Текст книги "Алмазный фонд Политбюро"

– О-о-о, – с удивлением протянул Зиновьев, – да ты лучше меня осведомлена о его похождениях.

– Да уж недаром хлеб едим, – не стала отрицать Варвара Николаевна и уже с долей горечи в голосе добавила: – Жалко, что в Москву отбываю. Ильич уже вторую телеграмму прислал, требует немедленного выезда.

– М-да, чуток бы попозже, – пробормотал Зиновьев, – мне тебя сильно не будет хватать. – И тут же спохватился вопросом: – Уже известно, что тебе Ильич в Москве предложит?

– Ну а как же без этого? С двадцатого февраля назначена членом коллегии Наркомпрода.

Григорий Евсеевич не мог не обратить внимания, что эти слова она произнесла без особой радости в голосе.

– Что, Ильич вспомнил твои заслуги, когда ты комиссарила в продотрядах и маузером выбивала из крестьян хлебушек? – хмыкнул Зиновьев, знавший о «революционных методах» Яковлевой, которая в своей жестокости переплевывала даже белогвардейскую контрразведку.

– Выходит, что так, – не стала отрицать Варвара Николаевна. – В отличие от многих он ценит старые кадры и знает, кого куда лучше поставить.

– Да, этого у него не отнять, – согласился Зиновьев, – кстати, тебе уже известно, кто остается вместо тебя?

– Ильич рекомендовал Сергеева, но, насколько я поняла из его последней телеграммы, ему совершенно безразлично, кто возглавит Петроградское ЧК.

– Чего-о-о? – Зиновьев не смог скрыть своего удивления: – Ты, Варвара, случаем не того?..

– Я-то, случаем, не того! – окрысилась она. – И могу дословно процитировать телеграмму, адресованную лично мне. «Порицаю оттяжки. Оставьте заместителем кого хотите, например, Сергеева. Предсовнаркома Ленин».

– То есть Сергеев – временщик?

– Вот именно, что временщик, – согласилась с ним Яковлева. – Думаю, так будет до тех пор, пока Дзержинский сам не подберет кандидатуру на мое место.

Зиновьев молчал, пытаясь проанализировать далеко не обнадеживающие выводы Яковлевой, наконец задал вопрос, который не мог не волновать его:

– Ильичу, конечно, виднее, кого куда ставить, а вот кого ты оставляешь на экспроприации? Надеюсь, этот вопрос не в компетенции Дзержинского?

– Можешь не волноваться, – хмыкнула Варвара Николаевна, – этот вопрос в моей компетенции.

– И кого же?

– Чадина.

– Что, надежный человек?

– Более того, проверенный. К тому же член коллегии, весьма активный и смышленый чекист. До этого занимался делами спекулянтов. Короче говоря, можешь опираться на него полностью.

Глава 6

«Я памятник себе воздвиг нерукотворный, к нему не зарастет народная тропа…»

Эту пушкинскую строку Самарин вспомнил, когда свернул на Кронверкский проспект, и улыбнулся невольно пришедшему на память сравнению.

Навстречу ему, обходя стороной черные от копоти сугробы и скользя резиновыми калошами по обледенелой мостовой, однако не переставая при этом о чем-то громко спорить, двигалась небольшая группа мужчин, в которых по одежде можно было признать «недобитых буржуев» или столь же презираемых интеллигентов. Впрочем, предмет их обсуждения прояснился сразу же, как только Самарин поравнялся с петербургской интеллигенцией, остроносый очкарик даже шляпу приподнял, приветствуя Самарина как собрата по тяжкой жизни в опустошенном городе, в котором исчезли даже отощавшие дворняги, а в какой-то каморке повесилась с голоду последняя мышь. Теперь уже четко различались такие слова, как «Горький», «Алексей Максимович», и не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы утвердиться в догадке о том, что эти «ходоки» только что покинули дом тридцать два и теперь обсуждали вопрос, который в настоящее время оставался для них вопросом жизни и смерти. Хватит ли влияния у всемирно известного пролетарского писателя повлиять на чиновников из Петросовета и лично на товарища Зиновьева, чтобы помочь «ходокам» с решением неподъемных проблем, которые поставили их лично и их семьи на грань выживания?

Самарин уже слышал, что за Горького, как за последнюю спасительную соломинку, пытаются ухватиться даже его бывшие враги и оппоненты, столкнувшиеся с бесправием и жестокостью послереволюционного Петрограда, но, чтобы приходить к нему домой… «И, видимо, действительно помогает, – мелькнула мысль, – иначе бы не ломились к нему косяками». Он не был поклонником Максима Горького как писателя и тем более драматурга, но в эту минуту зауважал его как человека, который заботился не только о себе любимом, но приходил на помощь и тем, кто более всего нуждался в его помощи.

Входную дверь открыла статная красивая женщина, в которой московский театрал Самарин без труда узнал Марию Андрееву, которая довольно успешно разделила свой актерский талант с фанатичной привязанностью к революционному движению в царской России, что, естественно, не могло не вылиться в любовь к писателю Максиму Горькому.

– Вы – Самарин? – окинув гостя вопросительно-изучающим взглядом, уточнила она.

– Так точно, – снимая шапку, подтвердил Самарин, – Аскольд Владимирович.

– Даже так? Прекрасно! Ну а я просто Мария Федоровна Андреева. – И, видимо, для того, чтобы быть правильно понятой, тут же пояснила свое удивление: – Признаться, впервые встречаю столь шикарное сочетание фамилии, имени и отчества. Старинное, великокняжеское – Самарин, еще более древнее – Аскольд, и как многовековая подпорка к нему – Владимирович. Будь вы актером, журналистом или писателем, вам бы незачем было псевдоним искать. Аскольд Самарин – и этим сказано всё.

– Что ж, спасибо на добром слове, хотел бы и вам сделать ответный комплимент, но теперь как-то неловко будет.

– Неужто боитесь, что сочту вас за ту кукушку, которая хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку? А вы не бойтесь, делайте комплименты. Женщины, тем более актрисы, любят, чтобы их хвалили. И поверьте, они менее всего думают, как о петухах господина Крылова, так и о его кукушках. Впрочем, это на будущее, а сейчас раздевайтесь, и я проведу вас к Алексею Максимовичу. Он ждет вас.

Осмотревшись в прихожей, которая не уступала по своему убранству зажиточным домам дореволюционного Петербурга, Самарин повесил на вешалку пальто и шапку, снял с бот калоши, которые надевал только в слякотную погоду, и уже когда причесывался перед огромным овальным зеркалом, заметил, что за ним наблюдает хозяйка дома. Практически отвыкнув за прошедшие полтора года от нормального общения с нормальными людьми, тем более такого уровня, как Максим Горький и актриса Мария Андреева, он неловко улыбнулся, как бы говоря тем самым: «Я весь в вашем распоряжении, ведите».

Видимо заметив это его состояние, Мария Федоровна улыбнулась в ответ.

– Не поверите, Аскольд Владимирович, но смотрю на вас и удивляюсь, неужто вы тот самый следователь Самарин, который накрыл в пятнадцатом году международную шайку мошенников? Об этом тогда вся Москва судачила.

– Вы имеете в виду дело Арнольда Мицкевича? – уточнил Самарин. – Он тогда умудрился втюхать англичанам фальшивые алмазы, выдав их за разрешенные к продаже фамильные ценности царской семьи.

– Да, да, именно Мицкевича! – обрадовалась Мария Федоровна. – Не поверите, но, когда в газетах появились подробности этого дела и ваша фотография, в вас все актрисы влюбились.

– Что, и вы тоже? – подыграл ей Самарин.

– А что же я, не женщина, что ли? Только умоляю вас, не говорите об этом писателю Максиму Горькому, страшной ревности человек.

И вновь засмеялась, правда, не так, как прежде, а хорошо поставленным сценическим смехом.

Судя по всему, Алексей Максимович действительно ждал Самарина. Поднявшись ему навстречу из-за огромного письменного стола, он пригласил гостя к дивану, перед которым стоял ручной работы ломберный столик.

– Маша, не откажи в любезности, принеси чай, – попросил он Марию Федоровну. И уже повернувшись лицом к гостю: – К сожалению, вина в доме нет, так что обмоем ваше назначение и первый продовольственный паек хорошим чаем. А закусим чем бог послал. Надеюсь, вы ничего не имеете против?

Самарин ничего против не имел, тем более что поначалу даже не понял, о каком продовольственном пайке говорит хозяин дома. И только когда Горький передал ему слова Луначарского, он вдруг по-настоящему осознал, что всё то, что произошло с ним, не сон и не миражное воспаление мозгов на почве хронического истощения.

– Спасибо, Алексей Максимович!

– За что? – искренне удивился хозяин дома.

– За всё! И за паек, и за…

– Так это вы не меня, это вы Анатолия Васильевича благодарите, – пробурчал в усы Горький и, чтобы поставить на этом вопросе точку, добавил: – Ну а пока мои дамы будут чай готовить, вы расскажете мне, что удалось прояснить относительно ограбления норвежского посольства. Впрочем, не удивлюсь, если и ваш опыт мало чем поможет в этом темном деле. Как никак, а почти полгода прошло с тех пор.

Однако вопреки столь категорическому утверждению, рассказывать было что, и Алексей Максимович был удивлен тем, что удалось нарыть Самарину за столь короткое время. А вместе с удивлением росло и невольное уважение к следователю по особо важным делам уже не существующего Московского окружного суда. И уже за чаем он обращался к нему не столь снисходительно, как прежде.

– И каковы же ваши выводы? – спросил он, пододвигая поближе к гостю тарелочку с пиленым сахаром.

– Выводы?.. – задумался Самарин. – Ну, что касается окончательных выводов, то об этом говорить еще рано, однако уже прорисовывается вполне осязаемая версия, которая годится для дальнейшей разработки.

– Господи, Аскольд Владимирович, вы изъясняетесь, как профессионал, но я-то гражданский человек, так что постарайтесь перевести всё это на понятный язык.

– Да здесь, в общем-то, и переводить нечего, – пожал плечами Самарин, – крути не крути, а получается, что ограбление норвежского посольства – это хорошо спланированная акция, главная цель которой – дорожный саквояж Фаберже.

– Положим, об этом я догадывался и сам, когда прочитал письмо Фаберже Луначарскому, – прервал Самарина Горький, – но вы растолкуйте мне, КАК, из каких таких источников налетчики узнали о том, что Фаберже доверил бриллианты швейцарцу Одье, тогда как об этом знали всего лишь четыре человека. Причем троих мы отбрасываем сразу же, а четвертый был доверенным лицом Фаберже и тоже вроде бы не попадает под категорию болтунов.

– А вот здесь, Алексей Максимович, я вынужден огорчить вас. Именно он, Моисей Мендель, и сдал грабителям тайну дорожного саквояжа.

Судя по всему, столь категоричное утверждение, высказанное профессиональным следователем, произвело на Горького довольно сильное впечатление, и все-таки он произнес без особой уверенности в голосе:

– Простите меня, но подобное обвинение… Оно же практически голословное. Этак можно любого человека в чем угодно обвинить.

– Уверяю вас, отнюдь не голословное, – возразил ему Самарин, – хотя прямых доказательств относительно Менделя у меня нет.

Заметив, насколько резко вскинулся хозяин дома, ухватившийся, видимо, за слова «прямых доказательств нет», Самарин вынужден был остановить его.

– Позвольте закончить мою мысль, к тому же давайте уговоримся называть вещи своими именами. Что же касается Менделя… поверьте, мне тоже не с руки обвинять его в подобном грехе, как предательство, но если вы меня спокойно выслушаете, то и сами, надеюсь, придете к такому же выводу.

– Хорошо, – без энтузиазма в голосе пробурчал в усы Горький, – выкладывайте свои доказательства, хотя, признаться, я не приверженец столь категоричных ярлыков, как «предатель», «предательство» и прочая, прочая, прочая.

«Это, конечно, похвально, – хмыкнул про себя Самарин, – но, видимо, вас, дорогой Алексей Максимович, еще никто не предавал по-настоящему, коли вы еще не разочаровались в своих друзьях», – однако вслух произнес:

– Как я вам уже говорил, я встречался с женой Менделя, и она рассказала мне, что спустя какое-то время после того, как чекисты изъяли у Менделя всё то, что смогли найти, они вновь принялись за его обработку, требуя сдать все те драгоценности и ювелирные изделия, которые ему удалось-таки утаить после первой экспроприации. Не знаю, как они его обрабатывали и чем добили, но после очередной обработки он вернулся домой едва живой и заявил жене, что теперь чекисты и городские власти наконец-то оставят его в покое и он сможет спокойно думать о том, как вырваться без особых потерь из Питера.

Забыв про чай, Горький внимательно слушал, по привычке теребя ус.

– И здесь стоит обратить внимание на то, что Мендель всё это время, по словам жены, вплоть до того, как его убили, был мрачнее тучи, и ощущение у нее было такое, будто его давила какая-то тяжесть.

– И что, после этой обработки его больше в чека не таскали?

– Нет.

– И когда же это было? Я имею в виду последний вызов в чека.

– Примерно за полмесяца до того, как случился налет на посольство Норвегии.

Самарин отхлебнул глоток уже остывшего чая и теперь ждал, что же на это скажет хозяин дома. Горький тоже молчал, видимо прокатывая в голове навязанную ему версию. Наконец произнес, вскинув на гостя пристальный взгляд:

– Значит, вы считаете, что…

Видимо, не в силах переступить свое собственное Я, он замолчал, и Самарин вынужден был прийти ему на помощь:

– Да, Алексей Максимович, именно так и считаю. И это единственная версия, которая дает ответы практически на все поставленные вопросы. Чтобы откупиться от своих преследователей, Мендель решился на сделку со своими палачами и сдал тайну, доверенную ему Карлом Фаберже. В надежде, естественно, что чекисты оставят его в покое и он сможет без особого риска выбраться из России.

Он отхлебнул еще один глоток чая, поставил подстаканник на столик.

– Я не знаю, что применяли чекисты по отношению к Менделю, когда выбивали показания относительно его личных богатств, и поэтому не вправе судить его за то, что он сдал тайну дорожного саквояжа Фаберже. Но судя по тому, в каком угнетенном состоянии он находился после этого, я могу предполагать, что он сам казнил себя за проявленное малодушие…

Он замолчал, молчал и Горький, видимо силясь признать весомость логических размышлений Самарина, наконец, спросил:

– Когда вы разговаривали с вдовой Менделя, вам не показалось, что она все еще не теряет надежды эмигрировать из России?

– Так она и не скрывает этого.

– И вы что же, уверены в том, что она говорит вам правду?

– Уверен.

– Я имею в виду всю правду, не скрывая чего-то такого, что ей помешало бы покинуть Россию?

– Да, именно это я и имею в виду.

– В таком случае мне непонятна логика убийства Менделя. А если говорить проще, то мне непонятна причина его убийства, если, конечно, следовать вашему выводу, что это убийство никак не вяжется с уличным ограблением.

– То есть, вы хотите спросить, с чего бы вдруг понадобилось устранять Менделя, тогда как он уже сдал саквояж Фаберже, и не лучше ли было бы держать его и дальше на коротком поводке, время от времени трогая за вымя?

– Да, именно это я и хотел бы уточнить.

– Я на этом тоже голову сломал, – признался Самарин, – но затем пришел к выводу, что живой Мендель оставался весьма опасным свидетелем для тех, кто разработал план похищения тех драгоценностей, которые Фаберже оставил на хранение в швейцарской миссии. И его, естественно, надо было срочно убрать. Что и было сделано под видом ограбления.

– Но почему? – воскликнул Горький. – В чем состояла его опасность для грабителей, если бриллианты и ювелирные изделия Фаберже исчезли неизвестно куда, а на ограблении норвежского посольства уже поставлена точка?

– А вот здесь вы глубоко ошибаетесь, – позволил себе возразить Самарин, – точка еще не поставлена и, как мне кажется, поставлена будет не скоро. К тому же вы опускаете из внимания тот факт, что Мендель не оставлял своего решения эмигрировать из России, и именно этот факт пугал убийц Менделя более всего.

– Не понимаю почему?

– А вы представьте себе, что Мендель оказывается за границей и предает огласке всю правду относительно налета на посольство и похищения драгоценностей Фаберже? Представили? А теперь представьте себе, что в этом ограблении замешаны весьма влиятельные лица из Петросовета или петроградского чека? Представили, какой шум мог бы подняться в зарубежной прессе? Так что, единственно приемлемым решением было – раз и навсегда убрать Менделя как наиболее опасного свидетеля и на этом поставить точку. – Самарин замолчал было, однако тут же позволил себе усмехнуться грустной усмешкой. – И поверьте мне, поверьте, как следователю, это не последний труп.

Горький тряхнул головой, словно пробуждался от сна, и, тронув кончик уса, пробасил, стараясь в то же время хоть как-то смягчить свое недоверие словам Самарина:

– Да, если следовать вашей логической выкладке, то всё так и было, но согласитесь, что без основательных доказательств во всё это трудно поверить. Спланированное ограбление… влиятельные лица из Петросовета и петроградского чека… Господи, этак до чего угодно договориться можно!

– Ну, положим, относительно причастности к этому ограблению и убийству Менделя кого-то из влиятельных лиц Петросовета или того же чека – здесь даже доказывать ничего не надо, всё ясно и так. Но как основное доказательство, которое, правда, к делу не подошьешь, это реакция организаторов ограбления посольства на возможно скорый побег Менделя из России. По словам вдовы, все переговоры Мендель вел с кем-то из весьма влиятельных лиц в Петросовете, то есть с теми, кто смог бы обеспечить Менделю и его жене комфортный переход границы. И уже одно это говорит о многом. К тому же Менделя убили, когда он возвращался домой из Смольного.

– Хотелось бы вам напомнить, что в Смольном располагается не один только Петросовет.

– А я и не настаиваю на том, что во всем этом замешан кто-то из Петросовета, но должен вас уверить, что всё это провернуть и спустить на тормозах, я имею в виду ограбление посольства и убийство Менделя, могло только весьма влиятельное лицо из Смольного или кто-то из подчиненных госпожи Яковлевой. Надеюсь, вы хоть с этим согласитесь со мной?

– Пожалуй, вынужден буду согласиться, – без особой радости в голосе пробурчал Горький, – но это при условии, что именно Мендель, спасая свое собственное добро…

– А возможно и жизнь, – подсказал Самарин.

– Да, именно жизнь, вынужден был рассказать своим палачам о бриллиантах и драгоценностях, оставленных Карлом Фаберже главе Швейцарской миссии.

– А иной версии нет и быть не может, – как о чем-то само собой разумеющемся заявил Самарин, однако хозяин дома будто не слышал его, продолжая развивать логическую линию, подсказанную Самариным:

– И если всё это действительно так и было… Вы что же, хотите сказать, что обычный питерский грабитель даже бы не почесался, узнав о том, что Мендель покидает Россию, и, возможно, даже обрадовался бы подобному факту? Как говорится, баба с воза – кобыле легче?

– Точно так, – подтвердил Самарин.

– И все-таки мне многое непонятно, – вздохнул Алексей Максимович. – Даже если я приму ваши логические выкладки за истину.

– Что именно?

– В первую очередь мне непонятен тот факт, зачем организаторам ограбления понадобилась утечка информации накануне налета? Они же не могли не знать, что в том же Смольном есть люди, которые за определенную награду передают сотрудникам иностранных посольств наиболее ценную для них информацию?

– Так они же изначально знали, что эта информация попадет в уши господина Одье. И нужно это им было для того, чтобы, во-первых, проверить слова Менделя и, если он не соврал, убедиться в том, что оставленные на хранение бриллианты и драгоценности продолжают находиться в доме на Большой Морской.

– Но при этом они добились еще большего эффекта, – неожиданно продолжил логическую выкладку Горький: – Поддавшись на эту провокацию, швейцарский посланник, не догадываясь, что бандиты уже давно следят за домом на Большой Морской, перевез чемоданы и дорожный саквояж Фаберже в посольство Норвегии, и теперь им только оставалось решиться на ночной налет.

– Совершенно точно, – подтвердил Самарин, – так что, как говорится, дело остается за малым. Выяснить, кто все-таки был организатором этого похищения, кто конкретно участвовал в ночном налете на посольство Норвегии и где теперь находятся все те драгоценности, которые были упакованы в дорожный саквояж.

Он замолчал, пытаясь уловить реакцию хозяина дома, однако вынужден был добавить:

– И в этом отношении я надеюсь на помощь Кузьмы Ивановича Обухова.

– А это еще кто такой?

– Если коротко, то просто честный, хороший человек, в недалеком прошлом – заведующий уголовным столом сыскного отдела на Лиговке.

– Что, полицейский? – насторожился Алексей Максимович, у которого все еще оставалось предубеждение к полицейским чинам.

– Я бы сказал точнее, сыщик от Бога, который хотел бы работать на Советскую власть, но… – вздохнул Самарин, – толковые сыщики и профессиональные следователи, к великому сожалению, новой власти не нужны.

– М-да, – буркнул в усы Алексей Максимович, – с этим я вынужден согласиться с вами, однако, надеюсь…

Он, видимо, хотел обнадежить Самарина, что недоверие Ленина и большевиков к «царским» спецам – элементарная предосторожность новой власти в переходный период революции, еще, мол, какое-то время, и эти специалисты вновь будут востребованы, но уже для строительства совершенно нового государства, однако вовремя сообразил, что Самарин не тот простачок, которого можно кормить подобными сказками, и чтобы отойти от столь неприятной темы, поинтересовался, набивая очередную папироску табаком:

– Рассказывая о Менделе, вы ссылались на слова его вдовы, вы что, действительно доверяете этой женщине?

– Доверяю, – подтвердил Самарин, – и даже более того, я хотел бы переговорить о ее дальнейшем будущем. Человек находится на грани срыва, и ей необходима серьезная помощь.

– Переговорить об ее эмиграции из России? – моментально отреагировал Горький. – Так это вам лучше к Луначарскому обратиться, а я-то чем помочь могу?

– Если бы это касалось эмиграции, я бы сразу к нему обратился, – едва ли не сморщился от столь примитивного суждения Самарин, – в данном же случае…

Он замялся, подбирая слова, которые могли бы объяснить пролетарскому писателю столь непонятную заботу полуголодного Самарина о вдове известного на весь город владельца ломбарда, однако Горький опередил его откровенно убийственным вопросом:

– Ради Бога, простите меня за вынужденную бестактность, но она, я имею в виду вдову, дама, еще не вступившая в бальзаковский возраст?

Стушевавшийся Самарин зыркнул на него пронзительным взглядом, однако понимая, что хозяин дома не тот человек, которого можно кормить различными небылицами, утвердительно кивнул головой и тут же поправился:

– Но поймите меня правильно, не в этом дело.

– Красивая? – продолжал допытываться Горький.

– Да.

– В таком случае я вас понимаю, – хмыкнул в усы Алексей Максимович, – так что, рассказывайте, и как можно подробнее.

…Когда Самарин закончил историю знакомства с Вандой, упустив при этом наиболее интимные места, глаза Горького затуманились поволокой, и он вздохнул завистливо:

– Влюбились? Только честно, по-мужски.

– Видимо, влюбился.

Горький раскурил очередную папиросу и уже без тени ухмылки на лице произнес:

– Это хорошо, очень хорошо, что вы влюбились. Сейчас ваша жизнь наполнится таким содержанием, что… Господи, – неожиданно воскликнул он, – как же я понимаю вас! А что касается просьбы относительно дальнейшей судьбы вашей Ванды…

Он на минуту задумался, по привычке трогая пожелтевший от дыма ус, наконец произнес, видимо приняв какое-то окончательное решение:

– Если она действительно разбирается не только в живописи, но и в драгоценных камнях… В общем, такие специалисты в комиссии нужны, весьма нужны. Положим ей причитающийся паек – и за работу. Ну, а сейчас, если, конечно, вы не против, мы зайдем за вашей дамой сердца, затем заскочим по одному адресу на Невском, где я познакомлю вас с удивительно красивой женщиной – Марией Бенкендорф, урожденной графиней Закревской, после чего мы все вместе отправимся в «Привал комедиантов», где Александр Блок будет читать поэму «Двенадцать». Буквально днями как он был освобожден из казематов петроградского ЧК, и по этому поводу Любовь Дмитриевна устраивает поэтический вечер, куда приглашен и ваш покорный слуга.

– Блок и казематы ЧК?.. – удивлению Самарина не было конца. – Простите, но мне казалось, что его поэма «Двенадцать» стала едва ли не гимном октябрьской революции, и вдруг – казематы ЧК, арест…

– Да, так оно и есть, эта поэма действительно произвела неизгладимое впечатление даже на такого человека, как Луначарский, но вы забыли сказать о том, где эта поэма была напечатана, – он сделал ударение на слове «где». – А напечатана она была в газете левых эсеров, после чего перепечатана в журнале все тех же эсеров, и как только в городе пошел повальный арест левых эсеров, тут же замели и Блока. Кстати, думаю, что и здесь не обошлось без указующего перста Григория Евсеевича, который люто ненавидит Блока.

– За что?

– Признаться, не знаю.

– И что с арестом?

– Отсидел в камере ЧК двое суток, пока об этом не узнал Луначарский. Он тут же телеграфировал Ленину, а моя Мария Федоровна пошла напрямую к Зиновьеву. Устроила в его кабинете грандиозный скандал, и… в общем, выпустили мужика на свободу, однако он до сих пор прийти в себя не может.

– Что, настолько подействовал арест?

– Думаю, не только арест. Насколько я знаю Блока, он принял революцию как символист-романтик, но затем пришло осмысление случившегося, возможно, глаза на что-то открылись, и он столь же люто возненавидел ее.

– И в то же время… «Двенадцать».

– Да, гениальная, признаться, поэма, которая войдет в века и из-за которой, в то же время, от него отвернулась половина петербургской интеллигенции, и он стал как бы нерукопожатным в их кругу. В общем, что-то надломилось в нем, и сейчас ему нужна просто товарищеская помощь и поддержка.

…Мария Бенкендорф действительно оказалась весьма красивой молодой женщиной, к тому же весьма кокетливой, на что Алексей Максимович, видимо уже привыкший к ее манере поведения, не обращал внимания и только смотрел влюбленными глазами.

«Втрюхался мужик», – с ноткой зависти подумал Самарин, искоса поглядывая на Ванду. Он невольно поймал себя на том, что все больше и больше думает об этой красивой полячке, которая вдруг заставила сжиматься его сердце, и ему вдруг захотелось не только самому «втрюхаться» в нее, как «втрюхался» в свою пассию пролетарский писатель Максим Горький, но чтобы и она безоглядно «втрюхалась» в него. Ванда между тем церемонно раскланялась с Горьким, который теперь и с нее не сводил влюбленных глаз, как ровня с ровней обнялась с Марией, и когда та узнала, что Ванда не хуже своего покойного мужа разбирается в оценке драгоценных камней и ювелирных изделий, она заквохтала чисто по-женски, попросила, чтобы ее называли просто Мартой, и сразу же напросилась в гости к Ванде, чтобы она «прикинула стоимость кое-каких безделушек».

М-да, тесен мир, подвел черту Самарин, и они, обходя огромные, почерневшие от копоти сугробы, отправились на угол Марсова поля и Мойки, благо было недалеко.

– Кстати, – подкрутив пожелтевший от курева ус, обратился к Ванде Алексей Максимович, – а вам никогда не приходилось до этого встречаться с женой Блока? Нет? Ну-у, это большое упущение, должен сказать вам. Любовь Дмитриевна удивительная женщина, кстати, дочь Дмитрия Менделеева.

– Господи, Алекс, – встряла в разговор Марта, – все-то у тебя «удивительные женщины», а когда познакомишься с ними, так самые обыкновенные бабы, правда, довольно красивые. Но это уж тебе судьбой предопределено залетать только на красивых баб, – и засмеялась, подхватив Горького под руку.

– Во, опять возревновала, – таким же смехом вторил ей Горький, и Самарин невольно обратил внимание на этот смех; теперь он мог дать руку на отсечение, что мадам Бенкендорф уже давно прикладывается к кокаиновой «дорожке».

– А что касается Любы, – продолжала Марта, – баба как баба, таких сотни в Питере. Когда-то, еще в ту пору, когда она моталась по российским весям с труппой Мейерхольда, была влюблена в молоденького актеришку из Могилева, родила от него дочку, которую Блок, которого я просто обожаю, принял как родную дочь. А в Любу, между прочим, до сих пор влюблен Андрюшка Белый, и я, признаться, не знаю, кто из них больший талант – Блок, написавший «Незнакомку», читая которую, сердце разрывается, или тот же Андрюшка Белый. Помните его «Жертву вечернюю»?

И она, остановившись у почерневшего от копоти сугроба, театрально взмахнула рукой и стала читать Андрея Белого:

 
Стоял я дураком в венце своем огнистом,
в хитоне золотом, скрепленном аметистом, —
один, один, как столб, в пустынях удаленных,
и ждал народных толп коленопреклоненных…
 

Мария закончила читать «Жертву…», как-то смущенно улыбнулась, словно прощения просила за что-то свое, чисто женское, затем зашлась все тем же «кокаиновым» смехом, и Самарин вдруг понял, с чего бы это маститый пятидесятилетний пролетарский писатель, казавшийся сухарем и занудой, «втрюхался» в взбалмошную красавицу. И вновь позавидовал ему. В отличие от следователя по особо важным делам Московского окружного суда, который до тридцати лет своей холостяцкой жизни так и не удосужился создать семью, пролетарский писатель Максим Горький времени зря не терял: поначалу влюбил в себя Марию Федоровну Андрееву, затем еще кого-то, еще и еще, а теперь вот «втрюхался по уши» и сам, и, судя по всему, счастлив от этого.

Пока пробирались промеж сугробов до «Привала комедиантов», который в шестнадцатом году открылся в подвале «Дома Адамини» и явился продолжением самого знаменитого артистического кафе Серебряного века – «Бродячей собаки», уже окончательно стемнело, на Невском полыхнуло несколько железных бочек, подле которых грелись вооруженные патрули, и Горького дважды приветствовали какие-то матросы, составлявшие костяк этих патрулей.

– Слушай, а откуда они тебя знают, да еще проводить предлагают? – не удержалась, чтобы не удовлетворить свое любопытство, Мария.

– Так я же постоянно на кораблях выступаю, а личность у меня приметная.

– А ты бы в чека петроградском не мог пару раз выступить?

– Зачем?

– Да чтобы до меня больше не доматывались, а то прилипли, как банный лист к заднице, и чуть что не так – на Гороховую тянут.

– Ладно, разберемся, – буркнул в усы Алексей Максимович, однако было видно, что он готов простить любую выходку своей Марты.

«Господи, а как же жена Горького всё это терпит?» – невольно подумал Самарин, придерживающийся «старорежимных» взглядов, что браки свершаются на небесах, и женившийся единожды… Он еще не знал на тот момент, что Алексей Максимович и Мария Федоровна Андреева только внешне поддерживают видимость супружеской жизни, а на самом деле пролетарский писатель был отпущен Андреевой на «вольный выпас» с тех самых пор, когда она узнала про его связь с Варварой Шайкевич, женой издателя и друга Алексея Максимовича Горького. Подобное предательство не прощается.