Текст книги "Работорговцы. Русь измочаленная"

– Понял! Сбавляем обороты, парни, – распорядился Лузга. – Харэ борзеть. Двинули отсюда.

Он увлёк за собой присмиревших парней, а потом развернулся и догнал попа:

– Слышь, почтенный, как тебя зовут?

– Зимой Кузьмой, летом – Филаретом, – уклончиво ответил жрец.

– Благословите, батюшко, – Лузга обнял было попа за плечи, но тот резво отстранился.

– Не так, дурило, – снисходительно пробасил он и протянул руку для поцелуя. Лузга торопливо приложился.

– Во спасибо, родной! – воспрянул духом Лузга и напоследок подмигнул вышибалам.

– Доброго дня вам, воины, – пожелал им Филипп.

Вышибалы привычно съели душевное напутствие.

Ватага свернула с проклятой улочки, на которой снова послышались причитания выселенной хозяйки.

– Ещё говорят, что в рясе карманов нет, – Лузга разжал кулак, на ладони тускло блеснули дешёвые бабьи серёжки. – А у этого есть.

Парни только рот разинули.

– Ничо-ничо, пацаны, обвыкайтесь в городе, здесь вам не Тихвин – первым встречным гадам бошки мозжить. Этому змею не головку надо рубить, а голову.

– Какому? – Жёлудь совсем запутался.

– Поймёшь, – Лузга метнул быстрый взгляд на барда. – Всё в своё время. Скоро. А про беспредел… Забудьте с ходу встревать, в натуре вам говорю. Со старшими вначале советуйтесь. Тут в каждой хатке свои понятки. Потом начнёте просекать что к чему, тогда и будете своей головой думать.

Чем выше поднимались вверх, тем больше встречалось пьяных. Странно было видеть такое количество в разгар дня, однако возле кладбища стало и вовсе стрёмно. За кладбищем жили жиганы, как поведал Альберт Калужский, и посоветовал обойти. Завернули в Лермонтовский переулок, да по широкой дороге имени Красных Печатников, которые, должно быть, развешивали по городу алые полотнища с лозунгами, двинулись вниз.

– Не отобедать ли нам? – почтенный доктор плотоядно потёр живот, засматриваясь на богато расписанную вывеску «Краеедческий музей», украшенную с одного края золотистым караваем, а с другой – цельной печёной свиной ногой.

– А то, и зайдём, тут вкусно кормят! – вдохновился бард Филипп, который знал в Вышнем Волочке всё, и предупредил парней: – Не вздумайте только печёно вепрево колено заказывать, что на вывеске нарисовано, за это здесь сразу бьют.

– Почему? – изумился Михан.

– Достала та фигня за долгие годы. Сразу дурня выдаёт с головой. Лучше говорите «жареная свиная рулька».

– Зайдём, – решил Лузга. – Бабьи цацки надо пропить, они мне карман жгут.

– Слышь, Лузга, а как так получилось, что поп у хозяйки украшения стянул? – не унимался Михан. – Я за попов слышал, что у них вроде клятва нестяжательства, а их бога вообще за серебро казнили, с тех пор они против сребролюбия.

– Это для паствы, – серьёзно ответил Лузга. – У самих попов бог отдельно, жизнь отдельно.

– Снова они показали свою сущность лукавую и лицемерную. Все это не бескорыстно, разумеется, – при этих словах Альберт Калужский сплюнул и переступил порог харчевни.

В «Краеедческом музее» пахло сыромятной кожей, лошадьми и дёгтем. Туманной завесой болтался синий табачный дым и смердел так, что шуба заворачивалась. Всюду слышалась окающая речь. Кабак был битком набит водоливами и коноводами, рослыми, плечистыми, с руками-лопатами уроженцами низовий Волги. Филипп сразу почувствовал себя как карась в родном пруду. Глазки маслянисто заблестели, бородка распушилась, он приосанился, окинул взглядом залу и увлёк ватагу к дальнему столу, из-за которого поднялась большая компания. Расположился, подбоченился, поискал глазами холуя, громко щёлкнул пальцами:

– Палаво-ой! – не дождался, повторил: – Половой… урод!

Словно из-под земли, возле стола появился рослый парень, навис над бардом, улыбнулся угодливо и тупо.

– Добро пожаловать, гости дорогие. Милости просим! Пища у нас грубая, зато простая и невкусная. Как говорится, сами бы ели, да семья голодная, – оттарабанил половой, уставившись в пол.

– Пожрать и выпить, – распорядился Лузга, хлопнув о стол бабьими цацками. – Пива и рульку свиную на доске, с хреном.

Половой махнул ладонью, не прикасаясь к столешнице. Цацки исчезли.

Парням стало понятно, почему холуй так себя вёл: хари вокруг мелькали откровенно каторжные. Казалось опасным поднимать глаза и смотреть на эту публику – того и гляди зарежут. Только Филипп чувствовал себя на своём месте, ибо происходил из деревни сволочей, что заламывают несусветные цены за перетаскивание через перевалок ладей купеческих, а получив плату, тут же идут пропивать, порождая драки, смертоубийства и сволочных детей, становящихся бардами. Чтобы скрыть робость, Жёлудь придвинул случившийся под рукою листок, украшенный пышным вензелем в виде строенной буквы «В». «Вестник Вышнего Волочка» сообщал жителям разные разности:

«Нечисть завелась на старой поварне.

Мимо старой поварни, что на Льнозаводе, бабы и девки боятся ходить по вечерам. Раздаются там нечистые голоса, а по ночам блуждают синеватые огоньки.

Там, куда не доходят руки и доброе слово, разом заводится нечисть», – успел прочесть Жёлудь, водя пальцем по строчкам.

– На чё ты там зыришь? – сунулся Лузга. – А… боевой листок. Пишут умельцы всякую шнягу, не бери в голову, паря…

– Бери в рот, – мгновенно закончил бард.

– По себе о людях судишь, Филя, – заметил Лузга. – Ты хрен съешь и два высерешь.

– А тебя мама с детства учила: не пей, не кури, ходи на айкидо, вот ты таким и вырос.

– За такую выходку твоё штрафное очко может быть передано в распоряжение зрительного зала, а это для мужчины хуже нет.

– Ладно, давай признаем, что вышла дружеская ничья, – сдался Филипп.

– Игра была ровна, играли два овна, – согласился оружейный мастер.

– Воистину бог дал попа, а чёрт барда, – пояснил Альберт Калужский ошалевшим от кабацкого дискурса парням. – Это ещё что. Вот когда сходятся на пиру подвыпившие барды, до утра бывает затягивается их поединок.

– В конце убивают друг друга? – попробовал угадать Михан.

– Кто повторится, тот и проиграл.

– А что проигрывает?

– Честь, – холодно прояснил Лузга.

– Каждый артист и каждый инквизитор хочет признания, – сказал Филипп. – А честь… Что честь?

Он расчехлил гусли красивого янтарного дерева, любовно уложил на колени, настроил лады.

– Песня называется «Мужик с топором», – объявил бард и затянул красивым баритоном:

 
Выхожу я снова на дорогу
В полинялом старом кимане.
Жду возок, в лаптях на босу ногу,
С топором в накачанной руке.
 
 
Тишина, пуста везде дорога,
Лишь цикада песнь поёт в траве.
Ночь темна, пустыня внемлет Богу,
 
 
Донося исправно обо мне.
И когда архангелы под руки
Отведут меня на Страшный суд,
Снисхождения просить не буду,
Претерплю в аду всё, что дадут.
 

Песня кончилась. Отзвенел последний аккорд. Зачарованный исполнением Михан не сразу обнаружил, что в кабаке повисла тишина. Каторжные хари обратились к певцу, но взгляды были не страшные, скорее, умильные.

– Ты, эта, братка, – обратился к Филиппу кряжистый седой великан. – Сбацай чего ещё.

Бард встал, напыжился, позырил сверху вниз на Лузгу: мол, твоё счастье, что прежде на ничью согласился, и выплыл на середину залы. Блеснул глазами по сторонам и, как бы исподволь, тронул струны, начал вкрадчиво, но так, что услышали все:

 
Нам демократия дала
Свободу матерного слова,
И нам не надобно другого,
Чтоб описать её дела.
 
 
Приход Большого Пиндеца
Принёс свободу в мир искусства.
Творцы явили свои чувства,
Открыв начало для конца.
 

Зал одобрительно загудел, и тогда бард зажёг по-настоящему.

* * *

Жил кровопиец в собственном доме возле кладбища, на углу улиц Рабочей и Котовского. Нарядный трёхэтажный домина был обнесён глухим забором на полквартала. Возле ворот на невысоком гранитном постаменте стоял крашеный чугунный памятник Котовскому. Котовский, с длинными усами и пышным хвостом, сидел на цепи под дубом. «Идёт направо – песнь заводит, налево – сказку говорит. Ас Пушкин», – поясняла вызолоченная надпись на цоколе. Глядя на умилительного Котовского, сложно было представить, как он выломал голыми руками решётку и убежал зимой с каторги. Ещё сложнее было вообразить, что заботящийся о русском культурном наследии обитатель особняка оказался ненасытным глистом, тянущим из простого народа все соки. Однако совет купцов не оставил в том никаких сомнений.

Щавель во главе тридцати пеших дружинников быстрым шагом пересёк город, отослал десятку во внешнее оцепление, постучал в ворота.

– Кто там? – распахнулось окошко в калитке, охранник недовольно выпялился на докуку. – Чего надо?

– Я Щавель, – бесстрастно произнёс старый лучник. – Открывай.

Привратник, узрев отряд витязей, захлопнул окошко и побежал докладывать, слышен был стук каблуков по утоптанной земле. Щавель отдал короткий приказ. Обученные тому ратники встали по паре с обеих сторон ворот, присели покрепче, сцепили в замок руки. На сцепку тут же запрыгнули товарищи, дотянулись до края стены, перевалились на ту сторону. Первая двойка, вторая, третья, четвёртая… Во дворе раздался короткий смачный удар. «В затылок попали», – понял Щавель. Зашкрябал по скобам засов, воротины растворились.

Отряд зашёл во двор ростовщика Недрищева. Шестёрка ратников уже стояла под окнами, карауля, чтобы никто не утёк из особняка. Двор был пуст, холопьё попряталось от греха подальше. У крыльца валялся оглушённый метко пущенной вдогон булавой привратник.

«Не забыть наградить за удачный пуск булавы», – отметил Щавель.

– Ищите лестницу, – бросил он ближайшей тройке. Ратники тут же умелись к сараю, а старый лучник постучал о дверь кованым кольцом-ручкой.

Подошли не сразу. Наконец приоткрылось смотровое оконце с ладонь величиною.

– Чего тебе надобно? – прокаркал старческий глас.

Дружинники приволокли две лестницы, короткую и длинную. Меньшую приставили к окну первого этажа, большую – ко второму. Щавель жестом отослал им в подмогу тройку.

– Я боярин Щавель, – сказал он. – Открывай.

– По какому вопросу?

– По важному.

– Доложись сперва. Ходют тут… – страж был настолько стар, что не признавал чинов и уже никого не боялся.

– Степаныч, это я, – подал голос доселе тихохонько державшийся за спинами водяной директор. – Ты б открыл, в самом деле.

– Доложись, – упорствовал страж.

Щавель подал знак. Ратники взлетели по лестницам, треснули в окна булавами. В дом влетели рамы, дорогие оконные стёкла звономудской выделки. Две тройки исчезли в зияющих проёмах. Послышались крики, удары, треск разрушаемой мебели и ошеломительные мантры Силы: «Лежать! Работает ОМОН!»

За смотровым оконцем возмущённо пискнули и отлетели. Клацнул откидываемый засов, дверь открылась.

Отряд зашёл в дом. Натасканная княжеская дружина мгновенно навела порядок, подготовив поле для работы представителя государственной власти. Ведомый директором Щавель поднялся на верхний этаж, в комнатах которого валялись разложенные мордой в пол молодцы в чёрных кафтанах. Едропумед Одноросович Недрищев ожидал в кабинете, сидя за письменным столом под присмотром дюжего ратника.

– Здравствуй, боярин, – без особой радости приветствовал он княжеского посланника, не вставая и вообще не делая никаких лишних движений. – С чем пожаловал?

– Разговор к тебе есть, Едропумед, – сухо ответствовал Щавель, подходя вплотную к столу.

Ростовщик оказался сложения субтильного, но в молодости был явно недурён собой, лик имел ухоженный, чисто выбритый, глаза голубые и умные.

– З-здравствуй, – нерешительно проблеял водяной директор.

– Привет, глава города, да пребудет с тобой речной патруль, – ростовщик на секунду переключил внимание, а потом словно забыл о присутствии своего должника. Он вперил взгляд в командира, решительно переступившего порог и дома, и приличий.

Кабинет ростовщика был уставлен по стенам запертыми шкафами, каждый с врезным замком. Наверняка в них хранились долговые расписки, книги движения финансовых средств и прочие богомерзкие артефакты. Свободный участок за хозяйским креслом занимала огроменная картина «Сталин с трубкой». Казалось, он ждёт звонка. Под картиной занимал позицию Едропумед Одноросович, отгородившись недюжинным столом, на котором размещалась аккуратная стопа гроссбухов, бронзовый письменный прибор и чёрная чугунная статуэтка в локоть высотой. Он засел, как в крепости, и чувствовал себя уверенно.

– Как так получилось, что речной караван отправиться не может? – испросил Щавель.

Недрищев глядел на него не отрываясь, испытующе и спокойно.

– Медлят чего-то купцы, – подумав, ответил он.

– А светлый князь их заждался, – обронил Щавель.

В глазах ростовщика мелькнул глумливый огонёк, он приосанился, а потом развалился в кресле поудобнее.

– Тяжела княжья доля, – с деланной скорбью вздохнул он. – Лебедей вкушать приходится, в то время как другие жрут гусятину. А всё ради престижа. Я же человек незвонкий, мне много не надо, своё бы вернуть. Не лебедей, не гусей, цыплёнка бы добыл и рад. Привык обходиться малым.

Водяной директор расправил плечи, выдвинулся:

– Ты-то малым привык обходиться, сотона? Ходишь по городу аки лев рыгающий, только и высматриваешь, у кого бы что урвать! В церкву ходишь, молишься истово, набожный, праведный, полгорода раздел, обыватели от долгов кровавыми слезьми плачут, да ещё попов на них натравил.

– Я никого не заставляю на дармовщину зариться, – сказал Едропумед, не отрывая взора от Щавеля. – А деньги… Они как навоз, боярин. Если не разбрасывать, от них не будет толку.

– Волочёк заметно ближе к Москве, чем к Великому Новгороду. – Старый лучник покачал головой. – Но вот как-то слишком рядом с ней оказался. Так нельзя, Едропумед. Края надо видеть.

– У меня всё по закону, боярин, – возразил ростовщик. – Я кредиты не навязываю, заёмщики сами приходят. Есть договор, в нём всё прописано. Даже настаиваю читать его внимательно, прежде чем закорючку ставить. Ну, кто ж виноват, кроме собственной дурости? Взаймы брать в очередь выстраиваются, успевай раздавать.

– Мужики разбирают, да бабы тем паче, – пояснил директор, почуяв вдруг, что разговор может обернуться визитом вежливости. – Некоторые вроде беспроцентные, а потом как подобьют бабки, глядишь, с головой увяз.

– А они берут кредиты, потому что трудно экономить, если сосед живёт не по средствам, – губы Едропумеда тронула усмешка. – У меня всё по-честному. В долговую яму не тяну.

Он ощущал за собой силу закона, но не возражал против вторжения, принимая боярские правила игры. Он даже бровью не повёл, когда Щавель развернул к себе литую скульптурную группу и внимательно её изучил. Огромный герой в островерхом шлеме с конским буланом вздымал правой рукою калаш, левую опустил на рукоять кривой сабли. Позади, держась за полы шинели, отиралось пятеро героев поменьше, едва ли достигая маковкой до пояса.

– «Камраду Едропумеду респектище! Хан Беркем», – прочёл Щавель гравировку на пьедестале. – Вот даже как… Ты сам в Орду ездил к хану на поклон или гонцы доставили?

Выдержка изменила Едропумеду. Ростовщик подобрался в кресле, опустил глаза.

– За что тебя хан наградил? – спросил Щавель.

Едропумед молчал.

– Что ты стяжаешь средства на железную дорогу, я знаю, – равнодушным голосом внёс ясность старый командир. – Купцы мне в красках поведали. Как занимали, как ты проценты к сумме долга причисляешь, как товары задарма сливаешь на торгу ради превращения в звонкую монету. Придётся тебе ответить, зачем понадобилось срочно собирать деньги прямо сейчас, в форсированном темпе выбивая долги у всех подряд.

Недрищев сглотнул слюну.

Из-за окна донеслись гневные вопли пьяной толпы. Директор встрепенулся, прильнул к стеклу, обернулся, побледневший.

– Народ поднялся, – пролепетал он.

На губах Едропумеда расплылась торжествующая улыбка.

* * *

 
Есть в графском парке томный пруууд,
Служанки там гребууут.
Служанки там гребууут.
Гре-бууут…
 

Струны задумчиво и печально стихли. Обеденная зала взорвалась рычаньем и криками речной сволочи. Барда хлопали по спине, каждый старался поднести ему пива, а Филипп только зырил на Лузгу и похабно скалился. «Висельная баллада» имела успех у водников, которые были согласны даже на петлю, лишь бы не утонуть. Нельзя было не отметить конъюнктурное чутьё подлого музыканта. Воровка, отмеченная клеймом Водяного царя, закачалась на суку, а не попала в объятия волн, что привело в восторг коноводов и гребцов. Они тоже надеялись обмануть судьбу.

Лузга приуныл. Бард умело растоптал победу в словесном состязании, умалив её донельзя. Хотелось пристрелить наглую тварь. Лузга протиснулся к Филиппу, подёргал за рукав.

– Дай бухла, уважь нахала, – потребовал он и, получив от щедрот полную кружку, жадно присосался, осушив большими глотками.

Когда в кабак ворвался молодец в чёрном кафтане, Жёлудь ощутил на лице ветер перемен.

– Братва, выручай! – заблажил гонец. – Опору нашу гнобят злые гады! На Едропумеда Одноросовича наехали варяги и чурки с севера! Грабют, рушат святой Дом! Спасайте, бродяги. Всех награда ждёт!

– Защитим кормильца! – зычно выкрикнул из-за стойки кабатчик. – Едропумед из наших, с Селигера! Он весь как есть наш. Мы даже брату его доверие оказали, да славятся Близнецы! Не допустим произвола. Все в Дом!

Его приказа не ослушался никто. Знали, кто останется или замнётся слегка, хрен потом в кредит получит пойла. Бродяжня повалила на выход. Выкатилась, построилась и двинулась вверх по улицам.

– И мы, рысью! – поторопил Лузга парней.

Ватага присоединилась к арьергарду. Набирая попутно праздношатающийся люд, группа поддержки просквозила через город и встала у ворот Недрищева.

– Открывай! – замолотил кулаками по доскам вышибала.

– Отворяй! – загудела толпа. – Не дадим! Гады! Едропумеда к нам давай. Не сдадим батюшку! Бей чурок!

– Щас, пацаны, ну-ка, дай-кось! Дай я поговорю, – протиснулся к воротам Лузга.

Сволочь расступалась, поощрительно кивая самому борзому и сообразительному. Уж этот, мозговитый, верняк, всё разрулит. По заточке сразу видно, свой.

– Узнал? – шепнул Лузга в окошко ратнику. – Калитку приоткрой.

– Готов.

– Щас, братва, я схожу и всё разведаю. Вернусь, расскажу, – объявил он самым ближним и протиснулся через щель во двор. Калитка захлопнулась, по ней застучали ногами, да поздно – засов уже лёг в петли.

Лузга живо прошкандыбал к особняку.

– Чё как? – спросил у ратника в сенях.

– Третий этаж, найдёшь там.

Лузга взлетел по ступеням, придерживая котомку. Вприпрыжку преодолел анфиладу до кабинета и застал разбор в самом разгаре.

– Так не по закону же, – сетовал городской голова.

– Вы со своими законами в яму себя загнали, – холодно отпустил Щавель. – По совести надо поступать, а не по букве закона.

– По совести сам поступай, боярин, коли тебе воля дадена, – поспешил откреститься водяной директор.

– Теперь я здесь Закон, – Щавель обернулся к вошедшему. – Ты очень вовремя. Кто пьян, да умён, пистолет при нём!

– Да чё нет-то? – пожал плечами Лузга и покосился на окно, за которым бушевала толпа. – Хрена ли? С одной стороны, конечно, похрен, но, с другой стороны, ну бы его нахрен.

– Не бзди, прорвёмся, – подмигнул старому приятелю старый командир. – Есть ещё скрытые резервы.

Притаившемуся за столом ростовщику их разговор нравился всё меньше и меньше. Он уже не кипятился. Пар давно ушёл в гудок, и в кабинете воняло.

– Сейчас же двадцать четвёртый век, мы же цивилизованные люди, – зачастил Недрищев.

– Исчерпали вы ресурсы, братья-близнецы, – ледяным голосом известил Щавель, казалось, не одного Едропумеда, а кого-то ещё, незримо находившегося рядом. – Придётся ответить за то, что встал в первые ряды железнодорожного хода.

– Я не нарушал закон! – окрысился ростовщик, теперь уже по-настоящему почуяв края.

– Чё ты зыришь, как змея из-за пазухи? – фыркнул на него Лузга, запуская руку в котомку. – Богатому и умирать не хочется, верно?

Едропумед затравленно уставился на него и сжался. Невидящим взором скользнул по дружиннику, директору, остановился на лице княжеского посланца и заиндевел.

– Дохапался, либеральный ты экономист, – с ноткой сожаления сказал Щавель всё понявшему Едропумеду.

– Виновного в своих бедах ищи в зеркале, – напутствовал его Лузга.

Когда в доме грохнуло, толпа у ворот прекратила гомон. Сволочь стояла, прислушивалась. И в тишине отчётливо разобрала приближающийся размеренный и тяжёлый стук копыт.

В конце улиц Рабочей и Котовского строем по трое показались конные ратники.

– Копья к бою! – зычно скомандовал Литвин.

Первая шеренга опустила копья. До них было шагов пятьдесят, как раз разогнаться и вбить пики в толпу, насаживая на каждую по два неприкрытых бронёй тела. Бродяжня сразу очень хорошо почувствовала на своей шкуре место голытьбы в эпоху справедливости и замерла.

– Сюда, сюда, – зашептал Альберт Калужский, притягивая парней за локти, пятясь к домам на другой стороне. – Давайте расходиться.

Его услышали. Потянулись по Рабочей улице вверх, сигая через забор на кладбище, прыгая через оградки, залегая за могилками на всякий случай, если конники начнут стрелять. Толпа у ворот рассосалась вмиг. С социально близкими смылся подлый бард Филипп. На тротуаре напротив ворот остались только парни, да прижавшийся спиною к стене лепила.

– Заходите, – приоткрыл калитку ратник.

* * *

– Находясь под тяжестью предъявленных обвинений, Недрищев выхватил из-под одежды обрез двуствольного ружья и выстрелил себе в голову.

Лузга, пристроив лист шведской бумаги на заляпанном кровью столе, писал протокол под диктовку командира.

– Огнестрельное оружие изъято для передачи в княжеский арсенал и доверено на хранение оружейному мастеру Лузге, – Щавель придвинул протокол водяному директору. – Подпиши.

Директор трясущейся рукой принял перо, неловко выцарапал завитушку, накарябал в скобках расшифровку. Отступил, почувствовал под каблуком что-то скользкое и обнаружил, что стоит на пальцах трупа. Содрогнулся, отскочил.

– Могу я идти? – взмолился он.

– Топай, организуй какой-нибудь субботник для бечевника, – разрешил Щавель и приказал дружиннику: – Проводи. И дверь закрой.

– Вот же ж гнида был покойный, – оживился Лузга, когда они остались одни. – Я б его в параше утопил.

– Не тормози, – сказал Щавель, открывая шкафы снятым с трупа ключом.

Лузга зашарил в ящиках стола.

– Где ты лисой пройдёшь, там три года куры не несутся, боярин, – заметил он, выгребая на стол бумаги. – Светлейший князь, небось, жалеет, что тебя послал.

– Кто-то должен наводить порядок, – ответствовал Щавель. – Сам видишь, что творится.

– Волосы дыбом, командир, – согласился Лузга. – Чё-то денег ни хрена нет.

– На полках тоже. Если я не восстановлю людской ход, никто по-человечьи не сделает. Будут как раньше с оглядкой да со взяткой. Такими полумерами обойдутся, что лекарство окажется хуже болезни. Ага, есть! – Щавель сбросил на пол свитки, за которыми притаился ряд туго набитых мешочков. – Ну-ка, Лузга, сумку! Так вот, сам видишь, тут другое лечение нужно. Если гнилая рука заражает всё тело, руку лучше отрезать, а не набивать брюхо горькой плесенью в тщетном тщании впитать крохи пенициллина. Это всё, что ли? Да быть не может.

– В подвале надобно поискать, – предположил Лузга. – Наверняка там казна хранится, а тут так, для мелких расчётов.

– Казну не утащим, её придётся оформить и светлейшему отправить под конвоем. Основные фонды у него в товарах, наверное. Он же у купцов товарами хотел долги забрать да быдло грабил. Изъятое по описи имущество надо обратно раздать от имени князя, и будет светлейшему от народа любовь. А паразитов надо мочить. Желательно в сортире. В параше топить кровопийц, с конфискацией имущества.

– По живому ведь режешь, – высказался Лузга. – Смерть отца простят, но отобранную вотчину век не забудут.

– По живому, – согласился Щавель. – Так надо. Справедливое добрым не бывает.

* * *

В ста двадцати верстах полёта вороны, за Селигером, дворец повелителя Озёрного Края был погружён во тьму. Медвепут Одноросович застыл на резном стуле, невидящими глазами уставившись на крыши Осташкова за окном. Из большого красного пятна, самим собою вспухшего на виске, сочилась кровь. Она стекала извилистой струйкой возле уха и капала на светлый кафтан. Всё плечо было залито алым. Недрищев словно ополовинел. Он не хотел ни с кем говорить, не мог даже двинуться. Только побелевшие кулаки выдавали чудовищную боль потери, сковавшую повелителя в одночасье. Наконец тяжесть сломила его и выдавила из нутра пронзительный стон отчаяния.