Текст книги "Жизнь как бой"

Юрий Енцов
Иван Оруженосцев
Жизнь как бой

Предисловие

Эта повесть написана по реальным событиям, должна читаться легко и с интересом. Ведь вся жизнь ее героя, Тадеуша Касьянова – это борьба, поиски, свершения. Думается, что многие увидят или захотят увидеть в нем себя.

Его характер в детстве формировали война, голод, разруха. Встав рядом с первым мастером восточных единоборств Советского Союза Алексеем Штурминым, навлек на себя подозрение госпартаппарата и ненависть структур МВД. Но Касьянов всегда шел вперед, принимая на себя многочисленные удары судьбы, доказывая, что развитие боевых искусств полезно для страны. Именно Касьянов с небольшим числом единомышленников сохранил для России этот вид спорта в период непонятного и мрачного его запрещения с 1981 по 1989 гг., постоянно популяризируя каратэ – вид спорта, которому отдал большую часть жизни.

Воинские единоборства закалили его волю, а застенки постсоветского ГУЛАГа, сделав его инвалидом, не сломили силу духа и неиссякаемый оптимизм. В 90-е годы ХХ века наша пенитенциарная система – мало чем отличалась от «Главного управления лагерями» времен Берии.

Многие годы на нем лежал груз ответственности и принятия решений. Ему никогда ничего не предлагали, ему звонили только с просьбой о помощи. Истинный патриот, беззаветно любя Россию, болезненно пережил развал Союза, но не как политической структуры, а скорее как географической. Будучи истинным профессионалом, обладая даром предвидения, оставил в странах СНГ многочисленных учеников и подразделения Федерации.

Сложись его жизнь по-другому, может, и не выжил бы он, как многие другие из его окружения тех лет и настоящего времени, но видимо, Провидение хранило его для будущего. На Тадеуша Рафаиловича было организовано покушение, и он чудом остался жив. Теперь людей такой судьбы, живущих принципами, мало, и он, видимо, один из «последних могикан», поэтому читателю будет небезынтересно познакомиться с судьбой этого неординарного человека, уверенного, что не надо бояться трудностей. Будет жива Россия, будем живы и мы!

Еще ребенком, нечаянно попав в пионерскую организацию, продержался в ней дня три-четыре, а затем был исключен и уж больше ни в какие комсомолы, а тем паче члены КПСС никогда не совался, интуитивно чувствуя ложь, фальшь, карьеризм людей из этих организаций.

Касьянов верил и надеялся, что доживет до конца Советской власти. Когда коммунистами-предателями была ликвидирована Коммунистическая партия Союза, его радости не было границ, тарантул сожрал тарантула! Но как до, так и после этих событий, он не верил ни одному политическому лидеру и всегда оказывался прав.

Тадеуш Рафаилович твердо убежден, что какой бы новый, любого толка, «царь» ни занял кресло, народу эти политические игры и возня, кроме забот и горя, ничего не принесут, до тех пор, пока народ сам не начнет строить свое будущее.

И. И. Оруженосцев

Чукаловка

На Второй Тверской-Ямской улице, неподалеку от его школы Тада поджидала компания. Он не помнил точно, как его звали – того смазливого старшеклассника, из-за которого была эта «стрелка», помнил только кликуху. Один из этой бады вытянул вперед руку с растопыренными пальцами, и пошел на Тада со словами:

– Иди сюда, я сказал!

Он хотел взять Тада за физиономию своей пятерней и толкнуть что есть силы. Этим – все могло и ограничится. А если заартачишься, то остальные присоединятся и запинают, компенсируя собственные душевные комплексы, душевную ущербность. Подростки склонны к крайностям, порой непомерная гордость порождает такое же унижение, и все оттого, что они так мало знают о себе самих, и об окружающих.

Не дожидаясь, когда грязная пятерня коснется его лица, Тад через эту вытянутую руку, махнул и – бац бестолкового по морде. В боксе этот удар называется кросс. Тад уже был без пяти минут перворазрядник по боксу. Нападавшие этого не знали, просто видели, что новенький – грамотно дерется. Но рассчитывали, что впятером-то с ним справятся.

Важак по кличке Бык – шлепнулся на землю. Перешагнув через него, Тад бросился на других. Один из мальчишек пытался его стукнуть, но кулак вяло прошел над головой. Он пригнулся, и тут же сделал два резких удара по корпусу, которые попали в цель. Второй из пацанов, вслед за Быком, согнулся пополам и опустился на колени со сбитым дыханьем, ловя перекошенным ртом воздух.

Двое других предпочли отбежать на безопасное расстояние, и оттуда стали грозить и материться. Еще один, видно тоже из их компании, растерявшись остался стоять на месте, засунув руки в карманы, в уголке его рта дымилась папироса:

– Да я вообще не с ними,– сказал он на всякий случай Таду, хлопая глазами.

– Да?– спросил Тад недоверчиво,– ну иди тогда отсюда.

Вся эта свалка началась из-за одного парня, старавшегося верховодить в их классе, и которому Тад дал по роже, чтобы не «наезжал», чтил права других. Классу это понравилось. Тад видел, что от издевательств Быка все натерпелись, но побаивались из-за того, что он водил знакомства со шпаной. Сам же этот ублюдок драться не лез, только пригрозил:

– Ну, смотри же…

Таду от них ничего не было нужно. Он просто хотел как-то закончить восьмой класс. Но в этой школе среди старшеклассников сколотилось из парней несколько групп, которым нравилось задираться к таким одиночкам, как Тад, к новеньким, да и просто к тем, кто помягче характером или не мог себя защитить.

Но сегодня они нарвались на боксера.

В Москве было две кузницы советского бокса – «Трудовые резервы» и «Крылья Советов». Вот «Крылышки», более чем на двенадцать лет, и стали родным домом Тадеуша Касьянова. В «Крыльях» было четыре тренера по боксу: Михаил Паногьевич Ли, Михаил Соломонович Иткин и Виктор Михайлович Тренин, над всеми возвышался и руководил четвертый, Виктор Иванович Огуренков, величайший тренер, которого знал и уважал весь боксерский мир. Осознавать все это Тад стал много позже, когда уже начал показывать результаты, а сначала им занялся дядя Миша.

Возле него крутилось много таких пацанов, как Тад и то, что впоследствии Тад стал «технарем», а не «нокаутером», в этом основная заслуга дяди Миши.

«Челночок, игра ног, левой, левой, правой»– учил он, и не только начинающие, но и выступавшие боксеры выполняли задание беспрекословно. В группе с Тадом занимались Володя Грачев (сам впоследствии известный тренер), Юра Карпенко, Володя Певзнер. Была в секции, в зале какая-то особая атмосфера мужественности, какой-то особый запах мешков, перчаток и здорового пота, которая сначала немного пугала Тада, но потом – затягивала все больше и больше.

Он старался придти в зал на полчасика пораньше и посмотреть на тренировку мастеров. С немым восторгом наблюдал, как работает на ринге многократный чемпион СССР Борис Степанов и восходящая звезда, будущий олимпийский чемпион Олег Григорьев.

Поскольку Тад рос среди женщин, то комплексов у него хватало, он страшно смущался, когда кто-нибудь из старших товарищей обращался к нему с каким-нибудь вопросом или просьбой, не знал, что ответить и как поступить…

Родился Тадеуш в Замоскворечье, одном из сонных, патриархальных уголков Москвы. Но его первые детские воспоминания, как пишет в своей книге «Еще не вечер» И. И. Оруженосцев, начинаются с военной поры: вой сирен и бомбоубежища, заклеенные стекла и понемногу доходивший до него голод. Вся большая семья Чистяковых, кроме деда Ивана и бабушки Антонины, была эвакуирована на Урал. Их эшелон на выходе из Москвы разбомбило. Мама своих детей Тада и его сестру чуть не потеряла, нашла уже в детском доме на Урале, куда их и эвакуировали. Сначала эвакуировали в Уфу, потом в Белорецк, еще на 400 километров дальше.

Тад смутно помнил детский дом, куда попал, постоянный холод в комнатах и почему-то темень, но, как объясняли взрослые: «Так нужно, маскировка!»

Затем почему-то стали жить у староверов, Людмиле, маме Тада и ее двум сестрам: Вере и Ларисе, была выделена комната. Здесь в эвакуации жить было сытнее, но порядок в доме поддерживался строгий, и сестрам москвичкам постоянно давали понять, что они здесь гости, и гости нежеланные.

Но жизнь есть жизнь, и Люда, работая и обзаводясь новыми знакомыми, решала какие-то местные проблемы. Глава приютившей их семьи – Кузьмич, мирился с пребыванием московских, ну, а его жена Матрена и сестра ее, баба Оля, были хоть и строгие, но сердобольные женщины, и когда не было дома «самого», то нет-нет, подкармливали иногородних.

Город Белорецк в то время был просто большим рабочим поселком, родители «пахали» от зари и до зари, а многонациональная детвора – гоготала на улицах, убегая в лес, начинавшийся прямо на окраине городка, купалась в реке Белой.

Тад рос чернявым крепким мальчишкой. Он был так похож на местных, что как-то раз один башкирский «аксакал», проходя мимо, заговорил с ним на своем языке. Увидев, что Тад не понимает, присел, посадил его на одно колено, вытащил из-за пазухи лепешку, разломил пополам, дал мальцу. После этого на Тада меньше нападали, меньше бранили и дрались с ним.

В Белорецке дислоцировались две польские дивизии, иной раз офицеры заходили в дом, и теперь уже сестры подкармливали их. У молодых москвичек был повод относиться к полякам почти по-родственному, но об этом мы расскажем чуть ниже…

Поляки грустили о своей далекой родине, и сестры как могли, успокаивали их, добротой и лаской вселяли уверенность в мятущиеся души.

Всем было плохо, беда объединяет людей. Поляки, уходя на фронт, обещали за доброту вызвать русских женщин после войны в свободную Польшу, отпраздновать победу. Но… благими намерениями устлана дорога в ад, а война жестокое занятие, какой бы справедливой она не была, то ли были убиты, то ли забыли, толи еще что, но ни одной весточки из «Речи Посполитой» в Россию не прилетело…

Война потихоньку откатывалась на Запад. Мать Тада, съездив в командировку в Москву, решила перетаскивать семью обратно в родной город, тем более что на Урал стал подкрадываться голод.

Вернувшись из эвакуации в Москву, вся семья собралась в доме №6 по Стремянному переулку в квартире №6. Сейчас на этом месте стоит новый вестибюль Института имени Плеханова. Тетка Вера, немного пожив с мужем, вернувшимся с войны, у Чистяковых, переехала на станцию Лось в Подмосковье.

Весь дом, где родился и жил Тадеуш, когда-то занимала семья священника, но НКВДешникам показалось, что служитель культа слишком хорошо живет и его, как это водилось в те годы, переселили куда-то на север, а квартиру – предложили деду Ивану. Но в воспитании деда сказался «синдром нищеты», побоялся Иван Иваныч взять всю квартиру священника, вдруг вернется, а за две комнаты как-нибудь можно и отговориться.

Так что среднюю комнату заняла какая-то жуткая воровская семья во главе с бабкой Хаей. За печкой на кухне на девяти метрах поселилась еще одна семья Любчиковых. Как они там одиннадцать человек умещались, известно было только им самим. Глава семейства, похожий на бурундука, тащил все в дом бочками и мешками. Запасы стояли и воняли в кухне, вызывая междоусобицы.

Своего отца Тад практически не знал. Не видел никогда, и потому никакой тяги к отцу у него не было. Мать, Людмила, вышедшая замуж вторично, сказала, что он погиб за несколько дней до конца войны, будучи полковником МГБ. Так ли оно было на самом деле, или мама чего-то скрывала, мальчик никогда не интересовался.

В семье воевали все. Только дед работал на железной дороге главным кондуктором, у него была, как тогда говорили, «бронь», освобождение от воинской службы, и, к тому же, он уже был старый, за шестьдесят. Бабушка была, прежде всего, домохозяйкой. Конечно, она еще работала. Одно время в домоуправлении, в Щипковском переулке напротив больницы им. Семашко, домуправом. Тад к ней ходил туда помогать. Она заведовала бумагами, владела печатями. Народу к ней приходило много узнавать что к чему. Бабка происходила из мелкопоместных дворян, была не просто грамотная, а владела несколькими языками: французским, польский для нее был как родной. У народа она была на хорошем счету, как женщина сердобольная и отзывчивая.

Ее дочь, мать Тада, перед войной работавшая заведующей сберкассой, после войны стала старшим инспектором в Министерстве финансов. Она была знакома с творческой интеллигенцией.

В семье с родителями жила младшая мамина сестра Лариса, а брат Олег быстро женился и переехал к жене. Стало чуть попросторнее. На тридцати шести квадратных метрах в Стремянном переулке дом 36, квартира 6 осталось жить шестеро. Естественно люди «мозолили глаза» друг другу, уставали, от этого вспыхивали маленькие конфликты, ведь людям свойственно желание уединится, оставшись наедине с собой.

После войны буханка хлеба стоила на черном рынке 800 рублей. Бабушка шила из тряпок какие-то фартуки, продавала на рынке, чтобы хоть что-нибудь на стол принести. Жили бедно, тяжело. Купить, надеть на себя какую-нибудь обновку – это был праздник. Но бедность – хороший опыт для способных учеников.

Жизнь была тяжелая, но строгая по духу, по иерархии. Старших дети должны были уважать. Любой незнакомый взрослый мог на улице дать пацану подзатыльник «за шалость», если считал, что тот неправильно себя ведет, и мать шалуна – говорила за это спасибо.

Тад рано был приучен помогать взрослым, и когда, убираясь, мыл кухню и туалет, то иной раз через его голову летали и втыкались в дверь уборной ножи и вилки. Соседская семья любила покачать права. Скандалы и драки были в этой квартире явлениями частыми и закономерными.

Соседка, бабка Хая втихаря доливала в чужие кастрюли сырой воды вместо супа, воровала котлеты, а Любчиковы, вылезая ватагой из-за печки, начинали махаться чем под руку попадет, но вместе все они – не любили бабушку Тада за врожденную интеллигентность и отвращение к ссорам. В общем, в чистом виде – коммуналка, большевики знали, что делали, селя вместе людей различного социального происхождения.

Бабушка Тада была родом из обедневших саратовских дворян. На нее в юности положил глаз Иван, тогда всего лишь денщик ее отца. Видя большое взаимное влечение молодых людей, отец, помещик и офицер, решил положиться на судьбу и предложил солдату сыграть за руку своей младшенькой дочери в карты. Проиграл и не стал молодым мешать. Но постепенно с годами, разница в происхождении стала проявляться, жизнь бабушки стала пыткой…

Пацаном Тад рос тихим, скромным, но крепким. Часто приходилось подрабатывать, и уже в 7—8 лет Тад один двуручной пилой управлялся с кубометром дров, затем колол все это и складывал в штабель, получая за это 25 рублей в ценах до реформы 1948 года. Во дворе 36– го дома жило три интеллигентных семьи: Лебедевы, Чегисы и Чистяковы. У первых двух были девочки, а Тадеуш со своим иностранным именем – был постоянной мишенью для насмешек и драк.

Любили же некоторые родители давать своим детям имена: Ноябрина, Вилор, Марлен, совершенно забывая, что этим детям, так обозванным, идти по жизни, и что, вероятно, у них тоже будут дети, с такими жуткими отчествами, а родителей, как известно, не выбирают.

Иной раз приезжали в гости бабушкины сестры: Елизавета, Зинаида со своими сыновьями, Бэноном, Зигмундом. У старшей и средней бабушкиных сестер, мужья – были поляки, Франц и Ян. Соответственно мамины двоюродные братья – Бенон Янович и Сигизмунд Янович Рынкевич и сестра Цецилия Францевна Василевская. Мать Людмила и Таду «залепила» нерусское имя в честь национального героя Польши Тадеуша Костюшки.

К тому же предки Тада некоторое время жили в Польше: бабушка вместе со своим отцом и сестрами. Есть такой под Краковом форт Згерж, очень маленький тихий польский город в Лодзинском уезде Петроковской губернии, на левом притоке Вислы реке Бзуре. Отец ее, прадед Тада – служил там. Тогда в первое десятилетие ХХ века, как и теперь офицеров переводили с места на место, из одного гарнизона в другой.

Потом, уже став взрослым, заинтересовавшись историей своей семьи, Тад узнал, что когда во время Первой мировой войны Брусилов стал командующим западным фронтом, то тогдашний верховный главнокомандующий всеми сухопутными и морскими силами Великий Князь Николай Николаевич обратился к полякам с предложением, от которого они не могли отказаться.

1 августа 1914 года он издал воззвание к полякам о воссоединении польского народа под скипетром Русского Царя и о возрождении Польши, «свободной в своей вере, в языке и в самоуправлении». 5 августа это воззвание к освобождаемым зарубежным славянским братьям были опубликовано и принято поляками с восторгом. Предполагалось объединить Польшу, до того момента разъединенную между Россией, Австрией и Германией. Поляки были «за». Это потом, когда к власти пришло большевистское правительство, началось противоборство. А прежде нигде нападений на русских солдат не было: ни в Чехословакии, ни в Болгарии, ни в Румынии, ни в Польше.

Польша – страна своеобразная: то это «задворки Европы», то ее же «разменная монета», то «санитарный кордон» от надуманной «угрозы с востока». Но ни прадед Тада, ни его дед об этом, скорее всего, не задумывались. Дед, прежде чем стать у бабушкиного отца вестовым, был крестьянином. Крестьяне жили на земле, возделывали ее, и им – ничего другого не было нужно. Среди них были и богатые, которые прекрасно справлялись со своей землей и брали еще в аренду у помещиков. Выкупали себя, торговали хлебом, рабой.

Россия была крестьянской страной. С четырех лет ребенок, прутиком выгонял на пастбище скотину. Потом вечером с матерью или отцом загонял живность обратно. Наше крестьяне – были трудолюбивые, стойкие, но социально не защищенные люди.

Коммунисты воспользовались этим, уничтожив поочередно пять сословий: крестьян, сельских священников, казачество, интеллигенцию, что, может быть, самое страшное, ведь это – культурный слой нации. Им не нужна была русская интеллигенция.

Теперь многие небезосновательно считают, что «богоизбранный народ», приходя в любую страну, прежде всего, уничтожал культуру, традиции. Когда уничтожаются традиции, нация становится неполноценной. И, наконец, уничтожили практически всю военную верхушку, элиту. Ну, какой Троцкий главнокомандующий!

Поговаривают, что после того, как сефардов выгнали из Испании и Португалии, их «Молчаливое правительство» осело в Польше. Потом, когда Польша стала частью Российской империи, они расползлись по России. Во всех партиях перед революцией преобладали инородцы. У эсеров из русских были только Савинков, да Керенский.

Коммунисты как-то по-особому понимали счастье для народа и методы, которыми они пользовались, вряд ли назовешь цивилизованными. Равновесие в обществе было нарушено, и мир рухнул в пучину революций и войн…

Потом вроде бы наступил расцвет большевицкой «дружбы народов»: «чехословаки», «латышские стрелки», немцы, евреи. В Советский Союз приехала большая группа испанцев. Они у нас становились пионерами, комсомольцами, коммунистами. Но слава Богу, почти все уехали из России.

На углу Стремянного

Дворы тех времен были нашпигованы шпаной, «деклассированным элементом». Это было время белых шарфов, кепок-восьмиклинок с козырьком в два пальца и пуговкой на темечке. Блатные ватаги собирались на углах Стремянного, Большого Строченовского переулков, и улицы Щипок, под гитару «бацали» чечетку, распевая «Мурку», другие воровские песенки, некоторые из которых были очень душевные и трогали Тада за живое.

Он издали наблюдал за блатными, близко не подходил. Интуитивно он не верил в это блатное братство и боялся его. Всегда пугает неизвестность, а эти люди со своей какой-то бесшабашностью и жестокостью были ему непонятны, это беспокоило.

Во дворе жили два воровских авторитета: Витя матрос (потому что ходил в тельняшке) и Васька однорукий, жуткая пьянь и дебошир, хватавшийся за финку даже тогда, когда скандалил со своей родной матерью. Всё в округе переулков до улицы Дубининской и Павелецкого вокзала «ходило под ними».

Витька-матрос был страстный гоняльщик голубей. У него были какие-то особые породы, и Тад часто наблюдал, как Витька, забравшись на сарай, выпускал своих черно-чистых в синее небо. Он, Витька, знал каждую особь, как говорится, в лицо, и если какой-нибудь голубь пропадал, то блатные из других дворов отдавали Витьку его собственность, хотя это считалось честной добычей.

Несколько раз Тад, ближе подходя к блатным, наблюдал разборки. Этого чернявого мальчишку подпускали. Тад видел, как на «базарах» били, а иной раз и резали виновных, но обидеть малолетку было «за падло», это значит, обидчик подписывал себе, чуть ли не «вышку». Тогда в блатной среде за этим следили строго. Иной раз собирались большие ватаги, человек по 300. С цепями, кастетами и ножами ехали выяснять отношения в Марьину рощу, Кожухово или Косой переулок. Шпалеры (револьверы) имели только воры и, кстати, пускали в дело их крайне редко.

Очень любила вся эта блатота смотреть, как дерутся мальчишки поменьше и часто старались их стравливать. В эти драки пытались частенько втащить и Тада, обзывая его обидными словами. Тад старался отойти и не лезть в драку, но это не всегда получалось, потому что пристающих и нападающих всегда было больше и уж очень обидны были их действия, особенно, когда что-то отрывали от костюма Тада или пачкали. Вся эта дворовая публика догадывалась, что Тада дома будут за это ругать и не выпустят потом гулять на улицу.

Это продолжалось годами. Тад не помнил, чтоб хоть когда-то он дрался с дворовыми один на один, их всегда было больше: и двое, и трое, и пятеро. Но где-то в душе Тад все-таки мужал, и один раз, когда уже было невмоготу терпеть, дал ответ самому главному своему обидчику – Шурке Марфушкину.

В 1948 году в Москву стали проводить стационарный газ, не обошли этим и Стремянный переулок. Во дворе 36– го дома раскопали глубокую и длинную траншею. В один из дней Тад вышел во двор погулять и присел на откос траншеи, наблюдая за газовщиками. Он не заметил, как за спиной у него оказался Шурка, а газовщики, устав, присели отдохнуть, им хотелось зрелища и они потихоньку стали дразнить Тада и Шурку, а тут еще и блатные подошли, подливая масла в огонь. Шурка, чувствуя поддержку блатоты, тут же полез в драку и ударил Тада по лицу.

От обиды и внезапно возникшей злобы в душе у Тада все захолонуло, и он с рычаньем кинулся на обидчика, схватив его за горло. Они балансировали на краю траншеи, пытаясь скинуть в нее друг друга, но все-таки грохнулись туда вдвоем. Тад, как безумный, не почувствовав боли, молотил Шурку с обеих рук, вдобавок на дне траншеи он оказался сверху и, уже не помня себя, шарил вокруг глазами, чем бы добить Шурку. Под руку попался кусок колючей проволоки и Тад, мгновенно обмотав горло, стал душить противника.

Все кончилось бы плохо, но газовщики и блатные сами испугались за жизнь Шурки, кинулись разнимать дерущихся. Тада едва оторвали, он рвался на обидчика. Его отвели домой, умыли, но даже бабушка не ругала его за порванную и измазанную одежонку.

Все! После этого случая Тада сверстники зауважали, прекратились издевательства и драки. Во дворе его оставили в покое, а Шурка в недалеком будущем стал даже приятелем Тада, что в жизни часто бывает после потасовки.

С ним в классе в школе №54, что в Стремянном переулке, учился будущий журналист международник Валентин Зорин. Будущий писатель Юрий Бондарев жил здесь же. Все было близко: Зацепа, Строчиновский, Дубининская.

Прошла война, страна зализывала раны, а народ жил трудно, не хватало жилья, одежды, еды. На улицах городов появилось очень много нищих калек. Эти герои войны не могли работать из-за своих увечий и добывали себе пропитание тем, что собирали возле себя толпу сердобольных, простых людей, рассказывали байки, басни и невыдуманные истории. Некоторые женщины, слушая их, плакали и все кидали в шапку какую-то мелочь. Те, кому дать было нечего, хоть краюшку хлеба, но приносили этим артистам поневоле.

Тад часто встречал у ограды Плехановского института героя-калеку, у которого не было обеих ног и рук. Он ездил на доске с колесиками из подшипников, с сумкой на локте. Грудь от плеч до ремня его френча, была увешана орденами и медалями. Ему много подавали, хотя он был без просыпу пьян – очень смешно он рассказывал басни Крылова в своей интерпретации. Девчонки-продавщицы из булочной (что до сих пор стоит на углу Стремянного и Строчиновского переулков), выносили ему довески хлеба и, пригорюнившись, слушали его, затем, смахнув слезу, уходили.

Скоро это все закончилось, «струпья войны» бередили душу «органам», партии и их быстро убрали в больницы, спецприюты. Больше они оттуда не вышли. «С глаз долой, из сердца вон»– ведомство Лаврентия Берии жалости не знало.

Все много работали, и мать Тада, уходя утром, домой возвращалась только затемно. Бабушка была очень хорошей портнихой и работала от зари до зари. Она шила и фартуки и платьица, всякий «ширпотреб», чтобы поскорее продать на рынке. Но если заказывали, она по моде шила такие вещи, что залюбуешься. Тад тоже носил одежду, которую она шила. Его даже спрашивали: откуда такая красивая вельветовая куртка?

Еще бабушка прекрасно готовила. Как-то так получилось, что до замужества отец ее любил, и больше доверял ей, а вот у своей мамы, прабабушки Тада, она была не в фаворе. Вот ее и гоняли на кухню, и она там научилась вести хозяйство. Отлично знала старую русскую кулинарию, прекрасно делала пасху. Бывало, посылала внучка искать хороший булыжник, потом его мыли, бабушка ставила творог под пресс. Так же очень хорошо она пекла куличи, делала котлеты и многое другое.

Магазины ломились от продуктов, но у семьи Тада не было денег, жили очень бедно, чтоб не сказать больше. Бабушка поднимала Тада ночью, и они шли стоять в очереди за мукой. Стояли до утра, бегая из подъезда в подъезд от холода с написанными на руках номерами. Никто не возмущался, все верили, что когда-нибудь будет лучше. Было страшно, когда воровали карточки, по которым отоваривалась семья в магазине, тут хоть под трамвай ложись. И в такое время она с горьким смехом вспоминала, что когда они жили в Саратове, перед тем, как переехать в Москву, у них был там свой двухэтажный дом, с подвалом для хранения продуктов, и вот в подвале, на кованых железных крюках – висели копченые говяжьи и свиные окорока, хранилось на холодке по две тысячи яиц. Она в очередях за мукой тихонько рассказывала Таду, какие были праздники в старину, как люди на этих праздниках гуляли.

Здесь в Стремянном переулке дети были в основном из бедных семей, но кто-то был побогаче. И на них смотрели как на каких-то капиталистов, со всеми теми понятиями, которые пропагандировали в те времена газеты. В своих симпатиях и антипатиях мальчик знал только черное и белое, он не признавал полутонов. У Тада была тяга к какой-то сверхсправедливости. Этот пацан либо любил, либо ненавидел что-то, без всяких неопределенностей. Тадеуш, в детстве особенно, человек крайностей был способен глубоко любить и быть преданным. Но любой, кто подводил этого подрастающего парня так, что это воспринималось им как предательство, никогда снова не обретал его доверия.

Тад ходил в обносках с чужого плеча, маек у него «ни вжисть» не было, первые длинные брюки подарила дальняя тетка в 14 лет. На гимнастерку надевался пиджак, тоже кем-то подаренный. Если зима, то шапка, и все, ни о каких рукавицах и пальто разговора не было. Клюшки и прочие причиндалы для игры во дворе парень делал себе сам, как, впрочем, и многие другие.

Весной и летом он много путешествовал по старой Москве, пешком, а после, когда та же тетка подарила тяжелый дорожный велосипед, то на нем. Его глазам открывался неизвестный зовущий мир.

У Тада уже развивалась сильная интуиция, он старался смотреть вглубь, так что мало что могло укрыться от его пытливого взгляда. От него было бесполезно что-то скрывать. Мальчик стремился, и, как правило, ему это удавалось, получить правдивые ответы на все интересующие его вопросы.

Стояли в развалинах церкви, но народ молился. Бабушка Тада, Антонина Ивановна ходила в церковь на улице Ордынке к «Скорбящей Божьей матери». Тад ходил с ней, но храм как-то подавлял его, и он часто дожидался бабушку на улице. Бабка не настаивала:

– Все придет в свое время,– говорила она.

И время, правда, чуть позже, но действительно пришло. Впоследствии, когда уже не было бабушки…

Уже став Мастером спорта СССР по боксу Тад, часто приходил в эту знакомую с детства церковь, становился где-нибудь в углу церковного портала, наблюдая службу, слушая пение хора на клиросе. Здесь он отдыхал, мысли уносились далеко, на душе становилось легко и спокойно. Тад не молился, просто ему было хорошо, и он был рад, что никому не сделал ничего плохого…

Учился Тад отвратительно. Наверное, мешала какая-то внутренняя несобранность. На уроках был часто невнимателен, мысли уплывали куда-то, на улицу, где он представлял, как носится с ватагой таких же пацанов по крышам сараев и разрушенных зданий. Первым его школьным учителем был Гаврила Ильич, очевидно, фронтовик, потому что ходил в галифе, сапогах и пиджаке.

Это был скромный, спокойный и сердобольный человек. Тогда в школах детей подкармливали, и стоило это всего один рубль, в ценах 1947 года, но мать Тада даже этого не могла заплатить, потому что его, рубля, не было, семья часто голодала. Гаврила Ильич, видя голодные детские глаза у окна буфета, где выдавали обед, сам платил за нескольких учеников, ласково подталкивая их к мискам. Добрый. Правильный. Мало улыбчивый, улыбаться было особенно не с чего.

Как отблагодарил бы Тад этого человека потом, и чего бы только для него ни сделал! Но не было их уже в живых, этих героев быта, лишь только память бередит душу, да воспоминания. Но семена доброты не пропали даром, уже много позже, когда Тадеуш стал личностью, сам старался поступать как его Учитель.

В школе преобладала старая когорта учителей. Дети их боялись и уважали. Сделать что-то неподобающее перед учителем – казалось святотатством. С четвертого класса он попал к Анне Федоровне. У нее еще дядька Тада учился, Олег и это накладывало определенные обязательства…

Жестокое, лживое было время, хотя партия и комсомол прикручивали молодежь к себе как могли, кидая в разного рода авантюры. В пионеры принимали тогда рано, где-то лет в восемь «оприходовала» эта организация и компанию ребят вместе с Тадом. Но выдержки им хватило только дня на три-четыре, ребята взорвали за школой самодельный заряд. Так же как принимали, всех скопом их исключили из пионеров, а Тада еще и из школы на неделю, чему он был несказанно рад. Больше уже ни в какие красноперые структуры Тад не совался никогда в жизни.