Текст книги "В прифронтовой полосе"

Татьяна Велемицына

Бог троицу любит. Как обойтись без третьей, к свадебным заботам причастной пословицы: «Кто на невесту шьёт, помолодеет». В старые времена старательно готовились к свадьбе, главному событию в жизни женщины, готовились всем миром. По преданию, семь ближайших подруг обшивали, готовили приданое невесте. В Стремилове так не случилось. Невеста выделялась из своего круга независимостью характера, самостоятельностью вкусов и пристрастий. Обшивала она себя сама.

Дружба с Галиной Окунёвой, женой старшего брата Василия Велемицына, поездки в Москву за опытом и новинками столичных модельеров – карты в руки сельской невесте. Её платья, юбки, кофты ничуть не похожи на изделия стремиловских портних. Щеголеватому лопасненскому жениху это по душе. По девице и тафтица. Так-то!

В жилище жениха, в деревянных хоромах Бычковых, в коих предстояло прожить весь свой век Татьяне Велемицыной, которая, переменив в ЗАГСе фамилию, став Бычковой Татьяной Ивановной, в скором времени, как и должно было произойти, случилось негромкое преображение – обретение иного образа, вида, иного мироощущения, иной назначенной судьбой среды обитания. Не имея средств и возможностей для преобразования хором на свой вкус: перепланировки, достройки, ради избавления от тесноты, замены мебели на новую, современную, молодая хозяйка осветлила, одухотворила интерьеры дома Бычковых, как могла, по своим возможностям. Без обсуждений-дискуссий – явочным порядком: кровати, стол, комод, книжную этажерку, диван, занавески на окнах украсили кружевные вставки, покрывала, накидки, салфетки, скатерти, подзоры. Во всём доме красоту, уют, душевное тепло и свет несли связанные ею, Татьяной, узорчатые, сетчатые кружева, изжившие аскетическую среду пустоватых и бедноватых хором. Подоконники – в цветущих геранях, гвоздиках, разноцветных разветвлениях петуний. Вымытые молодой хозяйкой до янтарного свечения широкие сосновые плахи полов в горнице дополняли тканые многоцветные половики-дорожки.

«Бабе дорога – от печи до порога». Так обещала устаревшая к тому времени пословица. Вдвоём, на пару со свекровью, вести дом Татьяне ну просто невозможно. Будут только мешать друг дружке, ссориться по пустякам. Посоветовавшись с супругом, решила идти работать. Авторитетный в Лопасне Александр Иванович выхлопотал ей место счетовода в колхозе, дав гарантию: «Возьму на себя обучение счетного работника». Так сразу же Таня ступила через порог, стала колхозным счетоводом, «министром финансов» новорожденного колхоза «Красный Октябрь». Довольно фыркать, срамить саму идею колхоза, как организационную форму ведения сельского хозяйства на пару с государством. Удалось бы тогда выиграть войну без колхозов?!

Танин кружевной подзор. Фрагмент

Всё, что сказано об имени и характере Татьяны в книге «Имени тайная власть», соответствует, как теперь принято говорить, адекватно с честью прожившей свой век конкретной личности – Татьяне Ивановне Бычковой. По ходу повествования, на поступках, делах и случаях её жизни можно убедиться в справедливости предназначения этого имени… Итак.

«Татьяна упряма, властна, целеустремлённа, не терпит возражений, порой деспотична, истерична тож. Это эмоциональный, артистичный человек с огромным обаянием. Эгоцентрична, не сентиментальна. Субъективна в оценках. Потенция личности колоссальная, по свойствам характера не всегда реализуемая. Татьяна общительна и коммуникабельна, хотя не очень-то считается с близкими. Верность в ней соединяется с обострённым чувством собственного достоинства. Мягкий романтизм и чуткость к жизненному порядку, к гармоничному устроению быта обретают у Татьяны яркую, подчеркнутую форму. Она точно представляет, что ей нужно в жизни, и с трудом выносит возражения».

Неизбежно сказалось огромное, определяющее влияние велемицынского корня, генов матери моей на характеры и свершения всех продолжателей рода Бычковых.

Печка старого дома Бычковых, когда в нём хозяйкой стала Татьяна Ивановна, дарила тепло и всем представителям рода Велемицыных. Валерий Велемицын, как и его отец Василий Иванович, навсегда был пленён морскими просторами, причалом души его был лопасненский дом Бычковых. Старики Бычковы – Татьяна Ивановна и Александр Иванович всегда были рады странствующему племяннику

«Туча со громом сговаривалась…»

Стали привычным делом наши с бабушкой Анной Игнатьевной поездки-вояжи в Москву к её дочери Софье. Она знала, что Мальчик в дороге скулить да хныкать себе не позволит – всё стерпит.

У мамы, занятой на работе от утра до вечера, до меня руки не доходили. Редкие выходные для неё не становились днями отдыха. Ей мало приходилось держать на руках первенца, баюкать, играть с ним; ласки её, как только закончилось моё младенчество, вообще были редкими, мимолётными. По воскресеньям, вместо положенного по календарю и христианскому установлению отдыха, предстояло обстирать семью, вымыть с берёзовым голышом, песком, можжевеловым веником полы в доме, сенях и на лестнице, прополоскать на речке Лопасне бельё, во дворе дома вывесить его на просушку, выгладить белье угольным, чадящим утюгом, от чего у неё сильно болела голова, её часто мучили мигрени. Была и огородная обуза, которая ей обузой вовсе не казалась. За высадкой рассады капусты, помидоров, цветов, которые она очень любила, прополкой, поливкой и прочими огородными делами она, по её словам, отдыхала.

Следует признать, отдыхала от непростых внутрисемейных отношений. О треугольнике – свекровь, невестка и сын, он же муж, – написано куда меньше драм и трагедий, чем о ситуациях в классическом любовном треугольнике, но степень тяжести судьбы молодой женщины, осчастливленной, казалось бы, вниманием, приглашением в жёны, определялась зачастую тем, какова свекровь. Татьяна появилась в доме Анны Игнатьевны в свадебном наряде прямо из ЗАГСа. Светло-коричневое, изящное платье с буфами на плечах, мережками на груди и на рукавах. Платье явно городского кроя и собственных рукодельных украс озадачило Анну Игнатьевну.

«Выходит, она модница-белоручка? Сашка её представлял совсем другой – хозяйственная, дескать, всё у неё в руках горит. А ну как барыней на поверку окажется? Ишь, вырядилась», – стоя в дверном проёме, отделяющем кухню от залы, про себя рассуждала Анна Игнатьевна. Разглядывала она молодую критически. Намётанным глазом ткачихи оценив изысканность наряда, взревновав к невестке-рукодельнице, съязвила простецки, по народному обыкновению без церемоний, обратившись к невестке на «ты»:

– Если к печке с чугунами да ухватами придётся встать, найдётся что надеть… кроме платья с буфами и мережками?

– Найдётся, мама, – с достойной вопроса выдержкой, с полным доброжелательством и трудно ей давшейся застенчивой улыбкой отвечала Татьяна свекрови. – В сундуке с приданым есть и юбки простецкие, и кофты, и фартуки, и халат для хозяйственных дел. Сверху лежат – понадобятся, достану.

– Для кухни они тебе пока что не понадобятся… С печевом, кашами да похлёбками справляюсь сама. Твои заботы – двор, скотина, птица да чистота в доме.

Так, без деланого радушия, неискренних слов, будто бы особого удовольствия от первого знакомства, обошлась с невесткой свекровь.

Оттенок ревности у безмужней Анны Игнатьевны присутствовал в отношениях с невесткой всегда. Тут и говорить нечего. К тому же свекровь не сбрасывала со счетов привилегий ночной кукушки. Татьяне, чтобы избежать словесных перепалок, раздражения, всплесков горячего характера свекрови приходилось скрепя сердце безропотно вести роль второй хозяйки в семье. Величественный красавец – сын и муж – Александр Иванович, так по имени-отчеству все называли его смолоду, держал нейтралитет: ни, боже мой, оказать покровительство молоденькой девятнадцатилетней жене, испытывающей ревность свекрови, старшей хозяйки в доме, ни позволить высказать слова укора или, напротив, – особое благоволение матери. Он, муж и сын, обожаемый и женой, и матерью, купается в любви и не вмешивается в отношения двух женщин.

Таня

Так в семейной жизни, по его размышлению, и должно быть. Всегда и во всём Александр – для матери помощник, послушный сын. Всего в жизни он добился сам. Учился старательно – свидетельство тому «Священная история» с дарственной надписью попечительницы церковно-приходской школы Натальи Ивановны Гончаровой, племянницы Натальи Николаевны Пушкиной. Он, по рассказам бабушки, – любимец попечительницы и видно почему: подросток хорош собой, смышлен, аккуратен. После начального образования он каким-то чудом в революционной сутолоке-неразберихе получил неполное среднее образование и сам себя вырастил в классного специалиста. Начав страховым агентом, за несколько лет поднялся до уровня авторитетного финансового работника. Уже в начале 30-х он – главбух, и этот статус, будто на бирочке роддома он был прописан, с ним всю долгую трудовую жизнь. Самодисциплина, целеустремлённость, постоянство, кристальная честность – черты определённо сильного характера. Природой заложенный потенциал личности, личности с сильной волей, личности, преодолевающей всяческие препятствия, проявился у него рано, в пятнадцать лет.

Положение тридцатилетней вдовы с тремя малыми детьми на руках, каковой осенью 1914 года стала Анна Игнатьевна Бычкова, получив извещение, «похоронку», мало назвать незавидным – оно в полном смысле слова отчаянное. Ни источников пропитания, никаких средств содержания семьи… Пошла Анна наниматься на фабрику Медведевых, последнее место работы Ивана Сергеевича. Не ушедшая к тридцати годам привлекательность стройной, статной молодой женщины что-то значила. При её появлении в конторе фабрики управляющий предложил стать помощницей буфетчика: значит, подавать чай, закуски руководящему составу, хозяевам, коли придут.

Она, потупив взгляд, отказалась от этой «легкой» работы. Согласилась поступить на фабрику ученицей ровничницы, поскольку её профессиональный уровень был равен нулю. Ученица ровничницы – работницы, занимающейся выработкой ровницы, полуфабриката, идущего на изготовление пряжи. За семь лет работы на фабрике прошла Анна всю технологическую цепочку – от ученицы ровничницы до высококлассной ткачихи. Её сын Александр был тоже вовлечён в текстильное производство – подросток в недрах огромного металлического чана, обструганной палкой укладывал текущую сверху ткань, уплотнял рыхлую массу текстиля ногами – таким образом готовил суровьё под окраску.

Начинала Анна Игнатьевна ровничницей на ткацкой фабрике

Испытанием характера Александра на устойчивость стали поездки подростка в хлебные губернии – Тульскую, Орловскую, Курскую. Текстильное производство еле теплилось, и все же мать Анна Игнатьевна приносила и в качестве натуральной оплаты и ещё каким-то образом добываемый на фабрике, желанный в сельской хлебной глубинке ситец. Александр обматывал свою прогонистую фигуру (он был высоким, фигуристым) десятками погонных метров мануфактуры – цветного ситца, монотонного сатина и на крышах товарных вагонов пробирался вместе с лопасненцами-попутчиками, такими же, как и он, горемыками, в хлебные края. Два-три пуда зерна – надежда на избавление от голодной смерти. Теперь надо было каким угодно образом: увязавшись попутчиком отправляющегося на станцию мужика-крестьянина, если очень повезёт, или, разместив драгоценный груз в перемётные сумы, попросту сказать, в два мешка, переброшенных через плечо, идти стиснув зубы по жирному, скользкому после холодных осенних дождей чернозёму просёлочной дороги до железной дороги.

Две такие хлебные поездки увенчались успехом. Третья оказалась непередаваемо тяжкой. В Серпухове заградительный отряд остановил поезд с «мешочниками», снял с крыш вагонов всех до единого и провел тотальную реквизицию. Цепные псы Ленина-Троцкого – латышские стрелки – жалости не знали. Большевистская власть таким жестоким образом «боролась» с голодом.

Двадцать второй год. Толпы мешочников осаждают поезда

Представить душевные терзания с пустыми руками возвращающегося в дом подростка-добытчика, где шаром покати – нет ни корки хлеба, не так уж и трудно. Он явился в дом пошатываясь, в полуобморочном состоянии – в дороге заразился сыпным тифом. Несколько дней Сашка в тифозном бреду. Выхаживать его принялась бабушка

Матрёна. Безнадежность положения не позволяла матери, Анне Игнатьевне, оставаться дома – она каждое утро отправлялась в Венюково на фабрику в надежде, возвратившись, хоть что-нибудь принести в дом. Бабушка Матрёна, ослабевшая от голода, не береглась – тиф перешёл к ней, и через двенадцать дней она скончалась. Сашка выжил.

День рождения Софьи в августе 1937 года отмечали в Лопасне. Сверху: мама, Петя Лугов, Крёсна (Софья). Внизу: я на коленях у отца, на коленях у бабушки сестра Галя

Александр Иванович практически в домашние дела не вмешивался. Анна Игнатьевна хлопотала у печи. Татьяна вела большое хозяйство. На её плечах двор со скотом и птицей. Она содержала в отменном виде дом: её забота – стирка, кройка и шитье, мытье полов и прочее, и прочее. Юраша, Юрка, Юрик, Мальчик на попечении бабушки. Анне Игнатьевне на помощь всё чаще приходит её дочь, бездетная и до страсти детолюбивая Софья Ивановна Лугова.

В Лопасню Софья наведывается часто; при малейшей возможности мчится к мамочке… и к Юрику. Ей очень хочется стать для него второй матерью, хотя бы крёстной матерью. Крёстной матерью она была для меня, для моей сестры Галины, родившейся в 1935 году, и для послевоенного младшего брата Володи. Софья Ивановна заботилась о нас беспрестанно: подарочкам, гостинцам не было конца, её поцелуями, всякого рода нежностями мы избалованы были до крайности. Бедное, сиротское детство, фактическая безнадзорность в отроческие годы и в годы юности не ожесточили сердца Сони. Напротив, беды детства и юности в зрелые годы отозвались безграничной добротой.

В четырнадцатом году Соне пять лет. Из-за полной безвыходности мать отдаёт её в няньки. «Помянешь лето, как шубы нету», – про неё горемычную пословицу сложили, не иначе. В пятнадцать – шестнадцать для неё настала преждевременная взрослая жизнь. Шумная пора нэповского кабацкого веселья. Певунья и танцорша Сонька Бычкова – прима подозрительных кафешантанов. В подоле она матери ребенка не принесла. Не донесла, если говорить начистоту. Варварский аборт навсегда лишил её счастья стать роженицей, матерью.

На излёте недолгой нэповской поры полюбила она Лёшку-таксиста, стала его женой. Тогда таксист что ныне космонавт. Лихие загулы, случайные недобрые деньги за «услуги», кабацкая удаль, близость к воровской малине – всё это обернулось тем, чем не могло не кончиться. Однажды страшным тёмным ноябрьским утром милицейский следователь сопроводил её в больничный морг на опознание. Так вдовой в первый раз Софья стала в двадцать седьмом – восемнадцати лет.

Весёлый нрав, общительность, обаяние, большой силы и красоты голос несли её по жизни. Тембр Сониного голоса завораживал. Отбою не было от поклонников её таланта и другого божественного дара – свежей прелести губ, щёк, бровей, загадочности зелёных глаз, очарования юной красавицы в русском вкусе. Соня – сирена, нимфа, чарующая сердца модуляциями интимного меццо-сопрано. О, злая судьба, почему среди увлечённых, вроде бы покорённых её вокальным даром и женскими прелестями не оказался хотя бы один благородный, заинтересованный в судьбе, становлении и развитии её природного дара? Не случилось, увы! Первая по части художественного дарования в роду, сама она не дошла своим гедонистским, склонным к веселью и удовольствиям женским сознанием до понимания того, что ей необходимо музыкальное образование. Какая досада, что её красивый, чарующий оперный голос так и не прозвучал со сцены оперного театра.

Два возраста Софьи: юный и зрелый

В душе моей по сей день звучит её свежий, будто ароматное весеннее утро, солнечный голос. Надо сказать, что в качестве завзятого меломана в Большом театре Софья в молодости и в зрелые годы бывала нередко. И то, что задевало её сердце, воспроизводила она в домашнем кругу по памяти. Незабываемо её исполнение «Третьей песни Леля» из «Снегурочки». В пении Сонином, слава Богу, при всём желании не ощущалось подражательства, зато было много яркой самобытности, увлечённости, восторженного отношения к вокальному шедевру Римского-Корсакова. «Песня Леля» раз и навсегда покорила Соню народной мелодической стихией, живущей в каждой ноте Николая Андреевича Римского-Корсакова, в каждом слове Островского; родное, понятное, близкое, оно стало частью её самой, частицей её души. Наверное, в её прочтении были вольности и отступления от канонов и консерваторско-оперных установок, но какая это малость!

Наша милая Соня знала, чем увлечь домашнюю аудиторию, состоящую из её матушки Анны Игнатьевны, будущего меломана Юрика, Петра Липатовича Лугова – её второго мужа и любимицы Джильды – овчарки с именем оперного персонажа…

В её самобытном подходе к оперной классике главным была та интонационная свобода, которая давала возможность донести до слушателей подлинность деревенского говора, взятого композитором из жизни.

 
Туча со громом сговаривалась:
«Ты греми, гром, а я дождь разолью —
Спрыснем землю весенним дождём.
То-то цветики возрадуются,
Выйдут девицы по ягоды.
С ними молодцы увяжутся».
 

Тепло, доверчиво вела она рассказ Леля.

 
В роще девицы все врозь разбрелись;
Кто в кусты, а кто по ельничку.
Брали ягоды, аукалися.
Одной девицы вдруг нет как нет.
Все тут девицы встревожилися:
«Нашу душеньку не волк ли заел?»
Ой, Лель, Лели, Лели, Лель…
 

Сцена из оперы «Снегурочка»

В сильном, легко берущем высокие ноты голосе Сони и духа не было опрощения оперной арии, приспособления, приноравливания к простодушной домашней аудитории: вечно хохочущему оптимисту Пете (так я его звал, невзирая на то, что ему тридцать пять, а мне – пять), беспорточного Юрика (в вечерние часы, сняв с меня парадные брючки на проймах и белую, тщательно выглаженную рубашечку, обряжали в Петины «семейные» трусы, которые приходилось поддерживать одной рукой, чтобы не упали на пол), Анны Игнатьевны, умилённой идеальностью обстановки в доме Луговых, и Джильды, тихонечко, сдавленным голосом, едва слышно, подвывающей хозяйке. Соня не вставала в позу оперной дивы – она вершила хозяйственные дела… и пела.

«Песню Леля» расцвечивало её воображение – то были звуковые ассоциации, пробуждённые памятью детских лет. Маленькой девочкой она уходила с подружками по ягоды-грибы в лес с таинственным названием Мерлинки, видимо, от слова «мёрлый», то есть «мёртвый», «палый». Само собой разумеется, они аукались и вслушивались в таинственные голоса леса.

Соня исполняла рассказ Леля, и в её пении, в обертонах, призвуках, придающих дополнительные оттенки звучанию голоса, было ощущение природных таинственных миражей. То эхо кукушкиных грёз, то донёсшийся из глубины рощи всхлип плача иволги, то отголосок тревоги, вызванной памятью о рыскающем по лесу волке.

Мы, слушатели, замирали. Прекращалась возня Юрика на коленях у Пети. Бабушка, забыв о хозяйственных хлопотах, напряжённо вслушивалась в ощутимые в пении Сони мелодии летнего леса поры её юности. Настораживались чуткие уши Джильды.

 
Туча со громом сговаривалась:
Ты греми, гром, а я дождь разолью…
 

По сей день звучит во мне молодой, полный жизненных сил голос моей крёстной матери – Софьи Ивановны Луговой.

Где жить, тем и слыть. Конечно, за нэповские годы она кое-что достойное повидала и лучшее, доступное по средствам, перенесла в свой дом. Тогда, в тридцатых, квартира на две семьи – немыслимая роскошь. Шестнадцатиметровая комната с балконом, с которого «площадь Красная видна», – это почти что полное счастье. Символами этого бытового счастья – семь мраморных слоников на комоде – она обзавелась сразу же, как только въехала в этот коммунальный рай. В квартире номер шестнадцать кроме Луговых проживали Кожевниковы, он – машинист электрогенератора на ГЭС-1, его супруга – домохозяйка, добрая, располагающая к себе простолюдинка, в недавнем прошлом нянька в семье успевших пожить по-человечески нэпманов. У Кожевниковых двое маленьких детей, которым тётя Тася то и дело вытирает хлюпающие носы. В комнате Кожевниковых скудная аскетическая обстановка – дверь нараспашку. По контрасту у Луговых дверь в комнату всегда закрыта и зашторена изнутри.

Принцип «мой дом – моя крепость» соблюдался Софьей Ивановной неукоснительно. Ей даже память о первом замужестве обрыдла. Алексей приводил к ним на съёмную квартиру кого попало, случалось – воров и проституток. «И с бандитами жарил спирт», – цитировала моя крёстная мать Есенина и добавляла:

– Это о нём, о Лёшке-покойнике.

Ей хотелось жить в уюте: чтоб добротная мебель, ковры, изящная посуда. Всё как у порядочных людей.

Светлого дерева гардероб. Индивидуальной работы буфет – дуб, фаски на узких изящных стёклах, резьба по филёнкам. Дубовый стол, накрытый дорогой узорной тафтой. На столе всегда ваза с фруктами. По стенам картины знакомых Луговым художников. Радиоприёмник, мигающий зелёным глазком, уютно урчащий по вечерам.

Строгая в оценках, суждениях, Анна Игнатьевна, приехав впервые к дочери, приговор вынесла краткий и недвусмысленный:

– Как в раю, – помолчав, одарила пословицей: – «Глупа та птица, которой гнездо своё не мило».

В самом деле, по тому времени лучшего желать было невозможно – все жизненные удобства, достойное всяческих похвал убранство жилья, несомненная тяга к искусству, мир и лад в доме.

Непреходящая влюблённость супругов – особая статья. Бабушка Анна Игнатьевна говорила как бы про себя, но так, чтобы всем было слышно:

– Золото и в грязи видно.

«Это она о Пете», – догадывался я. Так оно и есть. Пострадавшую, поникшую было от свалившегося на неё горя – гибели мужа, – но поистине роскошную, высокую, статную, модно одетую, ладную женщину с гордым победительным взглядом и чарующим голосом пришедший на корпоративную вечеринку молодой тридцатилетний заместитель начальника хозяйственного управления МОГЭС Пётр Липатович Лугов увидел, обомлел и всеми силами стал добиваться её расположения.

А что? Пётр Лугов?! Не орёл, но мужчина, достойный внимания. Ростом невелик – она на полголовы выше. Ну и что? Формы округлые. Лицо с крупными чертами, понятнее будет, если выразиться напрямую – типичное рязанское крестьянское лицо. Разве плохо это – рязанский парень?! Пётр Липатович из Ряжска. Работящий, жизнерадостный, услужливый. Смешливый – палец загни крючком и покажи ему из-за спины, непременно зальётся звонким теноровым смехом. Голос у него, что называется, высокого регистра. Редко-редко позволял он себе запеть. Софа могла поставить на место, если что не так. Детей из приюта тогда не принято было брать. Да и её обожание племянника Юрика что-то значило. Так весь нерастраченный отцовский потенциал Петра Липатовича обрушивался ниагарским водопадом на меня.

Рабочие ГЭС-1 и их начальник Пётр Липатович Лугов (крайний слева)

Придя с работы, он от Юрика не отлипал. Переодевшись в домашнее, Петя на пушистом мягком ковре затевал со мной шумные игры. Встав на карачки, он враз обращался в коня. Юрик, я то есть, пришпорив коня, кричал во всё горло: «Но! Но! Посол, буанный!» Почему буланый, светло-рыжий с тёмными хвостом и гривой, в общем-то понятно – так Петю величала иной раз любимая супруга. Грива у коня – чёрная, Петя брюнет, лицо и тело в конопушках, оттого кажется рыжеватым. Конь на пинки, шенкеля розовых пяток Юрика отзывался игривым ржанием. Бабушка Анна Игнатьевна взывала благодушно:

– Да будет вам, игруны!

Удовольствие высшего порядка Петя получал, когда наездник принимался ковать коня: скоблить копыта (то есть чесать Пете пятки) и забивать в подковы гвозди – кулачками лупить по толстым породистым пяткам рязанского зятя Анны Игнатьевны. Визг, «ржание коня» от получаемого несказанного удовольствия.

Петя Лугов

«Хохот и топот, глядишь, всполошат соседей, и те, глядишь, заявят претензию», – беспокоится Соня и принимает предупредительные меры: на диване устраивает Юрику постель и, справившись с этим делом, мгновенно выключает свет. Наступает тишина. Несколько секунд тишины. Всадник и его конь оторопели – пришли в замешательство, возможно, испугались темноты. В тревоге залаяла Джильда. Басовитый голосок трёхлетнего шалуна робок, неуверен, жалостен.

– Загаи, пажайста!

– Чего он хочет? – шёпотом спрашивает бабушка.

– Загорись, пожалуйста! Мам, понятно?

– Понятно, понятно…

Проказник Петя приказывает:

– Юрик, подымай руки вверх, кричи: «Ура!», и свет загорится.

С восторгом выполняю его наставление: поднял руки вверх, кричу: «Ура-а-а!». Щёлкнул выключатель. Загорелся свет. Стою на ковре в чём мать родила. Петины трусы, которые приходится постоянно поддерживать одной рукой, когда поднял обе руки вверх и стал, прыгая, кричать: «Ура-а-а!», именно в тот момент и загорелся свет, поползли вниз на ковёр. Так в момент торжественного открытия монумента герою медленно сползает, падает на землю, укрывавшее бронзу или гранит покрывало.

Замер, стою без движения – статуей, от летнего лопасненского загара побронзовел, но мне всё-таки неловко. Почему они, взрослые люди, смеются? Я голый?! Становится обидно до слёз. Реву, топаю ногами. Протестую, одним словом.

Крёстная сгребает меня в охапку, тесно прижимает к тёплой, мягкой груди, несёт в ванную комнату. Отдаёт приказ:

– Петя, достань из комода махровое полотенце. Принеси в ванную.

Петя её просьбы исполняет с радостью, с истинным удовольствием. Какое это счастье – любить желанную женщину, исполнять её поручения, а капризы считать за награду!

Ей так хотелось видеть младенца Юрия в церковной купели при обряде крещения. В возмещение она, пусть без священника и причта, каждый вечер опускает в ванну, её домашнюю купель, до белой кипени отмытую специальными порошками и подвергнутую инспекции Анны Игнатьевны, почитательницы отменной чистоты, не младенца уже, а ребёнка в разум входящего, растущего, крепнущего «не по дням, а по часам».

– Боже! Как он мне мил и дорог, – признаётся она бабушке, своей матери.

Отмывает меня Крёсная ласковой губкой, пропитанной пахучим земляничным мылом, а Петя, игривый ассистент вечернего омовения отрока, забавляет меня тем, что поминутно включает и выключает душ. Через ситечко сверху, будто с неба, щедро льётся вода. Сплошной восторг и упоение. Душ смывает мыльную пену с моей округлой рожицы, и перестаёт щипать глаза. Под милый ласковый приговор: «С гуся вода – с Юрочки худоба!» – из круглого ситечка сыплется тёплый ласковый дождь. По окончании ванных процедур заворачивают Юрика в махровое полотенце и несут втроём, умиротворённого, благостного в постель.

С гуся вода!

Разнежившись, юный диктатор склонившейся над ним фее, крёстной матери Соне, требовательно отдает последний, перед тем как погрузиться в сон, приказ:

– Пой про птичку…

Ангельский Сонин голос, уютный, с зелёным светом ночник погружали моё сознание в сказочную нирвану – блаженное состояние покоя. На третьей строке стиха, положенного Моцартом на музыку, происходил улёт в сонное царство.

 
Спи, моя радость, усни!
В доме погасли огни.
 

Про то, как птички заснули в саду, рыбки уснули в пруду, и месяц (что ему остаётся делать?!) плывёт куда следует, слушали с благодарностью улыбающийся во всю крупную рязанскую физиономию, весьма похожую на круглую полную луну, Пётр Липатович, думающая о чём-то далёком-далёком, Анна Игнатьевна и чуткая Джильда, охраняющая покой дома, в котором поселилось счастье.

Юный Амадей Моцарт

– Спать пора и нам… Хорошо, когда живут семейно. И в раю жить тошно одному. В семье, известное дело, каша гуще… Как-то там наши, Саша с Таней? И то правда: в гостях хорошо, а дома лучше. Говорят, стены помогают, но что стены без меня?

– Трудно Татьяне, – поддакивает матери Соня. – И со скотиной управляться, и дом содержать, и на двух работах поспевать – в колхозе и уполнаркомзаге, прости Господи, едва выговорила. Татьяне там тяжело.

– Мамаша, поезжайте, а Юрика нам оставляйте недели на две. Соскучится – привезём. Мы с Софьей лёгкие на подъём, – ласково просит Петя.

– Мам, когда? Завтра, что ли? Я тебя провожу.

– Завтра будет видно «когда». Не торопи. Утро вечера мудренее.

В книге о войне сверхзадача – истинный пацифизм, умиротворение: «Солдат воюет, а жена и дети горюют».