Текст книги "Алмазный фонд Политбюро"

Венька Кривой, кажется, уразумел, так как тут же предложил выпить за сына Обухова, который спас «такого человека» от расстрельной стенки.

Судя по тому, что хозяин дома забывал бросить в рот очередную щепотку капусты или зажевать самогон кусочком сала, он был уже в явном подпитии, и Кузьма Иванович решился прояснить еще один вопрос, который не только Самарину, но и ему не давал теперь покоя:

– Слушай, Вениамин, ты тут о посольском деле вспомнил, так я о нем практически ничего не знаю, просвети.

– Чего так? – в очередной раз удивился хозяин дома. – Об этом тогда весь Питер талдычил. Да и нашим малость досталось от милиции. Многих прямо с баб ночью поснимали, только давали портки на жопу натянуть.

– Так ты ж говоришь, что в октябре это было, а меня как раз чекисты мордой об пол возили, так что это дело мимо меня прошло. Только уже дома, когда выпустили, краем уха слышал про тот налет. Короче, почти ничего о том не знаю.

– Да там и знать-то особо нечего. Дело темное и для нынешнего сыска провальное. Грабанули это самое посольство поздним вечером, когда ихний посол в отъезде был.

– Ишь ты, – восхитился Обухов, – грамотно обтяпали. Если бы посол на месте был, то всякие осложнения могли случиться, а это, считай, международный конфликт. Видать, кто-то из знающих наводку делал.

– Наши тоже к такому же мнению пришли, – согласился с гостем хозяин дома, – грамотно обтяпали, по наводке.

– Кровь была?

– Не, так обошлось. Видать, припугнули норвегов, они и обосрались. Слышал краем уха, будто норвеги даже не сопротивлялись.

– И что, много взяли?

– Точно сказать не могу, но, судя по разговорам, прилично. Милиция тогда всех скупщиков за жопы прихватила и все базары раком поставила в поисках тех чемоданов.

– Неужто чемоданами добро вывозили?

– А чем же еще?! – хмыкнул Венька. – По мешкам столько добра не рассуешь. Говорят, этими чемоданами две пролетки были загружены.

Подобных подробностей Обухов действительно не знал, и потому его удивление было искренним.

– И что, эти чемоданы так и уплыли в неизвестность? Такого же быть не может. Сам знаешь, чемодан не иголка, все равно должен выплыть.

– А эти вот не выплыли, – всплеснул руками Венька. – Да и как, спрашивается, они могли выплыть, если их в ту же ночь на Николаевском вокзале видели.

– Кто? – навострился Обухов.

– Конь в пальто, – по-пьяному рассмеялся Венька, однако тут же посерьезнел лицом: – Ты Васю Шныря помнишь?

– Это тот, который Николаевский вокзал со своими обормотами держит?

– Ну! – подтвердил Венька. – Так вот, этот самый Шнырь рассказывал потом, что в ту ночь он и его «обормоты» приметили на вокзале трех справно одетых мужиков с шестью чемоданами, набитыми, судя по тяжести, по самую крышку. Ребятки Шныря уже почти пристроились к этим чемоданам, и оставалось только делать ноги, как вдруг подали поезд, и чемоданы уплыли вместе с их хозяевами.

– А откуда известно стало, что это те самые чемоданы, что прихватили в посольстве? – задал вполне естественный вопрос Обухов.

– А чьи же они могли еще быть, – обиделся за возникшее недоверие Венька, – если по описанию гарантийно подходили под те чемоданы, что искала милиция?

Шмыгнув носом, он покосился на гостя и, как бы окончательно разруливая этот вопрос, высказал уже свою собственную догадку:

– К тому же ответь мне, умная твоя голова, может ли у троих мужиков быть шесть шикарных, совершенно одинаковых чемоданов с вензелями на коже?

– Да, против этого не попрешь, – согласился с ним Обухов. – И куда же это добро поехало?

Венька почесал пятерней в затылке.

– За свои слова, конечно, ручаться не могу, но если рассуждать трезво… Поезд тот, что подали, был московский, так что думай как хочешь.

– Выходит, в новую столицу уплыло добро? – подытожил Кузьма Иванович.

– Выходит, что в нее, родимую.

– И выходит, что эти ухари?..

– Пожалуй, москвичи, клин им в жопу! – не скрывая злости, а возможно, и из зависти, ёрничал Венька.

Размышляя о том, кем действительно могли быть налетчики, Обухов облупил разваристую картофелину и, круто посолив ее, аппетитно задвигал челюстями.

– Слушай, ну а если это не москвичи?

– А кто же еще?

– Ну, скажем, они и в Бологое могли сойти.

– Так ты что же, хочешь сказать, что эти ухари из Бологого?

– Ну!

– Не, не может быть.

– Почему?

– Да потому что Бологое – это большая деревня, а те ухари, о которых рассказывал Шкет, тянули на московских зубров, не меньше. С-с-суки!

Начиная заводиться, он хотел было сплюнуть на пол, но, вовремя вспомнив, что половицы чисто выскоблены и это уже не та берлога, в которой можно было и на пол плюнуть, и грязными сапогами пройтись, зло оскалился.

– Найти бы, кто этот налет заделал, мы бы посчитались с ними. А то… хороши хорьки, волки позорные! Они посольский навар поимели, а нашим ребяткам за это жопы надраили. До сих пор не забуду, как милиция раком всех ставила.

– Что, и тебя тоже таскали?

– А то как же! Что да отчего, расспрашивали, да не слышал ли я чего относительно того налета. Короче, весь мозг вынесли, пока не успокоились.

И Венька вновь потянулся за бутылью.

– А может, хватит? – засомневался Обухов. – В следующий раз допьем?

– На «следующий раз» мы еще найдем, – резонно заметил Венька, – а сейчас на посошок – и всё.

Когда Кузьма Иванович уходил, прощаясь с хозяином дома на пороге, Венька вдруг спохватился и спросил:

– Слушай, Иваныч, а чего ты о Костыле-то спрашивал?

– Забудь! – урезонил его Обухов. – Теперь вроде бы как и сам вопрос отпал.

Однако от Веньки не так уж просто было отвязаться.

– Ну, положим, такой вопрос, как Лёха Костыль, сам по себе отпасть не может, – резонно заметил он, – так что, ты того, не таись, говори. Сам знаешь, как питерские к тебе относятся, если чем надо, помогут. И еще. Надумаешь вдруг кем-нибудь Лёху подменить, сообща покумекаем.

Слушая рокочущий голос Веньки, Обухов невольно хмыкнул. Совершенно искренний в своих мыслях, Кривой намекал на то, что он догадался об истинном интересе Обухова относительно Лехи Костыля, но так как тот уже греет свои косточки на погосте, Венька поможет найти такого медвежатника, который будет ничем не хуже Костыля.

Обухов решил не разочаровывать хозяина дома, пообещав обратиться к нему в случае нужды. На том и расстались.

Этим же днем Обухова навестил Самарин. Угостив детей плиткой шоколада, которую Ванда сунула ему в карман, Самарин выслушал рассказ бывшего сыскаря, маявшегося головной болью, посочувствовал его жалобе на то, что Венькин первач, видать, замешан на какой-то дряни, и уже на всякий случай спросил:

– А этому твоему Кривому верить можно?

– Как самому себе, – заверил его Обухов.

– В таком случае огромное тебе спасибо, Кузьма Иванович, спасибо.

– Так ты что, уходишь? – вскинулся Обухов.

– Прости, но дело не терпит. Мне еще сегодня к Алексею Максимовичу надо успеть заскочить.

– Тогда оно конечно, – уже явно смягчаясь, протянул Обухов, – однако можно было бы и по махонькой пропустить. Насколько я наслышан, он тоже этим делом не гнушается, так что, осуждать не будет.

– Может, и не будет, но…. Впрочем, сам все понимаешь. Так что, отложим на более подходящее время, тогда и по рюмахе-другой пропустим.

Обухов на это только вздохнул обреченно да уныло кивнул головой – не пристало человеку пить в одно горло, тем более в будний день.

Глава 8

Отказавшись от рюмки «на посошок», Самарин словно предчувствовал, что этот день для него не закончится одним лишь посещением Горького, которому он в подробностях пересказал все то, что удалось узнать Обухову. И про Лёху Костыля, и про чемоданы Карла Фаберже, уплывшие в ночь ограбления с Николаевского вокзала. Когда он закончил, припоминая, не упустил ли какой-либо момент из того, что рассказал Кузьма Иванович, внимательно слушавший его Горький вдруг резко поднялся с кресла, прошел в дальний конец комнаты, какое-то время стоял спиной к гостю, всматриваясь в темноту за окном, потом произнес негромко:

– А дело-то, пожалуй, посерьезней будет, чем я думал.

Самарин обратил внимание, что у Алексея Максимовича начинает усиливаться нижегородский говор, когда он находится в возбужденном состоянии, так было и на этот раз. И если он до этого момента думал, что дело по ограблению норвежского посольства, спущенное Луначарским Горькому, всего лишь краткий жизненный эпизод для последнего, то теперь, заметив, в каком состоянии находится хозяин дома, усомнился в своем предположении. Ночной налет на посольство он воспринимал теперь как ограбление собственного дома, со всеми вытекающими последствиями.

– Надо ехать в Смольный, – продолжал между тем Горький, – нам с тобой в одиночку с этим не справиться.

– Так ведь ночь на дворе, – усомнился Самарин.

– Ну, до ночи, положим, еще далеко, – уточнил хозяин дома, – к тому же, в Смольном никто рано спать не ложится.

Он явно был настроен решительно.

Прошел к телефонному аппарату, что висел на стене, снял трубку, попросил «барышню» соединить его с Луначарским. Когда в трубке послышался несколько искаженный голос Анатолия Васильевича, произнес, откашлявшись:

– Это ничего, что я так поздно потревожил? А то здесь молодое поколение волнуется, мол, негоже члена Реввоенсовета республики от сна отрывать.

Луначарский на это только рассмеялся в трубку.

– Впервые слышу, чтобы кто-то тревожился о моем сне. Это кто ж такой?

– Известный тебе Самарин.

– Так передай ему, что я всегда рад видеть вас обоих, к тому же раньше полночи я спать не ложусь. Вечер – самое время для работы.

– Так, может, мы действительно помешали? – спохватился Горький.

– Ни в коем случае! И насколько я догадываюсь, разговор не телефонный?

– Естественно.

– В таком случае высылаю машину.

…Выслушав рассказ Самарина и те дополнения к нему, которые время от времени вставлял Алексей Максимович, Луначарский аккуратно, двумя пальцами стащил пенсне с носа, какое-то время молчал, протирая стекла, затем спросил:

– А этому Обухову можно доверять?

Самарин невольно усмехнулся.

– Точно такой же вопрос я задал и Кузьме Ивановичу, правда, относительно Веньки Кривого.

– И что Кузьма Иванович?

– Сказал, можно, как самому себе.

– Что ж, в таком случае это значительно усложняет дело.

– Вы имеете в виду тот факт, что чемоданы и драгоценности Фаберже уплыли с Николаевского вокзала?

– И это тоже, но не это главное.

При этих словах Алексей Максимович вскинул голову на хозяина кабинета, и в его глазах застыл вопрос.

– Вы что же, тоже склоняетесь к мнению, что к ограблению посольства причастен кто-то из петросоветовцев?

– Да. Хотя не исключаю и тот вариант, что к налету может быть причастен и кто-нибудь из подчиненных госпожи Яковлевой, ведь именно она была на тот момент председателем Петроградского ЧК.

– Но…простите, Анатолий Васильевич, – вступился за питерских чекистов Горький, – я тоже без особого почитания отношусь к подчиненным Яковлевой, но предположить подобное… Увольте, не поверю.

– Мне тоже претит верить в подобное, но я уточнил список петросоветовцев, кто мог бы знать о том, что члены дипломатических миссий приглашены Зиновьевым в поездку по участкам северо-западного фронта, и оказалось, что кроме тех подчиненных Григория Евсеевича, которые были задействованы в этой поездке, об этом также знали и на Гороховой. И даже более того – несколько чекистов были снаряжены для сопровождения дипломатов.

– И все-таки, – продолжал упорствовать Горький, – в подобное трудно поверить. Как-никак, а ЧК – это Чрезвычайная Комиссия, и люди в нее подбираются по определенным рекомендациям.

– Вполне разделяю ваше неприятие подобного, но нельзя исключать и вышеизложенную версию. Как вы считаете, Аскольд Владимирович?

– Вполне согласен с вами, но меня в этой версии смущает тот факт, что господин Одье был предупрежден о готовящемся ограблении своим информатором из Петросовета, и как только он перевез саквояж в норвежское посольство, тут же последовало приглашение Зиновьева к поездке на северо-западный фронт. И здесь возникает вопрос, который не дает мне покоя. Что это, случайность, совпадение, злой рок, нависший над семьей Фаберже, или все-таки хорошо спланированное ограбление?

– Ну, а сами-то вы что думаете?

– Склоняюсь ко второму, потому что в случайности и столь интересные совпадения я давно уже не верю. К тому же прошу заметить, что информатор Одье – человек из Петросовета, а не сотрудник чека.

– Хорошо, – согласился с Самариным Луначарский, – остановимся на версии «Петросовет». Однако, что еще можете добавить в пользу этой версии?

– Пока что только то, что к этой мысли склоняюсь не только я, но и Обухов. Исполнители – москвичи, однако наводчик – питерский и задумано все в Питере. Не исключаю также, что инициатор ограбления – кто-то из ближайшего окружения Зиновьева. Подтверждение тому – тот факт, что билеты на московский поезд уже были на руках бандитов, а это, согласитесь, по силам далеко не каждому.

– А если все-таки это хитроумный ход все тех же питерских? Я имею в виду тот финт с чемоданами Фаберже на Николаевском вокзале, когда эта троица, словно напоказ, загрузилась в московский поезд – и концы в воду. Ищите, мол, нас в Москве. А сами доехали до ближайшей станции, сошли с поезда, перегрузили добро из чемоданов в мешки и вернулись обратно. Или я не прав?

Луначарский покосился на Самарина, что, мол, скажешь?

– Я бы не исключал и подобный вариант, если бы не четвертое лицо, присутствующее в момент ограбления в норвежском посольстве.

– Костыль? Но ведь его никто не видел.

– Зато слышали, как его окликнули – Лёха Костыль. И этот факт более всего работает на версию о причастности москвичей к ночному налету на посольство.

– Почему вдруг?

– Да все очень просто. Москвичи нарисовались в Питере с четко поставленной целью – взять саквояж Фаберже стоимостью в полтора миллиона золотых рублей, и это говорит о том, что ограбление изначально замышлялось и планировалось здесь, в Питере. К тому же и москвичи, и питерский наводчик были уверены, что этот саквояж хранится в сейфе, вскрыть который сможет только весьма опытный медвежатник, а именно таким медвежатником и был Леха Костыль.

– А они что, не могли привезти из Москвы своего умельца? – засомневался Горький. – Насколько я знаю, этих ловкачей в первопрестольной всегда хватало.

– Видимо, что-то не срослось у них. К тому же далеко не каждый уважающий себя мастер поедет в другой город.

– Почему?

– Этика не позволяет.

– Чего-чего – заинтересовался Луначарский, – этика, говорите?

– Да, чисто воровская этика, не позволяющая перехватывать работу у своих коллег по ремеслу.

– Интересно, – хмыкнул Анатолий Васильевич, – этика… Ну, да ладно об этом, вернемся к нашему Костылю. Они что же, я имею в виду москвичей, держали его на тот случай, если не смогут вскрыть сейф сами?

– Пожалуй, что так. И Костыль, как довольно известное лицо в городе, до поры до времени не должен был появляться на свету, дабы его впоследствии никто не смог опознать. За себя эта троица не волновалась: как приехали в Питер, так и уехали; ищи ветра в поле. Однако, судя по всему, не в интересах организаторов ограбления было оставлять Костыля живым, и не прошло трех дней, как его убили.

– Так вы, что же, считаете, что убийство этого медвежатника не случайное?

– А вот в этом я уверен стопроцентно.

– С чего бы вдруг подобная уверенность?

– А вы посудите сами. Лёху знал весь Питер, я имею в виду бандитский Питер, и его пальцем до этого никто никогда не тронул, каким бы пьяным он не был и в какой подворотне не спал бы. Наоборот, помогали добраться до дома. А тут вдруг ни за что ни про что удар кастетом в затылок, когда он шел от Шинкарки. Выходит, следили. И еще прошу обратить внимание на один весьма важный факт. Его убили точно так же, как убили Моисея Менделя, – кастетом в затылок, что не очень-то характерно для Питера.

Самарин замолчал, исподволь наблюдая за реакцией хозяина кабинета, молчали и Луначарский с Горьким, сопоставляя доводы следователя с теми выводами, к которым они пришли сами.

– Выходит, кто-то убирает людей, причастных к налету на посольство? – как бы рассуждая сам с собой, произнес Горький.

– Думаю, так оно и есть. Правда, здесь бы я сделал весьма важное уточнение. Убирают людей, причастных к похищению дорожного саквояжа Фаберже. Причем этот некто, то есть тот мясник, который убирает свидетелей, живет в Питере и напрямую связан с человеком, который спланировал это ограбление. Именно он и отдает команды, кого убрать, дабы не поскользнуться на арбузной корке.

– «Поскользнуться…» – пробурчал Луначарский, водружая пенсне на нос. – Вы имеете в виду, если вдруг милиция начнет серьезное расследование?

– Да.

– Что ж, вполне резонно, – согласился с Самариным Луначарский. – И это лишний раз говорит о том, что в этом ограблении были задействованы весьма серьезные люди. Как вы считаете, Алексей Максимович?

– Вынужден согласиться с вами.

– И не «вынужден», дорогой мой, а в этом я, похоже, действительно прав. И при дальнейшем расследовании надо исходить именно из этого факта.

Луначарский замолчал, и в кабинете зависла напряженная тишина.

– Ну же, – требовательно произнес Луначарский, – я жду ваших предложений.

– А какие здесь могут быть предложения? – В голосе Алексея Максимовича слышались нотки раздражения. – Если все это действительно так, то мы просто поставлены в безвыходное положение. И я поясню почему. Теперь уже все равно, откуда растут ноги этого ограбления – из ЧК или из Петросовета, для нас это не имеет никакого значения, так как вотчина товарища Зиновьева для нас закрыта наглухо, да и в департамент на Гороховой нам не сунуться, враз нос прищемят. А если узнают, что этим делом занимается Самарин, то его, как бывшего следователя Московского окружного суда, могут и к стенке поставить в любой момент.

– Что ж, может, вы и правы, – вынужден был согласиться с ним Луначарский, – ну а вы что думаете, Аскольд Владимирович?

– Да здесь и думать особо не о чем, – пожал плечами Самарин. – Алексей Максимович абсолютно прав в том, что ни в Петросовет, ни к чекистам нам не сунуться, так что надо искать обходные пути. И самое разумное – это начать расследование с другого конца.

– То есть, вы предлагаете начать с Москвы?

– Да, иначе мы ничего не сможем добиться.

– Но это же нереально! – вскинулся Горький. – Мы даже не можем сказать точно, этот налет совершили москвичи или же кто-то навел тень на плетень. Хотя, впрочем, о чем я говорю? Даже если это действительно были москвичи, кто станет возиться с этим делом? Командированная в Москву питерская милиция или сотрудники ЧК? Да это же полный провал!

– Отчасти вы, конечно, правы, но только отчасти. Вы, Алексей Максимович, забыли, что я – коренной москвич и вся моя карьера следователя… В общем, старые московские завязки у меня остались, причем на самых разных уровнях, а это, должен вам доложить, главное в сыске.

– Так вы, что же, желаете провести самоличный сыск в Москве? – удивлению Горького, казалось, не будет предела.

– А иных вариантов нет. Как вы на это смотрите, Анатолий Васильевич?

Луначарский молчал, взвешивая все «за» и «против», наконец, водрузил пенсне на нос и произнес негромко:

– Командировка, конечно, рискованная, но если Аскольд Владимирович утверждает, что иных вариантов нет… Лично я поддержал бы эту инициативу, однако, где вы будете жить? Если я не ошибаюсь, ваши родители умерли еще до революции?

– Так у меня же сестра в Москве, у нее и остановлюсь, тем более что дом – родительский. Думаю, и ее супруг не будет против. По крайней мере мы с ним всегда были в дружеских отношениях.

– А что представляет из себя этот самый супруг?

– Если коротко, то просто очень хороший человек, из разночинцев, хирург от Бога. До последнего момента был ведущим хирургом в Голицынской больнице.

– Это та, что в Нескучном саду?

– Так точно, в Нескучном. Кстати, по завещанию князя Дмитрия Михайловича Голицына эта больница должна была принимать больных из беднейших слоев населения, – не без гордости за своего шурина подтвердил Самарин.

– Ну что же, в таком случае не будем откладывать это дело в долгий ящик, – подытожил Луначарский. – Вас, Алексей Максимович, я хотел бы попросить заказать билет до Москвы, а я подготовлю письмо на имя Менжинского, который поможет в случае необходимости. Кстати, думаю, вам будет интересно пообщаться с ним. Человек, беспредельно преданный революции, но при всем при этом – дворянин польского происхождения. И что еще немаловажно, интеллигент, юрист по образованию, владеющий, если я не ошибаюсь, шестнадцатью иностранными языками.

– Менжинский… – насторожился Самарин, – но он же, если я не ошибаюсь, возглавлял наркомат финансов, и какую он может оказать помощь в розыске похищенных ценностей?

– Совершенно точно, возглавлял, – подтвердил Луначарский, – но ко всему прочему он введен в состав коллегии ВЧК, и это тот человек, на которого опирается Дзержинский. Правда, он уже несколько месяцев как зачислен в дипломатический корпус и в настоящее время пребывает в Берлине, однако вынужден то и дело навещать Москву, чтобы скорректировать дальнейшую политику по отношению к Германии. Так что, у тебя будет возможность встретиться с ним. Ну а дальше… дальше он порекомендует надежного человека, с которым ты мог бы работать, случись вдруг подобная необходимость.

Они уже прощались, когда Луначарский попридержал Самарина за рукав.

– Кстати, Аскольд Владимирович, вы же некогда пробовали писать стихи и даже увлеклись футуризмом. Александр Блок, Константин Бальмонт, Зинаида Гиппиус, Федор Сологуб и Андрей Белый… Помнится, вы рассказывали как-то, что даже бывали в доме Брюсовых, чему я могу только позавидовать.

– Признаюсь, бывал, да только когда всё это было.

– Главное, что было, – парировал скепсис Самарина хозяин кабинета, – и не менее главное то, что вы разбираетесь в поэзии и могли бы помочь мне.

– Я?.. Помочь вам?

– Да-да, именно вы, и прошу выслушать меня, хотя, возможно, вы в чем-то будете не согласны со мной. – Луначарский стащил с переносицы пенсне, протер платочком стекла, нацепил пенсне на нос. – Символизм – это поэтическое течение, которому я также весьма симпатизирую, как и вы. Однако сейчас довольно громко заявило о себе совершенно новое течение в поэзии – футуризм, и если символизм всегда был ближе к пушкинскому романтизму, то футуризм как бы вытекает из натурализма, оттого, видимо, на него столь яростно обрушился тот же Бальмонт. Спросите, к чему я завел этот разговор, отвечаю. В настоящее время русский футуризм – это не просто модное течение, нет – он зародился на сером фоне второго десятилетия двадцатого века и стал как бы предвестником мировой войны и неизбежной после этой войны революции. Вы меня понимаете?

Самарин утвердительно кивнул головой. Лично он впервые услышал о футуризме от Брюсова, на одном из его поэтических вечеров, который своим сверхчутьем уловил нужность этой волны в поэзии, представляя на суд своих слушателей стихи основателя итальянского футуризма Маринетти и знаменитый «Громокипящий кубок» Игоря Северянина, отпечатанный на пожелтевшей газетной бумаге. Не понимал Самарин другого: с чего бы вдруг член Реввоенсовета республики заинтересовался футуризмом? Однако ответ не заставил себя ждать.

– Судя по вашему выражению лица, вы сейчас гадаете, с чего бы вдруг я завел этот разговор? Впрочем, приду вам на помощь. Среди тех футуристов и имажинистов, на поэтические вечера которых в Москве валом валит молодежь, немало тех, кто истинно принял революцию, и я хотел бы, чтобы мы взяли этих поэтов, как бы это помягче сказать, на заметку. Гражданская война закончится, и стране понадобятся хорошие поэты, которым будет внимать молодежь…

* * *

Эта встреча с Луначарским, определившая дальнейшую судьбу Самарина, закончилась чуть ли не за полночь, однако он даже предполагать не мог, что этой же встречей заинтересовались и другие, не менее влиятельные в Петрограде лица. Уже на другой день в кабинете Яковлевой, где она сдавала дела своему преемнику, раздался телефонный звонок – говорил Зиновьев.

– Ты не могла бы сейчас подъехать в Смольный?

– Что-нибудь срочное? А то я уже на чемоданах сижу, не далее как завтра отбываю в Москву.

– Я тоже отбываю в Москву, так что приезжай, разговор есть.

Не прошло и получаса, как Варвара Николаевна входила в просторный, со вкусом обставленный кабинет председателя Петросовета. Поздоровавшись от порога с Зиновьевым, она бросила на вешалку кожанку, прошла к огромному столу, в конце которого, словно на царском троне, восседал хозяин города. Резкая в движениях, опустилась на ближайший к нему стул.

– Случилось чего? – в ее голосе проскользнули тревожные нотки.

– Да как тебе сказать, – пожал рыхлыми, покатыми плечами Григорий Евсеевич, – пока что ничего страшного, но может и случиться. Смотря как повернутся события.

Известная среди ближайшего окружения Ленина тем, что она не любила пустословия, Варвара Николаевна с едва скрываемым раздражением произнесла:

– Слушай, Григорий, ты воду в ступе не толки, а говори, по существу.

– Ну что ж, по существу так, по существу. Вчера телеграфировал Ильич, спрашивал, не раздумал ли я возглавить Третий Коминтерн.

– Поздравляю, и что?

– А то, что он не упустил возможности поинтересоваться и тем, что за погром ты навела в доме Фаберже, который ныне арендует швейцарская миссия. И просил меня как-то замять это дело, чтобы оно не было предано международной огласке в самый неподходящий момент, я имею в виду Учредительный конгресс Третьего интернационала, который должен состояться в марте месяце.

– Чего-чего?.. – удивлению Яковлевой не было предела. – Предать огласке то, что уже давным-давно забыто? К тому же это был не погром, как ты изволил выразиться, а обыск, который мы провели исходя из оперативной обстановки.

– Должен повторить тебе, что это не я «изволил выразиться», а Ильич, и то, что ты назвала «обыском», действительно было больше похоже на погром, который Одье в силу каких-то причин не придал международной огласке. Возможно, придерживает на всякий случай. И Ленин, естественно, накануне Учредительного конгресса не хотел бы, чтобы зарубежные писаки муссировали тот произвол, который творят питерские чекисты на территории посольств нейтральных держав.

– Чепуха какая-то! – взвилась Варвара Николаевна. – Чепуха и еще раз чепуха! Погром… Не погром, а обыск, который мы провели после того, как стало известно, что в доме на Большой Морской контрреволюционные элементы складируют оружие, готовясь к захвату Смольного.

– И что, нашли спрятанное там оружие? – с откровенной издевкой в голосе поинтересовался Зиновьев. И тут же: – Можешь не отвечать, так как его там никогда не было и не будет. Зато твои ребятки вынесли оттуда всё, что представляло хоть какую-то ценность. Или, может, я не прав?

Катая желваки на покрасневших скулах, Варвара Николаевна какое-то время молчала, наконец произнесла негромко:

– Насколько тебе известно, основные ценности Фаберже, спрятанные им в доме на Большой Морской, остались нетронутыми. Или, может, забыл, что мы так и не смогли найти его потайной сейф?

– Ладно, успокойся, – кошачьим движением пухлой ладошки остановил ее Зиновьев. – Я помню твой доклад, и у меня есть возможность заткнуть рот нашему другу Одье.

– Так отчего же мы тогда воду в ступе толчем?

– А оттого мы ее в ступе толчем, что мне непонятно, из каких-таких источников Ильич узнал об этом случае на Большой Морской? Из твоих орлов никто не мог проболтаться тому же Дзержинскому?

– Исключено.

– В таком случае кто?

– А сам не догадываешься?

– Луначарский? Горький?

– Кроме них некому. Тем более что Одье мог пожаловаться только кому-то из этих двоих, и любой из них мог телеграфировать Ильичу.

– Похоже, что так, – согласился с Яковлевой Зиновьев, – и это осложняет дело.

– Кстати, должна заметить, что наш пролетарский буревестник будет теперь контролировать не только каждый факт экспроприации, но также попытается выяснить, куда подевались ценности, свезенные на склад наркомата внешней торговли. Правда, чтобы провести подобный сыск, потребуются специалисты старой школы, а их-то, слава Богу, уже нет. – Варвара Николаевна встряхнула копной черных волос, и на ее лице застыла саркастическая усмешка. – Ну, так что, Григорий Евсеевич, вопросы еще будут или будем прощаться?

Зиновьев молчал, исподлобья взирая на Яковлеву, чувствовалось, что он не разделяет ее оптимизма.

– Тебе фамилия Самарин говорит о чем-нибудь? – наконец, спросил он.

– Фамилия как фамилия, таких на Руси пруд пруди.

– В таком случае уточняю: Самарин Аскольд Владимирович.

– Судя по имени-отчеству, белый офицер?

– Отнюдь, – с нотками сожаления в голосе произнес Зиновьев, – был бы офицером, было бы все проще, а так… следователь по особо важным делам Московского окружного суда, но которого, заметь, даже ты расстрелять не в силах.

– С чего бы вдруг «не в силах»? – то ли удивилась, то ли возмутилась Варвара Николаевна. – Москвич, прибыл в Питер для координации местной контры с московским подпольем. Что еще для расстрельного приговора надо? Кстати, на этом твоем Самарине можно такое дело закрутить, что…

Она, видимо, ждала похвалы, однако Григорий Евсеевич только вздохнул обреченно.

– Эх, Варвара, твоими бы устами да мед пить. А что касается Самарина… Летом семнадцатого он был командирован в Петроград, чтобы помочь местным недоумкам законопатить Луначарского в Петропавловских казематах, однако вместо этого он попал под его влияние и повернул дело так, что уже в начале августа Луначарский был выпущен на свободу.

– Ну и что с того? Думаю, это не столь веская причина, чтобы из этой персоны делать неприкосновенную личность.

– Думать ты можешь все, что угодно, но об этом случае Луначарский рассказал Ильичу, и тот в каком-то из своих выступлений высказался относительно того, что «такие товарищи, как следователь Самарин, нужны делу революции». Так что, можешь делать выводы.

– Ах, Григорий… – не сдавалась Варвара Николаевна, – да ты же Ильича лучше меня знаешь. И после того как в него стреляли, он настолько круто изменил свое отношение к тем, кого еще в семнадцатом считал возможными «попутчиками», что… – ее лицо скривила презрительная усмешка, и она уже чуть тише добавила: – Да и постановление СНК о Красном терроре пока что еще никто не отменял.

– И все-таки Самарин – это совершенно иной расклад, и действовать здесь надо более чем осторожно, тем более что он находится под негласной защитой Луначарского. В общем, сама понимаешь, подобный поворот событий ни мне, ни тебе на пользу не пойдет.

– Выходит, повезло твоему Самарину, – ёрничала Варвара Николаевна, – знал, когда подсуетиться надо.