактором стиль: «Одной из своеобразных и чрезвычайно важных форм втягивания женщин Востока в общественную работу являются женские кооперативные лавки. Эти лавки обычно реализуются при потребительском кооперативе; ассортимент их составлен таким образом, чтобы удовлетворять именно покупательницу – женщину…»

Ну а далее следовало описание пропагандистской кампании, проводимой сотрудниками кооперативов, статистические данные, свидетельствовавшие об успехах, перечисление недостатков, разумеется, незначительных и легко устранимых, и т. д. Финал, конечно, оптимистический: Гроссман утверждал, что женские кооперативные лавки «представляют собой удачную форму работы по раскрепощению женщин. Необходимо усилить темп их количественного роста и повысить качество их культурно-просветительной работы».

Даже в заключении нет каких-либо эмоциональных оценок. В том числе и на уровне определений. Правда, главный тезис соответствует общей направленности более поздних гроссмановских статей. Акцентируется, что очень многим советская власть предоставила возможности, ранее вовсе немыслимые.

Разумеется, тезис как таковой – дежурный в советской журналистике. Но похоже, Гроссман не лукавил. Он в досоветскую эпоху относился к дискриминируемой группе населения, а новый режим ассоциировал с идеей устранения дискриминации.

Отметим, что для первой же публикации он использовал псевдоним «В. Гроссман». Правда, в «Нашей газете» фамилия автора заметки указана как «Гросман». Однако это лишь опечатка, что случалось нередко. В дальнейшем такого уже не было.

Псевдоним – только имя, а не фамилия – отделял начинающего журналиста от будущего инженера. В инженерской, а паче того научной среде несолидным занятием считалось печатание газетных заметок пропагандистского характера.

Следующая публикация, как Бочаров и отметил, в «Правде». Не такая уж «краткая», если не с передовицами там сравнивать. Довольно пространная статья о земельной реформе в Узбекистане. Заголовок – «Ислахат»[66]66
  Здесь и далее цит.: Гроссман В. Ислахат // Правда. 1928. 13 июл.


[Закрыть].

О той реформе Гроссман не разотцу рассказывал. «Ислахат» – ее узбекское название. Описывал и одноименный сельскохозяйственный кооператив, созданный на территориях, которые раньше не орошались. Лейтмотив статьи – социальные преобразования: «На новой земле осели и занялись дехканским трудом пролетарии, всю жизнь свою не имевшие угла, рывшие арыки и бродившие по стране в поисках работы и куска хлеба, мардикеры-батраки, гнувшие долгие годы спину на полях бая, чайрикеры-издольщики, из поколения в поколение на крепостных условиях обрабатывавшие обширные поля богачей за право вспахать и засеять свой маленький клочок земли».

Характерно, что повествователь здесь – не только очевидец, но и участник. Эмоционально даже описание четырнадцативерстного пути от железнодорожной станции Каунчи до кооператива: «Дорога плетется меж засеянных хлопком полей. Вдоль арыков кое-где растут деревья и вьется узкая полоса красных маков. В нескольких же саженях от арыка нет ни маков, ни зеленой травы, ни деревьев. Суровый край!»

Повествователю все интересно. Он пользуется любым случаем получить информацию: «Возница мой – русский – крестьянин Орловской губернии, старик лет шестидесяти. Он весел, оживлен, все время смеется, говорит то со мной, то с лошадью, то с самим собой».

Курсив здесь автора. Подчеркнуто, что сведения о реформе собраны не только при опросе представителей коренного населения республики. «Ислахат» – общее дело узбеков, татар и, конечно, русских.

Но при общении с председателем кооператива возникли некоторые трудности. Администратор не говорил по-русски, его собеседник не знал узбекский. Зато, по словам повествователя, оба понимали главное.

«Показав на поля, горевшие в лучах заходящего солнца, я сказал:

– Якши Ислахат.

Лицо старика расплылось в улыбку, еще острей заблестели молодые глаза, и он ответил:

– Кареш, кареш, джудай якши (Очень хорошо)».

Далее речь шла об истории кооператива «Ислахат», ценах на продовольствие, росте поголовья скота, а также деятельности партийной и комсомольской организаций. Причем акцентировалось, что сведения получены от «комсомольца-татарина».

Особо примечательна история конфликта с трестом «Узбекское вино». Предприимчивые виноторговцы открыли на территории кооператива «Ислахат» свою лавку, но – «по инициативе комсомольской ячейки было собрано общее собрание дехкан, которое постановило: “лавку закрыть”.

– Вчера уже вывеску сняли, большая вывеска, из самого Ташкента привезли».

Рассказом о победе кооператоров в борьбе с виноторговцами заканчивалась история кооператива «Ислахат». Надо полагать, Гроссман понимал, что «инициатива комсомольской ячейки» отнюдь не случайно поддержана «общим собранием». Комсомольцы старались предотвратить пьянство работников, а большинство дехкан было воспитано в мусульманской традиции, запрещавшей употребление вина. Интересы совпали. Однако привлекать внимание к такого рода деталям вряд ли стоило. И автор завершал статью патетически: «На вновь орошенной земле работают новые люди, строят новую жизнь; с каждым годом они крепнут материально и культурно. Все новое – и земля, и люди».

Похоже, Гроссман и здесь искренен. Тональность его писем отцу, где речь идет о кооперации, примерно та же.

В целом он добился желаемого. Да, первая заметка – лишь дебют, по которому еще рано судить о перспективах. Зато вторая публикация в главной партийной газете разом меняла его статус. Подтверждала не только квалификацию, но и соответствие идеологическим требованиям – на самом высоком уровне.

Можно сказать, триумф. Непонятно только, когда Гроссман успел написать статью и заметку и в редакцию отнести. Времени было крайне мало.

Судя по гроссмановским письмам, возвращение из экспедиции назначено было на 26 июня. Пришлось задержаться, и 3 июля он сообщал: «Дорогой батько, приехал в Москву. По дороге чуть не сдох от собачьей жары. Никого и ничего не застал – все и вся закрыто и уехало. Думаю посидеть здесь дня 3–4 и поехать в Киев».

Невеста ждала в Киеве. Далее планировалось что-то похожее на свадебное путешествие – отпуск в дачном поселке Криница на черноморском побережье, где местные жители сравнительно дешево сдавали квартиры горожанам.

Гроссман и с отцом хотел встретиться. Тема уже не раз обсуждалась: «Ты пишешь, что с 1-го августа идешь в отпуск обязательно и всенепременно. Так приезжай в Криницу, ей-богу, лучшего места не найти, да и проживем вместе, наговоримся о всякой всячине, я уже соскучился по тебе».

Отца уговаривал приехать в Криницу вместе с женой. Та речной круиз планировала, соответственно, к ней и обратился, имитируя «черноморскую» манеру речи: «Ольга Семеновна, чего Вам на Волгу ездить? Ну, Волга, ну пароход. Чтоб я так жил, ничего интереснее нет, ничего лучше, чем “морэ”».

Стало быть, основная забота – подготовка к отпуску на море. Ни в одном из писем нет сведений о подготовке каких-либо публикаций. А четыре дня спустя гроссмановскую заметку опубликовала «Наша газета», через неделю его статья – в «Правде».

Допустим, все написано еще в экспедиции. Но ведь и с редакторами надлежало договориться, и материал в редакции прислать. О переговорах и почтой отправленных статьях тоже нет сведений в письмах. Значит, сделал все за четыре московских дня, что практически невозможно.

Здесь ответ биографический контекст подсказывает. Главную роль сыграла поддержка влиятельной кузины. «Наша газета» – издание, курировавшееся Профинтерном, а помощница секретаря этой организации располагала связями и в редакции «Правды».

Алмаз руководствовалась не только соображениями родства и дружбы. Кузен собрал актуальный материал, были у него и способности к журналистике. Помощь в подобных случаях уместна. Так «вузовец» оказался на второй ступени планируемой литературной карьеры.