Текст книги "Великая Смута"

Глава III
Иван Грозный – царь «Кромешников»

Смерть царицы Анастасии. Удаление Сильвестра и Адашева. Заочный суд над ними. Первые репрессии. Омерть Макария. Вторая женитьба царя. Завоевание Полоцка. Набег крымчаков на Рязань. Обострение отношений с Боярством. Александровская слобода. Опричнина. Казни бояр, погромы, Беззакония опричников. Митрополит Филипп. Массовый террор. Убийство Владимира Старицкого. Новгородский погром. Псков. Массовые казни в Москве. Московско-крымские отношения. Татарское нашествие на Москву в 1571 году. Битва при Молодях. Отмена опричнины

Благополучный период царствования Ивана Грозного подходил к концу. Недовольство, накапливающееся у венценосца от своей зависимости от советников (Сильвестр, Адашев), прорвалось после смерти царицы Анастасии. Все без исключения историки с пиететом отзываются о душевных качествах царицы, ее щедрости, богобоязненности. Но такова ли она была на самом деле? Не дань ли это дому Романовых, при которых писалась и неоднократно переписывалась наша история? Вопросов возникает еще больше, когда узнаешь, что два хороших начала в жизни Ивана Васильевича, жена и советники, не ладили между собой, что это их взаимонепонимание, а вернее, соперничество дало основание овдовевшему царю обвинять своих бывших помощников и наставников в колдовстве, с помощью которого они якобы «извели царицу». За что? Какой была царица в реальной жизни мы, видимо, уже никогда не узнаем.

Сильвестр, почувствовав враждебную недоброжелательность царя, еще за полгода до смерти Анастасии как бы по собственной инициативе удалился из Москвы в Кирилло-Белозерский монастырь. Вслед за ним от общегосударственных дел был отстранен и Адашев. Его ждала почетная ссылка в действующую в Ливонии русскую армию, где он смог проявить себя и как удачливый военачальник, и как дальновидный политик, расположивший к себе, а следовательно, и к Московскому царству немецких рыцарей и местное население, все чаще изъявлявшее желание перейти в русское подданство. Но что бы он ни делал, ему уже все засчитывалось в негатив и доброе отношение к населению завоеванных земель стало расцениваться как предательство. В конце сентября 1560 года в Москве прошло совместное заседание Боярской думы и Церковного совета, на котором, вопреки возражениям митрополита Макария, состоялся заочный суд над Сильвестром и Алексеем Адашевым. Новые фавориты царя, в том числе и Захарьины-Юрьевы, опасались, что подсудимые своим личным присутствием, личным обаянием и умением убеждать смогут вновь «околдовать царя» и вернуть себе его расположение. Суд был скорый и неправый. Сильвестра сослали в Соловецкий монастырь, а Адашева заточили в дерптскую тюрьму, где он через два-три месяца умер. Есть предположение, что его отравили.

Правда, пока был жив Макарий, царь по моральным соображениям воздерживался и от смертной казни членов аристократических фамилий, и от чрезмерных репрессий. Хотя что называть чрезмерным? Обвинив Владимира Старицкого и его мать в заговоре, он практически принудил княгиню Евфросинью к принятию пострига, а двор двоюродного брата в который уже раз укомплектовал своими соглядатаями. Князь Дмитрий Курлятьев, один из ведущих деятелей Избранной рады, вместе с женой, сыном и двумя дочерьми сначала был арестован, а затем их всех обрядили в монашеские рясы и упрятали за монастырскими стенами. Были казнены родственники и близкие друзья Алексея Адашева, подвергнуты опале князья Михаил и Александр Воротынские, а также первосоветник Боярской думы князь Иван Бельский. Проявляя «гуманизм» в отношении заподозренных лиц, Иван Грозный обставлял свою «милость» такими унизительными клятвами и гарантиями с их стороны, что никто уже не считал себя в безопасности. И это было только начало.

Обвал произошел после смерти митрополита Макария, последовавшей 31 декабря 1563 года. С этого момента и на многие годы вперед счастье отвернулось от Московского царства.

Но прежде чем мы перейдем к опричнине, следует хотя бы упомянуть о некоторых внутригосударственных и международных событиях, непосредственно предшествующих этому темному периоду в истории русского народа. Через неделю после смерти «горячо любимой Анастасии» Иван Грозный, имея двух наследников престола – шестилетнего Ивана и трехлетнего Федора, изъявил желание вступить в брак с какой-нибудь иностранной принцессой. Однако в «европейский калашный ряд» нас не пустили, брачные переговоры с Литвой и Швецией закончились провалом. Московскому самодержцу пришлось довольствоваться дочерью недавно присягнувшего ему кабардинского князя Темрюка – Кученей (в крещении Мария).

Свадьба состоялась в августе 1561 года, а через полгода все мысли царя были вновь заняты военными заботами. Крымский хан, подстрекаемый Сигизмундом-Августом, вновь разорил города Мценск, Одоев, Белев. Отбив это нашествие, русское войско в конце 1562 года под началом самого Ивана Васильевича вступило на литовскую землю, чтобы покарать польского короля за коварство и продолжить завоевание ливонских земель, перешедших под его корону. Дело в том, что московский царь не признавал прав поляка на эти земли. Более того, в ходе предшествовавших этим событиям переговоров из уст самого царя неоднократно звучали утверждения, что и сама Литва, вернее, львиная доля ее территории некогда принадлежала его предкам и что он считает ее своей вотчиной. Поэтому поход на Полоцк представлялся не как акт агрессии, не как захват чужого, а как возвращение ранее утерянной собственности. Поход оказался успешным. Пятнадцатого февраля 1563 года город сдался на условиях частичного сохранения существовавшего там самоуправления. Только вот победа была омрачена зловещими актами немотивированного царского гнева как по отношению к своим подданным, так и по отношению к жителям Полоцка. Еще до начала осады царь, за что-то рассердившись на князя Ивана Шаховского, собственными руками забил его до смерти, а в сдавшемся Полоцке ограбил не только городскую казну, но и дома богатых горожан. Некоторые историки утверждают, что именно в этом походе произошел первый в истории Московского царства еврейский погром. 300 евреев, отказавшихся принять святое крещение, якобы были утоплены в Двине. Хотя евреи, как утверждает А.И. Солженицын, об этом нигде не упоминают.

Сигизмунд-Август, не ожидавший такого стремительного наступления, тут же начал дипломатическую игру, целью которой было не установление мира, а получение передышки, для того чтобы и самому собраться с силами, и подтолкнуть Девлет-Гирея посредством отправки ему «большой казны» к новому походу на Москву. Так оно и получилось. Переговоры закончились ничем. Но если поход 70-тысячного литовского войска на Полоцк для русских завершился относительно благополучно, то неожиданный набег 60-тысячной крымской орды на Рязань принес неисчислимые бедствия. Множество русских людей были угнаны на невольничьи рынки. Эта трагедия еще раз заставила задуматься не только оппонентов, но и верноподданных Ивана Грозного о правильности выбора внешнеполитического пути. Даже близкие к нему бояре и дворяне, поддержанные новым митрополитом Афанасием, стали умолять его прекратить «избиение несчастных христиан», заключить мир с Литвой и направить всю свою энергию на борьбу с Крымом. В этих призывах царь услышал отвергнутые им адашевские идеи и заподозрил, что его, «потомка римских императоров», помазанника Божьего и примерного богомольца, его, защитника православия и покорителя Казани и Астрахани, его, победителя Ливонского ордена и хозяина земли Русской, – хотят если не лишить власти, то ограничить в ней. Оказывается, мало было того, что он удалил из Москвы Сильвестра и Адашева, мало было того, что он жестоко покарал, с одной стороны, их единомышленников, а с другой – властолюбивых потомков удельных князей. Крамола, несмотря ни на что, продолжает гнездиться в его семье, в Боярской думе, в Москве и в других городах. Находятся люди, считающие себя умнее царя и осмеливающиеся давать советы, как ему поступать. Так не бывать же тому! Земля Русская – его вотчина, он на ней хозяин, а все живущие здесь – его холопы, которых он, по своему усмотрению, волен «казнить или жаловать». Их жизнь, умение и таланты, их имущество должны принадлежать и служить только ему. Их помыслы должны быть направлены лишь на обеспечение благополучия его царствованию. Любое инакомыслие – крамола, любое несогласие – измена, любое противодействие – грех, караемый смертью. И никакие прежние заслуги не гарантировали заподозренному боярину или дворянину уважения его чести, сохранности имущества и права на жизнь.

От этой безысходности в людей вселился страх. Но если простой крестьянин или горожанин в такой ситуации убегает в леса или к «лихим людям», то бояре и дети боярские начинают искать себе нового государя. Практически все авторы говорят о массовых отъездах русских дворян в Литву. Называются даже имена, но их немного. Чаще всего вспоминают уже известного нам Дмитрия Вишневецкого, покинувшего Московское царство для того, чтобы продолжить борьбу с крымскими татарами и турецкими янычарами. Тяжело переживал Иван Васильевич отъезд братьев Алексея и Гавриила Черкасских. Он даже пытался уговорить их вернуться назад, но безуспешно. А самый чувствительный удар нанес ему побег Андрея Курбского, помощника и советника, небесталанного воеводы, с которым его связывали в прежние годы чуть ли не дружеские отношения. Если изменяют такие люди, то кому тогда верить? Теперь и в Ивана Грозного вселился страх. Страх за свою жизнь и судьбу царского престола. За каждым углом ему мерещилась измена, в каждом человеке он видел коварного врага, подлежащего уничтожению. Но для искоренения крамолы и уничтожения врагов нужны были государственный механизм и послушные исполнители. Так появилась опричнина.

Третьего декабря 1564 года царь, вместе с семьей и группой бояр и дьяков, в благонадежности которых он пока не сомневался, а также в сопровождении избранных провинциальных дворян и сынов боярских, следующих за ними в боевом порядке, никого не оставив «на хозяйстве» в Москве, покинул столицу. Беспокойство москвичей при виде этого необычного каравана сменилось паникой, когда они узнали, что в царском обозе следует вся государственная казна: деньги, золотые и серебряные изделия, драгоценные украшения, иконы, одежда. Целый месяц Москва пребывала в тревожном ожидании. Наконец 3 января 1565 года Иван Васильевич прислал с гонцом два письма. В первом, адресованном митрополиту и боярам, он обвинил бояр и дьяков в предательстве, разграблении казны и уклонении от военной службы. Церковным же иерархам он поставил в вину их вмешательство в государственные дела и заступничество за провинившихся. В конце послания государь заявлял, что в таких условиях он не может царствовать и оставляет трон. Второе письмо, зачитанное публично, оповещало купцов и простолюдинов, что за ними вины нет, что он их всех любит, но вот бояре-изменники не дают ему всех облагодетельствовать. Письмо, по сути своей, провокационное. Под угрозой народного восстания боярская верхушка капитулирует, и к царю, обосновавшемуся в Александровской слободе, направляется депутация с мольбами: трона не оставлять, править по своему усмотрению, а предателей наказывать по своему разумению.

Пятого января Иван великодушно прощает холопов, но выдвигает условия своего возвращения, смысл которых сводился к следующему: оставаясь главой государства со всеми вытекающими отсюда последствиями, он создает собственный двор и собственное войско (опричнину). Под управление двора он берет по своему усмотрению часть территории Московского царства, где отменяются действия земских институтов и вводится его личное управление. Но самое важное – государь потребовал полной свободы действий в отношении предателей и изменников. В этих условиях Боярская дума, митрополит, дворяне и церковные иерархи вынуждены были пойти на нарушение «старины», старых порядков управления, предоставив царю «чрезвычайные полномочия». И он ими не преминул воспользоваться. Чуть ли не через месяц после этого состоялась казнь князя Александра Горбатого и его сына Петра, князей Сухого-Кашина, Петра Горенского, окольничего Петра Головина. Князь же Дмитрий Шевырев был посажен на кол.

К опричному двору царь приписал часть Москвы и Перемышля, целиком – Вязьму, Можайск, Медынь, Малоярославец, Суздаль, Шую, Тотьму, Устюг. Потом опричнина будет только увеличиваться. На ее территории тут же началась «переборка людишек». Земские дворяне, не удостоенные чести быть приписанными к сему почетному ордену, насильственно выселялись из своих поместий, а на их место водворялись опричники, стремившиеся получить как можно больше прибыли с доставшихся им земель, в результате чего крестьянские хозяйства разорялись и оскудевали. Крестьяне разбегались. Всего изгнали из своих поместий около девяти тысяч помещиков. Большинство из них было ограблено и обесчещено, а кто-то в этом угаре и расстался с жизнью.

В опричнине состояли родственники первых двух жен царя и часть бояр, пленные ливонские рыцари (такие, как Иоанн Таубе и Ейларт Краузе, с которыми мы еще встретимся в настоящем повествовании) и любители приключений из Германии (такие, как Генрих фон Штадтен), все члены Английского торгового дома и богатейшие русские купцы и промышленники, в том числе и знаменитые Строгановы. Опричное войско царя, первоначально состоявшее из одной тысячи дворян и детей боярских, с годами достигло 5–6 тысяч. В качестве символов своих жандармских функций опричник привешивал к седлу своего коня собачью голову и метлу. Это означало, что его задача – «выгрызание и выметание» измены.

Столицей опричнины стала Александровская слобода, в которой возвели царские палаты, обнесенные рвом и крепостным валом. Опричники жили на одной улице, купцы – на другой, а все вместе это представляло собой военный лагерь, откуда никто не мог выехать или куда никто не смел въехать без царева разрешения. Иван Грозный даже пытался превратить это место в подобие монастыря, где бы он выполнял роль игумена, а его наиболее преданные опричники – роль монахов. Удивительно, но в царе каким-то неизъяснимым образом сочетались и неукротимая жестокость, и чрезмерная набожность. Видимо, правы исследователи, видящие причину этого симбиоза в болезненно-маниакальном страхе. Он боялся за свою жизнь и за свою власть. Не отсюда ли и такая жестокость по отношению к мнимым и действительным врагам? Не отсюда ли и боязнь Суда Небесного, приводящая к другой крайности – богомольному неистовству?

Опричники практически постоянно находились в слободе, покидая царя лишь для выполнения каких-то его поручений. В промежутках между церковными бдениями и непотребными оргиями они «раскрывали» все новые и новые заговоры, чтобы показать свою полезность и преданность. В отличие от последующих представлений о «добром царе и злых царских слугах», времена Ивана Грозного были олицетворением как царской изощренной жестокости, так и вседозволенности его сатрапов.

При появлении опричников улицы, присутственные места обезлюдевали, дома закрывались. Земские старались не вступать с этими «кромешниками» в какие-либо отношения – ведь опричники, словно имея «лицензию на убийство», не признавали ни законов, ни правил делового оборота. Не было на них управы и в судах, получивших царское повеление: «судите праведно, чтобы наши не пострадали». Под опричнину попал и удел князя Владимира Старицкого. Царь отписал его на себя, дав тому взамен другие города и волости, с которыми у опального князя не было ни взаимного тяготения, ни освященных временем взаимных обязательств. После такой «рокировки» Владимир Андреевич, окруженный тайными шпионами и откровенными недоброжелателями, оказался в полной зависимости от своего двоюродного брата.

Успокоенный и умиротворенный этими злодеяниями, Иван Грозный на время (1566–1567 гг.) обуздал свои кровавые аппетиты. Это было связано не только с «усталостью» царя, а в большей степени с благотворным влиянием церковных иерархов, которые хоть и действовали по-разному, но в одном направлении. После смерти Макария митрополичий престол занимал Афанасий – усердный молитвенник, но безвольный пастырь, тем не менее осмелившийся в знак протеста против опричнины самовольно сложить с себя сан первосвященника. Правда, перед московским обществом царь попытался представить уход Афанасия «за немощью велией» или, как бы сейчас сформулировали, «по состоянию здоровья». Тем не менее это был ощутимый и болезненный удар по царскому самолюбию. На освободившееся место царь тут же выдвинул казанского архиепископа Германа. Он даже переселил его в митрополичьи палаты, которые тот через несколько дней вынужден был покинуть, так как при первом же разговоре с Иваном Васильевичем осмелился просить об отмене опричнины.

Этот церковный кризис состоялся как раз накануне Земского собора 1566 года, созывавшегося царем для того, чтобы получить земский приговор о продлении Ливонской войны. Хотя не нужно обольщаться такой «соборностью» – земство собиралось не для совета, Иван Васильевич лишь хотел принудить его раскошелиться на продолжение войны. Так вот, на этом соборе царь и углядел игумена Соловецкого монастыря Филиппа, в миру – Федора Степановича Колычева, представителя могучего боярского рода. Сначала игумен отказался от митрополии, ссылаясь на слабость своих сил. Когда же собор и царь стали настаивать на принятии сана, Филипп высказался откровеннее, потребовав восстановить целостность государства. Тут уже Иван Грозный не намерен был уступать. В итоге нашли компромисс: Филипп не вмешивается в опричнину – «домовый обиход» царя, но в качестве компенсации возвращает себе древнее право ходатайствовать перед царем за опальных. На том и порешили.

Похоже, уже через несколько дней после поставления в митрополиты Филипп воспользовался выговоренным правом. Дело в том, что Земский собор, выдавая деньги на продолжение войны, потребовал взамен отмены опричнины. Челобитную подписали триста человек. Все «подписанты», естественно, тут же оказались в тюрьме. Их ждала серьезная кара, но, благодаря вмешательству Филиппа, они отделались сравнительно легко: только два смертных приговора да пятьдесят человек, отведавших батагов. Остальные по истечении пяти дней ареста были освобождены. Правда, кое-кто из них потом как бы по служебной надобности был выслан из Москвы, тем не менее все нашли это решение беспрецедентно мягким. Было бы логично предположить, что арест трехсот участников собора и «уламывание» Филиппа взаимосвязаны между собой. Арестованные являлись как бы заложниками у царя, их судьба была в его руках, а тут поставлением Филиппа решалось сразу несколько проблем: церковь получает достойнейшего митрополита, земство «скидывается» на войну, митрополит с первых своих шагов получает ореол защитника страждущих, а над всем этим витает грозный самодержец.

Целый год между Иваном Грозным и митрополитом царили мир и согласие, пока не возникла угроза обострения русско-литовских отношений. Король знал, что царь готовит новое наступление, поэтому решил ослабить русское войско. Многие бояре и дворяне стали получать от короля и его вельмож письма с предложением оставить царскую службу и отъехать в Литву. Кто-то об этих грамотах доложил Ивану Васильевичу, а кто-то нет. Но уже одно только получение подобных писем накладывало тень подозрения на адресата: «Если получил такое предложение, значит, дал повод надеяться, что можешь изменить». Началось следствие, однако розыск не дал убедительных доказательств измены бояр, поэтому царь решил реализовать решение Земского собора и провести крупномасштабную операцию в Ливонии. В начале ноября 1567 года Иван Васильевич с войском стоял на ливонской границе, намереваясь овладеть Ригой и Вильной, но что-то заставило его спешно покинуть военный лагерь и возвратиться в Москву. Московская версия – плохая погода, бездорожье, отставание артиллерии; западная версия – раскрытие нового боярского заговора. Якобы бояре сговорились схватить Ивана Грозного и передать его польскому королю, спешившему со своим войском им навстречу. Источники даже указывают, что царским доносчиком оказался не кто другой, как сам Владимир Андреевич Старицкий, в пользу которого этот заговор и составлялся.

Нетрудно вообразить реакцию царя. Первой жертвой становится один из верховных представителей земства конюший Иван Петрович Федоров, виноватый уже в том, что подписал обращение Земского собора об упразднении опричнины, и в том, что первым получил «прелестное» письмо Сигизмунда. Федорова убил, предварительно покуражившись, сам Иван Грозный. За конюшим последовали князья Иван Куракин-Булгаков, Дмитрий Ряполовский и трое князей Ростовских. От рук опричников в это же время погибли славные своими воинскими подвигами Петр Шенятев и Иван Турунтай-Пронский. Царский казначей Тютин со всем своим семейством был убит братом царицы Михаилом Черкасским. За казнями вельмож последовали погромы их усадеб и новые жертвы среди их домочадцев.

Ужас объял бояр и «черных людей», духовенство и мирян. Взоры всех были обращены к единственно возможному заступнику – митрополиту Филиппу, который, потеряв всякую надежду на действенность увещеваний, решился в марте 1568 года на публичное осуждение развязанного царем террора против собственного народа. Только вот поступок первосвятителя дал обратный результат. Последовали новые казни и новые аресты. Под стражу были взяты все высокопоставленные церковные иерархи из окружения митрополита. Но ни угрозы, ни пытки, ни издевательства не дали палачам никаких доказательств вины митрополита. Тогда над ним учинили суд. Игумен Соловецкого монастыря Паисий, мечтавший о епископском сане, согласился дать ложные показания, обвинив Филиппа в чародействе и мнимых злоупотреблениях, которые он будто бы совершил в его бытность на Соловках. В ноябре 1568 года Филипп с бесчестием был сведен с престола. Царь неделю уламывал Церковный собор осудить их недавнего главу к сожжению, но иереи не взяли греха на душу, ограничившись ссылкой опального в Отроч-монастырь. Все члены рода Филиппова были подвергнуты опале, а многие и казнены.

Опричные бесчинства с этого момента приняли массовый характер. Любое противодействие «кромешникам» расценивалось как бунт со всеми вытекающими отсюда последствиями. Пьяная драка на ярмарке в Торжке стала поводом для расправы с местными жителями, которых пытали, топили в реке. По аналогичному сценарию развивались события и в Коломне.

1569 год был насыщен таким количеством тревожных и трагических событий, что и у здорового, уравновешенного человека голова могла пойти кругом. На Астрахань надвигалась 30-тысячная армия турецких янычар и крымских татар. В результате Люблинской унии, объявившей о создании единого польско-литовского государства, Москва приобрела на Западе вдвое более сильного, а следовательно, и вдвое более опасного противника. В том же году Иван IV получил информацию о свержении с престола и заключении в тюрьму его шведского двойника – психически больного короля Эрика и захвате престола братом несчастного узника – Иоанном (Юханом). Ну а смерть от яда его второй жены, Марии Темрюковны, добила царя окончательно, разрушив все сдерживающие препоны его болезненной жестокости. Первой жертвой стал безвольный Владимир Старицкий, которого он по ложному доносу обвинил в покушении на свою жизнь, стремлении занять царский престол и отравлении царицы. Коварно заманив двоюродного брата в Александровскую слободу, царь принудил его принять яд. Имеется информация, что вместе с Владимиром Андреевичем отравились его жена и младшая дочь. Через несколько дней в реке Шексне по приказу Ивана Васильевича были утоплены мать Владимира, княгиня Евфросинья, и невестка царя, жена его брата Юрия, умершего в 1563 году, виноватая лишь в том, что пожалела старую княгиню.

Страшась силы объединенного польско-литовского государства, Грозный с утроенным рвением начинает поиск возможных изменников среди своих подданных. В его воспаленном воображении врагами становятся жители некогда свободолюбивых Пскова и Новгорода.

Чего греха таить, основания для таких подозрений были. Не далее как в январе 1569 года, вследствие измены двух посадских людей, переодевшихся в одежду опричников, литовцы обманом захватили город Изборск, прикрывавший Псков со стороны литовской границы. В качестве превентивной меры царь использовал старый отцовско-дедовский метод борьбы с крамолой, выведя из Пскова 500, а из Новгорода – 150 семейств из числа «лучших людей». Но эти масштабные меры по «перебору людишек» показались ему недостаточными. Требовалась более впечатляющая акция устрашения. И повод для нее не заставил себя долго ждать. Очередной искатель чинов и денег из Волыни по имени Петр, так называемая переметная сума, не получив от новгородских властей ни того ни другого, решается на месть. Он доносит царю, что архиепископ и ряд новгородских вельмож готовы передаться польскому королю и уже заготовили соответствующее обращение, до поры до времени спрятанное за образами в одной из церквей. Посланцы царя, как и следовало ожидать, обнаруживают грамоту в указанном месте, что становится поводом для одного из самых жестоких и самых несправедливых злодейств высших властей государства против собственного народа в истории средневековой Руси.

В декабре того же года царь с царевичем Иваном Ивановичем и опричным войском выступил из Александровской слободы. Первой жертвой этого похода стал Клин, с жителями которого «кромешная орда» поступала хуже, чем иноземные захватчики. Кровавая полоса погрома с горами трупов и факелами пожаров протянулась через Городню до самой Твери. Бывший митрополит Филипп, находившийся в Отроч-монастыре, за отказ благословить поход на Новгород был задушен Малютой Скуратовым. Ограбление Твери началось с духовенства и закончилось мелкими торговцами и ремесленниками, преимущественно из числа тех, кто или подружился, или породнился с пленными инородцами. Все, что нельзя было взять с собой, уничтожалось. Человеческая жизнь не ставилась ни в грош. Убивали без вины, походя, в забаву и в развлечение. Все ливонские и крымские пленники, как содержавшиеся в тюрьмах, так и проживавшие во дворах местного населения, были умерщвлены. Та же судьба ожидала и всех путников, попадавшихся на пути движения опричного войска. Убивали только для того, чтобы поход этот оставался тайной для других областей Руси. Участь Твери разделили Медное, Торжок, Вышний Волочек и все населенные пункты до Ильменя.

Второго января 1570 года передовой отряд опричников вошел в Новгород, предварительно выставив вокруг него крепкие заставы, чтобы никто не мог спастись бегством. Все церкви и монастыри, все дома именитых горожан были опечатаны. Подозревая, что основная крамола кроется в первую очередь среди священнослужителей, о чем и доносил волынец Петр, царь обложил двадцатирублевым штрафом каждого иерея и монаха. Тех, кто не мог заплатить, ставили на правеж. Но этого показалось мало. Все приказные, все богатые купцы и промышленники были взяты под арест. Город в ужасе затаился. Седьмого января все священники и монахи, не заплатившие штраф, были зверски умерщвлены и развезены по монастырям для погребения. На следующий день царь прибыл в город, выслушал литургию в Софийском соборе, после чего пошел в архиепископские палаты, где во время обеда по его приказу был схвачен новгородский архипастырь с чиновниками и слугами. Церковную казну, посуду, иконы, книги, богатое убранство – все забрали в царскую казну.

На Городище открылся суд над мнимыми изменниками, растянувшийся на пять недель. Ежедневно перед неправыми судьями, царем Иваном и его сыном, представали до тысячи новгородцев, которых били, мучили, жгли, привязывали к лошадям за ноги или за голову и волокли в Волхов. Казнили целыми семьями. Грудных детей привязывали к матерям и сталкивали под лед. Выплывавших добивали баграми и секирами.

В разных источниках мы встречаем разные данные о количестве жертв новгородского погрома: 60 тысяч в Псковской летописи, 27 тысяч у опричника Иоанна Таубе и 1,5 тысячи в поминальнике самого Ивана Грозного. Истина, надо полагать, лежит где-то посередине. Псковский летописец писал по слухам, а царь мог посчитать за жертвы лишь именитых новгородцев без жен, детей, слуг и работников. Так что 10–20 тысяч – цифра вполне реальная.

Двенадцатого февраля, оставив князя Петра Пронского наместником и воеводой Новгорода, царь двинулся в сторону Пскова, намереваясь и там учинить подобное. А в Александровскую слободу отправился огромный обоз с награбленным имуществом и арестованными новгородцами, подозреваемыми в измене. Среди них находился и архиепископ Пимен, так усердствовавший на суде против Филиппа. О масштабе разграбления Новгорода свидетельствуют признания одного из немецких опричников, Генриха фон Штадтена: «Я был с великим князем (в новгородском походе) с одним конем и двумя слугами… Я возвращался в мое имение с сорока девятью конями, из которых двадцать два были запряжены в сани с добром». Неплохая добыча. После такой «отеческой заботы» Новгород опустел, его торговля пришла в упадок, как и знаменитые ранее ремесла.

Пскову повезло, если можно так сказать. «Намаявшегося» в Новгороде царя совместными усилиями мудрого наместника князя Юрия Токмакова, юродивого Салоса и покорного верноподданного населения удалось умилостивить. Как дар были восприняты адресные ограбления богатых псковитян да монастырских касс.

Иван Грозный торопился в Москву, где велось следствие в отношении архиепископа Пимена, его новгородских соумышленников, московских пособников и сочувствующих им. Под стражей находилось более трехсот человек. В числе подозреваемых, помимо новгородцев и земцев, оказались и в чем-то провинившиеся перед царем видные опричники, такие как Алексей Басманов и его сын Федор, казначей Никита Фуников, боярин Семен Яковлев, князь Афанасий Вяземский и другие. В соумышлении с новгородцами был обвинен и глава посольского приказа (канцлер) Иван Висковатый, осмелившийся взывать к царю «не проливать столько крови, иначе не с кем будет не только воевать, но и жить». Нужно сказать, что царь к тому времени уже изрядно разочаровался в опричнине, но по упрямству своему и за неимением другой надежной опоры своей тирании продолжал терпеть ее существование.

И вот 25 июля в Москве в Китай-городе состоялась казнь. То, что обвинения в большинстве своем были надуманными, говорит хотя бы тот факт, что половине осужденных даровали жизнь. Вряд ли бы Иван Грозный оставил без наказания явных крамольников. Остальные (около двухсот человек) окончили жизнь в страшных мучениях. Царь лично распоряжался казнями – одна не походила на другую и каждая отличалась изощренностью. Но и этого оказалось мало: жен восьмидесяти казненных утопили, а мать, жену и дочь Висковатого после надругательства над ними заточили в монастырь, где они вскоре умерли.