Текст книги "Россия и современный мир №4 / 2017"

В этом вопросе Александр I в значительной степени получил желаемое, но и здесь существовал ряд важных ограничений. В частности, Александр сохранил бóльшую часть прежнего Варшавского герцогства, что позволяло ему контролировать Варшаву и центральный бассейн Вислы; он получил также право называться королем Польским. Однако в обмен ему пришлось уступить северо-западные регионы (в том числе Познань и Калиш, 810 тыс. человек) Пруссии, а западную Галицию (область Тарнополя, 400 тыс. человек) – Австрии1515
  Помимо этого, Австрия получила Иллирию, Тироль, Ломбардию и Венецию, восстановив свои позиции на итальянских землях.


[Закрыть]; Краков становился вольным городом. Кроме того, в договоре признавалось, что несмотря на новое территориальное деление, польская нация представляла собой единую историческую общность; в ст. V договора провозглашалось право поляков на национальные и представительные институты (это же положение будет повторено в ст. I заключительного акта Венского конгресса). В договоре также провозглашалась благодетельность свободы обменов и торговли между различными польскими регионами. Таким образом, международное сообщество официально вписало в дипломатический документ положение о праве поляков на представительное правление и оставило открытым вопрос о возрождении в будущем национального польского государства.

Если на протяжении февраля 1815 г. два важных дипломатических вопроса находили мало-помалу свое решение, то будущее Италии и германской конфедерации оставалось еще туманным. В этот момент на конгрессе стало известно о высадке Наполеона в Гольф-Жюан на средиземноморском побережье Франции. Новость вызвала содрогание: эта высадка вновь меняла расклад сил, к великому разочарованию Талейрана. Возвращение Наполеона немедленно заставило сплотиться участников антифранцузской коалиции; договор от 2 января 1815 г., шедевр дипломатической ловкости Талейрана, оказался не у дел, а конгресс ускорил свою работу, и 9 июня 1815 г. был подписан его финальный акт.

Основные решения конгресса

Французский вариант финального акта Венского конгресса состоял из 121 статьи. Среди них, как мы уже видели, были решения, относящиеся к переделу и установлению новых границ ряда государств. Венский конгресс здесь следовал духу и логике первого Парижского договора 30 мая 1814 г.1616
  После битвы при Ватерлоо второй Парижский мирный договор (подписан 20 ноября 1815) вновь уменьшил границы Франции, приведя их к состоянию на 1790 г. В этот момент союзникам по антинаполеоновской коалиции уже было не до благодушия и успокоенности.


[Закрыть], подтвердив его решения о создании буферных государств, призванных «сдержать» французскую и, в меньшей степени, русскую угрозу. Этим объясняется создание королевства Нидерландов к северу от Франции, усиление Пруссии за счет рейнских владений у восточных границ страны и укрепление Пьемонта-Савойи на юго-востоке Франции. Параллельно с этим была создана новая германская Конфедерация из 39 немецких государств с общим представительным федеральным органом во Франкфурте; она блокировала бы Россию на западе. Были также гарантированы независимость, суверенитет и нейтральный статус Швейцарии: в этом вопросе Александр I последовательно поддержал позицию, отстаиваемую его бывшим наставником, швейцарцем республиканских взглядов Лагарпом.

Помимо территориальных вопросов, на конгрессе были приняты и другие решения. Была регламентирована свобода речного судоходства в Европе (реки, протекавшие по территории государств, были признаны их общим достоянием), а также, благодаря согласованным усилиям Великобритании и России, было принято моральное осуждение торговли африканскими рабами1717
  Речь на этом этапе шла об осуждении самого принципа работорговли, но пока не об осуждении рабства.


[Закрыть].

Финальный акт Венского конгресса подписали не все европейские государства (в частности, среди подписавших не было Папского государства и Османской империи), однако это не умаляет значения итогового текста. Необходимо подчеркнуть, что речь идет о тексте совершенно иной природы: вместо множества двусторонних договоров предпочтение было отдано, по настоянию Великобритании, коллективному заключительному акту, накладывавшему обязательства на всех, его подписавших. Символическое значение такого текста, разумеется, было очень большим.

Решения Венского конгресса не были совершенными. Уязвимыми для критики оставались некоторые из принятых решений, а также установка на стабильность, зачастую понятая как частичное возвращение прежних порядков в ущерб новым динамичным тенденциям. Тем не менее Венский конгресс способствовал не только установлению новых границ и проведению в жизнь новых принципов равновесия и легитимности, но и выработке новых международных норм. Отныне приращение территорий или иные изменения территориального статуса утверждались не силой или угрозой применения силы, а исключительно договорами на основе юридических норм, принимаемых всеми участниками. Делался шаг к тому, чтобы согласованность действий между европейскими странами стала нормой.

После бурных лет Французской революции и Империи эти новые правила должны были обеспечить Европе многие десятилетия мирной жизни. И если при этом на континенте в XIX в. всё же вспыхивали отдельные войны – двусторонние или региональные – почти столетие удавалось избежать всеобъемлющего военного конфликта. Практика созыва международных дипломатических конгрессов (Парижский конгресс 1856 г., Берлинский конгресс 1878 и 1885 гг.) стала успешным предохранительным клапаном общеевропейской истории и с этой точки зрения Венский конгресс – прародитель этой европейской системы, представлял собой эффективный инструмент по достижению и сохранению мира.

Библиография

1. Киссинджер Г. Дипломатия. М.: Ладомир, 1997. 903 с.

2. Михайловский-Данилевский А.И. Записки 1814 и 1815 годов А. Михайловского-Данилевского, бывшего флигель-адъютанта Государя Императора Александра Павловича. СПб., 1841. 252 с.

3. Михайловский-Данилевский А.И. Мемуары, 1814–1815 гг. СПб.: Издательство Российской национальной библиотеки, 2001. 400 с.

4. Boudon J.-O. 1814, la campagne de France. Paris: Belin, 2014. 365 p.

5. Eynard J.-G. Au Congrés de Vienne. Journal de Jean-Gabriel Eynard / Publié avec une introduction et des notes par Édouard Chapuisat. Paris: Plon Nourrit et Cie, 1914. 338 p.

6. Kerautret M. Quelques réflexions sur l’historiographie française du Congrès de Vienne // Napoleonica. La Revue. 2015. N 1 (22). P. 87–103.

7. Kissinger H. Diplomacy. New York: Simon and Schuster Paperbacks, 1994. 912 p.

8. Lentz T. Le Congrès de Vienne, une refondation de l’Europe. 1814–1815. Paris: Perrin, 2013. 400 р.

9. Metternich C.W.L. de. Mémoires, Documents et écrits divers laissés par le prince Metternich. Paris, 1880–1884. T. 1. 545 p.

10. Rey M.-P. 1814, un Tsar à Paris. Paris: Flammarion, 2014. 329 p.

11. Rey M.-P. 1814, un Tsar à Paris. Paris: Champs Flammarion, 2015. 325 p.

12. Schroeder P.W. The Transformation of European Politics, 1763–1848. Oxford: Clarendon Press, 1994. 894 p.

13. Soutou G.-H. L’Europe de 1815 à nos jours. Paris: PUF, 2007. 515 p.

14. Weil M.-H. (ed). Les dessous du Congrès de Vienne: d'après les documents originaux des archives du Ministère impérial et royal de l'intérieur à Vienne. Paris: Payot, 1917. T. 1–2.

15. Zamoyski A. Rites of Peace: The Fall of Napoleon and the Congress of Vienna. New York: Harper Collins, 2007. 634 p.

References

Boudon J.-O. 1814, la campagne de France. Paris: Belin, 2014. 365 p.

Eynard J.-G. Au Congrés de Vienne. Journal de Jean-Gabriel Eynard / Publié avec une introduction et des notes par Édouard Chapuisat. Paris: Plon Nourrit et Cie, 1914. 338 p.

Kerautret M. Quelques réflexions sur l’historiographie française du Congrès de Vienne // Napoleonica. La Revue. 2015. N 1 (22). P. 87–103.

Kissindzher G. Diplomatija. Moscow: Ladomir, 1997. 903 p.

Kissinger H. Diplomacy. New York: Simon and Schuster Paperbacks, 1994. 912 p.

Lentz T. Le Congrès de Vienne, une refondation de l’Europe. 1814–1815. Paris: Perrin, 2013. 400 р.

Metternich C.W.L. de. Mémoires, Documents et écrits divers laissés par le prince Metternich. Paris, 1880–1884. Vol. 1. 545 p.

Mihajlovskij Danilevskij A.I. Zapiski 1814 i 1815 godov A. Mihajlovskogo-Danilevskogo, byvshego fligel'-ad’jutanta Gosudarja Imperatora Aleksandra Pavlovicha. Saint Petersburg, 1841. 252 p.

Mihajlovskij-Danilevskij A.I. Memuary, 1814–1815 gg. Saint Petersburg: Izdatel'stvo Rossijskoj nacional'noj biblioteki, 2001. 400 p.

Rey M.-P. 1814, un Tsar à Paris. Paris: Champs Flammarion, 2015. 325 p.

Rey M.-P. 1814, un Tsar à Paris. Paris: Flammarion, 2014. 329 p.

Schroeder P.W. The Transformation of European Politics, 1763–1848. Oxford: Clarendon Press, 1994. 894 p.

Soutou G.-H. L’Europe de 1815 à nos jours. Paris: PUF, 2007. 515 p.

Weil M.-H. (ed). Les dessous du Congrès de Vienne: d'après les documents originaux des archives du Ministère impérial et royal de l'intérieur à Vienne. Paris: Payot, 1917. Vol. 1–2.

Zamoyski A. Rites of Peace: The Fall of Napoleon and the Congress of Vienna. New York: Harper Collins, 2007. 634 p.

Священный союз и его интерпретаторы1818
  Статья подготовлена в ходе работы в рамках Программы фундаментальных исследований Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» (НИУ–ВШЭ) и с использованием средств субсидии на государственную поддержку ведущих университетов Российской Федерации в целях повышения их конкурентоспособности среди ведущих мировых научно-образовательных центров, выделенной НИУ–ВШЭ.


[Закрыть]

В.С. Парсамов

Аннотация. В статье рассматривается эволюция представлений европейских политиков и публицистов о Священном союзе в период между Венским конгрессом и подавлением европейских революций в 1823 г. Делается вывод о том, что все стремления проникнуть в суть замысла русского царя, равно как и либеральная критика Священного союза не раскрывают его подлинной сущности, которая и до сих пор во многом остается загадочной.

Ключевые слова: Священный союз, Александр I, европейская политика, Сен-Симон, Прадт, Шатобриан, Каннинг, Б. Констан, Люллен де Шатовье.

Парсамов Вадим Суренович – доктор исторических наук, профессор, главный научный сотрудник Института гуманитарных историко-теоретических исследований им. А.В. Полетаева, профессор Школы исторических наук Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики», г. Москва. E-mail: [email protected]

V.S. Parsamov. The Holy Alliance and its Interpreters

Abstract. The article studies the evolution of the ideas of European politicians and journalists about the Holy Alliance in the period between the Congress of Vienna and the suppression of European revolutions in 1823. It concludes that the attempts to comprehend the plan of the Russian Tsar, as well as the liberal criticism of the Holy Alliance could not reveal its true identity, still remaining mysterious.

Keywords: The Holy Alliance, Alexander I, European politics, Saint-Simon, Pratt, Chateaubriand, Canning, B. Constant, Lullin de Sotovie.

Parsamov Vadim Surenovich – D. Hist. Sciences, Professor, chief research fellow of Poletaev Institute for theoretical and historical studies in the humanities, Professor, School of History, National research University «Higher school of Economics». E-mail: [email protected]

Первая проблема, с которой сталкивается исследователь Священного союза, – это неопределенность самого понятия, еще больше усиливающаяся от широкого разброса интерпретаций. В середине XX в. французский исследователь М. Буркэн поставил вопрос: «Что такое Священный союз? Надо договориться на этот счет, потому что, несмотря на очевидность, выражение двусмысленное». Далее Буркэн предлагает различать термин «Священный союз» в узком смысле – как «мистический договор 26 сентября 1815 г.» и в широком смысле – как «собрание постановлений, которые создали, утвердили и изменили Четверной союз» [7, с. 85]. Сам Буркэн понимает Священный союз именно в этом широком смысле. Его монография продолжает традицию изучения этого явления в качестве составной части дипломатической истории Европы. В работах подобного типа1919
  Наиболее полно эта концепция представлена в: [18]. Автор рассматривает Священный союз не просто как факт европейской дипломатии, но и как явление мирового масштаба. В основе Союза, по мнению автора, лежало противоборство Англии и России в поисках универсального равновесия.


[Закрыть], как правило, либо игнорируется совсем, либо рассматривается попутно связь Священного союза с религиозными исканиями Александра I. В противовес этой линии возникла тенденция религиозно-мистической трактовки Священного союза. Наиболее детально она представлена в работах Ф. Лея [13; 14]. Автор практически не касается вопросов дипломатии и политики. Священный союз трактуется им как этап в эволюции религиозных взглядов царя. При этом всячески подчеркивается роль баронессы В.Ю. фон Крюденер в создании Акта о Священном союзе.

Еще до появления монографии Ф. Лея «Александр I и его Священный союз» во Франции вышла книга Г. Бертье де Совиньи, в которой была предпринята попытка синтезировать различные точки зрения на Священный союз. Автор выделяет три значения самого термина и соответственно три ключевые политические фигуры: 1) мистическое создание самого Александра I; 2) Четверной союз, созданный для наблюдения над Францией, вдохновителем которого был Каслри и 3) система Меттерниха, объединяющая в себе два первых значения [5].

В дальнейшем нас будут интересовать не исследовательские интерпретации, рассматривающие различные грани Священного союза, а его восприятие современниками. В отличие от историков, имеющих дело с застывшим корпусом источников, современники наблюдают живое явление, раскрывающееся перед ними во времени. И если историки спорят, как правило, об одних и тех же текстах, то разногласия современников нередко обусловливаются тем, что речь идет о разных явлениях, обозначаемых единым понятием. Перед глазами современников смысл Священного союза развертывался во времени, и поэтому они часто разные оттенки смысла принимали за смысл в целом. Мне уже приходилось писать об интерпретации Священного союза его первыми реципиентами (баронессой Крюденер, А. Стурдза, К. Меттерних, Ж. де Местром [1]). Не повторяя уже сказанного, я постараюсь проследить, как во времени менялись общественные представления о Священном союзе на протяжении семи лет его существования, т.е. с момента подписания Акта до Веронского конгресса 1822 г., и как постепенно выкристаллизовывалось представление о реакционности Священного союза, во многом определившее последующее его восприятие как в историографии, так и в массовом сознании.

В намеченном временнóм промежутке можно выделить два этапа интерпретаций. Первый – с 1815 по 1818 г., т.е. с момента подписания Акта до Аахенского конгресса, и второй этап – с 1818 по 1822 г., т.е. период конгрессов. Для первого этапа характерно стремление либо вписать Священный союз в контекст общих представлений о необходимости преобразований Европы после Наполеоновских войн, либо проникнуть в замыслы Александра I, скрываемые им за туманными формулировками Акта. В первом случае идея Священного союза интерпретировалась как ответ на вызов времени, во втором случае – как плод индивидуального «творчества» русского царя.

Идеи объединения Европы на религиозной основе, ставшие фундаментом Священного союза, можно сказать, витали в воздухе. Еще в 1802 г. Л.Г.А. Бональд писал, что «революция, начавшаяся декларацией Прав человека, окончится декларацией прав Бога» [6, с. 96]. В марте 1814 г. Ф.Р. де Шатобриан в своей знаменитой брошюре «О Бонапарте и Бурбонах», как бы предвосхищая формулы Акта о Священном союзе, писал: «Все короли как братья, соединенные христианской религией и древностью воспоминаний» [9, c. 78].

Осенью того же года во время работы Венского конгресса вышла брошюра К.А. Сен-Симона и его ученика А. Тьерри, в которой авторы излагали свой план объединения Европы путем создания общеевропейской парламентской монархии по английскому образцу с палатой общин и палатой пэров [21]. На этом эпизоде можно было бы не останавливаться, если бы впоследствии Сен-Симон не пересмотрел свои взгляды на процесс объединения Европы под влиянием Священного союза. Уже после его смерти в 1825 г. была опубликована его статья «Некоторые философские рассуждения для применения в XIX веке» [20, с. 25–86; 4, c. 273–317].

Предложенная Александром I формула европейского единства показалась Сен-Симону более отвечающей потребностям времени, чем его собственный проект. Принимая ее как новое слово в европейской политике, философ выделяет четыре попытки реорганизации Европы начиная с 1793 г. Первая – опыт был поставлен якобинцами, которые пытались возродить обычаи и нравы древних греков и римлян. По мнению Сен-Симона, это было все равно, что одеть взрослого человек в детские одежды. «Эта попытка, – пишет он, – имела попятное направление и, следовательно, была ложной» [4, с. 307]. Вторая попытка была предпринята Наполеоном, старавшимся возродить эпоху Карла Великого. Это было менее абсурдным, чем опыт якобинцев, так как ретроградация в данном случае не заходила так далеко. Третий, современный, опыт – это то, что еще недавно предлагал сам Сен-Симон – «перенос на континент английской конституции». Эта попытка ему казалась предпочтительнее двух предыдущих. Тем не менее она также с изъяном, «потому что ставит себе целью навязать народам континента такую форму общественного устройства, которая была создана и проведена в жизнь больше столетия тому назад, когда весь континентальный разум еще не пришел в движение в области политики» [4, c. 312]. Наконец, четвертый проект (речь идет о Священном союзе), в отличие от всех трех предыдущих, имеющих пусть в разной степени, но все-таки ретроградный характер, полностью устремлен в будущее. «Это учреждение объединений является естественным результатом предшествующей цивилизации и наилучшим средством перехода от феодального строя к промышленному» [там же].

Главное отличие Священного союза от предшествующих опытов реорганизации Европы заключается, по Сен-Симону, не только в том, что он соединяет в себе объединительные и миротворческие идеи, но и является высшей общеевропейской властью, которая подчиняет себе все духовные и мирские власти. «Благодаря Священному союзу, – пишет Сен-Симон, – евангельская мораль стала господствующей в Европе, мораль же, созданная различными религиозными сектами, имеет только местный характер: она подчинена наиболее человеколюбивой толерантной морали, когда-либо существовавшей. Вследствие этого философы могут свободно и смело работать над усовершенствованием общественного организма» [4, c. 313].

В дипломатических кругах идея Александра I не встретила понимания. По свидетельству Роксандры Стурдзы, «императора стали считать либо фанатиком и слабоумным, либо искусным и глубоким макиавеллистом» [12, с. 242–243]. Первую точку зрения об умственном нездоровье царя и безобидности Священного союза высказал британский министр иностранных дел Р.С. Каслри. В донесении Р.Б.Дж. Ливерпулю от 28 сентября 1815 г. из Парижа, назвав Священный союз «возвышенным абсурдом», он тем не менее положительно оценил саму идею объединения трех могущественных монархов, готовых использовать «всё свое влияние для поддержания мира». И даже принцу-регенту советовал принять предложения царя и «соединиться сердцем и душой с августейшими союзниками». Правда при этом Каслри, по его словам, осмелился выразить Александру I «свое удовлетворение, что союзники не придали этому документу (т.е. Акту о Священном союзе. – В. П.) официального характера, который он бы неизбежно получил при публикации в качестве государственного акта». По мнению английского дипломата, Священный союз должен быть делом совести европейских монархов, а не предметом политических дискуссий. Любопытно, что главным аргументом в пользу искренности русского царя, Каслри считает его умственное расстройство: «Несомненно, рассудок императора не совсем здоров. В прошлом году было достаточно оснований считать, что он стремится к завоеваниям и господству. Теперь же всеобщее мнение состоит в том, что он настроен основать свою славу на принципе мира и доброжелательности. С тех пор как решен польский вопрос в течении дел ничто не обнаруживает иную цель. Он представляется по-настоящему искренним» [цит. по: 5, с. 65–69]. Примерно с этих же позиций, представляющих Священный союз как систему идей, не противоречащих миру, писал 31 декабря 1817 г. французский посол в Петербурге Жюст де Ноай графу де Ришелье, занимавшему в то время пост министра иностранных дел. Мысль его заключалась в том, что Александр I, провозгласив нравственные принципы в политике, сам стал их заложником. Каковыми бы ни были его истинные намерения, он не сможет открыто нарушать то, что сам «торжественно провозгласил» [3, с. 529].

Иную реакцию Священный союз вызвал у австрийской дипломатии, представленной канцлером К. Меттернихом и его советником Ф. Генцем. С их точки зрения под мистическими заявлениями о мире и братской любви скрывались воинственные замыслы царя. Правда, когда стали распространяться слухи, представляющие Священный союз как воплощение идеи крестового похода против мусульманского мира, Меттерних, как и Александр I, со своей стороны поспешил заверить Турцию в том, что ей ничего не угрожает. Примерно в то же время австрийский канцлер выступил на страницах «Австрийского наблюдателя» с разъяснением для журналистов неофициального характера Священного союза, который является не межгосударственным соглашением, а всего лишь выражением чувств и мыслей отдельных государей по поводу взаимоотношений народов и правительств [17].

Почему европейские дипломаты не приняли всерьез идею Священного союза? Во-первых, потому, что в его тексте они не обнаружили никаких взаимных обязательств правительств по отношению друг к другу. Во-вторых, документ не только начинался, но и заканчивался провозглашением принципов, которые одновременно представляли и цель, и средства ее достижения. Против этих принципов нечего было возразить, но использовать их в практике международных отношений также было невозможно. В-третьих, Акт о Священном союзе был составлен и подписан лично государями, без контрасигнации министрами и без ратификации структурами государственной власти. В-четвертых, подписанию Акта не предшествовало его обсуждение на международных переговорах, а просто государи в процессе личного контакта друг с другом ставили свои подписи.

Возможно, что по этим же самым причинам Священный союз до 1818 г. не привлекал к себе серьезного внимания со стороны общественного мнения. В 1818 г. после публикаций актов Аахенского конгресса о Священном союзе заговорили как о реальной политической силе. Конгресс в Аахене первоначально мыслился как переговоры представителей стран – участниц Четвертного союза, заключенного в ноябре 1815 г. Австрией, Англией, Пруссией и Россией для наблюдения за Францией и предотвращения возможного рецидива бонапартизма. Поскольку в Аахене Франция официально присоединилась к Четверному союзу, то последний утратил всякий смысл. И тогда идея Священного союза не разделяющего, а наоборот, объединяющего европейские державы, оказалась востребованной. Став своего рода «правопреемником» Четверного союза, Священный союз получил не свойственные ему изначально полицейские функции, но направил их теперь не против какого-либо государства, а на поддержание порядке в Европе. При этом подразумевалось, что потенциальными нарушителями порядка являются не монархи, законно занимающие свои престолы, а народы. Именно это имел в виду Д. Прадт, когда писал по поводу деклараций Аахенского конгресса: «Общественное мнение решило, что оно сняло покрывало, окутывающее секретный союз государей против народов. В это поверили с тем большим основанием, что многие фразы этой декларации напоминали акт о Священном союзе, который при его публикации был расценен как Апокалипсис дипломатии» [19, с. 301].

Впрочем, пока народы вели себя спокойно Священный союз не вызывал ни споров, ни особого интереса. Когда же в начале 1820-х годов в Европе поднялась новая революционная война, Священный союз стал одной из наиболее обсуждаемых тем в европейской публицистике. Либеральные авторы констатировали перерождение Священного союза и видели в нем стремление остановить естественное развитие европейского континента. В газете «Courrier français» от 28 октября 1822 г. появилась рецензия Бенжамена Констана на брошюру Альфонса Жака Мауля «О Священном союзе и ближайшем конгрессе» [16]. Констан ставил в заслугу автору брошюры то, что тот пишет не об определенной цели, преследуемой Священным союзом, как это делают большинство авторов, а показывает, «как эта цель изменилась, и как творение выскользнуло из рук творца». «Любопытно наблюдать августейшее собрание, – продолжает Констан, – согласовывающее с глубиной и усилием средства для поддержания мира в Европе, и доводящее ее своими комбинациями до положения, в котором вот-вот начнется война» [11]2020
  Статья была опубликована анонимно. О том, что ее автором является Б. Констан, см.: [5, с. 332].


[Закрыть].

Священный союз, стремящийся к тому, чтобы ничего не менялось вокруг него, изменился сам и продолжает, как утверждает Мауль, меняться. Александр I, представлявший себя «могущественным апостолом порядка, права, стабильности и всеобщей законности», принял неподвижность за мир. Побудительными причинами изначально были стремление успокоить народы, пережившие бурные потрясения революционной эпохи, и вернуть людям человеческое достоинство. Изначально не имея перед собой никакой практической цели, Священный союз являлся лишь средством для самовыражения экзальтированного царя. Поэтому эта царская идея не вызвала энтузиазма ни у дипломатов, встретивших ее с улыбкой, ни у народов, «которые легко осознали, что нет никакой необходимости в коалиции всех государей, для того чтобы поддерживать мир в Европе, когда и так никто не хотел войны» [16, с. 8–9]. Более важным для европейских народов стало требование совершенствовать политические системы внутри своих государства. И вот тут, как пишет Мауль, нашлась работа для Священного союза: «От филантропических теорий, которыми его создатель обернул его колыбель, он перешел на проторенные пути административных дрязг (administration tracassière)» [16, с. 11]. Для Александра I это означало пожертвовать принципами, вдохновившими его на создание Священного союза. Царь не мог предвидеть, что ему придется пожертвовать греками, надеющимися на его помощь против Турции, отдать всю Италию австрийцам, поддерживать во Франции ультраправых, добившихся отставки министерства Ришелье.

Резюмируя рецензируемого автора, Констан писал, что «цель Священного союза была двойной и двусмысленной, или скорее, она преследовала последовательно две цели» [11]. Первая цель была бесполезной, так как европейскому миру после окончательного изгнания Наполеона ничто не угрожало, вторая – невозможной, так как мир неудержимо работал над собственным улучшением и сохранять его в неподвижности было химерой. Поэтому подспудно возникла новая цель – противостоять конституционным режимам, которые с исторической неизбежностью стали распространяться по Европе. Таким образом, идея мира обернулась идеей войны.

С апологией Священного союза выступил Шатобриан в палате депутатов 25 февраля 1823 г. Как министр иностранных дел Шатобриан должен был оправдать в глазах общественного мнения необходимость интервенции в Испанию для подавления там революции. Противники интервенции, поддерживаемые Англией, ссылались на международное право, запрещающее вмешательство во внутренние дела других государств, и осуждали решение Священного союза. Объявив себя сторонником принципа невмешательства («ни одно правительство не имеет право вмешиваться во внутренние дела другого правительства» [10, с. 337]), Шатобриан сделал существенную оговорку: «Исключая те случаи, когда под прямой угрозой находятся безопасность и жизненные интересы этого правительства» [там же]. При этом, предупреждая возможные возражения своих оппонентов, апеллирующих к английскому мнению, он сослался на опыт Англии. Он привел английскую ноябрьскую декларацию 1793 г., призывающую к интервенции против революционной Франции. Далее, проводя параллели между французской и испанской революциями, Шатобриан заявил, что Священный союз действует вполне в духе английской декларации и более того сама Англия не исключает права вмешательства в исключительных случаях. При этом он сослался на циркуляр Каслри от 19 января 1821 г., в котором говорилось: «Должно быть ясно усвоено, что никакое правительство не может быть в большей степени, чем британское, склонно поддерживать право каждого государства или государств на интервенцию в случае, когда его непосредственной безопасности или его жизненным интересам угрожают внутренние распри в другом государстве» [10, с. 340]. Шатобриан не мог не понимать, что этот циркуляр представляет собой политический анахронизм. Его автор покончил жизнь самоубийством, и во главе внешней политики Британии теперь стоял его личный и идейный враг Дж. Каннинг. С которым, кстати, у самого Шатобриана сложились вполне дружеские отношения еще с тех пор, когда он был послом в Лондоне. Не будет сильным преувеличением сказать, что относительно мирное разрешение испанской проблемы, не переросшей в большую общеевропейскую войну, стало возможным благодаря изначальной установке английского и французского министров на сохранение личных отношений. «Если бы связывающая нас дружба, мосье, смогла бы поддержать взаимную расположенность между нашими странами!» [8, с. 421]. В доверительной беседе с преемником Шатобриана в должности французского посла виконтом Марселю Каннинг сказал: «В настоящих обстоятельствах мы должны извлечь большую пользу из нашего союза. В наших обоюдных интересах действовать согласованно по Мадриду, не показывая, что мы договорились. Я надеюсь, что таким образом мы достигнем мира, и всеобщее счастье будет результатом наших трудов» [8, с. 422].

Для придания переписке интимного характера Каннинг с позволения Шатобриана стал писать ему по-английски. Тем самым французский язык писем самого Шатобриана перестал быть языком официальной дипломатии, и вся их переписка приобрела характер дружеского общения на родных языках.

Политические взгляды Шатобриана и Каннинга в своей основе во многом совпадали: «Я уверен, – писал Шатобриан Каннингу 2 января 1823 г., – что мы понимаем друг друга в практической политике так же, как мы понимаем друг друга в теоретической политике. Вы так же ненавидите радикалов, как я якобинцев, и если Франция и Англия договорятся между собой подавить и тех и других во всех странах, мы скоро положим конец континентальным тревогам» [8, с. 420]. Оба они заявляли о своей ненависти к революциям, о приверженности принципу невмешательства во внутренние дела других государств. Однако «практическая политика» зависела не только от политической теории. Шатобриан прямо писал об этом своему корреспонденту 14 января 1823 г.: «Вы лучше меня знаете, что абсолютные принципы плохо применимы в политике, в человеческих делах есть своя необходимость, и какие бы усилия ни прилагались государственными людьми, они не могут выйти за пределы возможного» [8, с. 432].

Базовые принципы Каннинга и Шатобрина по-разному применяли к конкретным событиям. Каннинг считал, что «в настоящий момент война против революционной Испании потрясла бы до основания французскую монархию и ее еще не сложившиеся полностью институты» [8, с. 424]. Шатобриан в принципе также не исключал такую возможность. Но при этом он уточнял, что «есть два способа погубить правительство: один – через неудачи, другой – через бесчестье. Если революционная Испания сможет похвалиться тем, что она заставила дрожать монархическую Францию, если белая кокарда отступит перед дескамисадосом, то вспомнят о могуществе Империи и о победах трехцветной кокарды. Так вот прикиньте, чем обернутся для Бурбонов эти воспоминания» [8, с. 432–433].