Текст книги "Дорогой мой человек"

Глава пятая

Шнеллер, Иуда!

Майор Бернгард цу Штакельберг унд Вальдек принял профессора Жовтяка стоя. Более того, он протянул ему обе руки. И еще более того: разглядывая профессора своими фиалковыми глазами, он сказал по-русски довольно твердо:

– Я рад вас видеть, старина! Да, да, все так! Анекдот о лошадиных инструментах, которыми вы так утешили мою бедную покойную мамочку, до сих пор смешит друзей и приятелей… как это? Нашего дома – вот так! Садитесь же! Сигару? Рюмку хорошего арманьяка?

Поморгав, Жовтяк смахнул набежавшие слезинки: теперь сомнений не оставалось. Он поставил на верную лошадку. И полувопросительно начал:

– Барон?

Цу Штакельберг унд Вальдек сделал протестующее движение ладонями:

– Здесь я только майор, господин профессор. Военный комендант группы развалин. Но мне приятно, что вы и это помните.

Они пили французский арманьяк небольшими глотками. Комендант курил сигару, его длинное розовое, совсем молодое лицо было гладко выбрито и напудрено. Зимнее солнце лилось в промерзшие стекла. Постепенно Жовтяк узнавал обстановку: письменный стол из кабинета председателя облисполкома, оба кожаных кресла, кажется, стояли когда-то в квартире декана института Сеченова, персидский ковер наверняка принадлежал Ганичеву, а на этом диване в трудные ночи спал покойный первый секретарь обкома…

Покуда он разглядывал мебель, комендант перелистывал его документы в кожаной, тисненной восточными узорами папке. Бумаги были подобраны «умненько», как любил выражаться Геннадий Тарасович. Поменьше общественной деятельности, побольше всякого академического. Даже два свидетельства об изобретениях – он был соавтором в тех случаях, когда требовалось профессорское звание. Кроме того, он умел «проталкивать». Эти свидетельства комендант просмотрел особенно тщательно. Потом, шевельнув бровью, выбросил в ладонь монокль и сказал, показывая ровные зубы:

– Поздравляю вас, господин профессор. Мы будем делать от вас… или как это? Из вас? Мы будем делать единственный, уникальный, прекрасный, да, прекраснейший бургомистр…

Жовтяк от неожиданности и испуга даже приоткрыл рот.

– В вашем письме на мое имя вы, господин профессор, выразили объявление? Или как это? Объявили выразить желание сотрудничество…

– Да, – сказал Жовтяк, – я бы все силы…

– Прекрасно! Именно – все силы! Крупный… Нет, не так: крупнейший! Знаменитый профессор Жовтяк…

Захохотав, он нажал кнопку звонка:

– Простите, но это я не умею. Это умеет пропаганда. Он умеет, он сделает, как это выражают американцы? Паблисити! Сегодня вы бургомистр, завтра вас знает Берлин, еще через завтра, как это? Европа!

Адъютанту было велено позвать доктора Кролле. Доктор Кролле щелкнул перед Жовтяком каблуками, потом появился переводчик в гольфах, с большим задом, потом перед майором цу Штакельберг унд Вальдеком словно из-под земли выросла хорошенькая, с ямочками на розовых щечках стенографистка из вспомогательной службы, потом был подписан приказ и тотчас же направлен в типографию, потом, щелкая каблуками и глядя друг другу в глаза, все разом, словно по команде, выпили за здоровье бургомистра – профессора, доктора господина Жовтяка, потом майор, сделав каменное лицо, выбросил вверх и немного вперед руку и воскликнул:

– Хайль Гитлер!

И Жовтяк, помимо своей воли, выпучив глаза, тоже выбросил руку и крикнул вместе со всеми другими:

– Хайль!

«И тотчас же все завертелось», как читал когда-то Геннадий Тарасович в какой-то смешной книжке. В приемной коменданта вспыхнули юпитеры, мягко и ласково запели моторчики кинокамер, майор с фиалковыми глазами, держа профессора за локоть, скользящим, пружинистым шагом шел на объективы военных кинохроникеров. Адъютант коменданта подал профессору его шубу на хорьковом, с хвостиками, меху. Вежливый солдат подал бобровую шапку. Прожекторы погасли, киноунтер-офицер отдал команду своим рядовым; пятясь, переговариваясь между собой, словно гусаки, они сняли Жовтяка у автомобиля «Бенц-Мерседес» – вот профессор возле дверцы, вот дверца перед ним распахивается, вот машина тронулась…

– Куда это мы? – спросил Жовтяк, разваливаясь на кожаных подушках.

– В больницу, – не оборачиваясь к профессору, хамским голосом ответил переводчик. – Вы сделаете операцию для кинохроники. Вы будете оперировать ребенка, спасать жизнь. Вы это умеете?

– Но в какую именно больницу?

– Шофер знает. Он получил распоряжение.

Доктор Кролле сидел спереди не оборачиваясь. Рядом взвыла сирена, киношники их обогнали. «Бенц-Мерседес» мягко покачивался на ухабах, Жовтяк потел, никак не мог догадаться, куда именно его везут. В бывшую областную больницу? Но она разбомблена! В детскую клинику? В их госпиталь?

– Шнеллер! – заорал киновахмистр, или кто он там был, когда Жовтяк, пыхтя, вылез из машины. – Шнеллер, шнеллер!

– Быстрее! – приказал переводчик. – Киновзвод торопится, их нельзя задерживать, быстрее!

– Шнелль, – торопили киносолдаты. – Шнелль, шнелль!

Только в ординаторской ему дали передохнуть, и здесь он, наконец, разобрался: это была Вторая городская больница имени профессора Полунина, он сам тут выступал на торжественном заседании и вдохновенно говорил о покойном Прове Яковлевиче. «Как все-таки странно складывается судьба! – подумал Геннадий Тарасович, вытирая взмокшую плешь платком. – Удивительно!»

Киносолдат, похожий на крысенка, внимательно посмотрел профессору в лицо, потом, пошевеливая усишками, каким-то темным губным карандашом сильно помазал Жовтяку рот, бесцветной мастикой натер лицо и сверху присыпал пудрой, совершенно так же, как поступают матери с ягодицами грудных детей. А испуганная до дурноты санитарка натягивала в это время на профессора халат…

– Вы думаете! – переводил за его спиной переводчик. – Вы готовитесь к операции. Операция очень трудна. План зреет в вашей голове. Эврика! Решение найдено!

Опять вспыхнули прожекторы.

– Но мне нужно знать, кого я буду оперировать, – воскликнул Жовтяк. – Хотя бы историю болезни…

Историю болезни ему принесли. «Мацкевич Георгий, 11 лет, – прочитал Жовтяк. – Диагноз…»

– Вы при этом курите! – продолжал переводить переводчик. – Возьмите эти сигареты, держите пачку так, чтобы в объектив попало название «Оверштольц» – важно, что профессор-бургомистр курит дорогую марку.

«Мацкевич Георгий, – думал Жовтяк. – Мацкевич».

Вновь застрекотали камеры, кинофельдфебель холодными, как у покойника, пальцами повернул лицо Жовтяка влево, командуя по-немецки.

– Вы смотрите на фюрера, – тарахтел переводчик, – фюрер даст вам силы и мужество в предстоящем благородном деле. Решение приходит после того, как вы посмотрели на фюрера. Вот теперь – эврика!

– Эврика! – воскликнул Жовтяк и хлопнул себя по лбу.

– Очень плохо, – сказал переводчик. – Неестественно! Все сначала. Не надо хлопать свой лоб, так не делают ученые. И не забывайте курить!

Мацкевич Георгий лежал на операционном столе – загримированный. В чаду нынешнего небывалого дня Жовтяк едва узнал знакомых врачей больницы имени Полунина. Мальчик смотрел на стрекочущие кинокамеры, на орущих киносолдат, на потного накрашенного Жовтяка испуганными и страдальческими глазами – рот его был полуоткрыт. Мыться киноефрейтор не разрешил. «Операции не будет, – сказал он, – это слишком длинно и неэффективно. Шнелль-шнелль! Бургомистр-профессор дает ребенку шоколад, ласкает его, и на этом финиш!»

«Финиш! – благодарно подумал Жовтяк. – И слава тебе Господи!»

Но чертов Георгий никак не хотел благодарно улыбнуться профессору. Вместо улыбки у него получалась гримаса. Тогда, на ходу изменив сценарий, киноначальник приказал улыбаться ассистентам и сестрам. У них тоже не получалось, и тут Геннадий Тарасович услышал фразу, от которой помертвел.

– Вы себе представьте, как бургомистра будут вешать, и вам сразу станет весело, – сказал кто-то негромко за его спиной. – Очень даже весело!

На всякий случай Жовтяк не обернулся. Голос он вспомнил позже, уже когда они ехали обратно, в городское управление. И записал в своей цепкой памяти – жирно, чтобы не забыть: Огурцов, товарищ того самого Устименки Владимира, который испортил ему столько крови. «Ничего, Огурцов, мы еще встретимся…»

И лицо Огурцова он вспомнил: веснушчатый, редкозубый, курносый.

Киновзвод снял Жовтяка еще раз при вступлении «в исполнение почетных и нелегких обязанностей». Свеженький приказ коменданта о назначении Жовтяка был положен на стол бухгалтера городского управления. Довольные служащие поздравляли друг друга с новым бургомистром и расходились по своим местам с веселыми улыбками. Потом появлялась процессия – доктор Кролле под руку с Геннадием Тарасовичем, просунувшийся между ними переводчик и сзади старший делопроизводитель – его выбрали потому, что он был одет лучше других, даже в галстуке. И хорошо улыбался.

– Шнелль! Шнелль! – опять заорал кинокомандир. – Шнелль!

Служащие поднялись как по команде. Жовтяк, согласно сценарию, поздравил их с добрым утром, с хорошей погодой и по-отечески пригласил к себе в кабинет мамашу того самого Мацкевича Георгия, которого только что «удачно прооперировал». Мать снимали сзади – ее изображала машинистка управления Сильвия Францевна Генике, выдающая себя за «немножко» немку. Жовтяк похлопал ее по плечу и сказал, что жизнь ребенка «вне опасности».

– Аллес! – заорал киноглавнокомандующий. – Энде!

Камеры перестали стрекотать, переводчик сказал Жовтяку, протягивая руку:

– «Оверштольц»!

– Как? – не понял Геннадий Тарасович.

– Сигареты! – пояснил переводчик. – Съемка кончилась. Верните сигареты…

Киновзвод отбыл. Переводчик посоветовал профессору вытереть лицо платком или умыться теплой водой с мылом. Сильвия Францевна принесла воды в старой полоскательнице, Жовтяк, чувствуя тебя замученным, кое-как утерся мокрым платком, но отдохнуть ему не дали, доктор Кролле повел бургомистра на первую беседу со служащими (эта беседа была не для кино, а для дела, как пояснил профессору переводчик). Служащие опять встали, теперь никто не улыбался, на Кролле поглядывали с испугом.

– Господа! – начал переводчик. – Господин Кролле информирует вас о том, что профессор Жовтяк, утвержденный бургомистром с сегодняшнего дня, не потерпит никакого благодушия, а займет позицию твердую и непреклонную. Господин Жовтяк – старожил. Он всех тут знает. И он доведет до сведения имперского командования не только любое нелояльное действие, но и любую нелояльную мысль, ибо мысль предшествует действию…

Геннадий Тарасович боковым зрением увидел доктора Кролле; его круглое, с маленьким носиком, с красными губами личико вдруг побагровело, непонятные Жовтяку слова звучали как зуботычины и затрещины, служащие стояли понурившись, не глядя друг на друга. «Пропал я! – жалостно подумал Жовтяк. – Крышка мне!» Погодя, уже в жарко натопленном кабинете бургомистра, возле выполненного под бронзу бюста фюрера, толстозадый переводчик разъяснил ему, что здешних служащих надо держать «в узде», что по поводу некоторых деталей именно теперь ведется следствие, так как имели место пропажи бланков – существенно важных, например аусвайсы. Следствие, разумеется, негласное, но если возникнет надобность, то господину профессору надлежит связаться по этому телефону (он показал, по какому именно) через пароль «Мюнхен» с господином Венцловом, который понимает по-русски. Особенно следует господину профессору присматриваться к горбатому бухгалтеру городского управления, по фамилии Земсков. Он уже на крючке, но о нем должны знать все, прежде чем его ликвидировать, так как он, несомненно, имеет связи. Доносить следует…

– Позвольте, – возразил Жовтяк, – слово «донос» в данном случае…

– Доносить следует, – словно не слыша Жовтяка, продолжал переводчик, – убедившись в том, что дверь плотно закрыта…

Доктор Кролле, имевший привычку греть розовые ладони у всех печек, круто повернулся и опять прокричал какие-то несколько фраз, напоминавшие оплеухи. Переводчик заговорил быстрее, в глазах у него появилось выражение страха; в эти минуты Жовтяк услышал, что бывший до него бургомистр никуда не уезжал, а был пристрелен у себя на квартире, узнал, что за ним тоже будут непременно «охотиться, как за редкой дичью, лесные бандиты», понял, что ему надлежит впредь во всех случаях «проявлять решительность, твердость характера, трезвость ума и притом в соответствии с нормами великой северной хитрости, которая есть обязательное слагаемое всепобеждающего германского духа». Узнал он также, что никакой немецкой охраны ему не дадут, а буде он пожелает, то может сформировать себе группу полицаев из местных жителей, узнал, что ежемесячное его жалованье будет составлять такую-то сумму оккупационных, а не иных марок, что снабжаться продуктами он имеет право не как имперский военнослужащий, а лишь через склад «излишков» крейсландвирта, но что его охрана, если он таковую себе подберет, имеет право производить конфискацию продуктов питания как в пользу своего бургомистра, так и в свою личную, однако при условии, что шестьдесят процентов конфискатов будет сдаваться в упомянутый уже склад крейсландвирта.

От выпитого не вовремя арманьяка, от киносъемок, от сигарного дыма, от выкриков Кролле и гладкой, быстрой, напористой речи переводчика Жовтяк укачался, у него сосало под ложечкой и хотелось на воздух, все затеянное им предприятие теперь казалось ему капканом, который намертво захлопнулся. Но Кролле и переводчика уже не было, и отощавшие служащие пошли к своему новому бургомистру с бумагами на подпись, с вопросами и делами, отложить которые он боялся, но и решать, по полному непониманию масштабов своей деятельности, не мог.

Одну бумагу, напечатанную по-русски, он читал особенно долго, ему надлежало ее подписать, но было жутко, и казалось, что, как только он подпишет эти ровные машинописные строчки, с ним тотчас же что-то случится. Его теперешний секретарь – пожилой человек с напомаженной головой и угрюмой рожей не раз судимого бандита – вздохнул, деликатно покашлял в кулачище, потом посоветовал:

– Валяйте подписывайте, господин бургомистр! Они это село бомбить будут.

– То есть как? – искренне не понял Геннадий Тарасович.

– Им учиться нужно какому-то особому бомбометанию – ночному, что ли. И все это самое Великонижье они на свои планы разрисовали. Ежели люди не уйдут, народишко то есть, с людьми разбомбят. А тут вы честью, что называется, просите, как профессор медицины…

У Жовтяка похолодело в груди. Он еще раз прочитал бумагу. В открытую дверь кабинета было слышно, как в приемной кто-то напевает скучным тенорком:

 
Сидел я на скамейке,
Со мною мой приятель.
Ах, так его разэтак,
Квартальный надзиратель…
 

– В смысле профилактического мероприятия? – осведомился Жовтяк.

– А это вам с вашей колокольни виднее! – непочтительно ответил секретарь-громила. – Вы же профессор, не я…

Жовтяк подписал, прихлопнул грязной промокашкой и, чтобы не оставаться одному в кабинете, осведомился вежливо:

– Я – медик, а у вас какая… основная специальность?

Разбойник с большой дороги посмотрел на Жовтяка стальными глазами и сказал:

– Прыгуны мы, господин профессор. Сектанты, как нас официально именуют. А я – наставник.

– Так, так, – покачал плешивой головой Жовтяк. – Ну что ж, очень приятно. Буду надеяться – сработаемся.

В приемной скучный тенор опять запел:

 
Маланья шла за керосином,
Спугалась в воротах,
Петюха крикнул ей с овину…
 

– Проскурятинов, прекратите пение! – обернувшись к двери, строго велел секретарь-прыгун. – Не в театре!

– А он кто? – поинтересовался Жовтяк.

– Делопроизводитель у нас. Вообще парень ничего, но, как выражаются, чокнутый немного. Переселяет души.

Жовтяк опять испугался:

– Это в каком же смысле?

– Мышку в камень, господин профессор, камень в дерево, дерево в овцу. «Все смертно и все вечно», – слегка вытаращив глаза, сказал секретарь-сектант. – Такое у Проскурятинова вероисповедание. Никуда не денешься!

Геннадий Тарасович закивал головой, заторопился. Ему стало совсем жутко. И похоже все это было на дурной сон. А сектант-прыгун в это время говорил негромко:

– Еще бухгалтер наш Земсков, тот бражкой поторговывает. Искусник, ничего не скажешь. Легкая бражка, кристаллическая, а на вкус – бальзам. Колбаски, желаете, достану – свиная, в топленом жиру, с чесночком? Ордерок вот оформленный подпишите…

Подписав ордерок на предмет какого-то обыска и изъятия, Жовтяк погрузился в бумаги, прочитал все приказы за последний месяц, подчеркивая красным в них то, что представлялось ему важным, сделал выписки в тетрадь и взглянул на часы. Было два пополудни. Попыхивая окурком сигары, он широко распахнул дверь и осведомился в приемной, есть ли кто-нибудь к нему. Часы в приемной ударили тоже два. «Я педантичен по-немецки!» – подумал Жовтяк.

Первым в очереди к нему был мужчина, похожий на актера, пожилой, благообразный, с полным ртом золотых зубов. Кланяясь и улыбаясь и опять кланяясь, он поздравил господина бургомистра со вступлением в должность и напомнил ему, что они знакомы – он является директором Богодуховского кладбища.

– Да, да, кажется, – рассеянно и величественно произнес Жовтяк.

– Не кажется, а точненько, – кланяясь и улыбаясь словно заводной, заверил директор. – Сколько вы у меня профессуры, бывало, хоронили, и сами на меня сердились, ты, говорили, Филиппов, подлец-жулик, говорили, смотреть противно. Ты комбинатор, с мертвого, говорили, и то последние портки снимешь. А у меня и правда, господин бургомистр, такое перенапряжение на кладбище в смысле участков захоронения, что и для такого человека, как вы…

– Ладно, ладно, – замахал суеверный Жовтяк, – я этого не люблю. И не помню я вас. В чем дело, говорите, у меня прием…

Бывший кладбищенский директор, шевельнув губами, спрятал золотые зубы куда-то внутрь себя и сообщил, что желает все захоронения на Богодуховском кладбище производить своими силами и при помощи своей рабочей артели. Подготовка могил, дроги, священник, кто «возжелает», – все от бывшего директора. Ну и, разумеется, похоронные принадлежности.

– Так как, – доверительно сообщил бывший директор, – у господ немцев с этим вопросом – организационные сложности. Ихние войска гробами, например, снабжаются из фатерланда. Стандарт!

– Ну что ж, – солидно поглаживая плешь, сказал Жовтяк. – Мы возражений не имеем. И поддержим. Дело вы задумали, конечно, большое, средства потребуются.

– О субсидии не ходатайствую, – потупившись, сообщил директор.

– Поднакопили?

– Так ведь куда денешься?

Геннадий Тарасович взял заявление, подумал и написал резолюцию с твердыми знаками и ятями, которые помнил неточно и потому расставил их наугад. Резолюция была положительная и благожелательная. Прочитав решение бургомистра, бывший директор кладбища, а ныне владелец похоронного бюро «Последний путь», поклонился, улыбнулся и еще раз поклонился, словно его опять завели. У Жовтяка же лицо стало печальным и выжидающим. Разумеется, он понимал, что рискует и даже очень рискует, но, рискнув всем, ему не имело смысла бояться пустяков. Благодарность – и только. Да разве сами немцы не понимали, что на их оккупационные марки прожить невозможно?

– Вот так! – с легким вздохом произнес Геннадий Тарасович.

Все еще кланяясь и улыбаясь, «ныне владелец», отвернувшись, вынул из бумажника и отсчитал гонорар бургомистру.

– Это что? – спросил Жовтяк строго.

– Пожертвование, – бойко ответил директор-владелец. – Мали ли нужд встречается. Вот я и прошу.

– Прекрасно! – кивнул Жовтяк. – Засим желаю здравствовать!

После кладбищенских дел он занимался крысиными ядами, выдал патент на производство суррогатного табака «Баядера», выгнал в толчки с яростной руганью старого и хорошо знакомого ему провизора Якова Моисеевича Певзнера за то, что тот просил освободить арестованную мать жены, велел своему секретарю-сектанту запаковать конфискованную свиную колбасу, наложил еще с полдюжины всяких резолюций и, заперев печать и штамп вместе с опечатанными бланками паспортов и разрешений на передвижение в пределах комендантства, твердым шагом крупного деятеля вышел на морозную улицу.

В бобровой боярской шапке с бархатным донышком, в шубе на хорьках с бобровым же воротником, не торопясь пересек он улицу и направился к тому казино «Милая Бавария», куда еще так недавно заходил только с черного хода, чувствуя себя последним нищим.

Теперь он был хозяином!

Как в давние-давние времена в ресторане «Гранд-отеля», сейчас сбросит он на руки почтительному швейцару шубу, весело и солидно посетует на мороз и, потирая руки, по коврам, кивая знакомым, войдет в залитую светом залу, взглядом выбирая столик поуютнее. Как-никак, если мерить по-старому, он городской голова, никак не менее…

И, совсем позабыв давешнюю быструю мысль о том, что «он пропал и ему теперь крышка», бургомистр профессор Жовтяк, в предвкушении добротного обеда, красивой подачи и учтивой обслуги, даже несколько помолодев от этих мыслей, зашагал быстрее и, спустившись на несколько ступенек вниз, распахнул перед собой зеркальную дверь казино.

Все было совершенно так, как ему представлялось в мечтах.

Где-то далеко, в ярком свете электрических ламп, играл струнный оркестр. Пахло добротной едой, немножко немцами – их офицерским одеколоном, сигарами. Швейцар в золоте, с бородищей, кинулся навстречу Геннадию Тарасовичу, и тот, потирая руки, как и предполагал, начал было сбрасывать шубу, но в это мгновение швейцар сказал ему быстро и злобно:

– Давай отсюда! Только для господ офицеров рейха, понятно? Давай…

– Позвольте! – мягко и строго отстраняя от себя швейцара, сказал Жовтяк. – Я бургомистр, и каждому понятно…

В это время из-за угла появился немецкий солдат. Очень учтиво и очень кротко он выслушал объяснения Жовтяка, велел ему подождать и ушел за бархатную занавеску. Потный Жовтяк стоял в полуснятой шубе, с шапкой в руке. Немца не было бесконечно долго. Наконец появившись, он сказал опять-таки очень учтиво:

– Не разрешается. Уходить вон! Сейчас! Шнелль!

Геннадий Тарасович попытался придать своему лицу ироническое выражение, но толком оно не получалось. Натягивая рукав шубы, он уронил шапку. Солдат молча посмотрел на шапку и не поднял ее. И швейцар тоже не поднял.

– Во всяком случае, я буду на вас жаловаться! – сказал бургомистр швейцару. – И это вам даром не пройдет!

– Жалуйся! – негромко сказал швейцар. – Жалуйся, Жовтяк! Бургомистр! Иуда!

И аккуратно плюнул в урну для окурков.