Текст книги "Таежный гамбит"

5

После создания меркуловского правительства генерал Вержбицкий и его соратники начали усиленно укреплять армию. Прежде всего переформировали казачьи части. Все полки: оренбургские, сибирские, отдельные сотни енисейских, – были сведены в отдельный казачий корпус, командовать которым назначили генерал-лейтенанта Бородина. Кроме остатков каппелевской армии генерала Вержбицкого, в Приморье находилось два пластунских полка забайкальцев и отряд генерал-майора Савельева.

Лето двадцать первого года проходило в подготовке к дальнейшим военным действиям. Целью было удержание Приморской области от красных. Для наступления требовалась более сильная армия.

В свою очередь, красные знали, что белые не уступят ни пяди земли без боя. Поэтому после занятия Хабаровска в их штабе усиленно готовились к наступлению.

…Мизинов приехал в город ночью. В сопровождении Кандаурова, взятого им с собой во Владивосток, а теперь вот и в Хабаровск, нашли явочную квартиру полковника Сбродова. Сам полковник, герой Ледового похода генерала Каппеля, возглавлял теперь офицерское подполье Хабаровска, официально числясь старшим писарем портовой конторы. Мизинов неплохо знал Сбродова еще по девятнадцатому году, когда полковник служил в штабе генерала Пепеляева. Как полковнику удалось избежать подвалов чека – этого Сбродов и сам объяснить не мог, списывая все на милость Божию да на недолгий срок пребывания красных в городе.

– Но вы понимаете, Василий Кузьмич, что время идет, и не сегодня-завтра враги всерьез примутся за вас, я имею в виду все подполье, – предупредил его Мизинов.

– Всецело с вами согласен, Александр Петрович, – отвечал Сбродов, – потому и ждем вас, с той стороны, как манны небесной.

– Не все зависит от нас. Вы также должны потрудиться.

– Согласен. Дайте нам оружие, деньги. Сделаем все возможное.

– Именно для этого я здесь…

Пока Мизинов со Сбродовым обсуждали готовность подполья к выступлению, Кандауров с двумя казаками угощался чаем в людской большой квартиры тестя Сбродова – статского советника, бывшего члена правления Уссурийской железной дороги. Большевики были в городе еще совсем недолго, пока что обустраивались, а потому до репрессий «бывших» их руки еще не дошли.

– Благодарствуйте за угощеньице, – Кандауров поклонился хозяйке дома, искоса поглядев на кухарку – рослую девку не первой свежести.

– Анисья, поди приготовь господину генералу постель, – заметив взгляд, приказала Мария Викторовна, жена Сбродова. – Вы, господа станичники, устроитесь здесь, в людской, места хватит.

– Премного благодарим, сударыня, мы люди неприхотливые, – ответил Кандауров.

Дебелая Анисья выплыла из комнаты, шелестя юбками.

– Как там настроение, во Владивостоке? Да вы садитесь, чего ж стоять, я ведь не генерал ваш, – хозяйка сама опустилась на табурет у стола, где казаки, глядя на вахмистра, спешили побыстрее дохлебать чай.

Кандауров присел.

– Так ведь чего во Владивостоке-то, – начал он. – Японцы, однако. Но порядок при их, ох порядок! Везде караулы, патрули. Кажись, не мы, а они Россию охраняют. И нас заодно.

– Стыдно, как стыдно! – хозяйка начала ломать пальцы рук, они хрустели, как сухие сучья в костре. – Что же этот Меркулов? Впрочем, не военный он человек! – хозяйка обреченно махнула рукой.

– Что правда, то правда, сударыня, не военный! – согласился Кандауров. – Я как-то видел, как он с пистолетом обращается. Охранник ему сунул для вящей солидности. Так он взял его, повертел в руках и говорит: «Зачем это мне? Это ваше дело – меня охранять, а мое – руководить. Всю жизнь я только книги бухгалтерские да деньги в руках держал, а не оружие. Не стоит и начинать на старости лет». Во как! Смех – да и все тут!

– Это не смешно, это грустно, – поправила хозяйка. – Человек, видимо, отчетливо сознает свою обреченность и смирился с ней. Грустно…

Быстрым шагом в комнату вошли Мизинов с хозяином.

– Благодарю за гостеприимство, Мария Викторовна, – Мизинов поцеловал руку хозяйке. – Василий Кузьмич резонно полагает, что заночевать нам лучше в другом месте.

– Но Василий, я уже велела Анисье постелить господину генералу, – попеняла мужу хозяйка.

– Не обессудьте, Мария Викторовна, так действительно будет безопаснее, – настаивал Мизинов. – К тому же господин генерал привык ночевать в самых неприхотливых условиях. За годы-то войны, сами понимаете…

– Как, впрочем, будет безопаснее, не смею настаивать. Вася, ты хотя бы проводи людей…

– А вот этого уж точно делать не следует, – отрезал Мизинов. – Сами доберемся. Поменьше подозрений. Василия Кузьмича могут знать в лицо. Благодарю, господин полковник. Все подробные инструкции получите со специальным курьером недели через две, когда все окончательно решится во Владивостоке.

– Как долго! – простонала хозяйка. – Если бы вы знали, насколько томителен и опасен здесь каждый час! Мы живем под постоянным страхом ареста…

– Я сочувствую вам, Мария Викторовна, поверьте, ждать осталось недолго.

– Станем надеяться… В добрый путь! И храни вас Бог! – она осенила гостей широким крестом.

Гости откланялись и вышли на темную улицу. С моря дул резкий ветер, накрапывал холодный дождь, его острые капли кололи глаза, попадали на шею. Подняв воротники, четверо быстро шагали ночным городом.

– Заночевать безопаснее всего в гостинице. Статское платье не должно вызвать подозрений, – инструктировал Мизинов на ходу. – На всякий случай разобьемся на пары. Чиж со мной, Подзыков с Кандауровым. Метров на сто отстаньте от нас. Но – след в след!

Двое отстали, закурили, а когда Мизинов с Чижом завернули за угол ограды парка, пошли следом. Завернули на красивый, хорошо освещенный Амурский бульвар и направились к набережной, где располагалась гостиница.

До нее оставалось метров тридцать, как Мизинов услышал далеко позади окрик:

– Стой! Патруль идет! Документы!

Он обнял Чижа и толкнул его в тень высокого клена. Спрятавшись за могучий ствол, Мизинов осторожно выглянул из-за него и увидел, что к Кандаурову и Подзыкову подходят четверо в шинелях и винтовками под началом пятого – в кожаной куртке и меховой шапке. Разговоров уже не было слышно, но видимость была хорошая благодаря ярким фонарям на бульваре.

Старший о чем-то спрашивал, двое взяли винтовки на изготовку, еще двое стояли немного в стороне. Мизинов видел, как тот недовольно мотнул головой и кивнул своим. Кандауров принялся что-то объяснять, широко жестикулируя. Старший резко махнул рукой, и двое с винтовками на изготовку подтолкнули казаков в спины.

И тут Кандауров сделал, видимо, единственно возможное в такой ситуации. По крайней мере, позже, неоднократно вспоминая происшедшее, Мизинов все больше убеждался, что иного выхода не было. Посольство надо было спасать. И Кандауров нашел верный выход.

Мизинов услышал густой голос Кандаурова, перешедший в крик:

– Кому какое дело, куды? Таперича всем дозволено! Демократия! И нам, значит, тоже дозволено! Имеем права без документов ходить!..

Мизинов застонал. По документам старатели с прииска под Владивостоком, казаки числились под его, инженера Галкина, попечением. А потому и паспорта их он хранил у себя и через несколько минут готов был предъявить их в гостинице, устраиваясь на ночлег. И тут такое! Как бы, наверное, документы помогли им теперь!

Мизинов почувствовал, как покрывается холодной испариной. На мгновение он онемел и тупо наблюдал за происходящим в ста метрах от него. Самообладание вернулось к нему, когда Кандауров расходился не на шутку:

– Освобождай нас! Мы анархисты свободной России! – он размахивал руками и голосил все громче, пытаясь высвободиться из кольца плотно обступивших его патрульных. – Вы, сволочи, всю власть присвоили! Другим партийцам и житья нету! Пусти!

Мизинов увидел, как Кандауров вырвался из кольца, выхватил наган и выстрелил два раза – в комиссара в кожанке и в ближнего стрелка. Оба упали, но второй с винтовкой оказался более проворным и ловким. До того, как Кандауров успел выстрелить третий раз, он сделал точный выпад винтовкой, и острый трехгранный штык погрузился в грудь казака по самое дуло. Кандауров замер и, как стоял, так и рухнул под ноги врагу. Подзыков бросился было бежать, но напрасно: тот же боец, клацнув затвором, резво вскинул винтовку, прицелился. Грянул выстрел, и Подзыков, неловко взмахнув обеими руками, с разбегу влетел в кустарник у тротуара, растянулся и затих. Патрульные принялись копошиться над телами погибших.

– Эх, Кандауров, Кандауров! – Мизинов стиснул кулаки.

– Ваше превосходительство, он ведь того… он нас спасал выходит? Отводил лихо? – пытал генерала Чиж.

– В том-то и дело, Чиж. Идем-ка…

Они свернули с бульвара во тьму переулков и проплутали по окраинам ночного города до полуночи. И только потом Мизинов отважился постучать в дверь гостиницы. Инженеру Глебову и маркшейдеру Асину нашелся свободный грязный номер за две японские иены…

6

Провалив дело в Харбине, убедившись в его полной несостоятельности ввиду полусотни отважных забайкальцев, Суглобов не солоно хлебавши возвращался к Глотову.

Он вновь встретился с анархистом в декабре двадцатого, когда, воспользовавшись занятостью Красной армии на дальневосточных рубежах, Глотов, мстя за прошлые обиды, поднял в Кузбассе антибольшевисткое восстание. Атаман успел сколотить к тому времени целую Повстанческую армию и встретил Суглобова снисходительно. Суглобов, скрепя сердце, отдал Глотову добрую часть самостоятельно награбленного, и атаман великодушно простил ему измену и вновь приблизил к себе.

Против власти большевиков партизаны сражались там же, где боролись с колчаковцами. Кузбасс стал полноправной вотчиной анархистов. Глотов теперь открыто выступал под черным знаменем анархии и провозглашал безвластие.

Местные отряды Красной армии, несшие гарнизонную службу, оказались малочисленными в сравнении с армией Глотова (в которой насчитывалось более четырех тысяч человек) и понесли ряд поражений. На какое-то время атаман Глотов стал хозяином края.

Тогда против Глотова направили интернациональные отряды мадьяр и мусульман. Повстанцы разгромили их, разоружали милицейские отряды, разгоняли ревкомы, объявляли безвластие.

Красным удалось кое-как создать численное превосходство, но тем не менее, как гласил официальный советский документ, «нет уверенности предполагать, что восстание будет ликвидировано в ближайшие дни».

Но что там дни – шли месяцы, и к лету двадцать первого Глотов был все еще неуловим. Он успешно маневрировал, прекрасно зная местность, наносил внезапные удары, совершал диверсии – словом, вел настоящую партизанскую войну по всем правилам военной науки. Его отряды внезапно появлялись там, где их совсем не ждали, захватывали населенные пункты, зачастую не вступали в бой. При появлении преобладающих сил противника отступали, скрывались в знакомых им лесах, чтобы вновь появиться в неожиданном месте.

Глотов выпускал воззвания к населению, ища тем самым расположение крестьянства. Один из его манифестов гласил: «Товарищи! Я все перенес с вами в тайге, борясь за свободу равенства и братства трудового народа. За это отсидел в тюрьме два месяца. Теперь я освобожден и шлю вам товарищеский привет не как арестант, бандит и грабитель, а как свободный гражданин, снова готовый бороться против угнетателей-дармоедов Колчака. С вами я пойду против всех врагов. Товарищи, организуйтесь в истинную трудовую коммуну без участия белоручек и кулаков. Сплачивайте ваши трудовые ряды, и в нужный момент выступим сплоченными рядами добывать истинную свободу. За свободу, равенство и братство смело вперед!». В другой говорилось более откровенно: «В тайге белых нет, они все уже покраснели и сидят по городам в законодательных учреждениях и издают для вас суровые законы. В тайге те же ваши братья, крестьяне и рабочие, которых преследуют одинаково – что Николай, что Керенский, что Колчак, что власть Советов, именующая себя народной властью. Выступайте открыто против всякой власти с оружием в руках! Ни одного сына в солдаты, ни одного фунта хлеба дармоедам, а возьмите оружие, прогоните всех комиссаров-душегубов!»

Но нутром Суглобов чувствовал: власть Глотова не бесконечна, покончат красные с дальневосточным правительством, доберутся и до этого самозваного бонапартика. И ничто его не спасет. За ошибки его однажды выпустили из тюрьмы, за предательство – расстреляют непременно.

«Тут уж мне с ним не по пути, – рассуждал Суглобов. – Я еще в Париже никогда не был. Париж, Париж, любишь ты деньги, говорят».

Деньги… Навязчивой идеей сидели они в мозгу Суглобова, сделались целью и смыслом его жизни. Ради них изменил он однажды присяге, ради них предал Глотова, ради них охотился за Мизиновым…

«Глотов – дурак, по большому счету, – размышлял Суглобов, возвращаясь в Сибирь пустынями Монголии. – Осел с крыльями Пегаса! Прицепился к Сибири и ни в какую! Думает, его деньги вечные… Ни у кого они не вечные… Даже у Мизинова не вечные», – Суглобов вздрогнул при воспоминании о генерале и, наверное, наиболее остро понял сейчас, что их с генералом пути-дороженьки еще пересекутся. Непременно пересекутся…

7

Кандауров не погиб. Штык вошел меж ребер, не задев сердца. Его, потерявшего много крови, доставили в хабаровскую чека. С неделю его выхаживали, а потом принялись за дело.

…Когда Кандауров впервые пришел в себя, он увидел темный низкий каменный свод с пятнами плесени. Он лежал на сыром полу, накрытый рваной шинелью. Судя по узкому лучику света в потолке, был день. Кандауров попробовал повернуть голову, чтобы осмотреться, но вновь потерял сознание.

Снова очнулся, когда его приподняли двое и понесли куда-то. Рана нещадно ныла, сквозь грязные бинты на груди проступали пятна крови.

– Куда? – простонал Кандауров, пытаясь оглянуться. Снова адская боль, снова беспамятство…

– Кто таков, братец? – резкий голос вернул его из забытья.

На этот раз в помещении было тепло. Кандауров лежал на деревянных носилках, поставленных на четыре табурета. На стуле перед ним сидел розовощекий полный человек во френче с портупеей.

– Где я? – опять простонал Кандауров.

– На допросе, мил человек, в Чрезвычайной комиссии, – ласково так ответил розовощекий.

Кандауров знал о чека лишь понаслышке, но даже то, что слышал, заставляло волосы на его голове вставать дыбом, а сердце – упадать куда-то вглубь. Знал он и о тех пытках, которые уготовили чекисты неугодным.

Не знал лишь тонкостей – того, например, что каждый регион страны, особенно в первый период всероссийской междоусобицы, имел свои специфические черты в сфере проявления зверств. Одним словом – каждая чека имела свою «специальность». В Харькове, например, практиковали скальпирование и снимание «перчаток» с кистей рук. В Воронеже пытаемых сажали голыми в бочки, утыканные гвоздями, и в них катали. В Самаре на лбу выжигали пятиугольную звезду; священникам надевали на голову венок из колючей проволоки. В Царицыне и Камышине пилили кости. В Полтаве и Кременчуге всех священников сажали на кол…

Кандауров понял, что эта встреча с чекистами может оказаться для него роковой. Он еще с детства был научен стойкости дедом-старообрядцем, у которого рос, будучи сиротой. Бывало, старик принуждал подростка неделями таскать на голом теле жесткую рогожу и при этом не роптать. Или есть лишь коренья да ягоды и запивать родниковой водицей. Поэтому теперь преисполнился терпения, как учил дед, и приготовился твердо вынести все испытания.

«Пусть допрашивают, лишь бы не пытали», – думал Кандауров. По наивности не ведал того, что так в чека не бывает.

– Итак, сударик вы мой, ваше имя? – настаивал розовощекий.

– К чему вам имя мое? Кончайте, да и все тут, – устало ответил Кандауров и закрыл глаза.

– Э, нет, голубчик, глазки закрывать здесь не принято. Изволь глядеть! – следователь подскочил к носилкам и жесткими пальцами стал хлестать Кандаурова по щекам – не сильно, но чувствительно. – Говори, сволочь!

– Общество у нас свободное, каждый может свои взгляды проповедовать, – заладил Кандауров однажды придуманное. – Анархист я, свободный, значит, человек.

– Анархист, говоришь? – посуровел розовощекий. – Твои дружки в тылу Советов, в Сибири, мятеж подняли, нож вонзили в спину молодой республики? А ты – свободы захотел?!

– К тем мятежам я непричастный. Я мирный анархист… – твердил свое казак.

– Мирный?! И в людей стрелять – тоже мирный? Откуда оружие? Ну? – и розовощекий занес пухленький кулачок над лицом Кандаурова.

– Ты полегче, господин. Моя бы воля – я бы тебе кулак-то показал… Настоящий, анархический.

– Анархический! – передразнил следователь. – Да какой ты к дьяволу анархист? На твоей вон харе родословная казачья расписалась двести лет назад! Ладно, подумай до вечера, может, смекнешь, что и как лучше будет для тебя. Унести! – крикнул он в дверь.

Вошли двое, подняли носилки и вынесли Кандаурова – снова в ту же полусырую камеру, на студеный пол. На этот раз в камере оказался еще один человек – тщедушный пожилой господин в потрепанном костюме – по виду профессор или бухгалтер.

– Имею честь представиться. Завьялов, Петр Самсонович. Коллежский регистратор[22]22
  Коллежский регистратор – низший гражданский чин 14-го класса в Табели о рангах в России XVIII–XIX веков, а также чиновник, обладавший таким чином.


[Закрыть]. Для Кандаурова это было равнозначно разве что войсковому старшине[23]23
  Войсковой старшина – офицерский казачий чин, равный армейскому подполковнику.


[Закрыть], никак не меньше.

– Кандауров, – промолвил Кандауров, понимая, что это теперь все равно. Главное было то, что Мизинов с Чижом спаслись – он это знал. Остальное – в руце Божией.

– Вы кто? Казак?

– Анархист.

– Полноте, батенька, какой вы анархист? Такой же, как я – артиллерист, – и Завьялов мелко, воровато захихикал.

Кандауров молчал. Хотелось спать, гудела рана. Он пробовал повернуть голову – получилось с трудом. Завьялов заметил, услужливо подошел и поправил голову на подушке.

– Удобнее?

– Да, благодарствуйте, ваше благородие.

– Ну вот, а говорите – анархист! Да разве для анархиста существуют чины и титулования? Вот вы и проговорились, батенька…

– Ну и проговорился, ну и что? – огрызнулся Кандауров и закрыл глаза.

– Напрасно вы так, батенька, – не отставал Завьялов. – Если вы будете молчать, вы умрете страшной смертью. В чека это умеют… Знаете, например, мне рассказывал один выживший про такие пытки и истязания. Ну, например, широко применяются средства физического и психического воздействия. Следующим, изволите видеть, образом. Жертву растягивают на полу застенка. Двое ражих чекистов тянут за голову, двое за плечи, растягивая таким образом мускулы шеи, по которой в это время пятый чекист бьет тупым железным орудием, ну, к примеру, рукояткой нагана или браунинга. Шея вздувается, изо рта и носа идет кровь. Жертва терпит невероятные страдания… Как вам?..

– Зачем вы все это? – еле слышно произнес Кандауров. – Спать хочется.

– Это вы еще счастливчик, что вам спать позволили. Больше – не позволят-с!

– Оставьте! Спать, – пролепетал Кандауров. Силы оставили его, он провалился в беспамятство…

Через десять минут Завьялов сидел в кабинете розовощекого и рассказывал о разговоре в камере.

– Н-да-с! – розовощекий пристукнул ребром ладони по столу. – Он ничего не скажет, это как пить дать. И пытать его бесполезно: слаб он, чуть что – в обморок падает. И казнить его изысканно – удовольствия не будет. Он не почувствует. Жаль… Так что, видимо, придется его того, в расход, а?

– Видимо, так, Авенир Фаевич, – закивал Завьялов. – думаю, что ценности он для нас не представляет. Второй по виду ведь такой же?

Розовощекий кивнул.

– Тем более по ту сторону границы что-то затевается. Видать, засуетились белые, не начали б чего. Как бы эвакуироваться не пришлось, вам не кажется?

– Мне ничего не кажется! – рявкнул на него розовощекий. – Кажется – креститься надо!

– Это уж вы увольте, Авенир Фаевич, это оставьте попам…

– Нет у нас попов! – розовощекий сильно ударил по столешнице, стаканы заходили ходуном, ложки в них зязвякали. – Почти нет, – поправился он. – Но скоро не будет вообще… Этого, сокамерника вашего, к утру – в расход! Некогда с ним цацкаться!

…Наутро Кандаурова вынесли в тюремный двор. Вверху сияло яркое солнце. Он зажмурился и начал читать молитву Господню.

«Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли…»

– Готовсь! – крикнули где-то в отдалении.

«И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим…»

– Именем революции…

«И не введи нас во искушение…»

– Пли!

«Но избави нас от лукавого! Аминь!..»

8

Станица Больше-Аринская, что на севере Амурской казачьей области, еще спала, укутанная плотным туманом, опустившимся ночью с гор. Первый петух едва расправил слежавшиеся за ночь крылья, встряхнулся, чтобы затянуть свою зорьку, но тут же взбрыкнул, как пришибленный, и пугливо заметался по двору, испуганный недалеким выстрелом.

Взнялись собаки, захрипели лошади, в отдельных избах затеплились огоньки. Еще выстрел, еще. И вот уже вся станица загомонила, ожила. На центральную улицу один за одним выбегали казаки, обвешанные шашками и винтовками, и, застегиваясь на ходу, спешили к сходу.

– Айда в правление! – кричали они друг дружке, хотя каждый твердо знал, куда бежать: копившееся долгие годы терпение прорвалось-таки и выплеснулось теперь в единый порыв тысяч душ.

Во дворе станичного правления уже сидели, один к одному, члены станичного сбора – десять старейших казаков Больше-Аринской. Это были так называемые «тридцатидворные» – они выбирались каждый от тридцати дворов станицы. Подбегавшие казаки оправлялись, занимали места поудобнее, готовились слушать. Еще накануне они узнали, что сегодня утром по выстрелам в Крапивной Пади следует немедленно бежать в правление при полном вооружении, у кого какое еще оставалось. Практически все казаки сохранили шашки, кое-кто схоронил винтовки и наганы, и теперь перед правлением собралась довольно внушительная сила, нетерпеливо гомонящая и готовая на все.

Но лишь немногие из них знали, что выстрелы в Крапивной Пади, послужившие сигналом к выступлению, прервали нынешним утром жизни председателя поселкового совета – коммуниста Ванькова и руководителя коммунистической ячейки, бывшего ссыльнокаторжного – петербуржца Авилова. И если об Иванькове кто-то и сокрушался (из казачьей семьи все-таки, только вот сбился с пути, связался с большевиками!), то об Авилове не вспомнил ни один человек.

Ждали окружного атамана Ивана Герасимовича Камова. Его в станице уважали. Одно время, еще до германской войны, он был окружным атаманом, славно воевал с немцами, домой вернулся Георгиевским кавалером, снова был избран окружным. В первые месяцы Гражданской войны Камов занимал нейтральную позицию, организовал в станицах округа производство зерновых, выгодно сбывал хлеб всем, кто получше заплатит. Он люто ненавидел адмирала Колчака, поскольку тот всячески противился развитию автономных государственных образований в Сибири и Дальневосточном крае. Во многом из-за этой ненависти он и подписал, в числе прочих казачьих атаманов, соглашение с большевиками о совместной борьбе с колчаковцами за казачьи свободы. И взялся за оружие. Автономию ему оставили, но вот в оперативном отношении он обязан был подчиняться командованию Красной армии. Уже это одно насторожило тогда Камова. А когда большевики взяли Читу, Иван Герасимович крупно призадумался и понял, что эта власть еще крепче вцепится в казачью глотку. Вот только разделается с главными врагами – и непременно вцепится!

В ноябре 1920-го года войска Дальневосточной республики разгромили атамана Семенова, и Камов окончательно осознал: хотя его как сторонника красных громить никто, возможно, и не собирается, но стальная хватка над амурскими казаками сжимается с каждым днем, с каждой победой большевиков. А значит, пока есть возможность, надо эту хватку расцепить, вырваться из смертельных объятий!

Он втайне связался с Семеновым, который сидел в Японии, и заручился всяческой поддержкой опального атамана. Григорий Семенович говорил Камову, что самое главное сейчас – вонзить нож в спину Народной армии Дальневосточной республики, которая готовится к последнему штурму и захвату Приморья. Семенов обещал поддержку общественным мнением, возможно, добровольцами, но вот о деньгах и оружии как-то не заикнулся ни разу. Камов понял: придется надеяться только на себя.

Терять ему было нечего. Больше всего на свете он любил казачью вольницу, за нее дрался с колчаковцами, а теперь с ужасом видел, как прежние сподвижники на поверку выходят еще похлеще белых. Во многих станицах Амурского войска упразднялись станичные правления, окружных вообще осталось кот наплакал. Вместо станичных правлений вводились поселковые советы. Председателями, как правило, назначали самых вредных, самых рьяных врагов казачества, к тому же зачастую иногородних. Казаков обезоруживали, даже шашки теперь они должны были сдавать. Это шашки-то, с которыми казаки днюют и ночуют!

Чаша терпения перелилась через край, и Камов решился!