Текст книги "Россия и современный мир №4 / 2017"

Между тем война, по мнению Шатобриана, если она все-таки начнется, была бы успешной для Франции: «Наш народ воинственен, наше увеличившееся население доставило бы нам, в случае необходимости, более миллиона лучших солдат на континенте. Наши финансы в таком цветущем состоянии, что бюджет этого года покажет, что мы с избытком имеем средства начать кампанию, не устанавливая новых налогов. Нам было бы позволительно надеяться на первый успех в Испании. Успех навсегда привязал бы армию к королю, и заставил бы всю Францию взяться за оружие. Вы даже не представляете, что может значить для нас слово честь. День, когда мы будем вынуждены нажать на эту великую пружину Франции, мы сможем сдвинуть мир. Никто еще не пользовался безнаказанно нашими трофеями и нашими бедами» [8, с. 433]. При этом ответственность за войну Шатобриан перекладывает на Англию, которая своими обещаниями помощи подстрекает испанских революционеров продолжать революцию: «Мир определенно в ваших руках. И если бы, даже не следуя за континентальными державами, вы сочли бы своим долгом обратиться к испанскому правительству с суровыми речами, если бы вы сказали ему конфиденциально: “Мы не будем против вас, но мы не будем и за вас; ваша политическая система чудовищна, она внушает опасения Европе и в первую очередь Франции, измените ее или не рассчитывайте ни на какую поддержку, ни на какую помощь оружием или деньгами со стороны Англии”. Я не сомневаюсь, что в тот же момент все было бы кончено, и Англия бы стяжала славу сохранения мира в Европе» [8, с. 433–434].

Каннинг же со своей стороны, отрицая то, что Англия поддерживает революцию в Испании, считал тем не менее что война против нее была бы бессмысленной, так как любая война, направленная на изменение внутреннего устройства государства, обречена на поражение: «Я понимаю войну за наследство, войну за изменение или сохранение отдельной династии, но войну за изменение политической конституции, войну ради двух палат и расширения королевских прерогатив, войну за подобные вещи я действительно не понимаю, и я не постигаю, как нужно руководить операциями в этой войне, чтобы достигнуть подобного конца. Не хотите же вы на самом деле проповедовать Хартию, как Магомет Коран, или же как в первое время вашей революции Франция проповедовала права человека. Подумайте и о том, не могла бы Испания бросить вам в лицо нечто подобное? Не могла бы она в ответ на упреки, что изменения в ее конституции заставляют литься кровь, сравнить это с 1789, 1792 и 1793? Не могла бы она на обвинения со стороны России в насильственном свержении правительства напомнить императору Александру события, которые предшествовали его восхождению на трон, и Тильзитский договор, который отдал Испанию Бонапарту?» [8, с. 445].

Британский министр не возражал против того, что испанская конституция нуждается в изменении, но он настаивал на том, что это изменение должно быть внесено самим испанским правительством. Его французский коллега сомневался, что сами испанцы способны в обозримом будущем без посторонней помощи произвести «это столь желательное изменение». По его мнению, мир в Европе не совместим с испанской революцией, и ошибка английского правительства заключается в том, что оно полагает себя в безопасности от внутренних потрясений, которые могут быть спровоцированы Испанской революцией: «Мы хотим мира, он является предметом всех наших помыслов. Мы не хотим, чтобы наши солдаты ежедневно подвергались разложению и наши народы бунтовали. Или вы считаете, что мадридские клубы угрожают Англии меньше, чем Франции? Разве у вас нет радикалов вроде наших якобинцев? Разве ваша могущественная аристократия вызывает меньшую ненависть у современных уравнителей, чем сильная королевская прерогатива нашей монархии? У нас общий враг. Однажды утром борцы за законодательную власть смогут объявить в Лондоне, как и в Париже, что надо возродить наши институты, уничтожить обе палаты и установить суверенность независимыми штыками» [8, с. 461].

Каннинг в ответ на это продолжал настаивать на том, что надо оставить «испанскую революцию пожирать самое себя в своем собственном кратере. Вам не нужно, – писал он, – бояться извержения, если вы не откроете лаве дорогу через Пиренеи» [8, с. 462]. Один из наиболее сильных его аргументов заключался в том, что Франция снова спровоцирует в Испании народную войну, как это было при Наполеоне: «Вы объединили против Франции мнения всего народа, как одного человека. Вы возбудили против нынешнего государя те же чувства, что и против узурпатора Франции и Испании в 1808 г. Более того, я вынужден сказать, что теперь всеобщее согласие более совершенно, чем оно было тогда. Потому что тогда якобинцы с отвращением относились к осуждению их идола. Теперь же они, как и виги и тори, с одного конца страны до другого, все придерживаются одного и того же мнения» [8, с. 465].

Каннинг спорил не только с Шатобрианом, но и с Александром I. На Веронском конгрессе Австрия и Пруссия заняли выжидательную позицию. На интервенции настаивали главным образом Франция и Россия. Для Александра I испанская революция стала удобным поводом подтвердить реальность общеевропейской политики и показать практическую направленность идей Священного союза. Шатобриан в этом отношении был полностью согласен с Александром, и его представления о роли Священного союза во многом строились на политических заявлениях русского царя, в частности о том, что больше «не может быть политики английской, французской, русской, прусской, австрийской. Есть только всеобщая политика, которая должна быть принята всеми сообща народами и королями» [10, с. 346]. В подтверждение этих слов Александр заявил, что он первый продемонстрировал верность этим принципам, когда отказался помогать грекам против Турции вопреки национальным интересам России только лишь потому, что увидел в пелопонесских возмущениях признак революции. Теперь же общеевропейские интересы, по представлениям царя, требуют, чтобы французские войска вторглись в Испанию. «Может ли государь, способный произнести подобную речь, – риторически спрашивал Шатобриан, – предложить Франции что-то, что ставило бы под угрозу ее независимость и ее счастье?» [там же]. Отказ от интервенции, по мнению Шатобриана, привел бы Францию к изоляции: «Ошибка моих уважаемых оппонентов заключается в том, что они путают независимость с изоляцией. Перестает ли нация быть свободной только лишь потому, что она имеет договоры? Ограничена ли она в своем развитии, подвергается ли она постыдному ярму только лишь потому, что имеет отношения с равными ей по силе державами и выполняет обоюдосторонние договоры? Какая нация, находящаяся среди других наций, смогла бы обойтись без союзов? Существует ли в истории хоть один пример? Не хотим ли мы превратить французов в своего рода евреев, отделенных от всего человечества?» [10, с. 347].

В историографии закрепилось мнение, что назначение Каннинга главой Министерства иностранных дел привело к кризису Священного союза, так как с его приходом Сен-Джеймсский кабинет стал проводить изоляционную политику и противопоставил полицейским методам Священного союза принцип невмешательства во внутренние дела. Однако обращение к источникам дает более сложную картину. Из переписки Каннинга и Шатобриана видно, что в марте 1823 г. Европа стояла на грани новой большой войны. Спровоцировать ее могли стремления Англии воспрепятствовать Франции, действующей по решению Священного союза, подавить революцию в Испании. Судьба мира в этот момент фактически находилась в руках британского и французского министров иностранных дел. Именно Шатобриан перед лицом Англии, представляемой Каннингом, отстаивал принципы Священного союза и вполне искренне доказывал право Франции на подавление Испанской революции. Каннинг пытался представить позицию Франции не как позицию Священного союза, а как стремление одного государства напасть на другое. Но такого рода аргументы не могли убедить ни Австрию, ни Пруссию, ни тем более Россию. Александр I прямо заявил, что в случае объявления Англией войны Франции русские войска вновь окажутся в Европе [8, с. 478]. В ответ на предостережения Шатобриана, что Испанская революция может развиваться по тому же сценарию, что и Французская революция, и обернется большой кровью, Каннинг приводил ассоциации с Английской революцией XVII в., которая, как известно, не вышла за пределы Англии. При этом на всякий случай он обращал внимание на то, что Фердинанд VII не вызывает никаких симпатий даже у тех, кто пытается вернуть его на трон.

Положение Франции было очень сложным. Ее вторжение в Испанию угрожало ей морской войной с Англией. Если же Франция уклонилась бы от выполнения решений Веронского конгресса, то это автоматически означало бы ее выход из Священного союза и заключение союза с Англией. В свою очередь, это привело бы снова к тому, чего хотели избежать – к большой европейской войне. Революция в Испании подавлялась бы силами Австрии, Пруссии и России, которым предстояло пройти через территорию Франции. Необходимо учитывать, что Шатобриан, отстаивая право Франции на вторжение в Испанию, из всех зол выбирал меньшее. И, как показали ближайшие события, он оказался прав. Война в Испании продлилась всего несколько месяцев (с апреля по август 1823 г.), и испанский народ к удивлению всей Европы не принял в ней участие. По сути дела все вторжение свелось к нескольким военным операциям. Каннинг косвенным образом признал правоту Шатобриана, заявив, по словам Марселя, французского поверенного в делах при английском правительстве, что война «закончилась, едва начавшись. Успех уже не представляется ему сомнительным и он не думает больше ни о чем, кроме того чтобы его разделить» [8, с. 10].

Если Каннинг и Шатобриан при всем различии в их отношении к Священному союзу могли находить точки соприкосновения, то либеральное общественное мнение было настроено непримиримо и, стремясь представить Священный союз в виде ретроградной и реакционной силы, противопоставляло ей либеральную систему Каннинга. В наиболее полном виде эту оппозицию выразил швейцарский агроном Ф. Люлен де Шатовье. Рассуждая об освобождении испанских колоний, он писал, что Священный союз, следуя собственным принципам, должен был бы послать в Южную Америку флот для возвращения колоний испанскому правительству. Если бы он это сделал, то, вероятно, колонии подчинились бы, так как не имели достаточных сил сопротивляться силам Союза. Колонии нуждались в защите от Священного союза, и такую защиту им обеспечила Англия. «Но что бы иметь право защищать Америку от союза континентальных держав, – продолжает Шатовье, – необходимо было установить право, отличающееся от их права, и другие политические принципы. Г-н Каннинг не остановился перед этим, и таким образом он провозгласил систему, на которой основал величие своей страны. Эта система была направлена против системы Священного союза, и Англия, одобрительно приняв ее, встала во главе той новой нравственной силы, которую народы противопоставили преградам на пути их цивилизации» [15, с. 113].

Это один из первых случаев употребления идеологемы «система Каннинга» как альтернативы Священному союзу. При этом надо понимать, что ни Каннинг не был последовательным сторонником принципа невмешательства, ни Священный союз никогда не провозглашал противоположного принципа. Не менее правомерным было бы противопоставить «систему Каннинга» как следование национально-эгоистическим интересам и систему Священного союза с его стремлением видеть Европу единой христианской семьей, в которой снимается само противопоставление вмешательства и невмешательства во внутренние дела.

Именно так представлял суть дела Шатобриан в своих парламентских выступлениях. Священный союз в его интерпретации выглядел как объединение европейских монархов и народов на основе христианской морали: «Государи, исполненные умеренности и справедливости, короли – честные люди, которых подданные хотели бы иметь у себя в друзьях, если бы они не были их правителями» [10, с. 345]. Эти идеи при всем их романтизме Шатобриан считал вполне реальным следствием утверждения в Европе принципов Священного союза. Гибельную альтернативу этим принципам он видел в политике Каннинга, которая, по его мнению, сводится к эгоистической заботе об английской промышленности: «Его политика не романтична. Он жестко заявил Испании, что Англия никогда не поднимала оружия за Бурбонов. Он столь же жестко отказал в помощи эллинам, которую на Темзе готовы были им оказать. Он все оборачивает на процветание Англии: и рабство народов, и свободу людей. Он предпочитает Боливара турецкому султану. Он будет против греков вместе с лондонскими купцами и против испанских республик вместе с ливерпульскими купцами. Если поворот судьбы пробудит другие интересы, он будет за греков и против республик» [10, с. 148–149].

Возвращаясь к Александру I, мы не может определить степень искренности его представлений о возможности строить международные отношения на христианской основе. Сам он никогда не подчеркивал свое «авторство» идеи Священного союза. Напротив, Александр хотел убедить себя и окружающих в том, что он, пользуясь властью и политическим превосходством над европейскими монархами, данными ему Богом, лишь воплощает в жизнь насущные идеи своего времени. В воспоминаниях прусского епископа Эйлерта приводятся слова Александра, приписывающие идею религиозно-нравственного обновления политической жизни Европы прусскому королю Фридриху Вильгельму III: «Во дни битв при Люцене, Дрездене, Бауцене, – говорил Александр Эйлерту, – после стольких бесплодных усилий, или несмотря на величайший героизм наших войск, мы тем не менее вынуждены были отступить; ваш король и я, мы не могли не прийти к убеждению, что власть человеческая ничтожна и что Германия погибнет, если не будет особенной помощи и благословения божественного Промысла. Мы ехали рядом, ваш король и я, без свиты; мы оба были серьезны, предавшись своим размышлениям, и молчали. Наконец, этот любезнейший из моих друзей прервал молчание и обратился ко мне с этими словами: “Так дело не может идти! Мы направляемся к востоку, между тем мы хотим, и мы должны идти к западу. Мы придем туда, с Божьей помощью. Но если, как я надеюсь, Бог благословит наши соединенные усилия, тогда провозгласим перед лицом всего мира наше убеждение, что слава принадлежит Ему одному”. Мы обещали это друг другу, и мы искренне пожали руки» [цит. по: 2, с. 357]2121
  Совершенно другую картину рисует Каслри в своем донесении Ливерпулу от 28 сентября 1815 г., написанном по горячим следам: «Я должен сообщить вам, что хотя австрийский император и является внешним представителем (organe apparent), все распоряжения исходят от императора России, дух которого в последнее время принял глубоко религиозный оборот». Далее рассказывается, как Александр буквально заставил подписать Акт о Священном союзе Франца I и Фридриха Вильгельма III. Со слов Меттерниха, Каслри сообщает своему корреспонденту о затруднении (embarrase), в котором оказался австрийский император: «Он испытал сильное отвращение участвовать в подобном акте, но еще больше он боялся отказать в настойчивой просьбе императору [России] <…> Короче говоря, не видя средств уклониться, австрийский император согласился подписать этот документ после изменения в нем нескольких слов». Примерно так же, судя по письму Каслри, обстояло дело и с Фридрихом Вильгельмом: «Русский император отнес затем его (текст Акта. – В. П.) прусскому королю, который реагировал подобным же образом, но в итоге пришел к тому же заключению» [цит. по: 5, с. 66–67].


[Закрыть].

Немаловажную роль играло и то обстоятельство, что Россия, в отличие от Австрии и Пруссии, в войне с Францией не могла компенсировать свои потери приобретением территорий. Это открывало возможность представить позиции русской дипломатии в очень выгодном свете. Александр, открыто заявлявший о защите интересов своих вчерашних врагов – Франции и Польши, вполне мог позволить себе встать выше узконациональных интересов европейских стран и предложить им новые принципы дипломатических отношений. В дипломатических кругах передавались слова Александра: «Всеобщая система, которой мы следуем, несовместима с комбинациями старой политики». Ему поверили и за ним пошли люди, для которых нравственность была выше политики. Шатобриан наиболее показательный пример в этом отношении. И наоборот, политики, с которыми царь собирался строить новую Европу, встретили его идеи либо насмешками, либо тяжелыми подозрениями. Рассеивая эти подозрения, царь вынужден был идти на уступки традиционной дипломатии. Это породило раздвоенность самого понятия Священного союза и, как следствие, сложность его интерпретаций.

Библиография

1. Парсамов В.С. «Апокалипсис дипломатии» («Акт о Священном союзе» в интерпретации К.-В. Меттерниха, баронессы Крюденер, Жозефа де Местра и Александра Стурдзы») // Освободительное движение в России. Саратов, 2003. Вып. 20. С. 44–66.

2. Пыпин А.Н. Религиозные движения при Александре I. Пг.: Огни, 1916. 486 с.

3. Сборник Императорского Русского исторического общества. СПб., 1904. Т. 119. 896 с.

4. Сен-Симон А. Некоторые философские рассуждения для применения в XIX веке // Сен-Симон А. Избранные сочинения. Т. 2. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1948. С. 273–317.

5. Bertier de Sauvegny G. La Sainte-Alliance. Paris, 1972. 383 p.

6. Bonald. Législation primitive considerée dans les derniers temps par les seules lumières de la raison. Paris, 1802. T. 1. 560 p.

7. Bourquin M. Histoire de la Sainte Alliance. Genève, 1954. 507 p.

8. Chateaubriand. Congrès de Vérone. Paris; Leipzig, 1838. 488 p.

9. Chateaubriand. De Buonaparte et des Bourbons. Paris, 1814. 140 p.

10. Chateaubriand. Oeuvres complètes. Paris, 1975. T. 8.

11. Courrier français. 1822. 28 Oct.

12. Edling la comtesse. Mémoires. Moscou, 1888.

13. Ley F. Alexandre 1^er et sa Sainte-Alliance (1811–1825). Paris, 1975.

14. Ley F. Madame de Krüdener. 1764–1824. Romantisme et Sainte-Alliance. Paris, 1994.

15. Lullin de Chateauvieux F. Lettre de Saint-James. 5^e partie. Paris; Genève, 1826.

16. Mahul A.J. De la Sainte-Alliance et du prochain congrès. Paris, 1822.

17. Österreichischer Beobachter. 1816. 5 Nov.

18. Pirenne J-H. La Sainte-Alliance. Organisation européene de la paix mondiale. Paris, 1946. T. 1–2.

19. Pradt D. L’Europe après le congrès d’Aix-la-Chapelle faisant suite au congrès de Vienne. Paris, 1819.

20. Saint-Simon Cl.H. Quelques opinions philisophiques à l’usage du XIX siècle // Opinions littéraires, philosophiques et industrielles. Paris, 1825. P. 25–86.

21. Saint-Simon, Tierry A. De la réorganisation de la société européenne, ou de la nécessité et des moyens de rassembler les peuples de l'Europe en un seul corps politique, en conservant à chacun son independence. Paris, 1814.

References

Bertier de Sauvegny G. La Sainte-Alliance. Paris, 1972. 383 p.

Bonald. Législation primitive considerée dans les derniers temps par les seules lumières de la raison. Paris, 1802. T. 1. 560 p.

Bourquin M. Histoire de la Sainte Alliance. Genève, 1954. 507 p.

Chateaubriand. Congrès de Vérone. Paris; Leipzig, 1838. 488 p.

Chateaubriand. De Buonaparte et des Bourbons. Paris, 1814. 140 p.

Chateaubriand. Oeuvres complètes. Paris, 1975. T. 8.

Courrier français. 1822. 28 Oct.

Edling la comtesse. Mémoires. Moscou, 1888.

Ley F. Alexandre 1^er et sa Sainte-Alliance (1811–1825). Paris, 1975.

Ley F. Madame de Krüdener. 1764–1824. Romantisme et Sainte-Alliance. Paris, 1994.

Lullin de Chateauvieux F. Lettre de Saint-James. 5^e partie. Paris; Genève, 1826.

Mahul A.J. De la Sainte-Alliance et du prochain congrès. Paris, 1822.

Österreichischer Beobachter. 1816. 5 Nov.

Parsamov V.S. «Apokalipsis diplomatii» («Akt o Svjashhennom sojuze» v interpretacii K.-V. Metterniha, baronessy Krjudener, Zhozefa de Mestra i Aleksandra Sturdzy») // Osvoboditel'noe dvizhenie v Rossii. Saratov, 2003. V. 20. P. 44–66.

Pirenne J-H. La Sainte-Alliance. Organisation européene de la paix mondiale. Paris, 1946. T. 1–2.

Pradt D. L’Europe après le congrès d’Aix-la-Chapelle faisant suite au congrès de Vienne. Paris, 1819.

Pypin A.N. Religioznye dvizhenija pri Aleksandre I. Petpograd: Ogni, 1916. 486 p.

Saint-Simon Cl.H. Quelques opinions philisophiques à l’usage du XIX siècle // Opinions littéraires, philosophiques et industrielles. Paris, 1825. P. 25–86.

Saint-Simon, Tierry A. De la réorganisation de la société européenne, ou de la nécessité et des moyens de rassembler les peuples de l'Europe en un seul corps politique, en conservant à chacun son independence. Paris, 1814.

Sbornok Imperatorskogo Russkogo istoricheskogo obshhestva. Saint Petersburg, 1904. V. 119. 896 p.

Sen-Simon A. Nekotorye filosofskie rassuzhdenija dlja primenenija v XIX veke // Sen-Simon A. Izbrannye sochinenija. V. 2. Moscow; Leningrad: Publishing house of the Academy of Sciences of the USSR, 1948. P. 273–317.

Венская система и Венские соглашения: взгляд из Франции

Н.П. Таньшина

Аннотация. В статье речь идет о восприятии Венской системы международных отношений во Франции в годы Июльской монархии (1830–1848). Если правящие либералы-орлеанисты были убеждены, что Франция должна придерживаться Венской системы, отказавшись от идеи «экспорта революции», то широкие круги французского общества усматривали в Венских договорах основную причину всех бед и несчастий Франции и выступали за их упразднение. Это противоречие между народными чаяниями и умеренным внешнеполитическим курсом правительства во многом оказалось фатальным для режима Июльской монархии и стало одной из причин Революции 1848 г.

Ключевые слова: Венская система, Июльская революция 1830 г., король Луи-Филипп Орлеанский, «наполеоновская легенда», «Realpolitik», идея невмешательства, «экспорт революции».

Таньшина Наталия Петровна – доктор исторических наук, профессор кафедры Всеобщей истории Школы актуальных гуманитарных исследований Института общественных наук Российской академии народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ (РАНХИГС), профессор кафедры новой и новейшей истории Московского педагогического государственного университета (МПГУ). E-mail: [email protected]

N.P. Tanshina. The Vienna System and the Vienna Agreements: The View from France

Abstract. The article describes the perception of the Vienna system of international relations in France during the July monarchy (1830–1848). While the ruling liberal Orleanists were sure that France should follow the Vienna system, refusing the «export revolution» idea, the wide circles of the French society assumed that the Vienna treaties led to all disasters and misfortunes of France and stood for their abolition. Such conflict between people's aspirations and the moderate foreign policy of the government was really fatal for the regime of the July monarchy and became one of the reasons of the Revolution of 1848.

Keywords: the Vienna system, the July revolution of 1830, king Louis Philippe of Orleans, the «Napoleonic legend», «Realpolitik», the idea of non-interference, the «export of revolution».

Tanshina Nataliya Petrovna – doctor of Science (History), professor of the School of the Advanced Studies in the Humanities, Presidential Academy of National Economy and Public Administration; professor of Moscow State Pedagogical university. E-mail: [email protected]

В истории XIX в. для французов есть два символических события с крайне негативной коннотацией – это Ватерлоо и Седан. Два символа унижения и позора. Ватерлоо завершило эпоху величия и побед императора Наполеона I, Седан подвел итог под империей его племянника, Наполеона III. Начиная с первых лет Реставрации в массовом сознании французов формируется убеждение, характерное для всего XIX в.: главным источником французских бед, и в первую очередь поражения Франции под Седаном, являются договоры 1815 г.

Между тем только Седан приучил французов к мысли о Ватерлоо. Все эти годы французы жили в плену «наполеоновской легенды» – идеи величия Франции, ее военного могущества и побед. «Наполеоновская легенда» была своеобразным противовесом Венским договорам, которые в глазах большей части французов являлись источником всех бед и несчастий Франции, синонимом ее национального унижения. И это притом, что Венские договоры отнюдь не имели такого унизительного характера для Франции. В этом была большая заслуга как князя Ш.-М. Талейрана, который, играя на противоречиях между державами, «выторговывал» выгодные для Франции условия, так и самих союзников, которые прекрасно осознавали, что Францию необходимо «проучить», но надо дать ей возможность вернуться в ранг «великих держав», дабы не создавать условий для развития реваншистских идей. Однако несмотря на то что уже в 1818 г. после уплаты контрибуции с территории Франции были выведены оккупационные войска, идея унижения, и соответственно, реванша, никуда не ушла из массового сознания. Напротив, она пустила глубокие корни и обильно расцвела. И случилось это в 1830 г., после Июльской революции, которая возродила не только чувство национальной гордости, но и чувство национальной обиды.

Июльская революция вызвала воспоминания о временах Великой революции и Империи, чувство необходимости ликвидировать договоры 1815 г., желание распространять за границы Франции идеи конституционного прогресса как противовес консервативным режимам. Эти ожидания, «это дно черной патриотической страсти» (как говорил политический деятель тех лет Шарль Ремюза), были широко распространены во французском общественном мнении: среди республиканцев и даже самих орлеанистов, интеллектуалов, студентов, либеральной буржуазии. Все критиковали правительство за то, что оно жертвует национальной честью в материальных и династических интересах правящей верхушки [10, p. 300]. Министра иностранных дел Франции в 1840–1848 гг. Франсуа Гизо именовали не иначе как «лордом Гизо», или «лордом Валь-Рише» (по наименованию его нормандского поместья), имея в виду его якобы проанглийскую политику. Даже национальная гвардия вотировала манифесты против пацифизма короля.

Такие настроения подогревались и событиями в Европе: Июльская революция 1830 г. стала катализатором революционных движений в Бельгии, Польше, Итальянских государствах. Король Луи-Филипп Орлеанский, сам пришедший к власти в результате революции, оказался в сложных условиях. Политика французских либералов-орлеанистов по отношению к разного рода революционным и национально-освободительным движениям – это один из деликатных аспектов французской дипломатии. С одной стороны, французы считали себя обязанными помочь народам, боровшимся за свое освобождение, а идея «экспорта революции», апробированная в конце XVIII в., вновь обрела огромную популярность. По словам современника событий Луи Блана, в эти годы «Франция жила больше жизнью других наций, чем своей собственной. События, будоражившие тогда Польшу, Португалию, Бельгию, занимали умы в манере почти исключительной…» [9, t. 2, p. 349]. С другой стороны, континентальные монархи пристально следили за действиями Франции и не простили бы Луи-Филиппу оказания восставшим поддержки. Король это понимал и был вынужден маневрировать, чтобы не дать погибнуть движениям, которым он симпатизировал. Можно сказать, что Луи-Филипп стремился по мере возможности «орлеанизировать» новые политические режимы, создавая, таким образом, дружественные Франции государства.

Польские, итальянские и немецкие беженцы, скрывавшиеся во Франции и бывшие там весьма популярны, также поддерживали идею освободительной миссии Франции. Ф. Гизо так говорил в своем парламентском выступлении 15 января 1831 г.: «Народ, совершивший революцию и принявший революционные принципы, должен сделать их превалирующими во всей Европе… Рассуждают так: принцип народного суверенитета восторжествовал у нас, значит, необходимо содействовать тому, чтобы он победил во всей Европе» [12, t. 1, p. 191]. Такую идею Гизо называл «фантазией» и отмечал, что она не являлась новой: «Людовик XIV… имел фантазию сделать французскую монархию лидирующей в Европе; Конвент хотел доминирования республики; Бонапарт желал установления Империи во всей Европе. Священный союз претендовал подчинить ее абсолютному монархическому принципу. Что из этого вышло? Неистовая реакция не только правительств, но и народов, национальная реакция против намерения навязать Европе жесткое единство!» [12, t. 1, p. 191]. Исходя из этого, либералы-орлеанисты выдвинули принцип невмешательства во внутренние дела другого государства.

Идея невмешательства – это один из главных постулатов политики Сопротивления2222
  Сопротивление – это правый фланг орлеанизма, в отличие от Движения, занимавшего левый фланг.


[Закрыть]. Умеренные либералы-орлеанисты сформулировали этот принцип в качестве противовеса идее Священного союза о легитимности вмешательства во внутренние дела государства, представляющего угрозу для существования абсолютистских режимов. Франция, в которой только что победила революция, объявляла, таким образом, нелегитимным вмешательство иностранных дворов в ее внутренние проблемы.

Глава правительства герцог В. де Брой, сравнивая принцип невмешательства с личной свободой, отмечал: «Я являюсь хозяином у себя, и никто не имеет права проникать ко мне без моего согласия… Если мой сосед намеревается вмешаться в мои дела, я не только имею право противодействовать его вмешательству, но вправе подавить его, призвав на помощь всех других моих соседей, имеющих косвенный, но легитимный интерес к сохранению свободы каждого человека и безопасности каждого жилища. Так и между государствами: каждый у себя, каждый за себя; все, по необходимости, за или против каждого, согласно обстоятельствам» [11, t. 4, p. 39].

Как видим, де Брой полагал, что принцип невмешательства отнюдь не означал пассивной линии поведения. Французское правительство брало на себя обязательство не вмешиваться во внутренние дела других государств. Оговаривая при этом, что если ситуация в какой-либо стране будет представлять угрозу национальной безопасности Франции, если во внутренние дела какого-либо государства вмешается третья держава и возникнет опасность для Франции или для европейского равновесия, то Франция может прибегнуть к вооруженному вмешательству в дела другого государства.

Исходя из такой интерпретации принципа невмешательства французское правительство осуществляло практические действия: в частности по вопросу о судьбе Бельгии. Такую трактовку этого принципа и сторонники политики Луи-Филиппа, и представители оппозиции называли «двойным принципом». По словам посла Российской империи во Франции графа К.О. Поццо ди Борго, «Франция, постоянно твердя о невмешательстве, без конца проводила противоположную политику». Российский дипломат считал, что Луи-Филипп тяготился необходимостью придерживаться принципа невмешательства и следовал ему только потому, что общественное мнение Франции было настроено решительно в пользу этого принципа. По его мнению, король «не мог отказаться от идеи невмешательства без больших опасностей для себя самого» [1, л. 404].

Лидеры Сопротивления не были согласны с такой трактовкой принципа невмешательства. По словам Казимира Перье, одного из ведущих политиков тех лет, в 1831 г. возглавлявшего правительство, принцип невмешательства вовсе не означал обязательного присутствия французских войск повсюду, где этот принцип нарушался. «Это будет вмешательство другого рода», – заявил К. Перье, выступая в Палате депутатов 18 марта 1831 г. По его словам, такая политика означала бы «возобновление претензий Священного союза… химерических амбиций всех тех, кто хотел подчинить Европу одной идее и создать универсальную монархию. Трактуемый подобным образом принцип невмешательства будет служить прикрытием духа завоеваний» [2, л. 92 об.].