Текст книги "«Неистовый Виссарион» без ретуши"

К чёрту жалобы, немощь, отчаяние! Надежда, твёрдость, вера – вот что он должен ощущать в себе. А коль этого он не ощущал теперь, то уверен, что ощутит. А эта самая уверенность в будущем придавала силу в настоящем. Борьбы, страданий, затаённых мук сердца – вот чего теперь он просил у судьбы. Через всё это он надеялся очиститься и перейти в жизнь духа.

Больше года Белинский ещё прожил в Москве. Занимался репетиторством, подрабатывал в журналах статьями, преподавал в Межевом институте словесность, встречался с друзьями – Боткиным, Грановским, Кетчером, Бакуниным, Щепкиным, Станкевичем, вёл активную переписку.

За это время с ним случилось и три истории, вытекающих одна из другой. Конец первой был началом второй, или, вернее, – начало второй было концом первой, начало третьей – концом второй.

До сих пор он не понимал, что чувствовал тогда к гризетке. Но право – что-то чувствовал. Должно быть, это была страсть, а не чувство. Но в этой страсти было много святого, тихого, грустного, трепетного, благоговейного. Опять сказывалась натура – с самомнением и излишней робостью. Неуспех и дикость первой истории произошли оттого, что когда он чувствовал страсть, то хотел возбудить и чувства, а когда находил в себе это чувство – пытался возбудить страсть. Поэтому, видимо, в отношениях Виссариона с молоденькой девушкой не было ровности и единства.

К самым откровенным воспоминаниям этой истории Виссарион выделял два случая. Первый – когда, увлечённая страстью и чувством, она отдавалась ему вся без остатка, он, при всей его чувствительности и животной страсти, так хорошо известным некоторым мужчинам, нашёл в себе силы, чтобы не опрофонировать наслаждением того, что почитал в себе святым чувством, – вырвался из её страстных объятий и почти силой оттолкнул её от себя. Второй – когда, прощаясь со своей родственницей Натальей, знакомой с этой историей, он шутил, паясничал, смеялся – и вдруг, упавши на стул, громко зарыдал… Для него это стало потом ещё одним убедительнейшим доказательством, что душа его жаждала от женщины чего-то другого, нежели животную страсть и чувственность.

Другая история случилась с Виссарионом в гостях у друга Мишеля Бакунина в их имении в Прямухино. Сестра Мишеля Анна питала к нему определённые чувства. Он же относился к ней как к несмышлёной девушке, был к ней равнодушен или делал таковой вид, но был совсем не против, чтобы его любили. Он даже заставлял себя любить, в чём и преуспел. Сердце его жаждало блаженства, а рассудок указывал путь к его достижению. Изо всего этого тогда вышел ужасный вздор. Препятствия раздражали чувство, без того ложное и напряжённое. Да ещё участие Мишеля подожгло. Ну об этой истории и вспоминать больше не хотелось. С Мишелем они тогда поссорились, а позже и вовсе разошлись. А ведь перед тем ему снился сон, так схожий с тем, что потом произошло в Прямухино. Глубокое и таинственное значение имел этот сон: Виссарион тогда ощутил таинство любви, но сон превзошёл действительность. Должно было тогда понять, что это откровение, что это наяву, но он даже не подозревал и возможности подобного ощущения…

Осенью жажда любви превратилась в нём в какую-то томительную хроническую болезнь. Грудь его была истерзана, глаза всегда наполнены слезами – всегда готовы для рыданий. Такого состояния он никогда раньше не знал. В это время он и увидел её. Увидел – и ничего не почувствовал, а надувать себя после второй истории уже не имел сил. Он уже мечтал тогда о законном браке, забыв только, что как бы ни был он разумен, а для того нужны средства и средства. Проявлений чувств было немало, но его прямодушие попало в западню, самим же себе устроенную. Он как бы раздвоился: в нём было два убеждения, совершенно противоположные, – люблю и… не люблю. Он и хотел бы сказать что-нибудь одно, но оба вместе равны были плюсу и минусу. Для того, наверное, он и должен был так жестоко тогда срезаться, чтобы так дельно рассуждать потом. Надежды было мало – это подстрекало. Наконец девушка ответила красноречивыми взглядами, молвила несколько подбадривающих фраз, которые Виссарион решительно растолковал в свою пользу, от которых ощутил бесконечное блаженство.

Барышня кокетничала. Звали её Сашенька. Виссарион почувствовал, как в нём просыпаются чувства. Рефлекторно он уже стал подумывать о браке и семейном счастье. «Привычка ковать делает кузнецом», как говорят французы. В нём стало зарождаться какое-то тяжёлое чувство, пробудилась ревность, тоска, пошли соображения, толкования слов, взглядов, жестов. Но оказалось, барышня любила другого, а тот, другой, любил её, хотя вёл себя так бездейственно, что она думала – он её не любит. Заключив, что Виссарион её обожает, она решилась полюбить его, с той мыслью, что если он на ней женится, то с ним, как с человеком благородным и любящим её, она будет счастлива.

Всё это куда бы ни шло, но барышня из уважения стала возбуждать в себе чувства и по той же мудрой французской пословице дала взглядами понять, что между ними вполне могут совершиться великие таинства. Когда же она почти выговорила Виссариону, что любит его, завеса спала с глаз литератора, и он узнал, что такое истинное страдание, страдание без грусти, без всякой там влажности, но с одним жгучим, сухим отчаянием. Он был хорошо знаком с её братом Дмитрием Щепкиным и решился открыться ему в этом щекотливом деле. Тот принял это как умный и тактичный человек, выспросил сестру, и та ответила ему, что ей невыразимо приятно, когда она видит его друга Виссариона Григорьевича, но как скоро он уходит, она тщетно напрягается удерживать его в своей мысли.

Виссариона эта трагикомедия уже стала напрягать и даже в какой-то мере досаждать. При свидании, которого невозможно было избежать, литератор заметил Сашеньке, что в отношении к нему прибегают к искусственной гордости, худо выдерживаемой, и что для его тонкой чувствительности это несколько оскорбительно. Опять выходила чёрт знает какая история, и дело дошло до переписки. Тут с глаз Виссариона в очередной раз упала повязка, и он опять ощутил себя в положении ещё более ужасном, чем то, что приключилось давеча с сестрой Мишеля Бакунина – Анной.

В это время Белинскому приходит записка от его друга Боткина, в которой тот уведомлял, что его неистовый соперник, поняв всё, не далее как вчера валялся в судорогах по дивану, что сцена была ужасною и что, глядя на оставленного Сашенькой воздыхателя, он плакал.

Развязка всей этой трогательной истории с барышнею неприятно воспоследствовала на Виссариона. Хоть он и не сделал ничего подлого, надо отдать ему должное – был изрядным пошляком. Когда он решился оставить барышню, она, как девушка страстная, сперва заламывала руки, а потом упала в обморок. Боже, спаси и помилуй от таких зрелищ всякого православного христианина! Мы ведь не греки и не римляне, не какие-нибудь там итальянцы или испанцы, чтобы наблюдать такие картины. Ведь даже представить трудно положение человека, который боится отойти на шаг от девушки, чтобы она не усомнилась в его пламенной любви и не упала в обморок, и который не догадывался бы, что у оной особы подобные выходки не более как минутные напряжённые порывы.

Таковая молодецкая выходка барышни возбудила в сердце её брата болезненную ненависть к Виссариону и презрение, а его свирепому сопернику открыла глаза на её к нему отношение. К тому же на Виссариона обрушилась ещё и ненависть Боткина. Юношу, а это был их общий знакомый Катков, выпроводили утешиться в Прямухино к Бакуниным. Боткин же позвал брата барышни, чтобы подостовернее узнать, точно ли его сестра отдала навеки своё страстное сердце литератору, ибо юноша, несмотря на очевидность, не мог поверить, что девушка его не любила.

Вот как-то так – не везло Виссариону с женщинами. Так недолго и друзей всех растерять.

11

История эта была ещё далеко не закончена. Боткин тогда, увлекаемый враждебностью против Виссариона, в разговоре с братом барышни умудрился плюнуть во святая святых – мужскую дружбу, так рьяно защищая Каткова, что даже брат барышни вступился за литератора. Объяснившись тогда с Сашенькой, Белинский уехал от Щепкиных и ничего не знал о последствиях обморока.

Когда же, приехав спустя день к Боткину, Виссарион увидел своего товарища, на лбу его было крупно и чётко написано: «Свободен от постоя». Никогда уже Белинский не забывал того ужасного времени. Лишённый всякого истинного содержания, полный хотя бы призраками, теперь он оказался в совершенной пустоте. Осталось бы, воспользовавшись уроком, засесть за дело, но он к тому ещё не был готов – история ещё не кончилась. Потом разве он семинарист какой, чтобы учиться? Он даже не швабский немец – он русский дворянин. Катков, правда, к нему заезжал, с запискою в ноги, но он того не понял и покаяние перед истиной принял за унижение перед ним. Отношения с барышней у него, похоже, установились. С Боткиным общение продолжало оставаться прохладным, всё как-то не так, неловко. Дело-то было в Великом посту, а это грустно-поэтическое время. Нестерпимая мука оскорблённого самолюбия и сознания прошлой пошлости своего поведения стала превращаться в какую-то глубокую, болезненную, но в то же время сладостную грусть. Виссарион походил на больного, медленно выздоравливающего от тяжёлой болезни.

Постепенно дела стали как-то утрясаться. Приехал Мишель Бакунин – отношения с ним оставались всё ещё холодными, но приличными. С братом барышни пришло в прежний вид, будто между ними ничего и не было. С Боткиным как-то не шли дела, отчего Виссарион немало страдал, хотя своей вины перед ним не чувствовал, вёл себя с ним так же холодно, но грустно-прилично и не позволял себе ни малейших выходок против него.

Все эти совершенно не нужные, не обязательные передряги удручали Виссариона – он понимал, что в Москве его уже ничто не держит, что пора перебираться в Петербург, хоть на год, хоть на два – только непременно надо. Хоть и трудно было оставить Москву, где свершилось столько важных переворотов, оставить привычный круг, которого у него уже не будет, но судьба того хотела – надо повиноваться. Долго он оттягивал свой отъезд, долго не решался. Петербург представлялся ему безлюдной пустыней, где ещё долго и упорно нужно искать себя под солнцем. Краевский, Панаев, Полевой – были там, писали Белинскому, что-то предлагали, что-то отвергали. В Питере был дух общительности – книготорговец с литератором были как-то связаны, в Москве – всё развязано, все посматривают друг на друга косо. «Горе от ума» в Петербурге уже вышло больше месяца назад, в Москве ещё нет. Там время крутилось быстрее.

«Отечественные записки», «Литературные прибавления» – он уже был в них душой и телом. Он зачитывал их до дыр – их интересы были его интересами. К тому времени он уже помирился с Катковым и Боткиным – всё между ними опять было по-прежнему, будто ничего и не случилось. Аксаков вёл себя с ним как нельзя лучше. Всё вроде как улаживалось и в Москве, но ветер перемен уже коснулся головы Виссариона.

Прошёл Великий пост – тяжкое для него время. Источник его страдания – Сашенька Щепкина – не уходила из мыслей. Он питал к сей барышне чувство глубокого уважения, которое уже по одному тому было ложно, что носило характер экстаза. Он мучился прекраснодушным желанием что-нибудь для неё значить и хотя бы установить с ней дружеские отношения. Страстная, она была беспокойно ревнива, когда её воздыхатель Катков долго не являлся, то мучилась мыслью, что он любит другую, ту же Татьяну – подругу Мишеля Бакунина. Не мог он видеть беспокойства и тревоги, с какими она поджидала своего юношу, как, почувствовав его приход, выбегала из комнаты, чтобы скрыть своё волнение, как потом они говорили друг с другом с лицами, сияющими блаженством. Казалось, что его истерзанная грудь не выдержит этой пытки: но то была не ревность и не зависть. Он очень хорошо понимал, что если бы она и любила его, ему бы от того легче не было, ибо обоим им он желал счастья, обоих любил. Но между тем страдал и упивался собственным страданием.

Шло время. Душа Виссариона металась в раздражённом состоянии – восприятие его впечатлений доходило до высочайшей степени. И он, чтобы уйти от мрачных мыслей, читал, много читал. Прошёл праздник. Сашенька уехала из Москвы на время со всем семейством. Катков укатил в Петербург. Виссарион остался один. С Аксаковым он уже обо всём переговорил, больше и обсуждать-то нечего. Помнится, Аксаков как-то сказал ему:

– Не переживай, друг, сошёлся с Бакуниным, сойдёшься и с Боткиным.

– Скорее реки потекут вспять, – грустно заметил тогда Белинский.

– Сойдёшься, у тебя сердце отходчивое.

– Впрочем, – Виссарион задумался, – я не прочь с ним увидеться, да нужно ли, коль он сам того не хочет.

– Да он сам мне говорил, что любит тебя, да первым мириться опасается, вдруг ты руки ему не подашь, – хитро улыбнулся Аксаков.

Виссариона и вправду подмывало заскочить на Маросейку к Боткину, когда оказывался в тех местах, но потом вдруг останавливался, изрыгая хулу как на него, так и на себя самого. А тут как-то раз сидел он у Ржевского в кабинете – входит Боткин и без всяких вычур начинает с ним разговаривать о прочитанной недавно драме Шекспира. Несмотря на своё желание держать камень за пазухой и быть как можно холоднее, он стал с досадой замечать, что увлекается разговором до одушевления и уже никак не может удержаться от спокойного и дружеского тона. А потом Боткин заговорил о ссоре с таким спокойствием, как будто дело шло о чьей-то чужой ссоре, и Виссарион невольно впал в тот же тон. Вражда пожрала самоё себя и – кончилась.

С Катковым они вели себя вполне прилично, а со временем даже стали быть расположенными друг к другу как нельзя лучше. Предмет их раздора заключался в Сашеньке, но барышня оказалась существом, в объективном смысле, прекрасным, страстным, а под характером страсти, глубоким – не совсем от этого мира. Они оба это поняли и как-то оба успокоились.

Любовь вообще вещица заманчивая. В ней, в любви этой, чувства в основе, сродство двух душ – тайна великая. Хотя возможность любить, встреча с родною душой – есть чистейшая случайность. Но от этой случайности блаженство не только не ниже, но ещё выше, потому что в противном случае – это бы была неизбежность. Только тот достоин блаженства, кто силён духом, чтобы отказаться от него. А чтобы отказаться, нужно наделать немало глупостей, от которых сердце сжималось и разорваться хотело, и слёзы текли в бешенстве от отчаяния, и оскорблённого самолюбия, и чёрт ещё знает чего.

Тем временем через Панаева была достигнута договорённость с Краевским о работе и житье в Петербурге. Порядочному человеку не годится отдавать свою жизнь и счастье на волю случайностей – и за то, и за другое надо бороться. Виссарион не приучал свой ум к дисциплине системы, не подвергал его гимнастике учения, не приучал себя к работе. Он просто любил своё дело, любил искусство в себе, а не себя в искусстве. Для этого нужно было оторваться от привычного для себя родного круга, от робкой, запертой в самом себе натуре, перенестись в сферу, пока ему ещё чуждую, враждебную. Это должно стать его последним опытом. Удастся – значит, не зря он ступил на тернистый путь писательства, не удастся – тогда все надежды к чёрту. Москва уже ничем его не держала, в ней нечем жить, нечего делать да и нельзя делать. И расставание с ней – тяжёлый опыт.

В середине октября 1839 года Виссарион Григорьевич Белинский уехал в Петербург, в столицу Российской империи.

Санкт-Петербург
Часть вторая

1

Петербург – город знатный. Нева – преширокая река. Люди – сплошь чиновники, да ещё бездомных здесь так много, как ни в каком другом городе мира. Даже оседлые и семейные здесь похожи на бездомных. Едва ли не треть Петербурга здесь военные да штатские чиновники. Здесь все служат, все хлопочут о месте или об определении на службу. В этом смысле Петербург какой-то антипод Москве. Здесь слово «чиновник» так же типично, как в Москве «барин» или «барышня». Чиновник, как туземец или абориген, – истый гражданин северной столицы. Коль у дворника здесь кого спросят, так непременно: «Здесь ли чиновник такой-то живёт?» – хотя бы он и чина никакого не имеет и не служит нигде. Таков уж здесь «норов». И житель петербуржский вечно болен лихорадкой деятельности: часто он, в сущности, делает «ничего», в отличие от москвича, который «ничего не делает». Но «ничего» петербуржца для него самого всегда есть «нечто», по крайней мере, он всегда знает, из чего хлопочет. Москвичи, бог их знает как, нашли тайну делать всё на свете так, как в Петербурге отдыхают, или ничего не делают. В самом деле, даже визит, прогулка, обед – всё это петербуржец исправляет с озабоченным видом, как будто боясь опоздать или потерять дорогое время. В Москве молчат, только когда спят, а юноши, особенно «подающие большие надежды», даже говорят во сне, а потом даже печатают, если им случится увидеть во сне что-нибудь хорошее – чем и должно объяснить иные их литературные явления.

Виссарион не спеша прогуливался по Невскому и наблюдал за прохожими. Если москвич лицом открыт, беззаботен и весел, то петербуржец, напротив, всегда озабочен и пасмурен. Москвич всегда рад остановиться, заспорить о чём угодно, снисходителен ко всякому туалету и не замечателен во всём, что касается до наружности. Петербуржец же наблюдателен, от чего постоянно вспыхивает его тонкая ирония: он сейчас же заметит, что ваши сапоги нехорошо вычищены или у ваших панталон оборвалась штрипка, а у жилета висит готовая оторваться пуговица – заметит и улыбнётся самодовольно…

Несмотря на решение избегать всяких лишних знакомств, Виссарион в очень скором времени завёл их бездну. Разумеется, прежде всего он нанёс визит Краевскому – чрезвычайно тёплому, доброму и умному человеку. Принял и обласкал его как нельзя лучше князь Одоевский – тоже человек добрый, но повытерся как-то светом и жизнью и потому изношен был, как простой платок. У Панаева он познакомился с его закадычным другом Языковым, московским чиновником, склонным к задумчивости. Да, в Питере оказались и чиновники-москвичи, которые в глаза не видели белокаменной. Собственно, по первому впечатлению, Петербургу принадлежало всё половинчатое, полуцветное, серенькое, как его небо, истёршееся и гладкое, как его тротуары. В Питере, наверное, только и поймёшь, что религия есть основа всего и что без неё человек – ничто. Только здесь можно было узнать себя – человек ты, получеловек или скотина какая.

Сам город Виссариону показался красивым, хотя основан на плоскости. И потому Москва перед ним – красавица. Побывал он и в Александринском театре два раза, но в третий раз туда не пошёл. Характер театра, как и самого Питера, ему показался плоским. В Москве театр горист, угловат и неровен. Горы и холмы там – Мочалов, Щепкин, Репина, Самарин… В Питере всё ровно, всё в гармонии, всё плоско. Впрочем, Мартынов – бесспорно талантлив… А публика – господа, офицеры и чиновники – зверинец орангутангов и мартышек – позор и оскорбление человеческого общества. А так Питер – очень даже славный город.

У Краевского он встретился со Срезневским – тот хорошо рассуждал о Гоголе, говорил, что тот берёт формою и прекрасным слогом, хотя «Ревизор» назвал фарсом, а «Тараса Бульбу» – дрянью.

– А что вы скажете о «Макбете»? – спросил, заинтересовавшись, Белинский.

– Ваша драма о Калинине, пожалуй, интереснее будет, – ответил тот, – хотя другие восхищаются вашими статьями.

Виссарион принял сие за лесть и как-то сразу остыл к Срезневскому. Гоголя он уже видел два раза – первый раз с Аксаковым, второй – на обеде у Одоевского. Тот хандрил, был рассеян, но таки поинтересовался у Белинского, как ему понравился Петербург.

– Невский особенно хорош, – ответил Виссарион, – просто чудо как хорош. Так бы и перенёс его да Неву в Москву.

На том тогда они с Гоголем и разошлись.

Петербург пока не до конца принял его, да и Москва всё ещё не отпускала. Он вспоминал Сашеньку с какой-то затаённой грустью и трепетом: прекрасная девушка, возбудившая в нём что-то похожее на страсть, млела в его объятиях, звала в свои, полные неги и трепетного упоения, будоражила в нём кровь. А он в то время хлопотал о том, как поступить ему сообразно с выдуманной им небывалой действительностью. А на кого здесь жаловаться, как не на себя самого – вроде как живёт и не живёт вовсе. От воспоминаний судорожно сжималось сердце, отдавалось болезненным теснением в груди, в которой билась в тоске потребность в любви и сочувствии. Внутри него будто было что-то оскорблено. И хотя он уже не мучился апатией, но страдал целыми днями какой-то тяжёлой внутренней болезнью.

Говорить кому-то о своих страданиях, забыв, что и другие страдать могут, не хорошо и не умно. Но тяжело давить в себе всё и не иметь никого, кто бы дружески откликнулся на его душевные стенания. Одинокость терзала его: никогда так не жаждала душа груди, которая вздохом бы ответила на его вздох, которая бы с любовью приняла на себя уставшую от горя голову, с сердцем которой побилось бы и его сердце в такт, хотя бы минуту. А в той минуте и умереть можно. Умереть от избытка жизни, а после этого, пожалуй, умереть и в буквальном смысле.

С таким настроением говорить о литературе и желания никакого не было, да тем более ещё о русской литературе. Это выше сил – глубоко оскорблённая натура ожесточается, внутри чего-то ревёт зверем и хочет оргий, оргий самых буйных, самых бесчинных, самых гнусных… Особливо, когда нет на вопль отзыва. Грудь как бы физически здорова, даже кашля нет, но вся истерзана – места в ней нет живого. Вроде и умирать не хочется, а жить страшно. Иметь отца и мать для того, чтобы смерть их считать своим освобождением, следовательно, не утратой, а скорее приобретением, хотя и горестным. Иметь брата и сестру, чтобы понимать, для чего они ему брат и сестра, чтобы быть привязанным к ним каким-то чувством сострадания – всё это не слишком утешительно.

Хотя грех жаловаться – жизнь наделила Виссариона дружбою. В Москве было это родство, да и теперь здесь он был не один. Языков – чудесный человек, Панаев тот же, Краевский… Хоть Питер и принял его хорошо, да всё грустно как-то. Уж и жуировать начал в «Отечественных записках» и в «Литературных прибавлениях», в хорошеньких актрис влюбляться, да только не в русских, а во французских – с ними объясняться особо не надо, а не то как догадаются – ещё окритикует в своей литературе. У князя Одоевского по субботам в вист приучился играть, со шведским посланником познакомился. Там же повидал и баснописца Крылова, милого и достолюбезного старца…

2

Приехав в Питер, Виссарион ещё и с другой стороны на себя посмотрел – писать-то как надо он ещё не умел. Переучиваться надобно. Никогда так ясно не сознавал он о поверхности и недостатках своего писания, как теперь. Никогда он не страдал так, никогда жизнь не казалась ему столь мучительной, но необходимой для собственного понимания. Его уж гораздо более восхищали статьи друзей своих, того же Боткина о музыке, Панаева о поэзии Лермонтова или Аксакова о новой литературной классификации, чем свои собственные.

В душе его мечущейся поселились сухость, досада, злость, желчь, апатия, безверие и отчаяние. Не мог завидовать он блаженству пошляков, ненавидел и презирал его всеми силами своей дико-страстной натуры. А порой и жалел, что не рождён одним из этих господ, – по крайней мере, знал бы хоть какое довольство и удовлетворение, а теперь не знал никакого и потерял надежду всякую узнать когда-нибудь.

Между тем мучения, слёзы и душевные страдания Виссариона шли ему и на пользу: они придавали новое направление мыслям. Это было неким испытанием, посланным сверху, было необходимым, чтобы понять меру собственного терпения – и идти дальше, благословляя судьбу, загнавшую его в эти гнусные финские болота. Он уже вволю нюхнул петербуржского душка, захватил его холодка, но не сломался, даже поумнел, хотя не стал от этого счастливее. Самая убивающая истина – лучше всякой лжи. Он глубоко сознавал, что не способен быть счастливым через ложь, какой бы она ни была. Лучше уж пусть сердце разорвётся в куски от истины, нежели блаженствовать ложью.

Чаще других из московских друзей он вспоминал Боткина, чаще других писал ему в первое время из Петербурга. Казалось, что он так до конца с ним и не помирился, что оскорбление, которое тот ему нанёс в Москве, только парализовано в нём, но не умерло. И дружба их представлялась ему чувством холодным – обменом тщеславия, результатом привычки, пустоты, праздности и эгоизма. Есть раны глубокие, после которых долго остаются шрамы.

Но как-то во время обеда Панаев прочитал ему статью Боткина в «Отечественных записках» о музыке – и в Виссарионе вновь колыхнулось и воскресло былое братское чувство к давнему другу – он вновь принял его в себя, и стало легко и больно одновременно. Панаев читал с неистовым пиететом.

– Каково тебе? – спрашивал он восторженно Белинского.

– В самом деле, какая глубокая мысль и как поэтически выражена, – не смог скрыть своего удовольствия Виссарион. – Вот как надо писать! Мои статьи просто инфузорны до выразительного определения.

– То-то же, – потёр руки, довольный собою, Панаев. – Боткин ещё скажет своё слово.

– А что Катков – перестал ли дичить? – Виссарион перевёл разговор на другого московского друга. – У него живой слог, передай ему – пусть тоже пишет для «Отечественных записок».

– Непременно передам, – стал прощаться Панаев. – Завтра уж собираюсь в белокаменную. А самого-то в Москву-матушку не тянет со мною?

– Ах, друг любезный, – сменился в настроении Белинский. – Если б и поехал я в Москву с тобою, так убежал бы только от Петербурга, а не от себя. Кланяйся там нашим…

Сошёлся близко в Питере Виссарион и с Николаем Бакуниным – братом Мишеля. Человеком он был чрезвычайно общительным, с бесконечно глубоким и тонким вкусом ко всему изящному. Когда Белинский читал ему вслух «Иллиаду», так каждый стих отражался на его лице. Его прекраснодушие сразу легло на сердце критика благодатью, в тысячу раз большее его собственного, болезненного и ещё мальчишеского. В нём Виссарион почувствовал сразу же и силу, и могущество, свойственные людям с сильным характером. Бакунин, конечно же, любил своё офицерство, военную службу и чаял навсегда остаться в ней, но это не мешало ему иметь тонкую душу поэта.

Ещё Белинскому часто писал Боткин, звал в Москву хоть ненадолго, послушать царственный гул её колоколов, взглянуть на святой Кремль, на бодрых московских людей с бородками и розовощёких барышень. А в Питере и простой народ не лучше чухонцев, офицеров и чиновников. Извозчики – идиоты, погоняют лошадей кнутьями, а те и бросаются из стороны в сторону, пугают прохожих – ни ловкости, ни удальства. Да, наверное, долго ещё не видать Москвы, с долгами бы рассчитаться – одному Андросову возвратить не в состоянии.

Панаев написал – у него родилась дочь. Виссарион поздравил. А при сём случае с тоскою сострил:

– Вот и ты уже отец, а я всё ещё святой дух…

С друзьями Панаевым, Языковым, Заикиным Белинский теперь проводил большую часть времени. Они любили его, он отвечал взаимностью. Его приглашали на вечеринки, литературные посиделки, но ему всё это делалось скучным. Здоровье не позволяло широкое застолье – стала мучить одышка, и вообще, всё как-то ни так ни сяк. Он уж начисто отказался от трубки, водки и даже вина, которого употреблял за столом не больше рюмки, стал умереннее в пище.

Настроение его часто менялось, становилось переменчивым, как петербуржская погода. Он мог часами валяться на диване, глядя в потолок, мог бесцельно бродить по пустым улицам и переулкам, замыкаясь в себе, мог хохотать до упаду над какой-то вовсе не такой смешной шуткой или анекдотом.

Питер опять казался ему всё более ненавистным, жить в нём делалось всё тяжелее и мучительнее. Впрочем, и кроме того причин для уныния хватало. Недоставало силы воли. Беспорядочный образ жизни, огорчения разного рода – внутренние и внешние – делали его жизнь пустой и однообразной. Люди в Питере не те, что в Москве, образованность лаковая, внешняя, а внутреннего одно – корысть, мелкодушие и невежество.

Впрочем, мир не без добрых людей, и в Питере жили хорошие люди. Переселился Виссарион к Заикину – питерскому москвичу, мудрому и доброму другу. С Краевским, честным и благородным человеком, тоже сложились приятельские отношения. Внешние обстоятельства, без сомнения, были лучше, чем когда он жил в Москве. Статьи, что писал, как-то не доставляли ему особого удовольствия. А ведь ночами не спал, отделяя ложный пафос от разумной действительности. Казалось, столичная публика высосала уже из него всю свежую кровь, сосала теперь остатки. Была б у него такая же благодатная и счастливая натура, как у Языкова или того же Заикина, стал бы и он смотреть на мир как на предмет созерцания и блаженства. Брал бы он так же лениво журнал и просматривал: хороша статья – прочитал, глупа – посмеялся бы и бросил. Но у него как-то всё иначе устроено, для него объективный мир – страшный мир. Он зацепился пока ещё только за маленький его уголок, но уже вросся в него всеми корнями души своей.

Краевский трудился в своих «Отечественных записках» до кровавого пота, поднял журнал почти без гроша в кармане, порядочные люди к нему пристали, дали направление, характер, мысль, одушевление. Повестей таких и стихов нет ни в одном журнале – чего бы ещё? Ан, нет. Свои же стали палки в колёса вставлять – Греч с Булгариным. Живя в Москве, Виссарион даже стыдился много говорить о Грече, считая его призраком. Но в Питере тот развернулся, авторитетом стал. Лекции свои читать начал, чтоб уронить «Отечественные записки». А ведь Краевский пригрел его в своё время – дал в руки карт-бланш. Куда ни глянешь – душа возмущается. Видно, такое время настало, что судьба схиму на добрых людей накладывает.

На Краевского молиться бы следовало, сколько он для русской литературы сделал – человек дела, а не мысли. Бросил блестящую карьеру, которая открылась ему после археологической экспедиции, и бескорыстно предался журналу. Ему тридцать лет всего, а волосы у него зело с проседью, вследствие тяжкого и постоянного труда до седьмого пота и героической борьбе со страшной действительностью. И что в нём положительно хорошо, что только порядочные люди имеют на него влияние, а вся прочая дрянь отстаёт.

Виссарион часами сидел теперь с Краевским, поддерживал, помогал, брал на себя труд и редакторский, и издательский.

– Умру на журнале и в гроб велю положить под голову книжку «Отечественных записок», – пошутил как-то Белинский, когда засиделись они допоздна в кабинете редактора.