Текст книги "Пазл"

И чего, думаю, я про свое рождение начал, сто раз уже про него рассказывал и сто тысяч раз слушал от других про их рождения – все одну и ту же банальность вспоминают с одной и той же смешной претензией на неповторимость!

Но Матренушка дернула меня за рукав и отвлекла от раздражительных мыслей:

– Деда-прадеда, а у тебя на айпаде квесты есть?

– Я, внученька, этими плоскими безобразиями не пользуюсь, у меня старый добрый стационар с большим экраном, чтобы буквы полуаршинные вмещались, и квесты мне ни к чему, я сам один бесконечный квест.

Не успела Матренушка спросить, как это я могу быть одновременно кряхтящим дедом и увлекательным квестом, а я уже ей все объясняю-рассказываю:

– Был я… ну вот как ты сейчас. И собрались мы всей семьей в гости. Меня быстро снарядили и выставили за дверь, чтобы не мешался. Надо сказать, дверей тогда не запирали – но это так, к слову. Выставили и сказали, что, как все соберутся, пойдем мы к Коле, точнее – к дяде Коле, еще точнее – к родному брату бабушки Николаю, у которого на улице Ветеринарной был свой дом под номером три с застекленной верандой, где подгулявшие взрослые родственники на наше детское загляденье весело и шумно играли в подкидного дурака. Ну а послышалось мне, что пойдем мы к Оле, к моей двоюродной сестре, которая была моей ровесницей, поэтому нам всегда было о чем поговорить, во что поиграть и из-за чего подраться. Вот я, чтобы времени не терять, и пошел к Оле, которая жила не так далеко. По пути перешел самую мощную артерию Уфы того времени – проспект Октября. Пьяных идиотов тогда ездило не в пример сегодняшним дням – все автомобили встали, пропуская маленького карапуза, деловито пересекающего дорогу. В общем, нашли меня родители часа через четыре в детской комнате милиции, преспокойненько регулирующего на милицейском полу движение из детских машинок. В другой раз шел я из детского сада домой – как-то уже говорил, что в те далекие социалистические времена даже детсадовцев одних на улицу отпускали – по дороге помог одному мальчику пыльный половик в белом снегу извалять и вытряхнуть. И так мы с ним разговорились о жизни, делах, планах и перспективах, что забыли про все на свете, – домой я пришел затемно. А дома мама заплаканная и воспитательница нашей детсадовской группы сердитая, как… ну, наверное, как собака. И стала эта воспитательница меня пытать: «Где ж ты был, маленький мерзавец?!» А я вместо того чтобы правду сказать, стал сочинять, хныкая: «В лагере гулял, тетя воспитательница». Лагерем мы называли огороженный за улицей Блюхера дырявым забором пустырь, на котором когда-то действительно был то ли пионерскийлагерь, то ли еще какой другой лагерь. А воспитательница мне: «Врешь!» Вру, конечно, но стою на своем, блея: «В лагере…» Нет-нет, как ни странно, не выпороли, даже в угол не поставили. Столько времени прошло, а до сих пор не могу взять в толк: чего сочинял-то про лагерь? Может, у нас, у тогдашних пацанов, так принято было? Как-то играли в догонялки, и мне Славка Панкратов с разгона так башкой шарахнул под глаз, что под ним сразу фонарь синий повис. И тоже все дворовые пацаны стали советовать: «Только никому не говори, что о Славкин калган ударился, дома скажи, что подъездной дверью шибануло».

– Ну и для чего ты это Матренушке рассказываешь? Она же уснула от твоей «горюхинской призмы»! – это супруга Анна строго хлопнула дверью, выйдя из своей комнаты.

Но в кармане жены снова зазвонил телефон, и она опять ушла в свою спальню разруливать далекие проблемы своих близких родственников.

Матренушка протерла маленькими кулачками заспанные глазки:

– И что дядя Коля?

– А?.. Дядя Коля-то?.. 5 апреля 1972 года дядя Коля принес своей сестре Ирине – моей бабушке – старый родительский ковер. У бабушки как раз шла большая запланированная стирка, дядя Коля немного посидел на стульчике и ушел.

В этот же вечер дядя Коля зажал в зубах сладковатое железо охотничьей двустволки, и никто больше не играл на веранде его дома в веселого подкидного дурачка.

– Обедать будешь? Я в чугунном казане, какой, может быть, только у меня одного во всей Уфе и остался, плов с бараниной приготовил, – потчую правнучку Матренушку.

– Нет, деда-прадеда, не буду я твою вредную для здоровья пищу есть, я, как и мама, йогуртом диетическим обедала, чтобы не растолстеть! – похлопала Матренушка по животу, затерянному где-то под выпирающими ребрами.

– Не боись, – говорю и добавляю шепотом: – У вас порода бабы Анны, она всю жизнь за троих ела, а так и осталась кожа да кости, – и тут же громче продолжаю: – А в контексте йогурта вспоминаются мне молочницы, что возили по нашей улице на тележках алюминиевые фляги с молоком, и были все как на подбор толстые, мягкие, белые. Возили они свои тележки рано утром перед рабочим днем, заходили в каждый подъезд каждого дома на улице командарма Блюхера и тоненьким, но всем жильцам слышным голосом пели: «Мо-оло-око-о! Ко-ому-у мо-оло-око-о?» Жильцы выбегали с алюминиевыми бидонами, молочницы мерными алюминиевыми черпаками наливали им жирное тягучее белое-белое молоко, бросали в алюминиевую тарелку желтую и опять же белую мелочь, а поднимающееся над горизонтом красно-желтое солнце играло своими лучами на флягах, бидонах, черпаках и в мелочи, конечно, тоже играло, ну а молочницы сладко жмурились, пряча смородиновые бусинки глаз в белых сдобных щеках.

Вздыхает внученька-правнученька:

– Скучно, деда-прадеда! Если у тебя квестов нет, то про приключения расскажи, баба Анна говорила, что ты был редкостным хулиганом!

– Ить! – сказал я вслух, кое-что добавил про себя и зыркнул на запертую дверь в спальню жены – откуда ей знать?! Она еще только родилась, а меня в инспекции по несовершеннолетним уже с учета сняли.

– Расскажи, расскажи, – захлопала в ладошки Матренушка.

– Чего тут рассказывать, – безвольно сдаюсь, – сначала мама – она тогда работала в недоступной для простого населения больнице Минздрава – устроила меня в недоступную для детей простого населения школу № 3 в совершенстве обучаться английскому языку. Но, видимо, уже в те годы недолюбливал я англосаксов: кроме «май-нэйм-из-юра», так ничего и не выучил. Зато все время опаздывал и очень удивлялся, когда предъявляемый мною железный, как трамвай, аргумент в виде сломавшегося на улице Цюрупы троллейбуса не действовал на Татьяну Ивановну Веселову – классная руководительница писала в моем дневнике красной ручкой: «Уважаемые родители! Ну сколько можно опаздывать?!» Иногда я, конечно, возражал, что родители не при делах, и я езжу в школу один, но это почему-то мало помогало. Потом шли записи о подлом смехе над несчастьем товарищей – Авсарагова с Воробьевым не поделили парту и в борьбе за жизненное пространство с ног до головы облили друг друга синими чернилами. Через полчаса добавлялось о пятнадцати(!) орфографических ошибках в трех(!) строчках на уроке русского языка(!) в угрожающем послании Олежке Чарковскому от имени Фантомаса – надо сказать, так увлекся сочинением, что не услышал, как грузная учительница встала из-за стола и, тяжело ступая шагами Командора, прошла через весь класс, прежде чем перехватила мою маляву. На большой перемене вписывалось, что всю эту большую перемену дрался с Науменко, а на уроке литературы дописывалось, будто Харасова поколотил просто так, как сказал бы владелец нашего родового села Иван Петрович Белкин: «По погоде». Записи шли до конца дня. В общем, окончив начальную школу из трех классов, мы все вздохнули с облегчением. Школа № 3 – оттого, что ее английской чопорности вихрастый, всегда взмыленный маленький славянский варвар угрожать больше не будет. Я – оттого, что не надо будет пилить через весь город и тратить кучу времени, которое можно пустить на такие же добрые дела и около дома. Одним словом, раскрыла для меня свои объятия доступная для всех школа номер пятьдесят четыре. И тут выяснилось, что в обычной школе уже есть свои хулиганы и я, оказывается, – что и представить было невозможно! – тоже могу получать унизительные тычки, щелчки, подзатыльники. Состоялось первое знакомство с непростой иерархией маленьких люмпен-пролетариев, неожиданно выяснилось, что твой большой кулак куда менее значим, чем небольшой кулачок пацаненка, который на ключевой вопрос «Кого знаешь?» называл Мужика, Забора, Барабана и иже с ними. Три года учебы пролетели быстро, отвоеванное место под солнцем пришлось оставить – переехали мы в ногайскую ставку, то есть поселились около Чертова городища, в сносимой под корень Старой Уфе, в ощеренной новыми серыми многоэтажками Зеленой роще. И опять, уже в школе номер пять, пришлось встраиваться в новый порядок вещей. Приходилось насильно отрывать себя от сентенций Марка Аврелия, нравственных писем Сенеки, наставлений Конфуция и лезть в подвал резаться засаленной колодой карт «по пяточку на кон» в «секу», ходить на разборки в другие дворы и с открытым ртом внимать историям вернувшихся с «малолетки» авторитетов, исписанных кривыми наколками из несогласованных предложений.

Матренушка опять задремала под мой бубнеж, аккуратно поднял ее на руки, положил на свой диванчик, укрыл теплым полосатым халатом и не стал рассказывать, как в 1981 году на 23 февраля я, Пока, Мися и Слава Бирюков в первый раз попробовали водку, выпив на четверых бутылку, как опьянели, как нас три дня выворачивало наизнанку и как поклялись на Лысой горе Герценом и Огаревым, что никогда в жизни больше не возьмем в рот ни капли алкоголя. Ну а раз я стал вести здоровый образ жизни, то решили мы с Килей и Ильдарчиком подломить киоск. Глубокой непроглядной ночью, вооружившись отвертками и фонариком, вышли на дело. Идти пришлось опять в сторону Лысой горы – в санаторий «Зеленая роща». Страшно было, аж жуть! Подошли к намеченному киоску, подергали дверь, потрясли раму окна и, убедившись в его неприступности, уже собрались возвращаться домой, как от нашей тряски оконное стекло само собой выпало из рамы на бескомпромиссный асфальт и с жутким звоном, от которого наши сердца сначала остановились, а после застучали отбойными молотками, разлетелось на мелкие осколки. Полчаса, не шевелясь, сидели в кустах, ожидая Знаменского, Томина и Кибрит. Но «знатоки» явно вели другое следствие; пришлось, дрожа от страха, лезть в черный проем окна, иначе как потом жить с таким грузом малодушия? – совесть замучает. Добыча была знатной: пачка сигарет «Опал», кофейный напиток «Утро», тридцать копеек медяками и какой-то гибрид лимона с апельсином. Сплевывая сквозь зубы презрение к миру «жирных пингвинов», мы блатной походочкой вернулись в «малину» с отсутствующими родителями, заварили «Утро», скурили «Опал», сожрали гибрид и два часа играли в карты на честно поделенные тридцать копеек. Несмотря на сорванный куш, на очевидность того, что нам с первого раза поперло, как-то ни у одного из нас эта карьера почему-то не заладилась.

– Нынче у вас одни электронные игрушки, – верчу в руках планшет правнучки, – а мы во что только не играли! Правда, играли, когда на Блюхера жили, в Зеленой роще на улице Рабкоров уже не играли – взрослыми стали – все больше у подъездов на исписанных матюками скамейках сидели, жгли в пустой болтовне ни о чем кажущееся бесконечным время, точь-в-точь как в нынешних сериалах. А на Блюхера и в прятки «обознатушки-перепрятушки», и в догонялки среди деревьев, особенно любили в «американку» играть – всем двором, от мала до велика, делимся на команды, сначала одна в ворота встает, а другая по очереди пытается гол забить, потом меняются. И вот самый авторитетный, абсолютно лысый от природы Радик вешает свою беретку – парик он надел, когда каждый вечер стал бренькать на гитаре в нашем подъезде, – на сучок дерева, которое было левой перекладиной ворот, и говорит лаконичным дворовым языком, что кто попадет в беретку, тому это… в общем, как бы конец. Разбегается толстый Бывалый или долговязый Фаня, бьет и, конечно же, попадает точно в беретку, да мало того, что в беретку, он еще и мячик на этот сук насаживает. Долго потом веселимся, наблюдая за улепетывающим от Радика Бывалым, ну или Фаней.

– Может быть, ты из своего детства вынырнешь на минутку, или это уже до конца твоих дней? – устало взглянула на меня жена.

– Что такое? – вынырнул я из детства, с неохотой, конечно.

– Матренушка чаю хочет попить, не понятно, что ли?

Сидим на кухне, чай пьем, я – зеленый крепкий, супруга Анна – черный с лимоном, а Матренушка – темный, с высокой устойчивой пеной портер. Нет, не портер – показалось, – кока-колу. И так мне воблы захотелось, что прошу внученьку:

– Дай мне, внученька-правнученька, твоего напитка глотнуть, – отливаю в чайную кружку, пробую и тут же плююсь в салфетку, – при нашем социализме эту синтетическую приторную гадость не пили!

Матренушка девочка сообразительная, понимает, что сейчас начну скрипеть о том, как раньше было хорошо и как теперь стало невыносимо плохо, поэтому перехватывает инициативу:

– Деда-прадеда, не надо было тебе в детстве на Лысую гору ходить!

– Это отчего, Матренушка? – удивленно вскидываю косматые брови. – Все ходили, там еще камень лежал в память о первых маевках уфимского гегемона, наверное, поэтому, когда наше государство в последний раз в двадцатом веке наизнанку вывернулось, буржуи первого поколения ее высоким забором с колючей проволокой от простого народа отгородили.

– А волос-то у тебя на голове почти не осталось – вот отчего!

– Хе! – хитро подмигиваю. – А как же быть тогда с нашей бабой Анной, которая проживала у Курочкиной горы? Чего ей доброго и остроумного скажешь?

Но супруга Анна вдруг расстроилась, слезу с длинных ресниц смахнула.

– Ты чего, родимая? – спрашиваю. – Нахлынуло что?

А жена достает две пузатые рюмки, наливает в них до краев настойку полынную:

– Давай бабушку мою Матрену Ульяновну помянем, сегодня ее день, – и к внучке обращается: – тебя в честь нее Матреной назвали.

– Лучше бы назвали Пэрисхилтон, а то меня в детском саду дразнят, у нас ни одной девочки с таким именем нет, – надулась внученька, но, сообразив, что момент неподходящий, на меня переключилась:

– А как твою, дедуля-прадедуля, бабушку звали?

– Одну звали Марусей, другую звали Ириной.

– А они когда умерли?

– Баба Маруся 30 сентября 1996 года смертью страшной в своей непонятности, а бабушка Ирина 26 февраля 1980 года смертью не менее страшной в своей понятности.

– Ты чего, дед, ребенка пугаешь? – осадила меня супруга.

Осадила, и не стал я рассказывать Матрене, что февральским утром позвал бабушку Ирину брат Николай. Первый раз я видел своего деда Сергея Константиновича плачущим: «Вот какой тебе подарок на четырнадцатилетие бабка приготовила!» Он и бабкой-то ее назвал в первый и, наверное, единственный раз в жизни. С того дня из нашей библиотеки куда-то пропал роман Льва Николаевича «Анна Каренина», а после смерти бабушки Маруси не мешало бы куда-нибудь запихнуть и «Братьев Карамазовых» Федора Михайловича…

Супруга Анна еще раз налила в мою пузатую рюмку горькой-прегорькой полынной настойки:

– Матренушка, ты лучше пойди, голубушка, поиграй во что-нибудь на своем планшете, а деда сядет в кресло-качалку, укутается в плед и часик-другой на огонь искусственный посмотрит в электрокамине. Да ведь, деда?

– Деда-прадеда! – кричит в ухо Матренушка.

– А?! – вздрагиваю, я как раз в сладкой дремоте вспоминал баню на Новомостовой, куда мы из Зеленки всей мужской половиной класса ездили подсматривать через вентиляционное отверстие за распаренными красными бабами.

– Деда-прадеда, про богатства свои расскажи! – требует внученька.

– Расскажи, расскажи, – ухмыляется супруга.

На язвительность жены внимания не обратил, крякнул, почесал затылок и стал про богатства рассказывать:

– Какие главные материальные богатства у человека? Правильно: имущество движимое и недвижимое. Самый богатый у нас был дедушка Сергей Константинович, работал он геофизиком, ездил по всей Башкирии, зарабатывал хорошие деньги. В одной из экспедиций присмотрел он себе хороший большой дом. Купил. Дом по бревнышку разобрали и по реке Белой сплавили до самой Уфы, потом на углу улиц Гафури, которая до социализма была Никольской, и Свердлова, что до того же социализма звалась Малой Казанской, опять дом собрали и поставили рядом с родительским домом, в котором проживали Константин Иванович и Татьяна Александровна. Но недолго барами жили: снесли и дедовский дом, и прадедовский, переселились мы на уже не раз упомянутую улицу Блюхера в панельную пятиэтажную хрущевку. Тогда задумал Сергей Константинович вложить деньги в движимое имущество. К этому времени в городе Тольятти построили купленный у итальянцев автомобильный завод, и по стране покатили хорошо собранные, с луженым нержавеющим кузовом юркие «жигулята». Решили брать эту почти иномарку. А народ, надо сказать, к первым итальянским машинкам относился недоверчиво – не то что очереди не было, дозволялся даже капиталистический тест-драйв. Папе моему Александру автомобиль очень понравился, но не так прост был Сергей Константинович, позвал он старого автомеханика и стал расспрашивать, что к чему. Закусил автомеханик чем бог послал, откинулся на спинку стула и говорит: «Хорошая машина – ничего не скажу, но!..» Подался вперед папа мой, подался вперед дедушка: «Но?!» И подался им навстречу автомеханик: «Бьются на них! Подряд все бьются! Один за другим!» В общем, купили мы отечественный автомобиль «Запорожец». Сколько же он крови у нас потом выпил! Три летних месяца кое-как передвигались, девять остальных – ремонтировались. С момента покупки любая командировка в столицу или другой крупный город сопровождалась не заказами обновок женской половине и гостинцев детишкам, а длинным списком дефицитных запасных частей к «Запорожцу». А из других богатств жалею больше всего о старинном зеркале в бронзовой литой оправе. Оправа состояла из рыцарей, знамен, мечей, копий, само зеркало потускнело от времении, наверное, очень подходило для гадания темной ночью на Святках – в отражении одной чуть брезжащей свечи можно было увидеть какого хочешь жениха.

– И где оно? – вдруг одновременно спросили правнучка Матренушка и жена Аннушка.

– Да, по глупости и необразованности, увезли его из-за громоздкости в другое наше богатство – домик на 1589-м километре, в садово-огородном кооперативе «Березка». И в один из прекрасных дней в межсезонье какой-то бродяга, подломив наш щитовой домик, утащил пуховое одеяло, бутылку водки, пару консервов и это старинное зеркало.

– А потом? – любопытствует Матренушка.

– Да что потом? «Запорожец», наверное, давно переплавили в другой «Запорожец», в хрущевке на Блюхера не знай кто живет, вокруг домика в кооперативе «Березка» растут розы, хризантемы, пионы, маки и дурман. А Сергей Константинович после многочисленных разменов и переездов стал жить на улице Батырской, как и мы, все в той же Зеленой роще. Года через два, 23 октября 1982 года, дедушка встал в очередь за колбасой, ну и сердце его тоже встало…

Сижу себе спокойненько, в телевизор гляжу, за любимой бильярдной игрой снукер наблюдаю. – Опять ты свои дурацкие шары катаешь! – оторвалась жена от своего телевизора с мелодрамой на полтысячи серий, к моему телевизору подошла. – Родители Матренушки звонили, говорят, вышла из дома и ушла куда-то одна без спросу.

Напугался, растерялся, взволновался:

– Так надо это, того…

– Того!

Но вдруг стук в дверь мелкой дробью – Матренушка!

– Ты что же это одна из дома ушла! – набрасываемся на правнучку с женой Анной.

– А я, деда-прадеда, по твоему примеру решила квестом стать!

Смерила меня взглядом василиска супруга ненаглядная, ничего не сказала, дверью в свою спальню хлопнула, пошла родителям Матренушки отзваниваться.

– Деда-прадеда, а когда же ты про царей, генсеков и президентов будешь рассказывать?

– Да на кой они тебе? Давай я лучше покажу, как нашей родовой хрустальной печатью пользоваться. Если ее вдавить в податливый детский пластилин, то можно получить вполне читаемые рельефные буковки «Горюхинъ» и даже подобие какого-то герба разглядеть, хотя мой прапрадедушка Иван Сергеевич – а это его печать – к дворянству отношения не имел, но для какой-то надобности заказал себе эту недешевую вещь. Я тебе ее подарю, когда совсем состарюсь.

Целый час мы с Матренушкой ставили печати на всем, что под руку попадало. Ну, а потом и нам попало:

– Старый что малый, и малый что старый! Оба извозились, как чукчи! Все заляпали! Марш в ванную отмываться!

Понуро засеменили к мылу с горячей водой.

– Прадеда, а чукчи и вправду чумазые? – спрашивает Матренушка.

– Неполиткорректный вопрос. Это хорошо, что их так мало и они так далеко живут, а были бы многочисленные, засудили бы по полной программе. Хотя по объективной причине сурового Заполярья, моются они действительно редко. Я твою прабабу Анну в молодости частенько звал на Чукотку съездить, суровый край посмотреть, а она все на южные моря хотела, вот и прожили в равновесии, никуда почти не выезжая, – в Уфе.

Печать отобрали, вымыли, на полочку поставили, вместо нее на обеденный стол большую тарелку с беляшами водрузили. Беляшики с пылу с жару, жуем, золотистой корочкой похрустываем, покрякивая от удовольствия, – наиграли аппетит. – Деда-прадеда, а сколько у тебя жен было? – вдруг хитро спрашивает Матренушка.

Беляш, понятное дело, у меня чуть в горле не застрял.

– Дык одна всего, в сорок лет встретил твою прабабушку, полюбил с первого, ну и со второго тоже, взгляда, а с третьего, как журнал «Космополитен» Анне и ее подругам в те времена рекомендовал, женился, – в смущении я даже румянцем покрылся, хорошо, что окладистая борода прикрывала.

Но Матренушка не унимается:

– В сорок лет?! Да ведь сорок лет Моисей евреев по пустыне водил, чтобы они о своем египетском рабстве забыли! А ты в сорок лет только женился! Что ж ты делал до сорока лет?

Совсем я оторопел от напора и исторической подкованности правнучки:

– Это вы в детсаду проходите?! И не виноватый я, просто стеснительный очень был до сорока лет, ну и после, конечно, остался, женился вот только…

При слове «стеснительный» супруга Анна закатила к потолку глаза, головой покачала, усмехнулась саркастически.

– Вот ты, Матренушка, про царей, генсеков и президентов спрашивала, – моргаю невинно, сосредоточенно стягиваю к переносице брови и как бы разговор продолжаю: – самым главным из царей, если нынешних не считать, был Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев. Спросишь, почему? Да потому что других я почти и не помню. Андропов правил два года фактически из больницы, Черненко всего год, и тоже еле живой, Горбачев – шесть лет, но столько наколбасил, что о нем и вспоминать неохота, Ельцин хоть и отнял у Горбачева дирижерскую палочку, но девять лет за него ею махали близкие родственники, приблудившиеся сироты, завлабы и залоговые приватизаторы всех мастей. Выходит, только Леонид Ильич и был полноценным. Править он стал в 1964 году, низложив с украинскими товарищами отца кузькиной матери Никиту Хрущева. Шелест с Семичастным думали, что быстро спихнут Леонида Ильича на обочину вслед за Никитой и сами будут читать доклады на съездах, но «простодушный», почти ручной Первый секретарь сам спихнул их в Малороссию и из Первого секретаря превратился в Генерального. Наверное, рассвет развитого социализма пришелся именно на его время. Люди не голодали, автомобили покупали, квартиры получали, за вольнодумство уже не расстреливали, главный диссидент Советского Союза трижды Герой Соцтруда Сахаров, к примеру, отсиживал ссылку в трехкомнатной квартире в миллионном городе Горьком. Но этот рассвет плавно перешел в застой, в загнивание мыслей и идей, руководство страны тоже плавно превратилось в Совет Старейшин, вешающих друг другу на грудь ордена. У нашего героя их была тьма, перечислю ради тавтологии только Героев: четыре Героя СССР плюс один Герой Труда, три Героя ГДР, три Героя ЧССР, три Героя Болгарии, Герой Кубы, просто Герой и Герой Труда Монголии, ну и Герой Труда Вьетнама. Да, смеялись, анекдоты рассказывали, ждали, не могли дождаться мессию, который эту стагнацию, словно низкую облачность, разгонит. Но я был молод, здоров, верил в себя, в людей, в освоение космоса, в вечную жизнь и в то же время в любовь до гроба, в общем, в ожидании светлого будущего, наверное, был счастлив. Умер Брежнев 10 ноября 1982 года, у нас в семье еще не прошли сороковины со дня смерти дедушки Сергея Константиновича. Похоронили Генерального на Красной площади, и, когда два крепких офицера безопасности спускали гроб в бетонную яму, то почему-то не удержали в руках веревки, и массивная домовина с грохотом, слышным от немецкого Калининграда до чукотского поселка Уэлен, сорвалась вниз. И пришел, видимо на звук, ставропольский комбайнер – мессия, которого так все ждали.

Сидим, молчим. Матренушка скатерть пальчиками теребит, потом потупилась, головкой льняной мне в плечико ткнулась и говорит:

– Деда-прадеда! Ты за колбасой не ходи, я сама тебе ее буду приносить, ты какую любишь?

– Московскую летнюю люблю, – растроганно носом хлюпаю, – по три рубля семьдесят копеек, – и совсем расстроившись от умиления, добавляю: – Анна, голубушка, принеси рюмочку пузатую настоечки полынной.