Текст книги "В прифронтовой полосе"

«Уж ты сад, ты мой сад»

Радиотарелка, справа от стенных часов, скрипнула раз-другой, и чистый, ясный, как солнечный летний день, голос диктора Ольги Высоцкой произнёс уважительно, с почтением:

– Русские народные песни исполняет солистка Всесоюзного радиокомитета Ольга Ковалёва.

Через полуоткрытую дверь, ведущую в кухню, где бабушка хлопотала у печи, она услышала ожидаемое сообщение и встрепенулась. Отставила ухват в сторону, заправила под платок выбившуюся прядь волос, изнанкой фартука вытерла пот со лба. В зал вошла степенно, подчёркнуто неторопливо. Присела на один из шести гнутых венских стульев, обступивших со всех сторон основательный дубовый стол в центре комнаты. Большая комната, до краёв наполненная льющимся через окна процеженным тюлевыми занавесками мягким светом, располагала к отдохновению, состоянию душевного комфорта. На то, что, ползая по полу, я с шумом двигал деревянный игрушечный автомобиль, бабушка вовсе не рассердилась, а только попросила:

– Юра, забирайся на диван, будем слушать Ольгу Васильевну.

Как только я одним прыжком взлетел на мягкий диван, а бабушка умостилась на жёстком венском стуле, из радиотарелки зазвучал голос Ковалёвой. Она пела протяжную песню, исповедь, сказ про женскую долю:

 
Уж ты сад, ты мой сад,
Сад зелёненький,
Ты зачем рано цветёшь,
Осыпаешься?
 

– Это обо мне, – не удержалась, произнесла вслух бабушка. – Куда как рано отцвела да осыпалась в одночасье.

Голос Ковалёвой, с горьким сожалением вопросил ещё раз:

 
Ты зачем рано цветёшь,
Осыпаешься?
 

И тут же открылась причина сердечной боли:

 
Ты далёко ль, милый мой,
Собираешься?
 

Бабушка слушала и думала о своей злосчастной, горькой судьбе. Молодость её сошла на нет, как осыпается поутру после жестокого ночного майского заморозка вишенный цвет:

 
Не ругайся, не бранись,
Скажи: «Милая, прощай!»
Скажи: «Милая, прощай!
Уезжаю в дальний край!»
 

– Уж куда дальше – почитай на тот свет, – сопроводила бабушка скорбным признанием последние слова песни.

Между тем Ковалёва сменила протяжную на задорную, игровую песню. Как речка бежит, игривыми, бойкими струями чертит в глубине вод узоры, как рыбки скользят по песчаному дну, так эта бойкая мелодия в девичьем хороводе ходила по зелёному лугу волнами, манила к себе, вела за собою:

 
Я на камушке сижу,
Я топор в руках держу.
Ай, ли, ай, люли.
Я топор в руках держу.
 
 
Вот я колышек тешу,
Загородку горожу.
Ай ли, ай люли,
Загородку горожу,
 
 
Загородку горожу,
Я капусту посажу.
Ай ли, ай люли,
Я капусту посажу.
 
 
У кого нету капусты
Прошу к нам в огород.
Ай ли, ай люли,
Прошу к нам в огород.
 
 
Прошу к нам в огород,
Во девичий хоровод.
Ай ли, ай люли,
Во девичий хоровод.
 

Анна в невестином возрасте всегда была в числе запевал. Заводит хоровод та, что посмелей до попамятливей; песни надо знать, фигуры танца не путать, да быть попригляднее других. Стройная, ладная, в ситцевом, лёгком, развевающемся от стремительного движения сарафане Аннушка, что молоденькая берёзка на лесной опушке.

Ольга Ковалёва – солистка Всесоюзного радиокомитета

Когда повела она за собой цепочку нарядных бадеевских невест, парни по бросали цигарки, изготовились: как бы встрять в девичий хоровод, овладеть рукой, а там, глядишь, и сердцем, не сейчас запримеченной зазнобы. Аня вылетела из стайки девиц с таким лихим куплетом, что, коли любишь, не устоишь, бросишься наперерез, о ретивых приятелях и не подумаешь:

 
Уж и я ли молода,
Одинокая была,
Одинокая была,
В одиночестве жила.
 

Не суждено боевой и красивой долго быть в одиночестве! Ни в коем разе! Разорвав на мгновенье цепочку бадеевских девчат, Иван Бычков, мой дед, а тогда восемнадцатилетний мастеровой, бравый парень в лазоревой расшитой косоворотке, вложил в свою крепкую, широкую ладонь нежную ручку Анюты Завидоновой. И пел, как умел, и достаточно ловко ноги переставлял, мчась в хороводе, и блаженно, улыбался, щуря глаза от счастья. Он пожимал её тонкие пальчики, она ответный сигнал посылала. В тот вечер, ближе к ночи, он провожал её. Целовались? А как могло обойтись без этого? Говорили про то, что знали друг про друга, что было между ними до этого первого их свидания.

Душа Ивана, жениха Анны, сказывает:

– Инда лошадка скаковая, ты летишь, торопишься со Старого Бадеева на лопасненское торжище, а я, встав за вереёй наших ворот, незаметный, любуюсь тобою. Для меня радость большая стук твоих каблучков. Поравняешься с воротами, сердце бухает, как паровой молот: вдруг заметишь меня за вереёй, что подумаешь? Ты по сторонам не смотришь – только под ноги себе и вперёд летишь, как птица.

– Ишь ты какой лазутчик, Ваня! С тобой надо ухо держать востро. Я про тебя всё узнала, да только ничего не скажу. Глупый-то свистнет, а умный-то и смыслит. Не обижайся наперёд. Учти, то, что знаешь, держи при себе. Когда-нибудь понадобится.

Он на год старше, но во всём, что касалось общего, решение – за ней. Характер у Анны – кремень, а сердце – вещун. Она покорила ласковостью, тем, что не таила своей влюблённости в Ванечку. Он это видел, чувствовал. Да разве она скрывала свою к нему любовь? Ни за что!

Хоровод

– Милый, – обнимая и целуя в уста, шепчет на ухо, – мой хороший, мой бычок ласковый.

– Сватов засылать завтра, что ли?

– Что ты! Что ты!

– Ты ведь не побежишь в хоровод… за другим.

– Люблю я тебя, Ваня, простая душа.

– Кто кого любит, тот и слушается, – покорно отвечал он.

– Будешь ты у меня на верёвочке ходить, – озорно засмеявшись поддразнила Аня.

– Ну и что? Буду – ты же меня не поведёшь, куда не след?

– Можно бы про это песню спеть, да чтоб кого по уху не задеть.

Он ей в тон, шутя, вроде бы, признаётся, верит ей, как себе:

– Сказал бы словечко, да волк недалечко. Да чего уж там? Любовь не пожар, а загорится – не потушишь.

– Где любовь, тут и Бог.

– Вскружила ты мне голову, Аня.

– Без солнышка нельзя пробыть, без милого нельзя прожить. Коли так, засылай сватов.

В канун свадьбы, после Зачатьевской церкви, они, взявшись за руки, пошли полями к Маруихе, лесу лопасненскому. Высоко в небе пиликали жаворонки.

Зажили душа в душу. Она им не надышится, он на неё не наглядится. Детки пошли – одно загляденье. Саша, Соня, Серёжа. Все трое красавчики. И тут война мировая. Крута гора – миновать нельзя. Войну хорошо слышать, да тяжело видеть. Сгинул, пропал мой дед Иван Сергеевич в самом начале Первой мировой. 14 сентября 1914 года получила Анна извещение об Иване.

Всё относительно. Конец двадцатых – начало тридцатых годов, кому какими виделись, а для Анны Игнатьевны, как она выражалась – «это рай господний». Что ей пришлось выдержать, вынести на своих плечах в предшествующее десятилетие, не пожелаешь в наказание злодею из злодеев.

Сыну старшему, Саше, ещё не исполнилось восемь, когда пришло известие об Иване Сергеевиче Бычкове: «пропал без вести», рядовой гренадёр злополучной Второй русской армии генерала Самсонова. Тысячи погибших и взятых немцами в плен воинов – итог сражений в Восточной Пруссии.

О Восточно-Прусской операции обычно вспоминают в скорбно-пренебрежительном тоне. Александр Васильевич Самсонов предстаёт в репликах несведущих, равнодушных к отечественной истории людей бездарью, заведшей Вторую Русскую армию в лесные и болотистые дебри, где оказался в окружении и был разгромлен. Известно, что этот совестливый человек, признав поражение, покончил с собой. Генерал Самсонов и русские воины предстают как бы в позорном виде, что не соответствует исторической правде. Следует напомнить: Самсонов – активный участник Русско-японской войны 1904–1905 годов (командир Уссурийской конной бригады и сибирской казачьей дивизии). В 1906 году он начальник штаба Варшавского военного округа, с 1907-го – наказный атаман Войска Донского, с 1909 – генерал-губернатор и командующий войсками Туркестанского военного округа. Боевой генерал с заслугами, большим опытом руководства войсками во главе Второй Русской армии призван был опрокинуть, выбросить немецкие войска из Восточной Пруссии.

Бои в Восточной Пруссии. Август 1914 года

7 августа 1914 года Вторая Русская армия вторглась в Восточную Пруссию, нанося удар во фланг и тыл 8-й германской армии. Наступление армии Самсонова было стремительным и настолько успешным, что верховное командование германских войск в ответ на решение командующего 8-й армии начать отвод войск из Восточной Пруссии за Вислу сменило руководство 8-й армией и в срочном порядке перебросило с Западного фронта два общевойсковых корпуса и кавалерийскую дивизию. Во главе этого ударного кулака были поставлены яркие личности, известные немецкие полководцы: генералы Гинденбург и Людендорф. Стратегическая концепция Германии на протяжении веков состояла в том, что приоритетом является Восточный фронт. Сила русского оружия и талантливость русских полководцев никогда не вызывали сомнений в Берлине. В битве на Марне (Западный фронт) германские войска испытали поражение, понесли значительные потери, но, выиграв сражение в Восточной Пруссии, Германия предотвратила выход русских армий на польские равнины, на оперативный простор, что грозило ей поражением в войне.

Генерал русской армии – А. В. Самсонов

Гренадёры. Вверху справа – мой дед

Большая советская энциклопедия даёт конкретные, объективные справки о развитии событий после молниеносного (всё произошло в недельный срок) реагирования высшего германского командования на прорыв Второй Русской армии Самсонова:

«Воспользовавшись отсутствием взаимодействия между Первой и Второй армиями и ошибками русского командования (увы, не Г. П. Чернышёв, не А. В. Суворов, а поистине бездарный Я. Г. Жилинский был руководителем Восточно-Прусской операции), противник сумел нанести тяжёлое поражение Второй армии…

…В ходе Восточно-Прусской операции 1914 года вследствие бездействия командующего Северо-Западным фронтом ген. Я. Г. Жилинского и предательских действий командующего Первой армией, ген. Ранненкампфа, Вторая армия потерпела поражение, а часть её была окружена».

Ранненкампф, не придя на выручку Второй армии, на помощь Самсонову, подыграл немцам, что имело трагические последствия в дальнейшей истории России.

Официальную бумагу с извещением: «Ваш муж Иван Сергеевич Бычков пропал без вести», Анна Игнатьевна получила в свой день рождения. Онемела. На мгновение глаза ей застил чёрный плотный туман. Как опомнилась, возвратилось к ней сознание: «А может, ещё живой мой Ванечка. Глядишь, подаст весточку». Обратясь к иконе Богоматери, молилась страстно: «Царица небесная, Матерь Божия, спаси и сохрани…».

Через проникновенный голос Ольги Ковалёвой я, мальчик десяти лет, ощущал неизжитую за три десятилетия трагедию Анны Бычковой, моей бабушки.

«Далеко ли, милый мой, собираешься? Не во путь ли, во поход, во дороженьку?» – Помню, что при этих словах былинного слога на бабушкины глаза навернулись слёзы; чувственная амплитуда песни совпала с величиной размаха трагедии переживания гибели мужа.

Пела Ольга Ковалёва так, как говорит с нами сама природа. В одной тональности, вроде бы однозвучно, но с поражающей ум и сердце многозначностью. Так ручей, дающий начало реке с громким именем, вторгаясь в тишину лесного овражка, говорит с тем, кому доведётся его слышать, сокровенно, трогательно, убедительно. Не шумит, а говорит сердечно.

Ковалёва пела, а в памяти бабушкиной вставали картины её жизни, вызывавшие размышления, даже мечты. Бабушка умела отделять и с мудрым достоинством отделяла житейскую повседневность от жизни человеческой души, и детской души в том числе. Ольга Ковалёва пела и для меня – ведь я частица плоти и духа бабушки Анны Игнатьевны.

Печенье-жаворонок

Долгожданную весну встречали в нашем доме «жаворонками». В тот день, когда по Лопасне шёл слух, что над полями, ещё не полностью освободившимися от снега, зазвенели в вышине жаворонки в нетерпеливом ожидании весны, бабушка, никому ничего не говоря, доставала большой глиняный горшок для опары и рано поутру, пока мы, ребятишки, спали-почивали, топила печь, подбивала в опару муцки и, как только тесто всходило, поспевало, она делала из него трогательных желтовато-белых птичек. Гусиным пером, побывавшим в блюдечке с яичным желтком, наводила она по тельцам жаворонков рисунок-оперение и отправляла противень с птичками-печенюшками на жаркий под русской печки. К нашему пробуждению противень, уставленный подрумяненными жаворонками с крохотными клювиками и едва намеченными крылышками, на кухонном столе. Со светлой улыбкой на морщинистом добром лице (мне тогда казалось, что в каждой морщинке таился солнечный лучик) она передавала из рук в руки нам, своим внукам, Галочке и Юрику, божественных пичужек – вестников весны. То-то было радости, ликования, весёлого визга от удовольствия.

Песня жаворонка

Позволю себе краткое рассуждение между строк. В тридцатые-сороковые годы века двадцатого связывали нас с большим миром информационно и в культурном аспекте, разумеется, радиотрансляции всесоюзного радио. Каждое слово, каждая мелодия на вес золота. Эффект воздействия грандиозный, в отличие от нынешнего потока Бог знает чего по бесчисленным программам ТВ.

Чёрная радиотарелка на стене периодически на несколько секунд умолкает (по техническим причинам) и прежде, чем продолжить законно идущую программу, ржаво скрипит, только после этого, бывало, и вернёт голос Ольги Васильевны Ковалёвой.

Счастливая жизнь в канун войны

Детский розовый сон лёгок и крепок в то же время.

– Юрик, вставай!

Это Петя. Он медленно, торжественно, даже будто священнодействует с театральным занавесом, раздвигает оконную портьеру, открывает балконную дверь, и в застоявшуюся тишину комнаты врывается гомон шумного сборища воробьёв, облепивших куст бузины, каким-то чудом сохранившийся вблизи дома-новостройки. «Чиф! Чиф! Чиф! Чиф. Чир-Чиф-Чир!» – перебивая друг друга, надрывая голосишки, что-то выясняют, сбившись в куча-малу, будто ссыпанные невесть откуда в копошащийся, оглушительно чирикающий ворох воробьи. Спрыгнув с дивана на мягкий ворс ковра, на нём мы с Петей по вечерам с визгом, рычанием, беспрестанным хохотом играем в только нам интересные игры, делаю первые утренние шаги, и тут, как звук хлопушки: «Фр-р-р-р-р-р-р!» Воробьёв будто ветром сдуло с куста бузины. «Я их спугнул, что ли?» – подумал и остановился в нерешительности. Петя засмеялся добродушно:

– Кошка… Диана-охотница их спугнула.

Вновь в комнате Луговых и на улице тишина. Тишина умиротворенного воскресного утра. Тишина, торжественная, величавая, царит на Садовнической улице и окрест её до тех пор, пока я успеваю сосчитать до пяти. Прошлым вечером Петя научил меня, загибая пальцы на руке, считать до пяти. Где-то вдалеке, скоро стало понятно, что на Устьинском мосту, будто отголоски далёкой грозы, возник грохочущий гул; он становился всё сильнее и сильнее.

– Трамвай бежит – земля дрожит, – засмеялся, застывший в проёме балконной двери, всевидящий и всеслышащий Петя.

Садовническая улица, дом 25. Вид с Москва-реки

– Юра, беги скорее ко мне на балкон, – приказывает Петя, – умываться будем потом… Ну иди же, иди! Сейчас заговорят куранты!

Летнее солнечное утро сквозь открытую дверь балкона рвалось в комнату. Вскачь, как тот самый «весёлый, звонкий мяч», помчался я к Пете. Он взял меня на руки. Умостившись на крепком локте Петиной правой руки, оглядываю открывшуюся обворожительную панораму. Прямо передо мной – Москва-река. На противоположном её берегу – крепостные стены Китай-города, а за ними – старинные здания купеческого посада и в ряд – купола, колокольни древних московских церквей. Левее, на горке, восьмое, а может, и первое, чудо света – храм Василия Блаженного. Конечно, тогда для моего детского сознания это были просто красивые здания.

Куранты – потрясший всё моё детское существо сюрприз. До этого июльского утра меня на балкон не пускали – самому открыть балконную дверь было не по силам.

Левее храма Василия Блаженного высилась Спасская башня Кремля с курантами. Шестиметровый в диаметре диск циферблата главных часов Российской державы был достаточно хорошо виден с балкона. Вполне различимы часовая и минутная стрелки. Петя меня позвал на балкон за минуту до полных девяти часов московского времени. Начавшийся перезвон и бой курантов завораживал. Я, малыш, как рассказывал потом Петя, замер от восхищения с открытым ртом. На балконе Луговых, в отдалении, на другом берегу реки, бой курантов, помимо своего первозданного звучания, сопровождался повтором – гулким, озвучивающим московские просторы эхом.

Куранты – производное от французского «курант» – текущий, бегущий. И одно, и другое русское слово попадают в точку. Текущее само по себе время – это время, проходящее мимо нас, если мы это время упускаем, прозёвываем. И существует другое, наше время, если мы в этом времени активно живём, действуем, высоко ценим срок, нам отпущенный судьбой.

Быстротекущее время, разделённое человеческим разумом на секунды, минуты, часы в Кремлёвских курантах давным-давно, несколько веков назад, стало государственным. Смысл курантов Кремля, их намёк и указ: никому не дозволено распоряжаться государственным временем, счёт времени ведут Кремлёвские куранты, главные государственные часы. На них ответственность за всю Россию!

Не на пустом месте возрос мой патриотизм, ведь не патриотическое воспитание тут причиной, а через обычную, каждодневную жизнь, ощущались плоды дружной работы на всех участках хозяйственного и культурного строительства, всё было органично и доступно тогда для детского восприятия и само воспитание прививалось и впитывалось с игрой.

Из десяти лет замужней жизни Софьи Ивановны по-настоящему счастливых – всего-то восемь. Два года Пётр

Липатович проходил действительную службу в Красной Армии. Утром, предваряя какую-то военную передачу горнист или трубач протяжно играл «подъём». Соня, мысленно представляя лагерную жизнь супруга шутила Юрику под стать: «Вставай, лежебока, слышишь, Петю на зарядку погнали!» Всё, что касается жизни, быта, судьбы военного – неразрывно связано с его близкими – женой, матерью. Так было в обострённом виде и у Сони Луговой (Бычковой). Они будто и не расставались. Письма писали едва ли не ежедневно, в конвертах были фотографии военного быта, лагерный городок над Окой. Петя любил щеголять военной формой – она ему была к лицу.

Куранты на Спасской башне

Мы с Петром Липатовичем изрядно задержались тогда на балконе, вслушиваясь в бой курантов. Женщины, Анна Игнатьевна и Софья Ивановна, забеспокоились.

– Что это вы на балконе делали? – спросила баба Соня.

– Мы там с Юрашей погружались в глубины истории, – туманно ответил Петя.

– Сейчас девять. К трём часам надо быть на Старой Божедомке в Уголке дедушки Дурова. У нас билеты на спектакль зверей. Забыли вы, что ли?

Завтрак проходил в благодушной атмосфере. Софа, ей всё дозволено, вышучивала рязанский говор Петра Липатовича. Недолюбливая его «яканье», произносила с сарказмом, изо всех сил нажимая на «я», его стяпную фонетику. Начиналось с прибаутки, состоящей сплошь из московского «аканья».

 
Кушай, милай, чай внакладку,
А не хочешь, лопай так!
 

Подавая Пете чай в подстаканнике, предварительно нагрузив ароматный напиток тремя ложками сахарного песка, она не преминула, не упустила случая пропеть, что называется кстати, эту прибаутку. А когда поставила перед ним солидную порцию рисовой, на молоке, каши, то отвесила в виде совета и рекомендации совсем уж нелестное:

– На кашу да картошку не наляхай, Рязань косопузая.

Не церемонясь, поворачивала она его к московскому говору. Петя был покладист, к её шпилькам относился спустя рукава: «Мало ли что Софа говорит, зато как любит и кормит вкусно и сытно». К тридцати годам у него образовалось начальническое жирненькое пузцо. Этого стройная, подтянутая Софья Ивановна ему не спускала. Очередной её сарказм, оказалось, был наготове:

– Хлядите, хлядите! – выговаривала она подчёркнуто мягко, по-рязански, «х» вместо московского твердого «г». – Не было конфуза – наел пузо.

Петя только улыбался во всё своё широкое рязанское лицо. Терпения и добродушия ему не занимать.

Поездка в санаторий. Путёвку в Ессентуки организовал Семён Иванович Велемицын, о чём всегда с благодарностью вспоминали в семье Бычковых. Желудочно-кишечные хворобы у Крёсны как рукой сняло!

Кроме Софы за воскресным праздничным столом шуток больше никто себе не позволял. Завтрак проходил чинно. Не скребя по фаянсу нарядных, праздничных тарелок мельхиоровыми ложками, всю подобрали до последнего зёрнышка кашу. Юрик, я то есть, принялся было вылизывать тарелку языком – так вкусна была каша! – и тут же получил укорот от бабушки, увидевшей в этом невежестве собственный изъян как главной моей воспитательницы. По московскому чину тарелку после того, как была съедена порция омлета, я уже не пытался подчищать языком, хотя поджаренная на вологодском сливочном масле болтанка из полдюжины яиц и кружки молока провоцировала вдругорядь на некультурное поведение.

На десерт ожидался Петин арбуз. Сам добытчик на кухне тщательно мыл гигантскую ягоду в эмалированном тазу. Мне удалось подглядеть, как он это делает, когда Соня уносила грязные тарелки и дверь из комнаты какое-то время оставалась открытой. Чувствовалось, арбуз Пете дорог. Ещё бы, это был его арбуз!

Пока бабушка умывала и прихорашивала Юрика, а Соня варила рисовую кашу, Петя спустился с третьего этажа на улицу, выбрал и купил здоровенный астраханский арбуз. Он быстрый, расторопный – Петя. Никто не заметил, как он успел всё это проделать, да ещё переодеться в выходное.

– Стоял на балконе в будничной одежде, халате полосатом, и вот явился к столу красавцем-молодцом, – изумилась восхищённая бабушка.

Петин арбуз

Петя важно сидел за столом в расшитой русской косоворотке с откинутым краем расстегнутого ворота. К этой вольности располагала надвинувшаяся на Москву жара. Рубаха, подпоясанная плетёным цветным шнуром, шла к его слегка полноватой фигуре. Тёмные кашемировые брюки, хромовые штиблеты завершали впечатляющий ансамбль. Такой праздничный наряд тогда был в моде.

Мода на рубахи-косоворотки пришла в Москву естественным путем. Столица, как мощный пылесос, ежедневно втягивала в себя тысячи жаждущих дела, работы по силам и способностям русских людей. Вливающиеся в жизненные артерии столицы вологжане, смоляне, нижегородцы, калужане, рязанцы, тамбовцы, воронежцы, владимирцы, пензяки в немудрящих дорожных сундучках, на самом дне, хранили рубахи-косоворотки и другие нарядные вещи, не особо задумываясь над тем, что там, в Москве, носят. Обжившись, почувствовав, что уверенно стоят на московской земле, решались показать свои доморощенные наряды, заявить, так сказать, о своём понимании красоты. В предвоенных фильмах, помнится, персонаж в косоворотке едва ли не в каждой кинокартине.

Софья по следам любимого Петеньки не пошла. Погналась за московскими модницами: обзавелась портнихой-приятельницей, успевала откликаться на всё новое и даже новейшее. Рязанские украсы Петра Липатовича встречала, в общем, с пренебрежением, но запретов не вводила.

Это было зрелище! Пётр Липатович, разгорячённый хлопотами, с лицом чуть менее красным, чем мякоть распаханного большим ножом астраханского арбуза, священнодействовал, готовя стол к поеданию спелой лакомой ягоды. Красный, в блестящих от сладкой влаги угольно-чёрных семечках арбуз и Петина физиономия – ну прямо близнецы. Родинки и оспинки на лице Петра Липатовича напоминали арбузные семечки, а искрящаяся доброта его улыбки была аппетитна, как сочная, сахаристая, ублажающая нас вкуснотища арбуза. Лугов отрезает ломти астраханской чудо-ягоды и передаёт их по очереди нам, его сотрапезникам. Первому – мне, а как иначе?!

Описание ритуала поедания арбуза заставило вспомнить, как бабушка Анна Игнатьевна, настрадавшаяся в голодные революционные годы, накануне нашего московского вояжа таким же большим ножом, как в руке у Пети, резала только что извлечённый из печи подовый хлеб и передавала ломти и краюхи нам, домочадцам. То было не обыденное, не заурядное, не рутинное, а особо чтимое событие, праздничное и символичное. Хлеб, испечённый в домашней печи, из муки собственной, смолотой из зерна, заработанного невесткой Татьяной в колхозе, ИМЕЛ ОСОБУЮ ЦЕННОСТЬ. Помнилось, что за год до того был неурожай и, как следствие, голод.

Муку Анна Игнатьевна берегла с особым тщанием: ларь с ржаной мукой всегда у неё закрыт на замок. Она не могла забыть, как в двадцать втором году умирала от голода её мать. Да и голод тридцать второго – не тётка. Бабушка привезла из Лопасни каравай ржаного хлеба и при встрече передала его Софье; небось вспомнит голодное время, поймёт, что за подарок вручила ей мать.

Уголок Дурова – особое удовольствие. Дрессированные белые мыши выглядывают из окошек движущегося по сцене «пассажирского» поезда. Локомотив ведёт усатый кот. Московское моё детство в дни гостевания у Луговых сопрягалось с поездками на трамвае к братьям нашим меньшим в уголок дедушки Дурова. Принято было в предвоенные годы детей водить в зоопарк. Разумеется, это расширяло представление вступающего в большую жизнь Юрика о видовом богатстве животного мира.

Мыши на паравозике. Номер в «Уголке Дурова»

Забавно и увлекательно: макаки, павианы, шимпанзе, орангутанги, наши, так сказать, ближайшие родственники, издают воинственные клики, прыгают из одного угла клетки в другой, дальний, угол, ловко цепляются за металлическую сетку одной рукой (пардон, лапой), держась за железную штангу, парят в пространстве, строят презрительные рожи хохочущим мальчишкам, дерзят, похабничают, бесятся от безысходности.

Волк в клетке совсем не страшен – он жалок. Сидит, поджав под себя хвост, затравленный, пыльный, какой-то чахлый. Царь зверей лев в вольере, окружённый со всех сторон кованым железом, – самый настоящий узник. Он с виду величав, но это бутафорское, безжизненное величие. Унижение и неволя – цена вроде бы доброго намерения просветителей молодёжи. У взрослых желание отправиться в зоопарк возникает крайне редко.

Не много воображения потребуется, чтобы представить, каково смотреть на зверей, загнанных в клетки, человеку, побывавшему за решёткой, а таких в стране, «где так вольно дышит человек», миллионы. Стоять перед клетками с братьями нашими меньшими и невольно сравнивать условия несвободы зверей с условиями тюремных камер в советских (и не только) узилищах, наполнявшихся в тридцатые годы с неуёмным энтузиазмом, честное слово, тягостно. Это сегодняшние мысли и чувства по сему болезненному поводу, но они не возникли бы, не зародись в пору детства, в тридцатые годы. Навсегда сохранились в моей душе жалость, сочувствие к попавшим в железные клетки животным и людям, что само собой разумеется.