Текст книги "Россия и современный мир №1 / 2015"

Однако модальность фразы тоже обращает на себя внимание. Чтобы Китаю вырваться в мировые лидеры, зарубежные инвестиции в сферу культуры столь же необходимы, как и в экономику. В период «реформ и открытости» были предприняты, отмечают китайские авторы, беспримерные усилия по переводам западной научной классики и современной литературы, критическое освоение которой позволило ученым КНР, в свою очередь, стать полноценными партнерами в международном научном сотрудничестве.

Культурная модернизация – это «процесс международного культурного взаимодействия, включающего в себя международное сотрудничество, обмен, конкуренцию и конфликты. Нет такой страны, которая не впитала бы в себя элементы культуры других стран в ходе культурной модернизации, и ни одна страна не должна отвергать международный культурный обмен и сотрудничество в ходе модернизации», – таков один из основополагающих постулатов модернизационной парадигмы ученых КНР [4, c. 200].

Не менее важен другой: «Нет такого удачного примера осуществления культурной модернизации, который можно скопировать». Ведущие страны дают пример для обучения, но не для подражания. Модернизация принимает разные формы, осуществляется по «разным моделям и в разных режимах». Требования культурной модернизации можно унифицировать, поскольку цель одна. Но идут к этой цели разными путями [там же].

Выбор страной своего пути в значительной мере обусловлен ее культурным наследием, значение которого видится исключительно многообразным – это не только обеспечение национальной идентичности, но и «источник культурных инноваций», основа «культурной индустрии» и, наконец – «составляющая культурной конкурентоспособности и влияния». Так, теоретики модернизации КНР уходят от классической дихотомии «традиционного» и «современного» и решительно порывают с наследием «культурной революции».

Культура каждой страны и народа уникальна и, «с позиций международных законов и гуманизма, каждый тип культуры равен всем остальным и имеет равные шансы на сохранение и развитие». Одним словом, китайские авторы за сохранение культурного многообразия мира. И это всецело соответствует идеям «мультикультурности», сопутствующим теоретическим концептам «второй модерности».

Вместе с тем отношение китайских теоретиков модернизации к культурному гегемонизму можно признать амбивалентным: некое их дистанцирование от того, что называется «международными законами» и требованиями гуманизма, весьма симптоматично. И это отражает отношение к гегемонизму вообще. Вопреки спорадически звучащим широковещательным декларациям1818
  В анализируемой научной литературе КНР они нередко становятся объектом критики как непродуктивные с точки зрения внешнеполитических интересов страны.


[Закрыть], наследию времен маоизма, китайские позиции в общем представляются прагматичными, а критика тех или иных держав, в первую очередь США, избирательной. В политических и научных кругах отдают себе отчет в том, что на более мощные державы ложится бóльшая доля ответственности за поддержание порядка и стабильности в мире.

На передний план выдвигается вопрос не об обладании государством большей властью в международных отношениях, а о том, злоупотребляет оно ею или нет. В отдельных работах «властная гегемония» дифференцируется от «институциональной гегемонии», разделяется гегемония как «превосходство» и как «лидерство». В обоих случаях США отводится позитивная роль лидера, в частности в установлении системы свободной международной торговли, бенефициарием которой является Китай [20]. Если критицизм в отношении действий США нарастает, то это обусловливается главным образом негативными тенденциями в международной системе, поскольку те проявились в мировом финансовом кризисе и росте терроризма.

Китайские теоретики модернизации против навязывания каких-либо моделей общественного устройства своей стране, но совершенно определенно отстаивают особую роль Китая в мировом цивилизационном процессе. Разные культуры, утверждается в докладах Центра по модернизации, имеют «разную конкурентоспособность» и не равноценны с точки зрения перспектив межкультурного взаимодействия и вклада в мировую цивилизацию. Под этот тезис выстраивается иерархическая модель жизнеспособности и влияния: «центральными становятся несколько крупных культур», влияние других слабеет, а часть культур «постепенно затухает», превращаясь в культурное наследие, элементы которого «становятся лишь товаром на рынке». Некоторые вовсе «отмирают», не получив развития, защиты или поддержки [4, c. 195, 214].

Замечательная инновация китайских теоретиков – введение в проектируемую ими иерархию идеи ответственности национальных культур перед международным сообществом. Культурная модернизация является всемирно-исторической потребностью и одновременно сознательным выбором различных стран и народов, которые «должны нести ответственность за свой выбор», поскольку развитие национальной культуры – это созидание «духовного дома» всего человечества. Таким образом, культурная модернизация Китая – вклад в общечеловеческую цивилизацию, в обустройство жизни на земле [там же, c. 196, 198].

Вывод авторов – надо желать, надо дерзать. Ни сотрудники исследовательского Центра Китайской академии наук, ни их коллеги из числа приверженцев модернизационной парадигмы в своих оценках и прогнозах современного цивилизационного процесса не теряют чувства реального. Выдвижение Китая в мировые лидеры процесса видится в довольно отдаленной перспективе. Это установка на будущее, но никак не констатация современного положения в мире.

Выдвижение «китайских ценностей», отмечает руководитель отделением философии Хуачжунского университета науки и техники (г. Ухань) Кан Уян, – это следствие и развитие процесса, начавшегося выдвижением на международной арене «американских ценностей». За ними в 1980-х годах последовали «азиатские ценности», которые активно пропагандировал премьер-министр Сингапура Ли Куан Ю. Упор делался на вертикаль власти и конфуцианскую этику, а реальной основой для их выдвижения были экономические успехи «азиатских тигров» (Южная Корея, Тайвань, Сингапур, Гонконг). Получив изрядную популярность, «азиатские ценности» оказались дискредитированы финансовым кризисом, поразившим страны Юго-Восточной Азии в 1997 г.

В 1990-х годах пришел черед «вашингтонского консенсуса», системы установок, разработанных учеными США для модернизации Латинской Америки (либерализация, приватизация, коммерциализация). Некоторые страны региона добились реального успеха, осуществляя эту программу. Однако постигший Латинскую Америку на рубеже веков финансовый кризис выявил уязвимость установок «вашингтонского консенсуса».

Бурное экономическое развитие КНР поставило перед страной задачу выдвинуть свои ценности как в целях «ценностной интеграции современного китайского общества», так и для формирования ее международного имиджа. Нужно, чтобы в мире услышали «голос» страны. Однако при всей своей экономической мощи Китай «еще бедная страна». Поэтому выдвигая свои ценности на мировую арену, КНР еще не может в полной мере нести груз ответственности, которая ложится на мировую державу. Говорить о «пекинском консенсусе» или «китамерике (chinerica)» преждевременно. «С точки зрения глобальной ответственности Китай следует рассматривать как развивающуюся страну». А потому Китай должен еще настойчивей использовать опыт мирового развития, усваивая и перерабатывая достижения всех цивилизаций [13, c. 185, 190–192].

Эту позицию разделяют преподаватели Университета Сунь Ятсена (г. Гуаньчжоу) Ли Пин и Лун Байлинь. Несмотря на бурное экономическое развитие, Китай «все еще в духовном отношении относится к слаборазвитым странам (spiritually underdeveloped)». Западные державы не признают ценности «социализма с китайской спецификой», считая свои ценности универсальными. В этих условиях было бы роковой ошибкой замкнуться и скатиться к примитивному национализму. Ученые КНР должны вести углубленные сравнительные исследования, сопоставляя отечественную культуру и культуры других стран мира.

«Только на основе глубокого понимания и нашей собственной культуры, и других культур мы можем утвердить свое место в мультикультурном мире», – заключают авторы. И только «на путях сознательной взаимной межкультурной адаптации можно извлечь преимущества, которые содержит каждая из культур, чтобы установить общепризнанный порядок» и систему ценностей, что станет основой «мирного сосуществования и совместного развития» [16, c. 179–180].

Несмотря на различные упрощения и патриотическую патетику, в целом картина модернизационного процесса выглядит у китайских обществоведов весьма непростой, а сам процесс – многомерным. Не случайно авторы докладов о «модернизации в мире и Китае» призывают «избегать линейного мышления», столь характерного не только для классических теорий модернизации, но и для тех моделей модернизации, которые по-прежнему имеют распространение в КНР как среди «новых левых» сторонников социалистического пути, так и среди либеральных поборников вестернизации.

«Модернизация происходит не раз и навсегда», и культурная тоже «является частично обратимой и при определенных условиях может пойти вспять», – предупреждают китайские ученые. Драма «культурной революции» еще слишком свежа в памяти, и синдром «анаконды на люстре», страха перед репрессиями отнюдь не изжит [15].

«Мы не закончили процесс модернизации, и мы далеки от полного утверждения современного способа развития. Наши научные сообщества в значительной степени подвергаются наступлению и со стороны административной власти, и со стороны власти капитала, что приводит к двойному искажению их развития… Нужно выстроить здоровое взаимодействие между логикой власти и логикой науки», – подчеркивает профессор Университета г. Сучжоу (провинция Цзянсу) Ван Чжоуцзюнь [21, с. 167].

Успешное осуществление курса на модернизацию требует преодоления того, что китайские авторы называют «духовной слаборазвитостью», а значит, как они понимают, достижения высокой степени умственной зрелости и самостоятельности мышления, политической свободы и духовного раскрепощения. Поэтому модернизационная парадигма как способ ви́дения перспектив страны при всем историческом оптимизме имеет у них отчетливо различимую вероятностную интонацию: «Неизвестно, что сулит нам будущее, но история строится людьми. Народ, обладающий великой историей, определенно способен создать великое будущее» [4, с. 81, 199, 234].

Литература

1. Бауман З. Текучая модерность: Взгляд из 2011 года. Лекция Зигмунта Баумана http://polit.ru/article/2011/05/06/bauman/

2. Гордон А.В. Опыт аграрных преобразований в КНР // Россия и современный мир. –2006. – № 2. – С. 83–100.

3. Карнеев А.Н. «Китайская модель» и споры по поводу ее сущности в КНР // Владивосток 2012: АТЭС и новые возможности России. – М., 2011. – С. 255–275.

4. Обзорный доклад о модернизации в мире и Китае (2001–2010) / Пер. с англ. под ред. Н.И. Лапина. Предисл. Н.И. Лапин, Г.А. Тосунян. – М., 2011. – 256 с.

5. Сорокина Т.Н. Китайская традиционная культура и модернизация: Дискуссия в КНР // Культурные традиции и современность. – М.: ИНИОН, 1989. – С. 49–87.

6. Цивилизация и модернизация: Материалы рос.-кит. конф. 29–31 мая 2012 г. Москва / РАН. Ин-т философии; редкол.: Лапин Н.И., Хэ Чуаньци. – М., 2013. – 195 с.

7. Beck U., Grande E. Varieties of second modernity: The cosmopolitan turn in social and political theory and research // British j. of sociology. – L., 2010. – Vol. 61, N 3. – P. 409–443.

8. Bramoll С. The last of the romantics? Maoist economic development in retrospect // China quart. – L., 2006. – N 187. – P. 686–692.

9. Dirlik A. Guoxue: National Learning in the age of global modernity // China perspectives. – 2011 – N 1. – P. 1–14.

10. Eisenstadt S.N. Multiple modernities // Daedalus. – Cambridge (Mass.), 2000. – Vol. 129, N 1. – P. 1–29.

11. Han Sang-Jin, Shim Young-Hee. Redefining second modernity for East Asia // British j. of sociology. – L., 2010. – Vol. 61, N 3. – P. 465–488.

12. How to improve China's soft power? // People’s daily Online. March 11, 2010. – english.peopledaily.com.cn/…/6916487.html.

13. Kang Оuyang. «Chinese values» and innovation in philosophy and social sciences in present day China // Social sciences in China. – Beijing, 2012. – Vol. 33, N 3. – P. 171–181.

14. Li Huaiyin. From Revolution to Modernization: The paradigmatic transition in Chinese historiography in the Reform era // History a. theory. – Middletown, 2010. – Vol. 49, N 3. – P. 336–360.

15. Link P. China: The Anaconda in the Chandelier // The New York review of books. 2005. May 27. – http://www.nybooks.com/articles/archives/2002/apr/11/china-the-anaconda-in-the-chandelier/

16. Li Рing, Long Bailin. Thought on innovation in mainstream ideology research // Social sciences in China. – Beijing, 2012. – Vol. 33, N 3. – P. 171–181.

17. Makeham J. Disciplining tradition in Modern China: Two case studies // History a. theory. – Middletown, 2012. – Vol. 51, N 4. – P. 89–104.

18. Ren Рing. Systematic innovation, comprehensive development and going global: Some thoughts on the construction of an innovating system for philosophy a. social sciences in China during the «12th five-year plan» period // Social sciences in China. – Beijing, 2012. – Vol. 33, N 3. – P. 142–156.

19. Tourain A. La fin des sociétés. – P.: Seuil, 2013. – 664 p.

20. Wang Yong, Pauly L. Chinese IPE debates on (American) hegemony // Rev. of international political economy. – L., 2013. – Vol. 20, N 6. – P. 1165–1188.

21. Wang Zhoujun. Knowledge community, value base and system consciousness: A reflection on innovation in philosophy a. social sciences // Social sciences in China. – Beijing, 2012. – Vol. 33, N 3. – P. 157–170.

22. Wieviorka M. La diversité: Rapport à la Ministre de l’enseignement supérieur et de la recherhe. – P.: Laffont, 2008. – 230 p.

23. Yan Yunxiang. Food safety and social risk in contemporary China // J. of Asian studies – Ann Arbor, 2012. – Vol. 71, N 3. – P. 705–729.

24. Zhang Juxiang, Guo Huaru. Building a Harmonious Socialist Society under the vision of Modernization. // Asian social science. – 2011. – Vol. 7, N 6. – [email protected]

Россия вчера, сегодня, завтра

Российские трудовые отношения и трудовой менталитет в условиях рыночной трансформации

Э.Н. Соболев

Соболев Эдуард Неньевич – доктор экономических наук, ведущий научный сотрудник ИЭ РАН.

Начало процесса институциональных изменений в российских трудовых отношениях и их управлении следует искать во второй половине 1980-х годов, когда в ходе реформирования экономики коренным образом стало меняться положение российских предприятий. До перестройки все они находились в рамках единой государственной собственности, а потому основные параметры их деятельности достаточно жестко регулировались государством. В отличие от западных фирм, которые ориентировались преимущественно на внешнюю рыночную среду, система управления трудом, прежде всего его оплатой, на советских предприятиях определялась решениями вышестоящих органов. Это предполагало стабильное функционирование тарифных сеток и схем должностных окладов, планирование фонда оплаты труда, жесткое штатное расписание и выполнение предписанных функций, гарантированный сбыт продукции и, следовательно, гарантированную выплату заработной платы.

Конечно, регулирование оплаты труда и в советский период не оставалось неизменным, а прошло несколько этапов эволюции. Так, до реформы 1965 г. организация оплаты труда представляла собой автономно работающую систему, ориентированную, в основном, на вертикальные связи и слабо связанную с результатами хозяйственной деятельности предприятий. В последующий период, по мере ослабления жесткости централизованного регулирования, возрастала самостоятельность предприятий, а сфера прямого воздействия государства на заработную плату постепенно сужалась.

В середине 1980-х годов было пересмотрено место предприятия в советской системе хозяйствования в рамках концепции коренной перестройки управления народным хозяйством1919
  Более подробно см.: [3].


[Закрыть]. Несмотря на то что предприятия оставались государственной собственностью, управление ими передавалось на уровень соответствующих трудовых коллективов. Заработная плата фактически стала долей в доходе предприятия, практически полностью зависящем от результатов его хозяйственной деятельности. В то же время нахождение предприятий в государственной собственности позволяло сохранить реальную регулирующую роль государства в части определения минимальной заработной платы, районных коэффициентов к заработной плате и налогов на заработную плату. Тем не менее основы системы оставались прежними, поскольку не был перейден принципиальный рубеж, отделяющий рыночное регулирование от нерыночного, а именно: обязательность применения единой тарифной сетки.

Новый качественный этап в развитии трудовых отношений связан с приватизацией и становлением рыночных отношений в первой половине 1990-х годов. В процессе реформ была выстроена система приоритетов государства, в которой трудовой политике отводилась периферийная роль. Важно подчеркнуть, что речь, строго говоря, идет не о полном отказе от регулирования, а о его подчинении задаче обеспечения финансовой стабилизации. В этих целях применялась развернутая система прямых и косвенных регулирующих механизмов.

Можно назвать следующие основные изменения, произошедшие в регулировании трудовых отношений. Произошло резкое сужение прямого воздействия государства на социально-трудовые отношения на предприятии. Государство по существу отказалось от контроля за действиями собственника на частном предприятии. На приватизированных и новых частных предприятиях установился авторитарный характер управления с типичными отношениями господства – подчинения. При этом усиление авторитарного и волюнтаристского характера управления в социально-трудовых отношениях имеет место не только и не столько по отношению к некоей идеальной демократической модели, но и по сравнению с советским периодом, в котором вопросы демократизации производственного управления в общем и целом находились на втором плане. В результате социально-экономическое положение работника на предприятии стало практически полностью определяться работодателем. В первую очередь это относится к вопросам труда и его оплаты, ряду элементов социального страхования и социальной защиты, к содержанию и развитию социальной инфраструктуры на предприятии. Произошли глубокие и опасные деформации в дифференциации заработной платы: утратилась связь с результатами производства; не учитывались объективные различия в затратах на воспроизводство рабочей силы различной квалификации; фактически произошел отказ от государственного регулирования минимального размера оплаты труда (МРОТ). Официальная минимальная заработная плата утратила свою экономическую функцию и на протяжении более десяти лет функционировала лишь как расчетный норматив для установления штрафов и социальных пособий2020
  Один из противников установления минимальной заработной платы в российской экономике Д. Сакс в обосновании своей позиции приводит известный постулат экономикса о неблагоприятном влиянии минимума на занятость: «Фирма не отказалась бы нанять рабочего за более низкую плату, да и сам он согласен работать на этих условиях, однако закон запрещает предприятию и рабочему соглашаться на меньший размер заработной платы» [2, с. 214]. Однако истина всегда конкретна. Итогом же слепого копирования абстрактных теоретических постулатов на российской земле стали одновременное существование смехотворно низкого норматива минимума заработной платы и относительно высокой безработицы.


[Закрыть]. Только в последние годы МРОТ стал превращаться в значимую экономическую реальность. На приватизированных предприятиях произошел крах системы патернализма с ее высоким уровнем социально-трудовых гарантий и развитой социальной сферой на предприятии.

Организация социально-трудовых отношений стала определяться интересами повышения прибыльности (доходности), что определило вектор основных социальных изменений на предприятии. Неограниченный диктат нового собственника, думающего только о наживе, привел к понижению оплаты труда подавляющей части трудящихся значительно ниже стоимости труда, отказ от предусмотренной законом системы гарантий (отпуска, медицинское страхование, продолжительность рабочего дня, оплата сверхурочных и т.д.), резкое снижение гарантий занятости.

Значительную роль стали играть неформальные трудовые отношения, которые в значительной мере определяют особенности политики российского бизнеса в трудовой сфере. С точки зрения вектора развития расширение неформальных отношений – шаг в направлении противоположном движению к современной социально-ориентированной экономике.

Не был создан эффективный режим ответственности администрации (собственника) предприятий за соблюдение социально-трудовых прав работников (прежде всего, за своевременность выплат заработной платы и безопасность труда). Формирование соответствующей правовой базы существенно отставало от потребностей практики. Только в последнее время наметились определенные сдвиги. В частности, Россией была ратифицирована конвенция МОТ о приоритетности долгов по зарплате по сравнению с другими обязательствами предприятия.

Учитывая неблагоприятную для работника конъюнктуру российского рынка труда в 90-е годы (снижение спроса на труд в условиях экономического спада и слабое развитие институциональных форм защиты работников), заработная плата в условиях «свободной» игры рыночных сил оказалась заниженной. Государство между тем сознательно направило усилия не на поддержку основной массы работающего населения, а на дополнительное сдерживание заработной платы. В результате наемный работник вынужден обменивать свою низкую заработную плату на продукцию и услуги, цены на которые вплотную приблизились к так называемым мировым, а во многих случаях их уже перешагнули. Важнейшим фактором падения реальной заработной платы выступает повышение стоимости жизни как следствие расширения сферы платных услуг и их удорожания. В основе данного процесса лежат не подготовленные процессы приватизации социальной сферы, когда появление платных услуг взамен бесплатных не сопровождалось соответствующим ростом заработной платы. Поскольку рост цен, особенно на товары массового спроса, отражается на различных слоях населения не в одинаковой мере – покупательный спрос падает в первую очередь у тех, у кого доходы ограничены, а в наименьшей мере страдают лица с высокими заработками, – то инфляция является дополнительным фактором роста дифференциации реальных трудовых доходов. Сознательный отказ государства от защиты трудовых доходов населения в условиях обвальной либерализации цен и жесткого курса на финансовую стабилизацию привел к тому, что доля затрат на рабочую силу в издержках производства даже по сравнению с невысоким их уровнем в советский период уменьшилась. В 90-е годы более чем вдвое уменьшилась и покупательная способность номинальной заработной платы.

Произошло ослабление роли профсоюзов. Это относится в равной мере как к профсоюзным организациям на предприятиях, так и к отраслевым, территориальным и общенациональным органам профсоюзов. Снятие опеки последних над предприятиями привело лишь к ослаблению профсоюзного, а соответственно, рабочего движения в целом и не замещалось системой трудового права (в отличие от Запада). В итоге трудовые коллективы по существу остались один на один с предпринимателями, за которыми власть собственника и капитала (денег).

В то же время система социального партнерства в стране как альтернатива жесткому авторитарному курсу на формирование асоциальных рыночных отношений не сложилась. Официально провозглашенный курс на социальный диалог оказался во многом профанацией. В стране в течение практически всех 1990-х годов происходил жесточайший социально-экономический кризис. Это проявилось и в резком ухудшении социально-экономического положения населения (падение реальных доходов, многомесячные задержки заработной платы, рост безработицы в открытых и латентных формах, усиление социальной дифференциации, рост абсолютной и относительной бедности), и в нарастании тревожных настроений среди самых различных категорий населения, выливающемся в глобальный кризис доверия ко всем ветвям власти и институциональным структурам.

Таким образом, можно сделать вывод, что характер социально-трудовых отношений принципиально изменился в процессе трансформации системы государственного социализма в постсоветскую систему, базирующуюся в значительной мере на рыночных принципах. Тем не менее в институциональном плане российская модель регулирования по-прежнему существенно отличается от моделей стран с развитой экономикой, поскольку не опирается ни на полноценный экономически и институционально сформированный рынок труда, ни на независимые от государства организационные институты наемной рабочей силы и предпринимательства.

Особенности хозяйственных традиций и трудового менталитета. Взаимоотношения между работниками и работодателем в постсоветский период определяются не только институциональными изменениями в социально-трудовой сфере (приватизация и формирование рынка труда). Не меньшую роль играют российские хозяйственные традиции, а также российский трудовой менталитет, от которых зависит поведение и работника, и работодателя, а также характер взаимоотношений между ними. Исторические, социальные, психофизические характеристики российского населения лежат формально за пределами рынка труда, но фактически формируют его специфическую ментальную инфраструктуру.

История исчерпывающе продемонстрировала, что в характере русского народа сочетаются разные, порой противоположные, тенденции. Как писал И. Бунин, из нас как из древа – либо икона, либо дубина. Но еще более важно, что эти противоположности живут, сосуществуют в одном человеке. Русский человек характеризуется шаткостью жизненной позиции, неустойчивостью, большой зависимостью от внешних обстоятельств. В нем сильно развито то, что называется «стадное чувство». Социально-экономическое развитие России в минувшем столетии продемонстрировало шараханье из одной крайности в другую. В экономике монополия государственной собственности и планово-централизованного регулирования сменилась другой монополией – частной собственности и рыночного регулирования.

Эта шаткость сказалась и на традициях и формах их проявления. Так, хозяйственные традиции на протяжении веков складывались вокруг двух осевых линий: традиции огосударствления и традиции общинности. Главными формами проявления этих традиций выступают централизованное регулирование и социальные гарантии. После революции 1917 г. указанные традиции были доведены до крайности, до абсурда. Однако крайности со временем сгладятся, а укоренившиеся в психологии людей традиции останутся [1, с. 15]. Тем более что отрицательные последствия «ухода» государства из экономики и отмены социальных гарантий в современной России налицо. Иначе говоря, ломка психологии, даже предпринятая в благих целях, ведет к длительной моральной деградации и сопровождается ощутимыми экономическими потерями. В практическом плане правильнее ставить вопрос об использовании одних традиций для ограничения действия других. Скажем, традиции соборности, коллективизма «снизу» как противовес тенденции к безграничному огосударствлению, тоталитаризму.

Что касается специфики российского трудового менталитета, то она может быть описана следующими чертами: долготерпение и упорство в соединении с неприятием монотонно-ритмичных нагрузок; предпочтение коллективно-авральных методов труда; способность к самопожертвованию, к бесплатной работе, но при условии высокой моральной оценки их труда в обществе; распространение неформальных трудовых отношений между хозяином и работником; расчет на покровительство и помощь со стороны государства; предпочтение гарантированности оплаты ее величине.

Рассмотрим подробнее основные из этих черт.

Стремление к стабильности трудовых отношений. В России, как показывает ее исторический опыт, всегда (в том числе и в условиях рынка) стремились обеспечить стабильность трудовых отношений. Это проявляется в том, что российский работник в своей массе предпочитает стабильную занятость более высокой, но не гарантированной оплате труда. С этой чертой менталитета связаны трудности перехода к срочным трудовым договорам как основной форме трудовых отношений (во всяком случае, учитывая традиции общественного сознания, этот процесс нуждается в тщательнейшем социально-экономическом и психологическом обосновании). Наконец, стремление к стабильности лежит в основе недоверия к новым институтам и предлагаемым сверху административным реформам. Чтобы понять истоки недоверия, необходимо углубиться в историю. Так, попытки развивать местное самоуправление имели место еще во времена Ивана Грозного, когда началась земская реформа. Затем новую попытку самоуправления предпринял Петр Великий, когда в 1699 г. задумал провести городскую реформу. Но предоставление этого права он связал с увеличением в 2 раза налогового бремени. Так что не удивительно, что в России к самоуправлению относились всегда с подозрением, воспринимали его не как право, а как повинность.

Патернализм. Тысячелетний опыт России способствовал тому, что граждане с «молоком матери» воспринимают патерналистические принципы. В массе своей российский работник полагает, что необходимо не на равных вести переговоры с хозяином, что составляет, как уже отмечалось, суть партнерских отношений на Западе, а следует полностью довериться ему в определении основных социальных и производственных задач на предприятии. Что же касается инициативы, самостоятельности, предприимчивости, то они поощрялись лишь в той мере, в какой устраивали администрацию. Была выработана привычка понимать социальную справедливость (советский период лишь усилил ее) таким образом, когда власть оделяет своих подчиненных благами, исходя из высших, часто недоступных пониманию отдельного человека соображений, а подчиненные в обмен на социальные гарантии соглашались на более низкий (а часто и уравнительный) уровень жизни и лояльный тип поведения. Предприятие обеспечивало пожизненное (допенсионное) сохранение за работниками рабочего места и гарантированную (хотя и относительно низкую) заработную плату, а работники в обмен на социальные гарантии для себя и своей семьи соглашались на более низкий уровень жизни и ограничение своей экономической свободы. В постсоветскую эпоху, когда резко уменьшился состав социальных благ и гарантий, предоставляемых работнику государством и предприятием, начался процесс изживания патерналистских традиций. Но полностью их ликвидация невозможна, поскольку наиболее глубинные его основы лежит в психологии российского этноса. К тому же на первый план стали выходить более современные факторы патернализма, основанные на реализации монопольного положения предприятия в российской экономике. Тот факт, что значительная часть работников на частных предприятиях продолжает рассчитывать на государство (и предъявляет ему эти претензии), свидетельствует о том, что они до сих пор не в полной мере осознали, что социально-экономическая система в стране изменилась: вместо государственного социализма пришел рынок со своими жесткими законами конкурентной борьбы, повышения нестабильности.