Текст книги "Работорговцы. Русь измочаленная"

Глава одиннадцатая,

в которой отряд доходит до Середины, а справедливость до края

С Московского шоссе Великий Новгородский тракт сворачивал на насыпь – каменистую дорогу среди лесов и болот, проложенную в незапамятные времена, ещё при царе, и называемую почему-то железной, хотя ни единой железки на ней днём с огнём не сыщешь. В Святой Руси железо на дороге не валяется. Насыпь вела в обход городищ Торжка и Твери, которым пришёл пиндец.

По старому шоссе почти никто не ходил, кроме китайских гастарбайтеров, прозванных в народе ходями. Оно и понятно, китайцев радиация не берёт, а нормальным людям в тех краях делать нечего. Обстановку на другом берегу реки Тверцы точно отражало бабье напутствие «Гвозди тебе в руки и ноги, ни пути тебе, ни дороги», часто применяемое как порча. Словом, люди тех мест избегали, а за нечистое пепелище Твери и вовсе соваться не следовало, ведь впереди ждала Москва.

За Валдаем Великий тракт терял гордое имя Новгородский, однако сильно хуже не становился. При светлейшем князе он превратился в торный путь к Рыбинской цитадели, крепко севшей на волжско-беломорскую торговую жилу. Со времён крайнего посещения Щавелем дорога претерпела значительные изменения к лучшему. Колеи в самых разъезженных местах замостили брёвнами, с обочин холопы дистанционной службы то и дело подсыпали щебень, которого тут водилось немерено. За состоянием насыпи следили, но всё равно это было не Московское шоссе, галопом не поскачешь, да и рысью-то, честно признаться, не везде.

До Бологого шли пять часов и, наконец, пришли. Городок не произвёл на парней впечатления. Это был не оживлённый промышленный Валдай, покрытый копотью из труб литейных мастерских, наполненный звоном чеканщиков и малиновым пением колоколов и колокольчиков, лить которые там издавна водились большие искусники. Бологое оказался совсем незвонкий, серый. Насыпь вывела на Вокзальную площадь, оттуда караван развели на постой. Ватаге уготовили большой дом грека Аскариди, хозяина краснописной артели.

Жилистый, с плотным круглым момоном грек был рад не упустить выгоду, приняв на ночлег посланцев светлейшего князя. Посетовал только, что обед уже съели, однако тут же порекомендовал трактир своего соотечественника и подробно объяснил, как туда добраться. Ужин Аскариди обещал после заката, когда в мастерской стемнеет и художники отложат кисти до утра.

Щавель повёл парней в чудесное место, коим славен был город Бологое. С ними увязались Лузга и Альберт Калужский. Дело стоило того, чтобы пожертвовать отдыхом.

– Некогда Бологое был очень важным центром, – поведал парням Альберт и воздел к небу перст. – Центром!

– Центром чего? – осведомился Михан лишённым всяческого почтения тоном.

– Центром мироздания для многих и многих. Центром пути. Пока не наступил Большой Пиндец, ежечасно толпы путешественников жаждали прибытия к этому месту, дающему уверенность в благополучном завершении странствия. Ныне купцы предпочитают речной путь. Летом, пока есть возможность идти по воде, здесь тихо, зимой будет людно. Почнут свозить на санях товар из Великого Новгорода, Рыбинска и Великого Мурома, устраивать торг и веселиться. Зимой тут хорошо рвать зубы и врачевать раны. Однако и на сей скудный день всяк проезжающий Бологое стремится почтить Полпути.

– Кого? – не сразу сообразил Жёлудь. – Куда полпути?

– От Питера до Москвы, от Питера до Москвы, – медвяным тоном пропел Альберт.

Место располагалось на улочке за складами огромного, но запустелого во внесезонье Гостиного двора. Дом снесли, площадь замостили и обустроили с удобствами для паломников: скамеечки, тумба для подношений, алтари всем богам. Сразу было заметно, что место козырное, чтимое, намоленное. Тут шароёбились возчики с каравана, но они поспешно ретировались с непривычной для них застенчивостью.

– Вот здесь, – указал Щавель на каменные бруски, отделяющие прохожую часть от проезжей части. Один брусок заканчивал линию серого гранита, соседний – коричневого. – Здесь бордюр переходит в поребрик.

Все присутствующие благоговейно замерли.

– Раньше пассажиры радовались как бараны, – буркнул Лузга. – Говорили: «Полпути проехали, полпути!» Мол, теперь, верняк, докуда надо доберёмся. Как же! Раскатали губу. Пиндец им пришёл.

Щавель с укоризной посмотрел на него и обратился к парням:

– Если встать одной ногой на бордюр, а другой на поребрик и загадать желание, связанное с путешествием, оно сбудется. Прислушайтесь к себе, представьте, чего вы на самом деле хотите. Сбудется только загаданное от чистого сердца. Место само выберет правильное.

– Короче, делай как я, – ободрил Лузга, встал на Полпути и мысленно пожелал вернуться из Орды в Новгород здоровым и до первого снега. Он отчаянно не хотел задерживаться на Урале, рёбра помнили кастет начальника сборочного цеха.

Лузгу сменил Альберт Калужский и загадал наловить здоровых рабов, которые достанутся ему в добычу.

Михан – устроиться в дружину.

Жёлудь – не опозориться в походе.

Щавель – увидеть хана Беркема.

Он чётко знал, что сделает в этом случае.

Совершив ритуал, ватага бросила монетку на счастье в тумбу для монеток на счастье и, воздав должное своим богам, освободила место для делегации пахнущего рыбой купечества.

– Некоторые называют это волшебное место точкой сборки нашего мира, – пустился разглагольствовать на пути до постоя склонный к отвлечённым мудрствованиям Альберт Калужский.

– Какой ещё точкой? – от слова «сборка» Лузгу передёрнуло.

– То ведомо лишь эльфам, пропитанным солью знаний. Они объясняли мне по книгам некоего карлика, а, как вы знаете, карлики иногда рождаются готовым вместилищем мудрости, карлика по имени Каштановая Роща, индейца из давно исчезнувшего мира. Я слушал, но толком не понял и сам растолковать не могу. Точка сборки, так говорят эльфы, в том числе стоящий в очереди за хлебом кандидат технических наук Рафаэль, за которым просили не занимать, известный своей учёностью.

Выходцы из Ингрии почтительно склонили голову пред именем великого авторитета, только Лузга рывком сунул руки в брюки.

– Пусть эльфы знаешь что говорят, – он зябко поёжился. – Пусть они язык в дупло засунут, дятлы! Думают, что умные очень, а у самих что ни толкуй, всё будет… Да чего там! – Лузга махнул рукой. – Эльфы, они и есть эльфы.

– Трудно не согласиться с тобой, – обронил Щавель. – Эльфы есть эльфы, чухна есть чухна, а шведы – шведы и есть. Этаких мыслей, ты знаешь, Лузга, в моей голове не счесть.

Лузга тряхнул гребнем:

– Лады, уел. Больше слова не услышишь, на хер не пошлю.

И в самом деле молчал всю дорогу до постоя.

Управляющий мастерской Аскариди привечал гостей по-артельному. Сели ужинать за общим столом со старшими мастерами, мужами патлатыми и мечтательными, с въевшейся в пальцы краской, пахнущими льняным маслом и скипидаром. Все они были блаженными и говорили вроде по-русски, но непонятно.

«Не оскоромиться бы», – подумал Щавель.

Мастера поели, обсудив работу на завтра, и отправились по домам. Воздавая должное высокому гостю, Аскариди выставил пузатый графин с хрустальными лебедями на ручках. Надо ли уточнять, что выдут он был в Звонких Мудях!

В графине была метакса.

Гости примолкли, таращились на картины, коими были увешаны стены. Дивные полотна изображали природу в лучшие её моменты, важных людей, разодетых в пух и перья, и приготовленную к пиршеству снедь, выглядевшую так аппетитно, что на сытый-то живот слюнки текли, а на голодный и вовсе смотреть было боязно.

– Нравится? Моя школа, – похвастался грек. – Кого сам выучил, кто ко мне на заработки пришёл, но всё, – обвёл рукой, – из моих стен.

– Из твоей мастерской? – льстивым тоном вопросил Альберт Калужский.

– Вон, во дворе пристройка, – небрежно бросил хозяин. – Там всё и пишут. Я им темы подкидываю, у меня опыт и глубокое чувствование рынка. Аскариди всегда в курсе, что возьмут. Он неликвидный товар выпускать не будет!

– Истинно так, – поддакнул Альберт.

– Все тонкие знатоки и ценители прекрасного знают полотна из мастерской Аскариди! – Грека раздуло от собственной важности. – Аскариди не делает какую-то мазню, как этот маляр Автоном и сын его Суверенитет. Нет, Аскариди не гонит фуфло на рынок, и потому его товар всегда в цене.

– Сам я в искусстве не разбираюсь, но много слышал о твоей краснописной фабрике.

Грек сверкнул глазами.

– Прибыльное должно быть дело, – продолжил лепила с целью одобрения.

– Весной третью жену взял к себе в дом, – похвалился Аскариди. – Она из хорошей, хотя и обедневшей семьи. Досталась девицей, родители блюли, чтобы сделать достойную партию. Я с пониманием отнёсся. Лошадь им дал, двух коров и пять тысяч рублей деньгами.

– Красиво жить не запретишь, – отметил Лузга.

– Ай, Аскариди всегда красиво жил, – причмокнул губами грек. – Никогда не было такого, чтобы Аскариди жил плохо. Он сам доволен, и художники его довольны.

– Хорошо им платишь? – поинтересовался Щавель. – Я видел, у тебя творцы какие-то драные, лапти, и те обносились. Почему не в сапогах?

Аскариди унялся. Помолчал. Начал вкрадчиво, глядя вдумчиво на заехавшего из глухомани боярина.

– В большинстве случаев плата, поощряя усердие, мешает подойти к работе творчески. Когда платишь художникам меньше, они пишут дольше, с ленцой, но искуснее, чем тупые маляры, которые делают простую, но скучную работу: подмалёвывают за кем-то или просто гонят продукт на расхожий сюжет. Малярам надо много платить, тогда они будут работать усерднее, им сдельщина катит. А художникам усердие только вредит.

– Вот как? – Щавель отставил бокал.

Управляющий пригубил метаксы. Соблазн дать урок боярину был настолько велик, что Аскариди не устоял перед искушением, а поведал само сокровенное, о чём говорил только с редким гостем при закрытых дверях. Сейчас был аккурат такой случай: завтра путники уедут и никому в Бологом не расскажут секретов эксплуататорского ремесла.

– Если художник своё дело любит, пишет умело, талантливо, ему можно самый мизер платить. Влюблённому только еда нужна, чтобы он от голода не мучился. Деньги для таланта, увлечённого творчеством, лишние.

– Что ж он, не заслужил награды? – вырвалось у Жёлудя. – Не по правде это.

– Так это правда и есть, – рассмеялся грек, довольный, что сможет поучить уму-разуму боярского гридня, а через него и всю свиту с командиром во главе. – Такова правда жизни, юноша! Маляру можно денег дать побольше. Каши маслом не испортишь, а холст загубишь и не ототрёшь потом. Настоящему художнику башляй не башляй, мастер своё дело сделает. Платить важно ученику. Он тогда быстро и лучше учится. Я беру ученика, смотрю на него, какой он – сообразительный, старательный, – и денег даю. Потому ко мне тянутся, издалека приходят учиться, знают, что я щедрый. Настоящие художники, которые от души, от Бога художники, без всяких денег хотят добиться успеха, заслужить похвалу или сделать работу хорошо, по совести. Зачем им платить лишнее, если они прутся от одной работы? Я по уму щедр!

– А ведь ты эффективный управляющий, – задумчиво произнёс Щавель, стылым взглядом облизывая хозяина краснописной артели. – Ты, наверное, с манагерами знаешься?

– Знаю некоторых, – с разгона оттарабанил грек и только потом прикусил язык.

– Ты, наверное, в Москве учился, – поставил точку в приговоре Щавель.

Таким злым отца Жёлудь не видел давно.

Аскариди опомнился, но поздно:

– Наговариваешь, боярин, в какой Москве? Не учился я в Москве…

– А речи московские, – сказал Щавель.

* * *

– Пиндец пиндосу, – констатировал Лузга, глядя на качающееся тело Аскариди.

Эффективного управляющего вздёрнули утром на площади. Наспех сколоченную виселицу окружили конные ратники с копьями наизготовку. Горожане, стянувшиеся поглазеть на казнь, супротив ожиданий Щавеля, не роптали. Должно быть, про свою популярность грек наврал.

Когда управляющий отплясал в петле и люд потянулся по насущным делам, Щавель скомандовал строиться в походную колонну. Обоз был готов и находился недалече под хорошей охраной.

Приказ командира разнесли по своим подразделениям Литвин и Карп. Застучали по мостовой копыта и ободья. К Щавелю на муле подвалил Лузга. Исполняя приговор, он выбил табуретку из-под ног московита, а потом запустил руку в котомку и не вынимал, пока всё не кончилось, настороженно зыркая по сторонам.

– Художника всяк обидеть норовит, – ввернул он, косясь на обделавшегося висельника, вокруг которого начинали полётывать мухи.

– Что с обиженными делают, сам знаешь, – обронил Щавель.

– Свой приют для бедных художников он из Вышнего Волочка перенёс. Должно быть, не ужился там.

– Ты знал и не сказал?

– Я думал, ты его за столом зарежешь, – признался Лузга. – А ночевать потом с трупом в доме?

– Мы ж не разбойники, хозяев резать, – смиренно возразил Щавель. – По закону надо, по правде.

– По правде покойный жил, – напомнил Лузга.

Щавель только на виселицу кивнул:

– Он по пользе жил и оттого со временем края перестал видеть. Хорошо, ума не хватило в правду пользу вытянуть, а ведь мог, с его-то размахом… Кабы свинье рога, всех бы со свету сжила.

– Да, ты знатно воздал добром за добро, – как на духу выложил Лузга.

Щавель окинул взглядом старого приятеля, и получилось свысока. Так уж их расставила жизнь, некогда разлучив и установив каждого на своё место.

– Художники натура сложная, – хотел пошутить Щавель, но рядом с неостывшим трупом рачительного хозяина сбился, – вон у них как всё. Свои счёты, свои расклады. Правда, и та своя. А мы люди простые, и правда у нас, как у всех. При столкновении с реальной жизнью оригинальная натура художника зачастую испытывает непреодолимый диссонанс и разрушается в прах.

– Эк ты загнул, по-эльфийски.

– У меня жена из эльфов.

Лузга хлопнул себя по лбу:

– Так вот Жёлудь кто! Я-то смотрю, вроде человек по всем параметрам, а что-то не так.

– Ты ещё не видел, как он из лука стреляет, – сказал Щавель.

– Проверим! – заявил оружейный мастер.

Глава двенадцатая,

в которой пируют пролетарии водного транспорта, а Щавель творит справедливость

За озером Бологое Великий тракт уходил через болота на Рыбинск. Дорога к Вышнему Волочку была совсем гадкой: мокрой в сушь, топкой в дождь и непролазной до схода вешних вод. Двадцать вёрст до Заречья были дорогой конских костей. В этих краях для передвижения во все времена года, кроме зимы, купцы выбирали каналы и реки. Пусть медленнее, зато надёжно и дешевле в десять раз.

В деревне меж двух озёр встали на обед. Трактир не вместил всех караванщиков, многие устроились возле телег.

К Жёлудю словно невзначай подошёл ратник:

– Твой старший-то всегда так дела ведёт?

– Он мой отец, – Жёлудь не спеша прожевал, собрался с мыслями.

– Довольно крутенько начал.

– Он всегда такой.

Ратник удовольствовался ответом и отошёл к своим. Дружинники принялись оживлённо совещаться.

– О чём спрашивал? – подскочил Михан, жадно искавший знакомства с дружинниками.

– Об отце, – во всём, что касалось бати, Жёлудь был сдержан.

– Эвон! А чего спрашивал?

Жёлудь вместо ответа сунул в рот кусок и основательно заработал челюстями.

– Что ты молчишь, дурень? – не выдержал Михан. – Говори давай, чего спрашивал-то?

– Чего пристал как репей? В дружину тебя всё равно не возьмут. Ты сначала жрёшь без ума, потом серишь без памяти. Куда тебя в княжье войско, чтоб ты в строю набздел? Тебе дело не на рати, а срати.

– Тебя, дурака, слушать уши вянут, – Михан скорчил козью рожу и отвернулся с чувством глубокого разочарования.

В парне боролись гордость и жгучее любопытство. Последнее победило, Михан оглянулся, но деревянная морда Жёлудя, косящегося на него с плохо скрываемым ехидством, отбила охотку интересоваться. «Довелось в кои-то веки попить из меня крови? – погнал гурьбой обидки уязвлённый в самых чистых своих честолюбивых помыслах Михан. – Валяй, куражься, гниль. Разошлись наши пути». Он изобразил равнодушие и упругой походочкой направился к обозникам, возле которых бард Филипп расчехлял свои гусли.

– Сытое брюхо к учению глухо, – подначил бард мужиков. – Коли потехи час наступил, делу время потом найдётся. Что вам дёрнуть для лучшего пищеварения?

– Давай «Смугляночку», – сообразились промеж собой обозники, – а мы подпоём.

Филипп влез в шлею, поудобнее устроил гусли, для разогрева проверил лады. Длинные пальцы барда проворно забегали по струнам, рождая бойкую мелодию.

 
Как-то утром, на рассвете,
Заглянул в соседний сад.
Там смуглянка-лесбиянка
Подтирает пальцем зад.
Я хренею, цепенею,
Захотелось вдруг сказать…
 

Бард замер, мужики набрали воздуха, хором грянули:

 
Что ж ты, сука,
Во все щели тебя драть!
 

И заржали оглушительно, как четвёрка коней Водяного царя.

Весёлые были песни у барда Филиппа. Михан аж заслушался. Бард, приметив его интерес, подмигнул, поманил в круг:

– Давай к нам! Жги, паря, не робей.

От такой чести у Михана словно крылья выросли. Обозники дали ему место, и парень влился в коллектив. К концу обеда он знал все куплеты «Смугляночки», а бард и караванщики всё про Щавелев Двор и тихвинские расклады.

Дошли засветло, однако умаялись. От Заречья дорога пошла в гору, сделалась суше и на лучших своих участках напоминала Московское шоссе. Из края озёр и болот поднялись в город плотин, каналов и шлюзов, стоящий на великом водоразделе.

Вышний Волочёк встретил путников гомоном и ядрёным духом пивной слободы. В нос шибало, ажно кони ушами пряли и, ободрившись, мотали головой. С обеих сторон дороги потянулись солодовни, овины, склады, поварни, уксусный и пивоваренный заводы. Проезд запрудили телеги. Деловые мужики тягали с возов мешки, катали бочки, сновали целеустремлённо и весело, но на ихних харях не было деревенской благожелательности. Здесь в силу вступал город, богатый, серьёзный. Даже звонкий смех русалок с заводи лесозавода не умалял впечатления охватившей горожан предприимчивости. Отряд поднялся по главной улице до центра, а зоркие лесные парни не приметили ни одной праздной рожи. Вместе с тем Вышний Волочёк не был окаменевшим в державной красе Великим Новгородом. То был город беспрестанной речной движухи, кипучий, проникнутый до корней земли добровольной тягой к труду, исполненный осознания собственной важности основной водный узел Верхней Руси, но нисколько тем не кичащийся. Здесь без остановки вкалывали: чинили изъезженные телегами торцы, разбирали крышу нестарого ещё полукаменного дома для надстройки третьего этажа, что-то подкрашивали, ремонтировали. Видно было, что денег тратится немерено, однако с каким-то особым умыслом. Даже растянутое меж коньками поперёк улицы огроменное алое полотнище с непонятной надписью «Все на благоустройство Тверецкого бечевника!» тоже для чего-то служило.

Отряд встал на площади у Обводного канала, а Щавель с Литвином и Карпом промчали три квартала до угла Цнинской и Тверецкой набережных, представляться директору водяной коммуникации.

Дом водяного директора, роскошные каменные хоромы высотой четыре этажа, занимали весь квартал, небольшой, но крепко вцепившийся в землю корнями наследственного правления. Само присутственное место, Путевой дворец с фасадом коричневого гранита, где размещались дом собраний, архив и канцелярия, смотрело на Тверецкий канал, словно принимая стянутые с Низовой Руси кладные барки. Сбоку, лицом на Цну, к дому собраний примыкал детинец, пониже, но поосновательней. Во дворе, обнесённом кирпичной стеной, расположились клети, хлева и прочие хозяйственные постройки. Командир, работорговец и сотник вошли во дворец через главный вход и уселись ждать в приёмной, потчуемые заботливой секретаршей чаем с пряниками.

Водяной директор вышел из кабинета слишком свежий для конца рабочего дня, должно быть, проник из опочивальни подземным ходом. Был он обряжен в короткий тёмно-синий кафтан и порты тонкой шерсти иноземной выделки, под кафтаном поддета белая рубаха с удавкой в горошек. Директор мигом узнал Карпа и Литвина, многажды бывавших проездом, раскланялся со Щавелем. Дорогие гости проследовали в апартаменты. Просторный кабинет водяного директора был украшен величественными пейзажами речных берегов и плотин. Дабы подчеркнуть, что хозяин не чужд культурных традиций родного края, промеж окон висела картина с оборотнем «Преображение братца Иванушки у копытного следа», не иначе как из краснописной мастерской покойного Аскариди.

– Как дела в городе, почтенный? – осведомился Щавель. – В порядке ли твои шлюзы, не заилились ли каналы?

– В порядке, в порядке, – торопливо заверил директор, он ждал делегацию и явно трепетал, как недужный с грязной раной при виде целительной головни. Равно как больной, он тщился уклониться от лечения, понимая его пользу, но не принимая кратких страданий. – Поддерживаем систему коммуникаций на должном уровне. Своевременно укрепляем створы. Гатим плёсы Тверцы ударно!

– Нет ли проблем с транспортными средствами? – знатный работорговец Карп вырос на Волге, разбирался в вопросе лучше, знал больше, мог копнуть глубже.

– Никаких проблем! – Директор забегал глазками, сцепил пакши и закрутил большими пальцами. – Все поступающие барки своевременно проходят переоснастку со взводного судоходства на сплавное…

– Князь ждёт караван, – уронил Щавель, будто камень в глубокий колодец: гулко булькнуло, плеснуло, и наступила глухая тишина. – Заморские купцы в непонятках. Почему не отправляешь суда?

Водяной директор замер, как мышонок под веником. В кабинете аж звуки с улицы перестали доноситься.

– Поссорился с Водяным царём?

– Нет, нет, – скороговоркой отозвался директор, он совершенно не держал взгляд.

– В чём помеха? – испросил Щавель, выждав. – Кто не пускает?

– Едропумед… – выплюнул директор, будто стыдливо сквернословил.

– Это что?

– Ростовщик.

– Есть такой богатей, – пояснил Карп. – Едропумед Одноросович Недрищев. Деньги даёт в долг под проценты кому ни попадя, однако ухитряется исправно взимать долги, потому не прогорел. Хитрый как лиса. Весь город своей паутиной оплёл.

– С караваном это как связано? – задал Щавель вопрос директору.

– Брали в рост. Купцы. Много лет, – директор заёрзал, ещё быстрее закрутил пальцами. – Многие, многие брали, проценты наросли. В этом году Едропумед Одноросович сказал, что ждать не будет. Пока там прибыль с Новгорода вернётся… Больше не может ждать. Ему сейчас средства понадобились… Его приставы аж с бедняков собирают. Вот он товары и арестовал.

– Товары арестовал? – протянул Карп в некотором обалдении.

– Ты здесь директор, – отчеканил Щавель. – Договориться с ростовщиком мог. Нельзя торговлю в Великом Новгороде подрывать, а ты подрываешь.

– Едропумед Одноросович кредиты на строительство даёт, – на городского главу было жалко смотреть. – С его денег поддерживаем в порядке основные коммуникации.

– А сборы как же? – удивился Щавель. – Вам для этого дозволено взимать в городскую казну подати с купцов.

– Сборы идут на покрытие задолженности по предыдущим кредитам.

– А вы берёте всё новые?

Директор обречённо кивнул.

– И проценты по ним растут, – заключил Щавель.

Директор затряс головой.

– А когда совокупная величина приблизится к оценочной стоимости коммуникаций, ростовщик их себе в личную собственность заберёт? – ядовито осведомился Карп.

– Сколько лично ты ему должен? – ледяным тоном осведомился Щавель. – Меня не интересует, сколько ему должен город, меня интересует, сколько ты брал для себя.

От услышанного гости переглянулись. Литвин с удивлённой улыбочкой, Карп злорадно, а Щавель испытующе, словно дистанцию мерил.

На постой расположились в бараках льняного завода практически за городом. Витязи не должны были смущать обывателей, да и не находилось возле центра свободного места для каравана. Вышний Волочёк был запружен понаехавшими купцами, гребцами, водоливами, коноводами, бурлаками и сволочами, не считая самих горожан, коих здесь проживало немало. Город пучило. Он зрел, как нарыв. Человеческий гной копился в нём, не находя выхода. Резался по кабакам ножами, в кости и карты; ещё немного, и неминуемо должен был прорваться пожарами, грабежами и пьяным разгулом озверелой от скуки толпы.

* * *

Наутро Щавель наказал ватаге отдыхать в меру собственного разумения, а также сил и приличия. Сам же, надев парадную рубаху, отправился в сопровождении пары видных дружинников в Путевой дворец, где собрались на совет купцы речного каравана.

– Приглядывай за парнями, – нагрузил он Лузгу. – Возьми за компанию лепилу да пройдись по городу.

– Базар! – тряхнул тот зелёным ирокезом.

На прогулку с ватагой увязался Филипп. Бард прихватил гусли, должно быть, хотел подзашибить деньгу на торговой площади.

Ватага двинулась вверх, к центру. Неширокие улицы были замощены торцами, исправно подновляемыми в тех местах, где железные ободья телег прокатали колеи. Шли за народом и незаметно оказались на торжище.

Базар раскинул свои тухлые крылья на прилегающие задворки и проулки. Его было слышно издалека, а запашина доставляла лесным парням разнообразные впечатления.

– Фрукты с гнильцой, с гнильцой, все очень дешёвые! – кричала торговка.

– Стильные кишки! Налетай, примеряй и лавэшку максай! – блажил ражий детина у лотка с тряпками.

– Ни черта себе, как всё дёшево, – отметил бард Филипп, сунув рыло в суконный ряд. – Надо было деньги не пропивать, а тратить здесь с целью. Слышал, но не верил, что такая халява.

Ватага выдралась из торгового муравейника и отступила за Тверецкий канал.

– Никогда здесь такого не видел. Что за столпотворение? – поинтересовался Альберт Калужский.

– Караван в Великий Новгород не уходит, вот и сдают товары за бесценок, пока не испортились.

– А не отправляет чё? – прищурился Лузга.

– Купцы с головным кредитором договориться не могут. Он им кредитную историю портить не хочет, а они против капитализации процентов стоят, – казалось, бард знал все перипетии в любых местах, а где не знал, мог мигом разведать.

Парни слушали раскрыв рот. Мудрёные слова влетали в уши, но не задерживались в голове.

– Всё у них попуталось, ни старшего, ни младшего, – констатировал Лузга.

Бард пожевал губами.

– У кого деньги, тот и прав, – смиренно заявил он. – Кто платит, тот и заказывает музыку.

– Понятно всё с вами: богаты, так здравствуйте, убоги, так прощайте. Вы тут что, по московскому времени живёте? – оскалился Лузга.

Филипп хотел было срезать собеседника добрым словом, но лицо у Лузги было похоже на улыбающийся топор, и бард утаил отклик в сердце.

Нездоровая сутолока возле дома, где под окнами стоял гружённый барахлом воз, заставила парней навострить уши. Трое молодчиков в чёрных кафтанах шурудили возле крыльца. Из окон таращились соседи. Первым на бабский плач дёрнулся чуткий к несправедливости Жёлудь. За ним жаждущий приключений Михан.

– Не лезли б вы, ребята, не в своё… – пробовал придержать их Альберт Калужский, как Михан ответствовал ему:

– Ты что! Видел и не пресёк, значит, соучастник, а это петля, – и устремился следом.

Лузга только крякнул, мотнул головой и прибавил шагу, запустив руку в котомку.

У воза разворачивалась драма местного значения. Молодцы выносили со двора и кидали на воз домашний скарб. Выглядели они ровно мытари у тракта, только поглаже и поновее.

– Чего творите? – осведомился Жёлудь.

– Те чё надо?

– Ты сначала ответь.

– Я те щас так отвечу, мало не покажется.

– Уверен в своих словах? – подскочил Михан. – Ты кто такой, добрый молодец?

– За доброго ответишь…

– Вышибалы они Недрищевы, вышибают последнее из нас, – баба с красным зарёванным лицом была рада любому. – По миру ведь пойдём. Куда я с детишками…

Сотоварищ в чёрном кафтане заступил ей дорогу, третий вышибала набычился и двинулся на выручку подельнику.

– Паря, не суйся. – Молодец в чёрном кафтане зажал в кулаке свинчатку, а Жёлудь схватился за нож, когда к ним подвалил Лузга.

– Шакалишь борзо, – приметил он, цыкнул зубом, обвёл жлобов поганым тухлым взором.

– Конфискуем имущество по кредитной задолженности, – хмуро ответил добрый молодец, убирая свинец. – Всё по закону, они договор подписывали.

Жёлудь ничего не понял из сказанного вышибалой, но за эти слова хотелось воткнуть в него нож.

– Щас вам батюшку позову, – пригрозил добрый молодец и скрылся в доме.

– Ты нас батюшкой-то не стращай, – задиристо тряхнул головой Михан. – Видали ужо и не таких. Пуганые…

Двое вышибал встали плечом к плечу перед возом. Стороны буровили друг на друга, казалось, дыхни кто не так и мигом дойдёт до нехорошего. Даже баба притихла.

На крыльцо вышел гривастый поп в рясе, пошитой из той же материи, что кафтаны молодцов. Батюшка окинул надменным взглядом табунок защитников, вразвалочку снизошёл до них по протяжно скрипящим ступенькам. Был он не стар совсем, годов тридцати пяти, но ряха и момон прибавляли дородности.

«А рожа у него как совковая лопата, – подумал Лузга. – За целый час с похмелья не удобришь».

Из дверей в сопровождении доброго молодца появился мужичок, видимо отец выселяемого семейства, не отчаявшийся, не забитый, а какой-то смиренный и сонный.

– Непричастных очень прошу покинуть место исполнения правосудия, – густым басом скомандовал батюшка, уверенно идя на ватагу, однако никто не сдвинулся с места. Он сбавил ход, остановился, упершись в Жёлудя пузом. – Ступай, сын мой, подобру-поздорову и не греши. Праздное любопытство есть тяжкий грех, ибо от любопытства сгорает душа и обращается в прах, и прах тот разносит ветер и развеивает его над водами, и есть то смерть вечная и всяческое умаление Господней славы, ибо создал Господь человека по образу Своему и подобию, а ты неразумным своеволием бесчестишь замысел его. Богу внемли и ему покоряйся. Всякая власть есть от Бога. Всякая! И идёт против Бога тот, кто идёт против власти.

– Э, уважаемый! Ты вообще чего тут делаешь? – голос Лузги вернул Жёлудя в чувство. Парень встряхнул головой и словно проснулся.

– Направлен для увещевания должников, – батюшка обошёл парня и важно приблизился к новой жертве, он совершенно не страшился тех, кого поставлен был окормлять. – Лишение имущества есть главное из скорбей человеческих, и слабые духом претыкаются на пути сём, и впадают в отчаяние и ярость, и низвергаются в ад.

– Ты мне зубы не заговаривай, – вызверился Лузга. – Я таких терпил в белорецкой промке на уду ловил.

– Пострадать за правое дело не боюсь я, – лениво улыбнулся батюшка. – Бог терпел и нам велел. Поставлен я стоять щитом на пути бессильной ярости и не убоюсь зла. Блаженны миротворцы, ибо их есть царствие небесное. Всякая власть от Бога, а кто идёт против власти, тот идёт против Бога. Должников выселяем по закону. Они кредит брали? Брали. Договор подписывали? Подписывали. Читать надо было, прежде чем закорючку ставить. Долговые обязательства не выполнили – вот результат. Имущество конфискуется по закону. Захотят, могут попытаться оспорить в суде. А вмешиваться и кулаками решать совершенно не дело. Виновного в своих бедах, – мотнул гривой батюшка на осоловелого мужичка и замершую бабу, – пускай в зеркале ищут.