Текст книги "Тишина"

– Куда идти? Какой этаж? Однако твоя Ниночка живет не в хоромах… – Константин, задрав голову, прижмурясь от снега, летящего ему в глаза, оглядывал горевшие во дворике окна. – Не вижу карет и швейцара у подъезда.

И Сергей ответил:

– За мной! Не упади на лестнице, наступив на кошку. Лифта не будет!

По полутемной лестнице поднялись на второй этаж, позвонили и, стоя в ожидании под тусклой лампочкой на площадке, услышали из-за обитой клеенкой двери смешанное гудение голосов, смех, потом возглас: «Ниночка, звонят!» – и затем побежал к двери перестук каблуков вместе со знакомым голосом:

– Сейчас открою!

Щелчок замка, свет неестественно яркой передней, из квартиры на лестничную площадку вырвались звуки патефона, в проеме двери вырисовывались узкие плечи Нины.

– Вы просто молодцы!

Весело улыбаясь, она воскликнула: «Быстрей, быстрей!..» – и втащила Сергея в переднюю, и уже в передней, заставленной галошами, женскими ботами, заваленной пальто, он заметил в открытую дверь за ее спиной незнакомые ему мужские и женские лица и, оглушенный хаосом смешанных голосов, на какое-то мгновение почувствовал растерянность оттого, что в этой комнате с ее обычной зимней тишиной было нечто непривычное и новое. И он, пересиливая себя, улыбнулся Нине.

– Ну раздевайтесь, быстро! Хотя есть время… Сами знаете, мужчины не умеют терпеть, когда стоит вино на столе! Быстро, быстро! – Она засмеялась, протянула Константину руку. – Мы еще незнакомы, Нина. Я, кажется, чуть-чуть вас знаю со слов Сергея…

– Костя… Константин. Я тоже чуть-чуть, – попав в луч ее взгляда, произнес Константин, бережно сжал ее пальцы и тотчас вынул из карманов две бутылки вина, поставил их на тумбочку, меж валявшихся кучей мужских шапок, договорил шутливо-галантно: – Прошу вас, Нина, без ненужных слов. Живем в тяжелое время карточек, лимитов и прочее… А кажется, – он моргнул на дверь, – мужчин здесь хватит. Простите, вы на меня не сердитесь?

– Нет, нет, что вы! – воскликнула Нина. – Хорошо, идемте. Я вас сейчас познакомлю со всеми.

– Только ни с кем нас не знакомь, – остановил ее Сергей. – Мы сами познакомимся.

Их встретили оживленным гулом, обрадованными возгласами полушутливых приветствий, как встречают даже в незнакомой компании новых гостей; в плавающем папиросном дыму лица повернулись к ним; совсем молоденький паренек в очках, как-то неудобно сидя у края стола, неизвестно зачем зааплодировал, глядя на Нину, заорал ожесточенно:

– Горько!

И в полутени абажура пара, топтавшаяся в углу комнаты под звуки патефона, обернулась с любопытством; и кто-то приподнялся с дивана, помахал им в знак приветствия. Стоя среди говора, движения, шума, Сергей мгновенно понял, что их ждали здесь, в этой, видимо, давно знавшей друг друга компании; и он, неприятно оглушенный, скованный и шумом, и многолюдством, не очень ловко представился всем сразу вместе с. Константином:

– Сергей.

– Костя, он же Константин.

И тут же Нина, встав между ними, спросила: «Все познакомились?» – после чего взяла обоих под руки, подвела к столу, поворачивая голову то к одному, то к другому, сказала ласково:

– Мы сядем здесь. Я – посредине. Будете за мной ухаживать оба. – И добавила шепотом: – Видите, я уже многих посадила за стол: негде танцевать. Пусть сидят. Я сейчас. Садитесь! – Она посадила их и, улыбаясь, скользнула глазами по толкотне в комнате. – Товарищи геологи и горняки, прошу всех к столу! Мальчики, посмотрите на часы. Свиридов, оставьте патефон и включите радио!

Патефон захлебнулся и смолк, перестала шипеть пластинка. Потом загремели стулья, пододвигаемые к столу, послышались со всех сторон возгласы:

– Пора, пора, терпежу нет! Включить радио!

И сейчас же за столом стало теснее, заколыхались незнакомые лица, девушки со смехом стали разбирать разномастные, собранные, по-видимому, у всех соседей тарелки, парни с бывалым видом пьющих людей взялись за бутылки, изучающе рассматривая этикетки; кто-то потребовал рокочущим басом:

– Штопор мне, Ниночка, штопор! Дайте мне орудие производства!

– В углу! Сдерживайте Володьку и отберите у него селедку! Сожрет все в новогоднем восторге! – крикнули в конце стола.

Возникло то оживление, когда садятся за стол, и прежней растерянности, появившейся вначале у Сергея при виде этой толчеи незнакомых людей, уже, казалось, не было. Он закурил, поискал глазами пепельницу и не нашел ее рядом, но тогда сосед справа, паренек в очках, некстати заоравший давеча «горько», пододвинул к нему чистое блюдечко, сказал с нетрезвой вескостью:

– Сойдет! В этой компании сойдет, верно, Сергей?

Был он навеселе – похоже, выпил перед тем, как идти сюда, – и был пьян смешно, как-то неряшливо, очки странно увеличивали его по-мальчишески косящие глаза, и лицо, худое, остроносое, имело обалделое выражение.

– Я вас знаю и понимаю! – сказал он с категоричной хмельной прямотой. – Огонь, дым, смерть… и студенческая скамья, карточки и профессора в пальто на кафедре. Поколение, выросшее на войне, и поколение, выросшее в тылу. Вы воевали, мы учились. Два разных поколения, хотя разница в годах… с воробьиный нос. Вы презираете наше поколение за то, что оно не воевало?

– Пожалуй, нет, – сказал Сергей. – А к чему этот вопрос?

Локоть паренька, как по льду, оскальзывался на краю стола, стекла его очков ядовито сверкали, и Сергей заинтересованно глядел на него.

– Бросьте! – Паренек в очках взъерошился, хлопнул носильным кулачком по столу. – Поколение, испытавшее дыхание смерти, не может быть объективным к тем, кто не воевал! А я не воевал!

– И что же?

– Откровенность за откровенность. Отвечайте мне!

– Только на равных началах. Вы уже громите стол кулаком. Равенства нет, – ответил Сергей. – Вы меня запугиваете.

Взрыв смеха раздался за дальним концом стола – разговор, вероятно, был слышен там. И, удивленный вниманием к себе, Сергей поднял голову и не сразу увидел в полутени абажура, среди молодых возбужденных и смеющихся лиц, чье-то очень знакомое лицо – оно, казалось, ободряло и кивало ему. И рядом было женское лицо, которое искоса смотрело в направлении Сергея, кривилось вымученной гримасой.

«Уваров?.. Он здесь?» – мелькнуло у Сергея, и его словно обдало горячим парным воздухом. Было что-то противоестественное в том, что, войдя в эту комнату, он в первую минуту не заметил их – Уварова и его девушку, кажется, ее звали Таня… Но вдвойне большая противоестественность была в том, что, зная друг о друге то, чего не знали другие, они сидели за одним столом, и Уваров, как будто между ними ничего не было, даже ободряя, кивал ему сейчас, а он, нахмурясь, еще не знал, что надо было ответить и делать на это участие.

– Тиш-ше!

– Радио, радио включите!

– Петька, поставь бутылку, кто открывает вилкой?

– Ша, пижоны, как говорят в Одессе!

Крики эти, смех, толчея в комнате уже проходили мимо, не касались сознания Сергея. Он, соображая, что ему делать, видел, как Уваров ножом, с настойчивой требовательностью стучал по бутылке. Он устанавливал порядок на своем конце стола, и две девушки, сидя напротив Уварова, что-то весело говорили ему через стол, а он отрицательно качал головой.

«Что это? Зачем это? Как он здесь?.. – спрашивал себя Сергей. – Его знают здесь?» – соображал он, ища решения, и тут же услышал удивленный шепот Константина над ухом:

– Ты ничего не видишь? Куда мы попали, маэстро? Ты видишь того хмыря, ресторанного? Твой фронтовой дружок? Что происходит?..

– Сиди и молчи, Костя, посмотрим, что будет дальше, – вполголоса ответил Сергей.

– Так что ж вы замолчали? – просочился сбоку из папиросного дыма нетерпеливо задиристый тенорок, и придвинулось к Сергею ядовитое сверканье очков.

– Мы разве с вами не доспорили? – плохо вникая в смысл своих слов, ответил Сергей. – Кажется, все ясно.

В это время прозвучал за спиной жестковатый голос:

– Прошу прощения, разрешите с вами лично познакомиться?

Сергей обернулся: позади него стоял невысокий старший лейтенант средних лет, лицо сухое, болезненно желтое, с глубоко впалыми щеками. Новый китель аккуратно застегнут на все пуговицы, свежий подворотничок педантично чист, темные цепкие глаза глядели в упор; левой рукой он опирался на костылек.

– Свиридов. Рад познакомиться с фронтовиком. Тем более – со своим будущим студентом.

– Не понимаю. – Сергей почувствовал, как плотно и сильно сжал его руку Свиридов, и вместе с тем, слыша смутный шум за столом, там, где сидел Уваров, спросил: – Но почему «студентом»?

Губы Свиридова краями раздвинулись – улыбался он неумело, некрасиво, – и, выговаривая слова прочно, округляя их, он сказал:

– Вы подавали документы в Горнометаллургический институт и разговаривали с доцентом Морозовым. Вчера списки утверждались. Я присутствовал от партбюро и отстаивал фронтовиков. Я преподаю в институте военное дело. Вас отстояли. Поздравляю. Списки сегодня утром вывешены.

– Отстояли? Меня? От кого отстояли?

Свиридов снова улыбнулся уголками губ, взгляд был немигающ, внимателен, голос, отделенный от улыбки, звучал по-прежнему увесисто:

– Это неважно сейчас.

– Что ж… Спасибо, если отстояли, – сказал Сергей.

И в ту же минуту, когда он сел, чья-то рука мягко легла сзади на его плечо, – Нина наклонилась над ним и, заглядывая ему в глаза, сказала тихонько:

– С тобой хочет поговорить один человек. Иди сюда, пересядь на тахту. Он хочет… Здесь никто не будет мешать.

– Кто он?

– Узнаешь…

Сергей пересел на тахту с неприятным чувством от ожидания какого-то нового знакомства – не хотелось сейчас отвечать кому-то на вопросы или спрашивать, желая показаться вежливым, приятным человеком, как это надо было делать в гостях.

– Здорово, Сергей! Очень рад тебя встретить здесь!

Этот знакомый рокочущий басок будто толкнул Сергея. И, еще не веря, увидел: рядом опустился на тахту Уваров в очень просторном клетчатом, с толстыми плечами пиджаке, синего цвета галстук выделялся на новой полосатой сорочке, на тесном воротничке, сжимавшем крепкую шею.

Сергей быстро взглянул на неопределенно улыбающиеся губы Нины, на излишне веселое лицо Уварова и, криво усмехнувшись, выдавил:

– Ну?

Уваров, наморщив брови, бодро заговорил примирительным тоном:

– Ну как, Сережа? Будем физиономию друг другу бить или брататься? Ну… здорово, что ли? Ниночка, вы можете нас не знакомить. Мы знакомы. Верно?

Он со скрытым напряжением и нарочитой уверенностью засмеялся, а Сергей все смотрел в его лицо, как бы отыскивая следы после той встречи в ресторане, вспомнил его вскрик; «Он изуродовал меня!» – поморщился, ответил сдержанно:

– Однажды я тебе сказал… я не люблю братских могил. Это, наверно, ты помнишь!

– Так, – Уваров вроде бы в раздумье потер лоб длинными пальцами: вдруг, обращаясь к Нине, проговорил: – Мира не получается. Что ж будем делать? Может быть, кому-нибудь из нас нужно умереть, чтобы другому было свободнее? Остроумнее не придумаешь!

Нина взяла Сергея за локоть, кивая ему просительно, и затем взяла за локоть пожавшего плечами Уварова, легонько толкнула их друг к другу, прошептала обоим:

– Ну, мир? Перемирие? Сидите.

– Я готов, – принужденно сказал Уваров. – Но перемирие может состояться тогда, когда его хотят обе стороны.

– Он прав, – ответил Сергей, в то же время думая: «Мелодрама! Чем кончится эта мелодрама? Зачем он хочет поговорить со мной? И зачем вмешивается Нина?..» Он договорил: – Братание вряд ли у нас может получиться.

– Нет, нет, только мир, – уверительно повторила Нина. – Мир, мир. Прошу вас обоих, Сережа.

Уваров расстегнул пиджак, удобнее развалился на тахте, полное лицо его выражало добродушную обезоруженность.

– Боюсь наболтать банальщины, Ниночка, но один в поле не воин.

Сильный, голубоглазый, в своем клетчатом, сшитом, видимо, в Германии костюме, Уваров бесцеремонно начал разглядывать полочки сбоку тахты, стал трогать фигурки тунгусских богов, образцы кварца, говоря своим рокочущим баском:

– Геологи, в особенности женщины, – удивительные люди. Стоит им хотя бы на полгода обосноваться в городе, как окружают себя тысячами вещей. Это что же – тяга к уюту? А, Ниночка? Или – ха-ха! – геологическое мещанство? Хм, что это за сопливый слон? Не положено. Мещанство. На партийное собрание вас.

– Я беспартийная, Аркадий.

– На суд общественности вас. Экую настольную лампу в комиссионном оторвали! Мещанство первой марки!.. Да, да, Ниночка! Верно, Сергей? – обратился он к Сергею дружелюбно и просто, как к близкому знакомому, от его манеры гладко говорить повеяло чем-то новым. Этот Уваров не был похож на того, фронтового Уварова, который три месяца командовал батареей и которого он встретил в ресторане недавно.

Широкая фигура Уварова в просторном немецком костюме раздражающе лезла в глаза, и какая-то непонятная сила сдерживала Сергея, заставляла сидеть, наблюдать за ним с особым едким интересом. «Нет, в ресторане он был другим. Тогда в нем было то, фронтовое: взгляд, осанка, тогда он был в кителе…» И он чувствовал испарину на висках, но не вытирал ее – не хотел выказывать скрытого волнения.

– Мещанство надо понимать иначе, – когда человек трясется только за свою шкуру, – сказал Сергей. – Это известная истина.

– Сережа, – робко остановила его Нина и вздохнула. – Ну я прошу… Я не буду мешать. Я лучше уйду.

Уваров, однако, со спокойным видом покачал на ладони кусочек кварца, спросил:

– Не остыл еще? Ну скажи, Сергей, признаешь объективный и субъективный подход к вещам? Мы с тобой воевали, но некоторые штуки оценивали по-разному.

– Ты воевал? – Сергей раздавил окурок в пепельнице на тумбочке. – Правда одна. Ты хочешь две!..

– Значит…

– Значит, братская могила?

– Какая могила?

– Вали все в одну яму? Все, кто был там, воевали?

– Вот что, Сережа… – медленно проговорил Уваров, положив кусочек кварца на полочку, и, так же медленно и вроде без охоты шутя, вынул военный билет. – Может, ты посмотришь мой послужной список?

– Я знаю его, – сказал Сергей. – Ты пришел к нам из запасного полка и ушел в запасной полк.

– У каждого судьба складывается по-своему. В войну – особенно.

Слыша голос Уварова, Сергей опять потянулся за сигаретами – было горько, сухо во рту, но сигарету не достал, рука осталась в кармане пиджака, и, сидя так, в полутени, в этом неудобном положении, чувствуя возникшую тяжесть во всем теле, он думал с раздражением на самого себя: «Не так, не так говорю с ним! Он уверен, спокоен… И мне надо говорить… Только спокойно!..» С коротким усилием он изменил неловкую позу, посмотрел неприязненно в ждущие глаза Уварова.

– Не забыл лейтенанта Василенко? Надеюсь, ты помнишь его?

– Но откуда ты все можешь знать? – Уваров сделал изумленное лицо, шумно выдохнул из себя воздух, как спортсмен после длительного бега. – Тебя ведь увезли в госпиталь, насколько я помню?

– Я встретил в госпитале писаря из трибунала. Это тебе ничего не говорит?

– Ох, Сережа, Сережа, – сказал Уваров с выражением тяжелейшего утомления. – Ниночка, – позвал он расслабленно, – я уже бессилен… Я уже не могу!..

Сергею было неприятно, что Уваров обращался к Нине, как будто в поиске у нее поддержки и как будто заранее зная, что эта поддержка будет. Она подошла, осторожно улыбаясь обоим, и Сергей, нахмуренный, отвернулся, подумал: «Почему она вмешивается в то, во что не должна вмешиваться?»

За столом хаотично шумели, кричали голоса, крики, смех смешивались в оживленный гул, заглушая разговор на тахте. Но ожидаемого мира не было в этой комнате. Он был и не был. Мир был фальшив.

– Мальчики, садитесь за стол! – поспешно сказала Нина и погладила обоих по плечам. – Хотите – для вас я найду водку? Старую бутылку. Привезла из Сибири. С довоенной маркой!

– Подождите, Ниночка! – мягким баском произнес Уваров, взглядом задерживая Сергея. – Мы не договорили.

– Мы договорили, – сказал Сергей.

– Нет, Сережа, – перебил Уваров все так же мягко. – Простите, Ниночка, можно нам еще минутку один на один?

– Да, да, я ухожу, говорите.

Сергей сознавал всю глупость, всю неестественность своего положения и хорошо понимал, что не может, не имеет права быть сейчас здесь, сидеть на одной тахте с Уваровым, но что-то сдерживало его, и он, как бы помимо воли своей, старался дать себе отчет, чего же он не понимал в этом новом, все забывшем, казалось, Уварове, а знакомое и незнакомое лицо Уварова было потно, голубые глаза чуть покраснели, в них по-прежнему – добродушие, веселая искристость, желание мира.

– У тебя, Сергей, странные подозрения. Основанные на слухах. У тебя нет никаких доказательств. Остынь и рассуди трезво. Я не хочу с тобой ссориться, честное слово. То, что было, – черт с ним, забудем. Я не навязываю тебе дружбу, хотя был бы рад… Пойми, Сережа, нам учиться в одном институте, только на разных курсах. Я стою за то, чтобы фронтовики объединялись, а не разъединялись. Нас не так много осталось. Ей-богу, ты во мне видишь другого человека. Хотя, я понимаю, это бывает… Я хочу, чтобы ты объективно понял… Я сам себя часто ловил на том, что сужу о людях не гак, как надо.

– Товарищи фронтовики, прекращайте секреты! – крикнул Свиридов из-за стола, изображая на худом своем лице неумело-комическое нетерпение. – Занимайте места!

И в эту минуту Сергей понял, что надо прекращать этот разговор. Слова, которые говорил сейчас Уваров, и то, что они сидели сейчас здесь, на тахте, близко друг к другу, – все с противоестественной нелепостью соединяло, сближало их, а он не хотел этого. Сергей резко поднялся, сказал:

– Значит, дело в психологии? А я-то не знал!

Уваров встал следом за ним, вроде бы нисколько не задетый открытой насмешкой Сергея, проговорил тоном серьезного и дружеского убеждения:

– Подумай обо всем трезво, честное слово, ты не прав. Ну подумай. – И бодрым голосом ответил Свиридову, глядевшему на них: – Иду, иду, Павел! Нам необходимо было поговорить!

14

«Я знал, что надо делать тогда, в ресторане, но что делать сейчас? Улыбаться, разговаривать с соседями, с парнем в очках? Развлекать девушек, как это делает Константин, показывая какой-то фокус с рюмкой и вилкой? Новый год – я разве забыл об этом? Тогда зачем я пришел сюда? Что я делаю? Знаю, что нельзя прощать, но сижу здесь, за одним столом с ним?.. Значит, прощаю?»

Уваров сел возле Свиридова, что-то сказал ему, потом с почти обрадованной улыбкой кивнул Сергею, и тот, испытывая вязкий холодок отвращения к самому себе, внезапно подумал, что после ресторана, после этого разговора он почему-то не ощущал прежней ненависти к Уварову, а оставалось в душе чувство усталости, неудовлетворения самим собой.

Он искал в себе прежней острой ненависти к Уварову – и не находил. Он не мог определить для себя точно, почему так произошло, почему это недавнее, жгучее незаметно перегорело в нем, как будто тогда, встретив впервые после фронта Уварова, он вылил и исчерпал всю ненависть, и постепенно ее острота притуплялась, чудилось, против его желания. Но, может быть, это и произошло потому, что никто не хотел верить, не хотел возвращаться назад, к прошлому, которое было еще близко, – ни Константин, ни майор милиции, ни те люди в ресторане, ни все те, кто смеялся, разговаривал теперь в этой комнате с Уваровым; они не поверили бы в то, что было в Карпатах. Он спрашивал себя: что же изменило все – время или наша победа отдаляла войну? Или желание плюнуть на то, что не давало покоя ему, мешало жить? Он весь сопротивлялся, не соглашался с этим, но замечал, как люди уже неохотно оглядывались назад, пытаясь жить только в настоящем, как вот и сейчас здесь… Если бы каждый из сидящих за этим столом помнил о погибших – о разорванных животах, о предсмертном хрипе на бруствера окопа, о фотокарточках, залитых кровью, которые он после боя вместе с документами доставал из карманов убитых, – кто бы смеялся, улыбался сейчас? Но улыбаются, острят, смеются… И он тоже четыре года так жадно мечтал о какой-то новой жизни, полновесной, праздничной, которая в тысячу раз окупила бы прошлое… Уваров… Разве дело только в Уварове? Никто не хочет копаться в прошлом, и нет у него доказательств… Но есть настоящее, есть жизнь, есть будущее, а прошлое в памяти людей стиралось уже…

– Ты что хмуришься? Перестань курить.

Легкие Нинины пальцы легли на руку, потянули из его пальцев сигарету, бросили в блюдечко – и она повторила шепотом:

– Ну? Будем сидеть букой?

– Нет, – сказал Сергей.

И она на миг благодарно прижалась к нему плечом.

– Ты посмотри на Костю. Он молодчина.

Константин в это время, взяв на себя команду на своем конце стола, возбужденный новой компанией, вниманием девушек, которые уже называли его Костенькой, мигнул, как давнему приятелю, пареньку в очках, налил в его рюмку водки, затем – Сергею, после чего весело прищурился на Нину.

– Вам? – И спросил так галантно, что Нина засмеялась.

– Конечно, водку, Костя. Пожалуйста.

– Нина – не женский монастырь, нет! – пробормотал паренек в очках. – Не монастырь кармелиток!

– Пе-етень-ка-а, – протяжно сказала Нина и ласково взъерошила ему волосы. – Петенька, ты пьян немножко? Да, милый?

Тот мотнул головой, угрюмо отшатнулся на стуле.

– Не надо… не хочу… ты не надо… так… Не люблю…

– Братцы! Разговорчики! Внимание, даю площадь!..

Все замолчали. В тишине комнаты возник приближенный, отчетливый шум Красной площади: гудки автомобилей в снегопаде, шорох шин – звуки новогодней ночи, знакомые с детства. И там, в метели, рождаясь из снежного шелеста, из гула пространства, мощным великолепием раскатился, упал первый бой курантов.

– Тише приемник! У всех налито? Сергей, у тебя налито? Приготовиться, братцы!.. Сережа, налито у тебя? Ухаживайте за фронтовиками там, на том конце! Первый тост фронтовикам!

Неожиданно командный голос Уварова, перекрикивая мощность приемника, будто ударил, окунул Сергея в ледяной сумрак октябрьского рассвета в тусклых Карпатах – этот командный голос был связан только с тем, в нем было только то…

«Нет! Не хочу думать об этом! Все – новое, надо жить новым», – стал убеждать себя Сергей, и, стараясь найти это непостижимо новое, он быстро посмотрел на праздничное движение вокруг, вызванное командой Уварова.

Уваров стоял за противоположным концом стола, в двубортном, с широкими плечами костюме, держал, сосредоточенно хмурясь, стакан, наполненный водкой; снизу поднял к Уварову цепкий взгляд Свиридов; глядела в ожидании, подперев пальцем щеку, белокурая девушка, которую, кажется, звали Таня…

Лицо Уварова изменилось – губы его на секунду каменно сжались.

– Я предлагаю тост… Первый тост…

Губы Уварова разжались, слова, тяжелые и железные, срывались с них, падали в тишину. Все напряженно молчали, лишь посапывал досадливо, тыкая папиросу в блюдечко, парень в очках.

– Я предлагаю тост… как бывший солдат. Тост за того… с именем которого мы ходили в атаку… стреляли по танкам, умирали… С именем которого мы защищали Родину и победили… – Уваров помедлил, из-за плеча остро глянул на Свиридова, закончил страстно зазвеневшим голосом: – За великого Сталина!

И в следующий момент, скрипнув палочкой, распрямился над столом обтянутый новым кителем худощавый Свиридов, без улыбки, безмолвно чокнулся с Уваровым. Все неловко вставали, отодвигая стулья; потянулись друг к другу стаканы, – и Сергея вдруг хлестнуло едкое чувство чего-то фальшивого, неестественного, исходящего от Уварова; он тоже встал со всеми, сжимая в пальцах рюмку, – стекло ее стало скользким. Рядом – сдержанное шевеление голосов, шорох одежды, потом еле различимый шепот и будто прикосновение Нининых теплых волос к его щеке:

– Сережа… Я с тобой чокнусь, милый…

И стакан Константина ударился об его рюмку.

– Старик, давай… Что думаешь?

Он ясно увидел под светом абажура потный лоб Уварова, какой-то строгий взор, впалые щеки Свиридова, опущенные уголки рта белокурой девушки и подумал со злым ожесточением к себе: «Зачем я шел сюда? Зачем мне нужно было приходить сюда?»

– Я хотел сказать… – внезапно проговорил Сергей, едва узнавая свой голос, отдаленный, чужой, отдававшийся в ушах, и, глядя на Уварова, в его крепкое лицо, от которого словно пахнуло болотной сыростью карпатского рассвета, договорил глухо: – Я с тобой пить не буду! Не тебе говорить от имени солдат!

Была плотная тишина, неясно желтели лица в оранжевом свете абажура, и лицо Уварова сейчас же отклонилось в тень абажура, потеряв резкость черт, были очень ясно видны в одну полоску собранные губы.

– Послушайте, послушайте, что он говорит!.. Вы все слышали? Он преследует Аркадия! Он сводит свои счеты, – с отчаянием, рыдающим взвизгом выкрикнула полная белокурая девушка. – Он ненавидит Аркадия!..

– Товарищи дорогие, прекратите свои распри! – громко и умиротворяюще сказал кто-то. – Новый год! Портите всем настроение!

– Браво! – пьяно воскликнул парень в очках и зааплодировал. – Это я люблю! Драма в благородном семействе!

– А может, помолчишь ты, друг любезный в благородных очках! – выплыл вежливо-недобрый баритон Константина, и локоть его толкнул локоть Сергея. – Садись, Сережа, посидим и выпьем ради приличия…

Сергей, не двигаясь, сказал только:

– Подожди, Костя.

– Все это оч-чень странно! – донесся от того конца стола скованный и тяжелый голос Уварова. – Особенно для фронтовиков… Но если, друзья, у кого-то не в порядке нервы… Я здесь не несу никакой ответственности и объясняю все только непонятной подозрительностью и неприязнью Сергея ко мне. – Голос его перестал быть тяжелым, зазвучал тише, и, стараясь улыбаться, он договорил со снисходительным спокойствием человека, не желающего обострять случайное недоразумение. – Я не буду сейчас выяснять наши фронтовые отношения. Не стоит портить праздник, друзья. Понимаю: бывает неосознанная неприязнь…

Увидев эту улыбку, Сергей вспомнил, ощутил знакомое чувство, испытанное им тогда в ресторане, когда он ударил Уварова и когда люди осуждали его, Сергея, а не Уварова, и, подумав: «Ему стоит позавидовать – умеет себя держать в руках…» – и, напряженным усилием сдерживая себя, сказал тем же тоном, каким говорил сейчас Уваров:

– Да, конечно, не стоит портить праздник. Но я не буду мешать всем.

Он повернулся, увидел перед собой увеличенные глаза Нины и крупными шагами вышел в переднюю, решительно перешагнул через кучу галош, женских бот, сорвал с вешалки шапку; в этот миг оклик из комнаты остановил его:

– Сергей, подожди! Подожди, я говорю!

Нина выхватила у него шапку, спрятала за спину и вся подалась к нему, загораживая путь к двери.

– Подожди, подожди! Ты только подожди…

– Ты хочешь помирить меня с ним? – грубо выговорил Сергей. – Зачем? Для чего, я спрашиваю?

– Я ничего не хочу, – сказала она.

– У нас с тобой прелестные общие знакомые! Но тебе придется выбирать.

– Что выбирать?

– Знакомых.

– Но ты не должен…

– Ты не должна! Но тебе придется выбирать. Не хочу понимать твоей доброты ко всякой сволочи, – жестко сказал он, выделяя слово «доброты», и рывком потянул шинель со спинки стула, заваленного грудой пальто.

Она по-прежнему держала шапку за спиной и, теперь не останавливая, удивленно и прямо глядела на него, покусывая губы.

Он повторил:

– Тебе все ясно?

Она молчала.

– Дай, пожалуйста, шапку, – сказал он и неожиданно для себя сделал шаг к ней, сразу отдалившейся и как бы ставшей чужой, с силой притянул ее к себе. – Пойдем со мной или оставайся! Слышишь? Не хочу, чтобы ты оставалась здесь. Ты это понимаешь?

– Ничего не слышу, ничего не вижу, где мои галоши? – раздался предупреждающий голос, и Сергей, недовольный, обернулся к вышедшему в переднюю Константину. – Я с тобой, Сережка, – пробормотал он, деликатно вперив взор в потолок. – Потопали. Разбит выпивон вдрызг.

– Костька, подожди там! Если нетрудно – выйди!

– Ясно, – с досадой щипнув усики, Константин, однако, насвистывая, поспешно прошел в комнату, тщательно закрыл за собой дверь.

– Ты будешь раздумывать? – И Сергей резко притянул ее за плечи. – Ну?

– Это все? – спросила она.

– Где твое пальто?

– Вон там…

Отпустив ее, он с непонятной самому себе грубой уверенностью начал снимать, кидать на тумбочку, на спинку стула холодноватые чужие пальто, и в этот момент послышался сзади сдавленный смех – Нина, прислонясь затылком к стене, уронив руки, странно, почти беззвучно смеялась, говорила шепотом:

– Они останутся здесь, а я… Просто девятнадцатый век! Тройка, снег, новогодняя ночь… Ты понимаешь, что делаешь? Вон там мое пальто, Сережа…

Он выдернул из тесноты одежды на вешалке ее пальто и, помогая одеться, увидел на ее шее, над шерстяным воротом свитера, светлые завитки волос и, до спазмы в горле овеянный какой-то всепрощающей мучительной нежностью, прижался к ним губами.

– Нина, быстрей!

– Хорошо. Иди вперед, я закрою…

Она с таинственным видом пошла на цыпочках, щелкнула замком, пропустила Сергея вперед на лестничную площадку, и здесь, исступленно обнявшись, они несколько секунд стояли и целовались в тишине под неяркой, запыленной лампочкой перед дверью. Дом праздновал. Где-то под ногами, на нижнем этаже, приглушенно звучала музыка.

– Идем…

– Быстрей! Внизу тройка, медвежья полсть и бубенцы!

Тихо смеясь, она схватила его за руку, они ринулись вниз, перепрыгивая через обшарпанные ступени лестницы, наполняя лестницу гулом, и только на первом этаже, не освещенном лампочкой, Нина, переводя дыхание, едва выговорила, наклоняя голову Сергея к своему лицу:

– Куда ты хочешь меня вести?

– А ты куда хочешь?

– Куда ты.