Текст книги "Алмазный фонд Политбюро"

Перед тем как подняться по мраморным ступенькам «Дома Адамини», Самарин невольно затаил дыхание. Он был здесь полтора года назад, в августе семнадцатого, когда в воздухе еще витали такие слова, как СВОБОДА, РАВЕНСТВО и БРАТСТВО, а опьяненный революционной стихией столичный бомонд окончательно подсел на кокаин, и в «Привал комедиантов» валом валили не только писатели, артисты и художники, но и простые петербуржцы. Несмотря на неизменное радушие Бориса Пронина, организатора и создателя «Привала комедиантов», по отношению к каждому из гостей, все посетители четко разделялись на две категории: «артисты» и так называемые «фармацевты», то есть все остальные, не принадлежавшие к творческому миру и богеме. Входной билет для «фармацевтов» стоил очень дорого – порой сумму, равную стоимости месячной аренды подвала, однако билеты расходились мгновенно, многим представлялось весьма лестным оказаться за одним столиком со своими современниками, составлявшими славу российского искусства и литературы. Именно этот доход позволял Пронину создавать льготные условия для тех самых «комедиантов», ради которых и создавалось кабаре.

Самарин помнил, как неподалеку от него, за соседними столиками, сидели Ахматова и Гумилев, Рюрик Ивнев, Юрий Анненков, Игорь Северянин и Николай Клюев, Осип Мандельштам, Бенуа и Маяковский – всех не перечислить, и вот теперь… Неужто он вновь увидит кого-то из них, а возможно, что даже удастся перекинуться парой слов. Все-таки Горький был личным гостем Александра Блока, и это также придавало определенный вес.

И еще, что врезалось в память полуторагодичной давности, так это богато декорированные залы «Привала комедиантов». Богемная публика, с которой Самарину приходилось встречаться летом и осенью семнадцатого года, бахвалилась, что восстановленные залы кафе стали еще пышнее и изысканнее, чем в «Бродячей собаке», которую закрыли летом шестнадцатого года только из-за того, что был нарушен сухой закон, да еще, пожалуй, из-за массовой драки, которую устроил Маяковский. Самарин хорошо помнил свое первое посещение «Привала». Входя в подвал, гости из прихожей попадали в буфетную – зал с массивным камином. Столы были покрыты яркими деревенскими платками, в ролях официантов выступали арапчата в цветных шароварах. Он хорошо помнил, какое впечатление произвели на него красочные стены буфетной и прилегающей к ней комнаты, от которых невозможно было оторвать глаз, и все-таки более всего поразил красно-черно-золотой зал с декоративными панно на темы Гоцци и Гофмана, в котором господствовали стихия комедии и карнавала. И все это дополняли встречавший гостей карлик Василий Иванович в костюме петуха да старенький пудель Мушка, бродивший по залам. Судя по задумке авторов этого праздника души и сердца, пудель должен был символизировать преемственность традиций «Бродячей собаки».

Самарин переступил порожек большого зала и остановился пораженный – ничего такого, что напоминало бы прежнее великолепие. Не было ни расписных деревенских платков на столиках, которые заменяли скатерти, ни официантов, ни карлика в костюме петуха, ни пуделя Мушки – бедность, нищета, истоптанный сапогами пол и опустошение – миниатюрная копия утопающего в революционной разрухе Петрограда. Но главное, что более всего поразило Самарина, так это сиротливо стоящие столики, за которыми можно было насчитать всего лишь с десяток молодых людей, видимо фанатичных любителей революционной поэзии. Они о чем-то оживленно спорили, курили страшенную махорку и ждали выхода на сцену автора «Двенадцати». Впрочем, этого стоило ожидать. Как признался Горький, интеллигенция и петроградский бомонд не могли простить Александру Блоку его поэму, он это прекрасно понимал, и все равно что-то в нем надломилось от этого предательства некогда обожавшей его публики.

Однако на что сразу же обратил внимание Самарин, так это на внешний вид Блока. Он помнил его изысканно одетым, высокомерным франтом, который любил женщин, вино и кокаин, а сейчас их встречал через силу улыбающийся, сломленный жизнью и дикой несправедливостью поэт, просидевший в камере петроградского ЧК двое суток. И все-таки он пытался держаться молодцом. Поцеловал руки дамам и провел к крайнему от сцены столику, подле которого хлопотала Любовь Дмитриевна, протирая бокалы полотенцем. Самарин уже знал от Горького, что Блок пьет только вино, однако Ванда прихватила на всякий случай бутылку французского коньяка, чему Любовь Дмитриевна была несказанно рада. Извинившись за Луначарского, который «немного запоздает», Алексей Максимович неожиданно спросил у подошедшего к ним официанта:

– Скажите-ка, голубчик, а вина у вас можно заказать?

– Алексей Максимович, – расплылся в улыбке официант, – стоит только приказать.

– Ну, зачем же так вот сразу «приказать», – хмыкнул в усы Алексей Максимович, покосившись при этом на свою пассию: – а ежели просто заказать?

– Для вас все будет исполнено по высшему разряду.

– Благодарю, голубчик, и в этом случае – три бутылки вина на столики, за которыми сидят вон те молодые люди, а нам, пожалуй, две. Две хватит? – пробормотал он в усы, повернувшись к жене Блока.

– Господи, Алексей Максимович, – неожиданно взмолилась Любовь Дмитриевна, – а вот это уже будет лишнее. Все, что надо, я уже заказала, и скоро накроют стол.

– И все-таки, голубчик, две бутылки и на наш столик, – попросил Горький, и потому, как что-то блеснуло в глазах виновника поэтического вечера, Самарин догадался, что пролетарский писатель только прикидывается этаким мужиковатым простачком, а на самом деле – хороший психолог, способный проникнуть в самые отдаленные уголки человеческой души. Причем в те моменты, когда человеку особенно плохо.

Пока рассаживались за столик, довольно проворный официант успел смотаться в буфетную и, уже возвращаясь оттуда, держал в руках пять темных бутылок вина. Три сразу же поставил на указанные столики, чем немало удивил сидевших за ними любителей поэзии, и Самарин краем уха уловил сначала удивленные возгласы, а потом барственный голос официанта: «Считайте, что подарок от Максима Горького».

– От кого, кого? – послышалось от столиков.

– Говорю же вам – от Максима Горького. Вон тот, что с усами и папиросой в зубах.

– Горького?!.. – удивлению, казалось, не было предела.

Потом вдруг от компании отделился совсем еще молоденький паренек, лет семнадцати, не больше, подошел к Горькому и произнес фразу, которую Самарин запомнил на всю жизнь:

– Спасибо, Алексей Максимович, от всех нас великое спасибо. Завтра уезжаем на фронт бить Юденича, так мы решили одну бутылку оставить нераспечатанной и разопьем ее, когда вернемся домой. – И уже полуобернувшись к Блоку: – В афише написано, что поэму будет читать актриса Любовь Блок, но нам хотелось бы послушать вас лично, и если вам не трудно…

– Хорошо, – благодарственно кивнул головой Блок, и Самарин увидел, как на его глазах навернулись слезы. После чего он наполнил вином бокал, осушил его чуть ли не до дна, и уже уверенным, барственно-спокойным шагом того, дореволюционного Блока поднялся на сцену.

 
Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер —
На всем божьем свете!
Завивает ветер…
 

Последнюю строфу Блок прочитал с откровенным вызовом то ли к тем, кто его не понимает, то ли еще к чему-то, и вдруг замолчал, опустив голову. Спустился со сцены, также молча, не обращая ни на кого внимания, вновь наполнил свой бокал, медленно, чуть ли не в растяжку осушил его до дна и вновь поднялся на сцену.

 
Революционный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнём-ка пулей в Святую Русь —
 

В зале стояла чуть ли не могильная тишина, и в этой тишине он вновь спустился со сцены, вновь наполнил вином бокал и также молча его выпил.

 
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз —
Впереди – Иисус Христос.
 

– Впереди Иисус Христос, – как бы сам про себя повторил Блок, вскинул голову и спустился со сцены.

Немногочисленная публика взорвалась аплодисментами, а пораженный Самарин, до этого не понимавший, с чего бы вдруг питерская интеллигенция и бомонд демонстративно отвернулись от поэта, осознал вдруг всю глубину этой поэмы – «а впереди Иисус Христос». Господи милостивый, так отобразить всю глубину падения России мог только поэт первой величины.

А в этот момент Марта уже просила жену поэта:

– Люба, дорогая, прочти «Незнакомку». Я помню, как ты ее когда-то читала в этом же зале, и тебе рукоплескал весь петроградский бомонд.

– Что, неужто понравилось? – не удержалась от кокетства Любовь Андреевна.

– «Понравилось…». Понравилось – это не то слово, лично я после того, как впервые ее услышала, несколько ночей спать не могла.

– Саша, ты слышал, – воскликнула Любовь Дмитриевна, – сама Мария Бенкендорф спать не могла! – и, сдвинув бутылку вина на край стола, потянулась за ополовиненной бутылкой коньяка. Так же, как это только что делал ее муж, наполнила бокал, молча выпила и вальяжной походкой актрисы, которая знает себе цену, прошла на сцену.

 
……………………………………….
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.
 

Когда возвращались домой, счастливые и немного пьяные, Самарин спросил, полуобняв Ванду:

– Тебе понравилось?

– Господи, о чем ты говоришь! Не поверишь, но сегодня я узнала совершенно иной Петроград и совершенно иную Россию, нежели знала до этого.

Какое-то время шла молча и вдруг произнесла едва слышно:

– Аскольд, женись на мне, пожалуйста, и я буду самой лучшей женой в мире.

И в это же время баронесса Бенкендорф уговаривала Горького:

– Алекс, дорогой, ну сделай мне приятное, пошли к Оленевым. Графиня устраивает нынче спиритический сеанс, будут вызывать дух Распутина, который должен открыть что-то очень важное, и я уверена, что будет необыкновенно интересно. Ну сделай приятное своей милой девочке, а потом пойдем ко мне, мы так давно не были вдвоем…

Глава 7

После заснеженного января и первой половины февраля, завалившего Петроград рыхлым снегом, вторая половина февраля девятнадцатого года обрушилась на выхолощенный, опустевший город влажными туманами, которые в одночасье сожрали почерневшие сугробы, обнажив безлюдные, захламленные мостовые, по которым пронизывающий ветер гнал остатки того, что не успело перегнить за зиму. Эту безрадостную картину дополняли посеревшие от грязи фасады зданий с торчащими из окон черными трубами «буржуек», из которых струились струйки дыма с характерным запахом полусгнивших бревен и досок – всё, что оставалось от деревянных домов, пущенных чиновниками жилищной комиссии на разборку. На подступах к городу продолжались кровопролитные бои, и питерцы спасались как могли, лишь бы только выжить. Правда, те, кто смог бежать за границу, бежали, ну а те, кто остался…

Обессиленные и исхудавшие, с выпадающими от цинги зубами, они тащились на базары и часами стояли в толпе, пытаясь выручить хоть какие-нибудь деньги за фамильные драгоценности, за женское белье или одежду, чтобы затем сторговаться с прижимистыми чухонцами на полведра картошки, килограмм-другой мучицы, наполовину смешанной с отрубями, а если повезет, то и крупой удавалось разжиться. Цены росли, как опара на дрожжах, и если осенью восемнадцатого года пуд картошки можно было приобрести за одни, но вполне приличные штаны, то теперь, в преддверии весны девятнадцатого, это богатство стоило уже пары брюк.

Некогда монолитный Петербург развалился на несколько районов, центром которых были барахолки, где совершенно неподъемными становились цены на хлеб, крупы и картошку, зато стоимость человеческой жизни опустилась ниже предельной планки. Здесь могли и ограбить среди белого дня, и кастетом садануть по затылку, и заточку в печень запустить. Что же касается воплей «Держи вора!», то на подобную мелочь уже и внимания никто не обращал. К тому же надо было остерегаться и солдатских патрулей, которые придавались в помощь милиции для зачистки города не только от карманников, воров и бандитов, но и от спекулянтов, которые окопались в голодном Петрограде, словно клопы в старом тюфяке.

Каждый выживал как мог.

Петербургская интеллигенция, чтобы только не помереть с голоду, тащила на барахолку последнее, что оставалось в доме, порой отдавая за бесценок даже обручальные, легко снимающиеся с исхудавших пальцев золотые кольца, и разбегаясь при одном только виде солдатских патрулей. Что же касается прижимистых хуторян из близлежащих волостей, то эти более всего боялись местную шпану и бандитов, для чего и нанимали для охраны бывших полицейских, которые все еще могли противостоять уличной шпане. Бывший заведующий сыскным столом третьего участка полицейской части на Лиговке Кузьма Обухов держал под своим крылом карельских чухонцев, которые подпитывали город не только картошкой и хлебом, но и салом, замороженной рыбой, а порой и самогоном. Правда, покупать все это богатство мог далеко не каждый.

Обуха, как величали на Лиговке Кузьму Ивановича, признал не только бандитский Петроград, но и милиция не брезговала обращаться к нему за помощью, естественно, не забесплатно. Его заблаговременно предупреждали об облавах, которые время от времени проводили петроградские чекисты, и еще не было случая, чтобы в подобную облаву попадали подопечные Обухова. За что, само собой, те и платили ему сторицей.

…Пообещав Самарину разузнать всё, что только можно, об ограблении норвежского посольства, и главное – куда мог уплыть саквояж и чемоданы Карла Фаберже, Кузьма Иванович долго размышлял над тем, с какой стороны подступиться к этой, казалось бы, поначалу такой простой задаче, пока не понял, сколько неприятностей он может нажить на свою седую голову, начни сыск теми же методами, которыми он пользовался в свою бытность заведующим уголовным столом, то есть, «душеспасительными» беседами с многочисленными агентами и стукачами, которые с незапамятных времен работали на него. Те же «контрагенты» из милиции, которые предупреждали его о планируемых облавах, поведали ему довольно грустную историю о том, что добрая часть матерых бандитов висит на крючке в Петроградском ЧК, и, чтобы спасти свою шкуру, они стучат своим «кураторам» обо всем том, что может их заинтересовать. И не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться о том, что столь пристальный интерес Обуха к ограблению норвежского посольства вызовет ответный интерес в ЧК. А это, как догадывался Обухов, уже грозило не только спокойствию и налаженному существованию его жизни, но и самой жизни, как таковой.

О том, как питерские чекисты расправляются с неугодными людьми, он знал не понаслышке. Не далее, как прошлой осенью кто-то из конкурентов на лиговской барахолке уже пытался подвести под него базу пособника спекулянтов, с которыми Советская власть пыталась вести непримиримую борьбу, и спасло его только то, что сын воевал против белых. Отделался малой кровью – выбитыми зубами да свернутым набок носом.

И в то же время он не мог сказать Самарину категоричное «нет», совесть не позволяла. Так что, надо было искать обходные пути, точнее говоря, тех аборигенов преступного мира, которые были в курсе всего того, чем жил Петроград, и в то же время не запятнали себя связью с чекистами.

Мысленно перебрав пару дюжен крупных и мелких воров, медвежатников и просто карманников, он остановился на Веньке Кривом, авторитетном некогда карманнике, который вынужден был отойти от своей специальности после того, как ему выбили правый глаз. С приметной черной повязкой через всё лицо, к тому же в весьма почтенном для вора возрасте, не очень-то наработаешь по нынешним временам. Вот и приходилось кормиться тем, что Венька держал под собой две ватаги мелких карманников, да разводил по углам более серьезных воров, когда обычная ссора могла закончиться большой кровью. Венька Кривой был в курсе всего того, что творилось в Питере, и в то же время не был замечен связью с людьми в кожаных куртках. Честно отрабатывая свой хлеб, Кривой пребывал на том же базаре, что и Обухов, однако его не было видно уже дней пять, и когда он высветился в толпе, Кузьма Иванович обрадовался ему как родному.

– Вениамин Евгеньевич, – окликнул его Обухов, когда Кривой прихватил за шиворот какого-то оборванца, нацелившегося на карман дородного мужика в каракулевой шапке и в пальто с таким же воротником.

Явно не ожидавший столь уважительного обращения, Кривой застыл в той же позе, что и стоял, затем обернулся на голос, всмотрелся в толпу, и только заметив пробирающегося к нему Обухова, крутанул оборванца вокруг его же оси и, сопроводив назидательным пинком, отправил в дальний угол гомонящей барахолки. Улыбаясь левой половинкой лица, шагнул навстречу. Со стороны могло показаться, что встретились два близких человека, которые давно не виделись друг с другом и теперь судьба свела их на Лиговской барахолке.

– Кузьма Иваныч! – расшаркался Кривой. – Какими судьбами?

– Я-то здесь постоянно, а вот тебя давненько не было видно.

– Приболел. Да так скрутило, что даже с белым светом простился. Думал, помру.

– Ну, насчет смертушки, это ты, конечно, поторопился, а вот насчет всего остального… Что, простуда?

– Она, проклятая. До сих пор кашель, как из кадушки. Не поверишь, от людей стыдно. – И раскашлялся, как бы в подтверждение своей немощи.

– Так отлежался бы еще недельку, – посочувствовал ему Обухов, – а то ведь с этой хреновиной шутки плохи. Сегодня кашель, а завтра…

– Оно, конечно, неплохо бы и отлежаться, – согласился с ним Кривой, – да только на кого хозяйство оставить? – И он кивнул на гомонящую толпу, в которой растворились его щипачи. – Не успеешь на денек-другой отлучиться, как тут же босота приблудная наползает. Вот и приходится держать все под контролем. Видал, только что прихватил одного такого хмыря? Пришлось пообещать, что в следующий раз ноги из жопы выдерну.

– И не жалко пацана? – усовестил его Обухов. – Ему тоже жрать охота.

– Жалко, конечно, – вздохнул Кривой, – да только всех-то не нажалеешь.

Они обменялись еще парой фраз, пока Кривой не спросил напрямую:

– Чего звал-то, Кузьма Иваныч? Неужто обидку на меня какую держишь? Однако, насколько я знаю, мои шкеты твоих куркулей не щупают, как мы с тобой уговорились друг дружку не трогать, так я свое слово держу, тем более, по отношению к тебе. Я же помню, как ты меня с крючка снимал, а должок платежом красен.

– Да нет, обидки на тебя никакой нет, – успокоил его Обухов, – а вот, чего звал, спрашиваешь?..

Он сдвинул шапку на лоб, почесал заросший жестким волосом затылок:

– Потолковать бы кое о чем хотелось, но… – и он повел рукой вокруг себя, как бы говоря тем самым, что Лиговская барахолка, где на каждом шагу торчат уши, не место для серьезного разговора.

– Так в чем вопрос! – моментально вскинулся Кривой. – Нырнем в мою берлогу, там и покумекаем вволю. Кстати, я еще с самого утра ничего не жрал, а там и выпить чего найдется, и закусим чем бог послал.

«Берлога» Веньки Кривого находилась в пяти минутах ходьбы от базара, в небольшом деревянном домишке, в котором еще до революции обосновалась сапожная мастерская Ивана Трезвого, закончившая свое существование вместе с печальной смертью своего хозяина, который еще до революции превратился в живую легенду. Его никогда никто не видел трезвым, за что, видимо, и поимел свою кличку, но при этом он так тачал сапоги, подшивал валенки, набивал набойки и ставил кожаные латки на прохудившуюся обувку, что ни один трезвенник не мог с ним сравниться не только в самом Петербурге, но и во всей округе – от северо-западной границы до Пскова и Вологды. Поговаривали даже, будто Иван Трезвый подшивал валенки всему царскому семейству, но в этом сильно сомневались лиговские старожилы, и тем сомнениям были вполне обоснованные причины. В царский дворец пьяным не покажешься, а Иван без похмельного стакана даже часа прожить не мог. Вот и гадай тут, где врет людская молва, а где правду несет. Однако как бы там ни было, но после смерти сапожных дел мастера его домишко перешел еще одной лиговской легенде – Веньке Кривому, и тот обосновался в нем на правах наследника. После того как знаменитый лиговский щипач окривел на правый глаз, он поначалу запил по-черному, но его приютил у себя Иван Трезвый, и что самое смешное – Венька вышел из страшнейшего запоя, который был для его воровской специальности еще более страшным бедствием, нежели выбитый глаз. Так они и жили последние годы – Иван Трезвый и Венька Кривой, пока хозяин мастерской не отдал Богу душу, опохмелившись какой-то дрянью. Правда, на Лиговке поговаривали, что это особо паскудные конкуренты подсыпали ему в пойло нечто такое, что даже насквозь проспиртованный организм Ивана не смог эту отраву перебороть.

К великому удивлению Обухова, берлога Кривого содержалась в идеальной чистоте, и он не мог не спросить, стаскивая вместе с портянками пропитанные подтаявшим снегом сапоги и влезая в окороченные валенки, видимо специально предназначенные для особо почетных гостей. Судя по выскобленным половым доскам, в этой избушке не приветствовались обляпанные грязью сапоги и валенки, так что гости сбрасывали их вместе с портянками прямо у порога и в комнату входили большей частью босиком.

– Что, хозяйку завел? – спросил Обухов, с удовольствием рассматривая образа в красном углу, перед которыми не мог не перекреститься.

– Да как тебе сказать… – повел плечами Венька, – прибилась тут одна, так и живем. Поначалу думал, что так себе бабенка, как все остальные шалавы, а на поверку оказалось… Короче, чего тебе объяснять, сам все видишь.

И он с гордостью повел рукой, как бы приглашая гостя насладиться радостью ухоженного дома, который теперь и берлогой нельзя было назвать.

– Да уж вижу, – хмыкнул Обухов, – с чем и поздравить могу.

Венька только молча кивнул головой, видимо, чтобы не сглазить лишними словами нежданно-негаданно привалившего счастья, и показал глазами на стул подле стола.

– Садись пока что, а я что-нибудь на кухне поищу.

– А где же хозяйка-то?

– На Выборгскую пошла. Там у нее мамаша обретается да племянница малолетняя. Короче, чем можем, помогаем.

– Молодец, – похвалил хозяина дома Обухов, и тут же с неприкрытым интересом: – Хозяйка-то молодая?

– А что, завидно?

– Ну, не то чтобы очень завидно, но… Не у каждой такая чистота да порядок.

– Это уж точно, – подхватил Венька, – иной раз такой блеск наведет, что ступить страшно.

– А как же твои подопечные в дом заходят? – заинтересовался Обухов. – Или они теперь во дворе с тобой общаются?

– Зачем же во дворе? – обиделся Венька. – Как приходили, так и приходят. Только разуваться у порога стали, а так все как положено, Наталья и накормит, кто голоден, и напоит. Кстати, – спохватился он, – чего это мы вхолостую с тобой языками чешем? Ты пока что посиди, а я мигом обернусь.

С этими словами он нырнул в дверь, которая вела на кухню, и не прошло пяти минут, как нарисовался в горнице с початой бутылью самогона в одной руке, и в другой – с огромной миской, наполненной отварной картошкой, квашеной капустой и порезанным на кусочки салом. Составил все это на стол, и Обухов сглотнул невольно. Чего Бога гневить, он и сам жил неплохо, однако по нынешним временам подобный закусь считался богатством. Хотел было подковырнуть Кривого тем, что, мол, неплохо, видать, идут дела у его подопечных, однако сдержался и только поинтересовался, кивнув на бутыль:

– Не много нам с тобой будет?

– Так, откуда мне знать-то, сколько ты на душу употребляешь? – с искоркой смеха в своем единственном глазе заметил Венька. – Может, тебе, при твоем-то здоровьице, эта бутыль только для разгона? А так, сколько осилим, столько и выпьем, насиловать свое здоровьице не будем.

Он приглашающе повел рукой, однако тут же спохватился:

– Однако, Иваныч, предупреждаю сразу: ты – по полной, а я по чуть-чуть, не хочу рылом в земле валяться. Так что, ты уж не обессудь.

Он достал из комода, поверх которого красовалось несколько статуэток, граненые стограммовые стопки, наполнил их самогоном.

– За тебя, Кузьма Иваныч! Хорошим человеком был, хорошим и сейчас остался. – И в один глоток опрокинул в себя чуть ли не полстопки.

Ополовинил свою и Обухов, тоже не хотелось «рылом в земле валяться», тем более что разговор предстоял серьезный, а он не знал, что за самогон поставляют Кривому и с какой силой он бьет по шарам. Когда закусили и Венька дополнил стопки до «краев», Обухов произнес ответный спич:

– Спасибо тебе, Вениамин Евгеньевич, за угощение, и хотелось бы, чтоб и ты у меня в гостях побывал, со своей хозяйкой естественно. Так что, за все хорошее.

Закусывая квашеной капустой и хлебом с салом, они выпили еще по «чуть-чуть», потом еще, и когда стали развязываться языки, хозяин дома, отложив очищенную картофелину в сторону, произнес, не скрывая своего интереса:

– Ты, Иваныч, все-таки посильнее меня будешь, так что, пока я трезвый, выкладывай, что за разговор имеешь.

– Может, ты и прав, – согласился с ним Обухов и, дожевав кусочек сала, спросил: – Ты Костыля давно видел?

Судя по всему, Венька менее всего ожидал этого вопроса, оттого и уточнил удивленно: – Какого Костыля, Лёху?

– А что, у нас появились еще какие-то Костыли? – хмыкнул Обухов.

– Да как тебе сказать, времена щас сам знаешь какие, война. Да и калек в городе столько появилось, что уже не знаешь, кто из них Костыль, а кто Безрукий. А что касаемо Лёхи… – Явно не поспешая с ответом, Венька наполнил стопки и слегка приглушенным голосом произнес: – Помянем его душу, Кузьма Иваныч. Хороший был человек, да и медвежатник такой, что еще поискать надо.

Явно шокированный столь неожиданным поворотом, Обухов тупо смотрел на Кривого.

– Не понял, – выдавил он из себя.

– А чего тут понимать? Нету с нами больше Лехи Костыля, давно уже нету. Так что, давай помянем его добрым словом. – И он опрокинул в себя стопку, на этот раз полную.

Выпил и Обухов. Кинул вдогонку щепотку капусты, долго, очень долго пережевывал ее, одновременно примеривая мысленно смерть Костыля к ограблению норвежского посольства, наконец спросил, перекрестившись:

– И как давно это случилось?

– Да уж, считай, полгода будет.

«Полгода, – подсчитал Обухов, – а посольство грабанули в октябре, и получается пять месяцев, даже чуток меньше. Так что, Леха никак не мог участвовать в том налете. Не мог. И все-таки… Леха Костыль… Не могли же посольские так ослышаться.»

– А ты точно уверен в том, что он уже с полгода как помер? – уточнил он.

– Ну, не совсем точно, – замялся Венька, – но то, что тепло еще было, так это факт. Я же на тех похоронах тоже был и хорошо помню, что погода была теплая, многие раздемши были, не в пальто.

– Так в прошлом году весь октябрь был теплым, да листва поздно опала.

– Во, – вскинулся Венька, – в октябре это и было! Помню, посольство как раз грабанули, мы еще думали-гадали, кто бы это мог осмелиться на подобное, а вскоре и на Лёху у кого-то рука поднялась.

– Так он что… не сам, не своей смертью?

– А чего ему своей смертью помирать? – чисто по-житейски заметил Венька. – Мужик хоть и без ноги был, но водку хлестал будь здоров, его организм здоровей нашего с тобой был. Так что, убили его, причем даже не в драке, а из-за угла, когда он от Машки Шинкарки в свою берлогу шел.

Обухов не верил своим ушам. Убили… причем даже не в драке, а из-за угла… убили медвежатника, которого знали и уважали все воры и гоп-стопники еще старого, дореволюционного Петербурга… Этого просто не могло быть!

Наконец он как бы пришел в себя, наполнил стопки. Единым махом опрокинул в себя свою, отер губы тыльной стороной ладони и с непонятным самому себе напряжением в голосе спросил:

– Чем его, финкой?

– Не, – качнул головой Венька, – кастетом по затылку, насмерть.

– И что, карманы подчистили?

Хозяин дома невразумительно пожал плечами.

– А кто его знает, может, и подчистили. Да только чего у него брать-то было? Тем более что Костыль от Шинкарки шел. А у нее оставляют всё, что при себе было.

– Пьяный был?

– Да уж, наверное, не трезвый, тем паче что от Шинкарки никто трезвым не уходил. Что в долг, что за свои кровные, но бедолага так порой набирается, что даже кукарекать начинает, а то и по-собачьи выть.

– И что, Костыль тоже в таком состоянии был?

– Не, – качнул головой Венька, – Шинкарка божится всеми святыми, что он только выпил у нее немного, вот так же, как мы с тобой, капустой закусил, взял с собой четверть и пошел к себе.

– Расплатился или в долг взял?

– Ручаться, конечно, не могу, но Шинкарка сказала, что Лёха не только рассчитался с ней сполна, но даже старые долги вернул.

– Так, может, она и навела на Костыля, когда увидела, что у него деньжата в кармане зашевелились? – выдвинул вполне естественную версию Обухов.

– Не, – вновь качнул головой Венька, – хотя мы тоже поначалу так подумали. Но потом, когда ее к стене прижали и пообещали заточку в печень засадить, она призналась, что в это же время у нее на хате Степка Рыжий ошивался, в долг просил. А она на молодняк дюже падкая, так что Рыжему после ухода Лехи-Костыля своей собственной натурой пришлось расплачиваться за ту бутыль, что она ему выставила.

– Выходит, Костыля поджидал кто-то из своих?

– А вот от этого меня уволь, – положив руку на сердце, попросил Венька, – я никогда не поверю, чтобы кто-нибудь из наших Лёху порешил из-за этой дряни, – и он кивнул головой на убывающую бутыль.

– Пожалуй, и я тоже в это никогда не поверю, – подытожил Обухов, – но как бы там ни было, а Леху убили!

– Убили, – подтвердил хозяин дома и с силой саданул кулаком по столу: – Убили, с-с-суки! И горе будет тому, кто руку на него поднял. – В отличие от своего гостя он пьянел буквально на глазах, однако, в какой-то момент словно протрезвел и с долей недоверия покосился на Обухова. – А ты что, разве не знал, что Леху порешили?

– Знал бы, не спрашивал.

– А чего так? – не отставал Венька.

– «Чего так», – передразнил его Обухов, – а того так, что порешили его, как ты говоришь, в октябре месяце, а меня в это время как раз в чека законопатили, допрашивали каждый день и все грозились к стенке поставить.

– Тебя? – разинул рот Венька. – За что?

– За что? – усмехнулся Обухов: – Было бы за что, расстреляли бы, а так… Только морду подпортили, пытаясь контрреволюционную пропаганду припаять.

– И что?

– А ничего, – с горькой ухмылкой на губах произнес Кузьма Иванович, – как видишь, с тобой сижу и самогон пью.

– Но как же ты выкарабкался оттуда?

– Да очень просто. Вовремя вспомнил, что сын под Петроградом белых бьет, так что вскоре и отпустили. Уразумел?