Текст книги "Разведотряд"

Глава 10
Всё та же июньская ночь

Гурзуф. Керосиновая лавка Марии Казанцевой

– Так это что ж получается, дворник ваш полицаев навёл? – с хрипотцой переспросил Новик, прижав к груди голову Насти и ероша её волосы, так привычно – несмотря на неистребимый керосиновый дух – пахнущие августовским сеном.

Отпрянув на кулачках, Настя замотала головой так, что смоляные локоны рассыпались:

– Нет, что ты. Он меня практически спас. Я когда увидела полицаев, когда они маму… – Настя снова уткнулась в отворот безрукавки на груди Саши. – Когда он ножом…

– Не надо… – невольно зажмурился лейтенант, стиснув зубы. – Не надо, я понял…

– Я вскрикнула… – сглотнув горький комок, продолжила Настя. – Они заметили, старший послал двоих, а Валентин Петрович… – давясь невнятной скороговоркой, забормотала Настя. – Он меня через подвал дворами вывел, а потом сюда, а тут тети Риммы уже нет, её тоже немцы забрали, куда не знаю, но говорят, что под Симферополем их всех…

– Совсем не обязательно… – поспешил остановить девушку Новик, прежде чем голос её сорвался на всхлипывание. – Их и в Германию отправляют, работать.

– А потом меня Мария Васильевна, можно сказать, подобрала. Я в доме тети Риммы пряталась, долго, пошла на базар, что-нибудь на еду поменять, тетя Римма у нас библиофил… была, так я Петрарку, издание Беликова 1830 года, хотела на хлеб и яйца… – подняв влажные глаза, виновато улыбнулась Настя. – Представляешь, Петрарка… кому он сейчас нужен?

– Ну, разве что мне, – не поднимая головы, но так же с улыбкой вставила «баба Маша» из-за спины Новика, разливая круто, докрасна, заваренный чай в сервизные чашки.

– Мария Васильевна такая добрая, она меня пожалела…

– Да не я, – подняла спокойный, чуть ироничный, взгляд на Сашу так называемая «баба Маша», которую так назвать, он уже ни за что не решился бы. – Не я, Надя… То есть Настя, конечно… – поправилась она, вновь сосредоточившись на нехитрой чайной церемонии. – А те недалёкие базарные тетки, что не захотели библиографическую редкость менять на заурядные куриные яйца. Это они сказали мне, что в дом вашей тётушки собирается вселиться румынский офицер. Представления не имею, откуда это им стало известно… – пожала Мария плечами. – Но уже вечером дом вашей тетушки, действительно, был занят каким-то румынским полковником.

– Представляешь, что было бы, если бы Мария Васильевна меня не забрала к себе? – теснее, будто прячась от внезапно набежавшего холода, прижалась к груди Новика Настя.

– Через неделю ты бы приняла румынского полковника, как минимум, в пионеры… – криво усмехнулся Саша, гладя её непослушные чёрные вихры.

– Дурак! – боднула его в ключицу Настя. – Я б его убила…

– В любом случае ему не повезло… Спасибо вам! – будто спохватившись, поблагодарил Саша вдогонку Марию, расставлявшую чашки уже с другой стороны стола, перед насупленным Колькой Царём и его «конвоирами», усевшимися с обеих сторон.

– Так… – сумрачно посмотрел на зачарованную парочку исподлобья Яков Осипович. – Харе тут сопли разводить. А то я ещё расплачусь, чего доброго. Значит, решим так… – Он встал из-за стола и, развернувшись, не без интереса уставился на плотный бюст радистки Аси. – Рация, насколько я понимаю, у вас есть. И аккумуляторы полные… – сделал он двусмысленный вывод из этого осмотра.

– Ну, уж пополнее, чем у вас в отряде… – хмыкнула девушка.

– Как жрём, такие и аккумуляторы! – блеснул бесовскими искорками Яков Осипович.

– И я свои не марципанами наела, – огрызнулась Ася, но довольно легкомысленно, облизнув выступающий рядок «жениховских» зубов.

– Соблюдайте субординацию, сержант, – хмыкнул лейтенант-партизан, заметив краем глаза недовольное шевеление Кольки Царя. – Насколько я понимаю, полковник Гурджава в курсе вашей операции…

Лейтенант Новик, не глядя, кивнул через плечо, по-прежнему держа Настю в руках, словно там, в бесконечно далёком теперь, «до войны», у эстрадной раковины Ялтинской набережной, где играет духовой оркестр пароходства и пахнет дымком от павильона шашлычной. Пахнет морем, её духами, её волосами, в которые он так любил запустить пальцы. «Ну, что за обезьянья любовь!» – смеялась она заливисто…

– Так что мы сейчас свяжемся, правда… товарищ старший сержант? – оглянувшись на Асю, продолжал Яков Осипович, очевидно, раздражённый невниманием Новика к своей персоне. – И выясним, чего это ради героическому Краснознамённому флоту, разведштабу понадобилось привлекать вот это вот… Краснопёрое, да ещё чувствительное донельзя… – пренебрежительно мотнул он головой назад, в сторону Новика.

Верный Колька Царь вновь шевельнулся привстать с табурета и наверняка с достойной отповедью. Но его, также вновь, остановила широкая ладонь старшего матроса, очевидно, скучавшего, опершись подбородком на круглый магазин ППШ установленного между бёдер.

– Ты не кипишуй, браток, – примирительно сказал старший матрос. – Лейтенант у нас, как говорил Юрий Михайлович: «Рожден был хватом, слуга Царю…» и всё такое. Героический мужик. Но вот краснопёрых на дух не выносит, и есть у него для этого все основания.

– Это ж какие такие основания? – проворчал Колька, покосившись на солидного и, очевидно, уважаемого матроса, глядишь ещё, Императорского флота…

– Особистская любовь к окруженцам, – спокойно ответил тот.

– Ну, так драпать не надо было! – буркнул Колька.

– А он и не драпал, – в той же флегматической манере произнёс старый матрос. – Он ребят своих из окружения выводил через линию фронта, а их всех положили подчистую…

Колька Царь на минуту задумался, вопросительно вскинув бровь.

– Ну, как знаешь… – сдался наконец Колька. – Я с этим сухопутным столько раз в «полундру» ходил, что отдал бы ему свою тельняшку…

– Это хорошо, – одобрительно пригладил старорежимные боцманские усы матрос. – Значит, споются. Погрызутся… И споются.

…Юра Кулик, остававшийся всё это время, по гражданскому выражению, «на шухере», в очередной раз выглянул из подворотни, самую малость высунувшись за ржавую створку ворот, почему-то единственную. Оконце керосиновой лавки безжизненно чернело на фоне выбеленной лунным светом стены, словно прорубь на снегу, в которой вот уже час, как бесследно канула его разведгруппа. И на улице даже кошка не прошмыгнёт. Тихо…

«Что-то переговоры неприлично затягиваются… – зевнул в кулак Юра, присаживаясь на корточки. – Хотя, что там переговаривать? Могут помочь – пошли, займёмся. Нет – пошли куда подальше…»

Он, повозившись, вынул из кармана штанов кожаный кисет, куда предусмотрительно накрошил перед выходом пайковых «Красноармейских» – «конспирация, батенька, конспирация!», такая мятая пачка у каждого второго красного бойца найдётся. И буквально на мгновение сосредоточился на склеивании языком «козьей ножки». В следующий миг электрическим током дёрнуло корни волос ото лба, голова его резко запрокинулась и, словно в мимолётном утреннем полусне, Юра увидел лунный отблеск стали. Рвущую боль в горле он ни прочувствовать, ни осознать не успел – провалился в глухой, без видений и внутренних голосов, сон; в блаженное беспамятство после долгой изнуряющей усталости всех последних лет, начиная с детской голодухи 20-х…

Обершутц «Полевой жандармерии» – рослый детина с зелёным кружком старшего солдата на рукаве, с брезгливой деловитостью вытер лезвие тесака о рубашку на плече Юры и выжидающе обернулся на командира.

Зондерфюрер Габе кивнул и, не оборачиваясь, коротко махнул рукой в чёрной перчатке затаившейся позади зондеркоманде.

В гулкой пустоте подворотни зашуршала, едва слышно зазвенела амуниция солдат, едва не вприсядку, но с проворством тараканов-пруссаков, крадущихся вдоль стены. Но тем не менее Дитрих почти рефлекторно шикнул:

– Halten die Ruhe! (Тихо!)

Для сведения:

Feldpolizei, полевая жандармерия, отнюдь не была чем-то вроде инвалидной роты, осуществлявшей необременительный оккупационный режим в довольно широкой, до 500 км, прифронтовой полосе, наедая жирные шеи награбленными «курка-яйко» и запивая «млеко». Это было оперативное подразделение Geheimefeldpolizei, тайной полевой полиции, штат которой набирался из опытных сотрудников общеизвестного гестапо («гехайм штаатс полицай» – тайная государственная полиция) и Крипо («криминаль полицай» – криминальная полиция). Преимущество отдавалось последним, то есть оккупационный режим осуществлялся в основном вчерашними полицейскими чинами. Тем не менее участие гестаповцев, кстати сказать, совершенно минимальное и в единичных случаях, на высших должностях, ввело в общее употребление название «гестапо» за следственно-исполнительными органами оккупантов. Да и то «полицейские гонения» как-то не слишком звучит рядом со «зверствами гестапо». Фактически же гестапо никогда не действовала вне пределов рейха, и на оккупированных территориях – тем более. Так что «зверства гестапо» – определение хоть и уместное, но не совсем точное. Сомнительная пальма первенства в этом живодёрском деле принадлежит почти и исключительно армейской контрразведке, «отделам 1С» при штабах армий и соединений, которым, в свою очередь, тайная полевая полиция и подчинялась. Им же подчинялись и подвижные подразделения, абверкоманды «Управления военной разведки и контрразведки Верховного командования вермахта». Система донельзя путанная и, очевидно, свидетельствующая о неготовности рейха к масштабам оккупационной работы. Отсюда и разноголосица: одни вспоминают, как абвер травил партизан и подпольщиков, другие – как это вытворяла армейская контрразведка, третьи – айзанцгруппы СС и даже гестапо. Правы все, но наиболее системно оккупационный режим осуществляла именно Geheimefeldpolizei. Таким образом, легенда о «честных вояках вермахта», якобы только исполнявших свой долг на фронте и кормивших русских детишек шоколадом в противовес «изуверам СС, CД и гестапо», наполнявшим рвы трупами мирных жителей, не более чем легенда. Определяя численность уничтоженных немцами гражданских лиц и военнопленных в 10–11 млн человек (80 % из которых были уничтожены в первые полтора года войны), надо отметить, что общая численность айнзатцгрупп и команд CД на оккупированной территории СССР в июле-декабре 1941 г. не превышала 2 тыс. человек. Массовое применение войск СС на советско-германском фронте приходится на лето-осень 1943 г. (10 дивизий), когда эти дивизии не выходили из боёв. Совершенно очевидно, что этого количества было недостаточно даже для фронта, не говоря уже о карательных операциях в тылу. В тылу, под руководством «тайной полевой полиции», этим занимались 20 охранных дивизий вермахта и несколько сот национальных батальонов вспомогательной полиции из местных. Показательно в этом плане, что 50–60 % эсэсовцев, попадавших в плен на поле боя, оставались в живых и отправлялись затем в лагеря для военнопленных. В то время как солдаты и офицеры полевой полиции (жандармерии) расстреливались советскими солдатами прямо на месте. В результате немецкое военное командование пошло на беспрецедентный в военной истории шаг. С лета 1943 г. личному составу полевой полиции выдавалось два удостоверения личности: одно – настоящее, другое – фальшивое, вермахта.

Подавляющую часть офицерского состава тайной полевой полиции, Geheimefeldpolizei, составляли мобилизованные сотрудники полиции безопасности («SIPO»), криминальной («KRIPO») и общей полиции («шуцполицай»)…

Июль 1942 г. Гурзуф. А на той стороне…

Штурмбанфюрер (поскольку в составе тайной полевой полиции бывшие сотрудники криминальной получали звания военных чиновников – «зондерфюрер») Дитрих-Диц Габе до войны был инспектором полиции Дрездена, небесталанным, но без перспектив карьерного роста. По крайней мере, пока шефом полиции оставался старик Крюге, по прозвищу «фельдфебель», с которым Габе умудрился повздорить, ещё будучи младшим инспектором. Тогда он оказался прав, ехидно заметив «фельдфебелю», что умильный кретин, любимец публики и оракул ипподрома «Кранкештуд» герр Мольтке вполне может оказаться и держателем «чёрного» тотализатора. Но проницательность эта стоила Габе должности, заслуженной по всем статьям должности старшего инспектора, вот уже на протяжении пяти лет. И если бы не война…

В тайной полевой полиции личные симпатии на уровне среднего командного состава мало что значили, поскольку высшие должности всё равно были наглухо забиты гестаповцами, а им важен был практический результат, а не количество расстрелянных «по подозрению», в целом и общем. Физиогномические таланты и следственный нюх Дитриха при таком подходе оказались как нельзя кстати. Незнание языка и советских реалий, что изрядно путало бывших работников уголовного сыска, всю жизнь обретавшихся в среде хоть добропорядочных, хоть злоумышленных бюргеров – один чёрт, ничего общего с русскими не имевших ни в поведении, ни в мышлении – мало его смущало. Его «подозрения», основанные больше на наблюдениях, чем на следственных мероприятиях, как правило, оправдывались. Никакой актёрской игрой невозможно было скрыть саму актёрскую игру. И уже не нужен был красноречивый злобный взгляд, мельком брошенный исподлобья, настороженность в глазах при обыске или сдержанная внутренняя паника в момент случайного ареста по ходу облавы. Прежде всего – самому ему непонятным образом – Габе улавливал фальшь как самой убедительной конспиративной игры, так и невинной лжи смертельного испуга. А когда знаешь, что тебе врут, выяснить, о чём врут и почему – дело уже если не дедукции, то пыток. В сравнении с гражданской службой доступность подобных методов следствия здорово его облегчала, было б за что зацепиться. Но зацепиться следовало за что-то гораздо более реальное, чем, скажем, жидомасонский заговор, а то при виде пыточного инструментария мало кто не сознается в участии в таковом…

Фрау «Казанцефф» в этом смысле вызывала его самые искренние и недоумение, и уважение. Ни наигранного спокойствия, ни, тем более, страха не читалось в её лице. И всё-таки… Опытный наблюдатель, Габе вдруг сам почувствовал себя объектом наблюдения. Казалось, тогда, в комендатуре, он едва ли был замечен этой странной нечитаемой женщиной – лёгкий кивок, взгляд искоса, но не в лицо, а под ноги. И всё же…

«Ей есть что скрывать, – сделал вывод Дитрих, ни на чём особенно не основываясь. – И не только от нас, немцев, врагов…» Иначе как объяснить привычную, почти театральную лёгкость перевоплощения керосиновой «бабы Маши» в аристократку?

– Что скажете, Дитрих? Вы же у нас, говорят, провидец? – спросил комендант Лидваль, когда двери за «фрау Казанцефф» закрылись.

– Драматическая женщина… – ответил он тогда, и сам не слишком понимая, что, собственно, имеет в виду.

Но майор, кажется, его понял:

– Да, надо бы за ней присмотреть. Русские оставили весь архив отдела регистрации населения, я скажу, чтобы там её поискали. Она, я так понял, приезжая, а в Советах и в мирное время была странная манера обязательной регистрации прибывших-убывших. Так называемая Die Anmeldung – прописка…

Несмотря на то, что в результате поисков выяснилось: Мария Казанцева – дочь репрессированного красного командира уровня дивизионного штаба, – ощущение Габе, что Казанцева по ту сторону баррикад, не только не пропало, но, напротив, ещё усилилось. Особенно, когда по доносу соседей он узнал, что в доме Казанцевой укрылась дочь большого чекистского начальника, к тому же ещё и еврейка.

«Подобное тянется к подобному? – хмыкнул он, вполуха слушая говорливую тётку, прятавшую за обильной пазухой талоны на масло и эрзац-кофе. – Впрочем, на Украине укрывательство евреев – дело довольно редкое, чаще сдают своих вчерашних уважаемых врачей и любимых учительниц. А тут дочь майора НКВД, сам Бог велел…»

– Что посоветуете? Брать? – закрыл папку отдела регистрации Лидваль.

– Как раз таки не советую, – покачал головой гауптштурмфюрер. – А вот глаз не спускать…

Оказалось кстати. Именно на пресловутую керосиновую лавку, где хозяйничали теперь Казанцева и её вновь обретённая не то «дочь», не то «племянница», указал представитель армейской контрразведки – де, адрес этот упомянут в донесениях секретного агента абвера в разведштабе Черноморского флота как явочная квартира.

Последнее подтверждение связи Казанцевой с русской разведкой он получил буквально минут пятнадцать назад, когда…

Всё та же ночь. На этой стороне…

Сержант Ася, морщась, высвободила наушники из каштановой копёнки волос и вполоборота глянула на лейтенанта Якова Осиповича несколько даже насмешливо:

– А позывной разведштаба флота вы знаете? Как проверять собираетесь, что я именно с ним связалась, а не, скажем, с абвером?

Не спеша подлив в чашку крутой заварки из фарфорового чайничка, Яков Осипович кивнул одному из своих «чёрных бушлатов».

– Позвольте, коллега… – задорно оскалившись, потянул к себе наушники улыбчивый малый, стриженный как новобранец. – Я, с вашего позволения, приму депешу…

– Подождать надо, когда вот эта пипочка загорится… – фыркнула Ася, уступая кожаные наушники, – зелёненькая.

– Мадемуазель… – снисходительно протянул матрос. – Видели бы вы, сколько пипочек и каких разноцветных было у меня в радиорубке, чисто новогодняя ёлка. Я слушал, что она долбит… – это уже матрос обернулся к Войткевичу. – Их позывной не разобрал, незнакомый, а Намгаладзе – прочитал отчётливо.

– Ну, тогда пусть и принимает… – проворчал «строевой» лейтенант, отхлёбывая подстывший чай. – Чтобы одной рукой, одним почерком.

– Как прикажете… – с улыбкой вернул наушники матрос.

– Не боитесь выходить на связь в городе? – выпустив наконец из рук Настю и усадив её с довоенной… – а то, пожалуй, что и с дореволюционной… – галантностью за стол, поинтересовался у Якова Осиповича Новик.

– В городе нет радиопеленгаторов… – рассеянно отозвалась вместо него «баба Маша», отчего-то тревожно выглядывая за низкие, до пола, шторы распахнутого во двор окна. – Была машина, ушла неделю назад в горы с карателями…

Мария отпустила край шторы, но брови её оставались нахмуренными, и шрам на левой щеке выразительно побагровел. Яков Осипович прищурился поверх чашки, вглядываясь в озабоченное лицо «бабы Маши». Не осталось незамеченным её беспокойство и Новиком:

– Что-то не так, Мария Васильевна? – спросил он.

– Собака… – словно пытаясь что-то сообразить, отстранённо пробормотала Мария Васильевна, ткнув большим пальцем за плечо. – Тут во дворе живёт ничейная собака. Так, кормят всем двором, хотя проку с неё… Она никогда не лает. Ни на чужих во дворе, ни даже на кошек. А сейчас почему-то разворчалась…

Все невольно замерли, вслушиваясь, но в напряжённой тишине только шуршал помехами, словно ворохом старых газет, радиопередатчик, а в распахнутое по-летнему окно скорее можно было расслышать далёкий шум моря, чем ворчание ничейного дворового пса. Тем не менее Войткевич, не оборачиваясь, кивнул через плечо и один из морпехов бесшумно исчез за цветастой занавесью в коридор.

Сам лейтенант, не выпуская горячей чашки из рук, подошёл к окну.

– Вы, конечно, оставили кого-нибудь на часах? – спросил он вполголоса Новика.

Тот кивнул.

– Но на улице…

– Ага… – задумчиво облизнул нижнюю губу Яков Осипович. – А наш уже второй час под навесом и собака к нему привыкла. Значит, во дворе и впрямь кто-то есть… – хладнокровно подвёл он итог, отхлёбывая из чашки. – И этот кто-то не хочет привлекать к своей персоне излишнего внимания…

Вместо комментария к этому его замечанию выразительно лязгнул затвор ППШ в руках пожилого «боцмана».

А на той стороне…

Открытый комендантский «хорьх», похожий на тупорылую железную калошу, с визгом вывернув передние колеса, затормозил в десяти шагах перед керосиновой лавкой, едва не протаранив взметнувшегося из-под бампера обершуца с раскинутыми руками и немым криком: «Stehen!», «стоять».

– Donnewetter! – перевёл дух водитель.

– Куда вы смотрите, Гюнтер! – ткнул его в спину майор Лидваль, хоть, по правде сказать, и сам только что разглядел серые крысиные тени, под самым носом прошмыгнувшие через булыжную мостовую.

Зондеркоманда штурмбанфюрера Габе гуськом пересекла Кизиловую и рассыпалась – кто, вскинув над головой автоматы, присел под оконцем и дверью лавки, кто метнулся в обход, в проходные дворы соседних домов. Сам штурмбанфюрер, отделившись от арьергарда команды, подбежал к автомобилю, согбённый с японской учтивостью, но злой донельзя.

– Какого дьявола, Густав! – яростно зашипел Дитрих. – Вы бы ещё на танке приехали поглазеть на секретную операцию, с башни лучше видно!

– Я, вообще-то, не нахожу это зрелище любопытным, – проворчал комендант и, кивнув за плечо, добавил не без язвительного удовольствия: – А вот ваш начальник, господин гауптштурмфюрер, пожелал присутствовать…

– Здравия желаю! – невольно распрямился Дитрих, только теперь обратив внимание на сумрачную фигуру на заднем сиденье, в надвинутой на нос фуражке с высокой тульей и армейском мундире «фельдграу».

Руки в чёрных перчатках незнакомец, с равнодушием театрального критика, сложил на набалдашнике трости, зажатой между колен.

– Хайль! – коротко козырнул незнакомец и потеснился на кожаном сиденье. – Присядьте, герр штурмбанфюрер, а вас, господин майор, если не затруднит…

– Нисколько, – фыркнул Лидваль и, толкнув локтем водителя, зазевавшегося на обоих «фюреров» с невинным любопытством кретина, закряхтел, выбираясь в низкую дверцу автомобиля. – Я так понимаю, туда нам прогуляться будет некстати? – уточнил он у Дитриха, кивнув в сторону, где растворилась в синих лунных сумерках зондеркоманда.

– Очень даже кстати… – поторопился ответить за Дитриха сумрачный гауптштурмфюрер. – Попридержите этих молодцов до распоряжения господина штурмбанфюрера.

– Да, конечно… – кисло поморщился майор и, раздражённо подтолкнув вперёд себя разиню водителя, грузным шагом направился в лунную тень домов.

– Карл-Йозеф Бреннер, абверкоманда 311 при контрразведке 11-й армии… – представился наконец незнакомец, когда грузный комендант, довольно бесталанно изображая шпионскую сноровку – будто бы крадучись, но при этом поминутно чертыхаясь на всю улицу – исчез наконец-таки в подворотне.

Дитрих всмотрелся в желчное, с бесстрастным взглядом серо-стальных глаз и резкими складками у рта лицо гауптштурмфюрера Бреннера и отметил, что никогда не встречал его в ни отделе «1С» штаба армии, ни в отделе «Geheimefeldpolizei». Впрочем, абвер? Их специальная команда при разведотделе всегда была как бы сама по себе и как бы сверху, с позиции надменного и загадочного наблюдателя, посвящённого в нечто, простым смертным неведомое. Популярности абверу это, конечно, не прибавляло, особенно в глазах простой полевой жандармерии, полагавшей, и небезосновательно, что, пока там разрабатывают сколь хитромудрые, столь и бесполезные операции по внедрению шпионов в русские клозеты, именно они, армейская разведка и «фельдполицай», осуществляют самую грязную, но эффективную работу по наведению порядка в тылу действующей армии.

– Отчего же комендант представил вас моим начальником? – невольно вырвалось у Габе. – Моя команда замыкается непосредственно на отдел «1С», армейскую контрразведку…

– Чёрт его знает, кто у нас на кого замыкается… – с неожиданной усталостью вздохнул гауптштурмфюрер. – Но замыкает, в конечном итоге, всё и всех абвер. СД, тайная полевая полиция – все толкаются задами, как свиньи у кормушки, и каждый себе на уме… Эта неразбериха только что едва не стоила нам провала довольно серьёзной операции.

– То есть? – насторожился Дитрих, усаживаясь на заднем сиденье «хорьха».

– Как вы дознались, что на этой явке сейчас проходит встреча партизан и диверсантов штаба советского флота? – ткнул гауптштурмфюрер набалдашником трости в сторону допотопной вывески: «Керосинъ» с заметно проступающей дореформенной «ятью».

– Флота? – удивленно покосился на него Дитрих.

– Вот видите, даже не знаете, во что вляпались… – укоризненно покачал головой Карл-Йозеф. – Как этот адрес вообще попал в поле зрения тайной полевой полиции?

– Преподаватель вашей разведшколы от штаба «Валли» досмотрел, такой себе гауптман Иванов… – подумав, ответил Дитрих, решив не делиться собственными, не слишком обоснованными, с точки зрения гегельянца, подозрениями насчет Казанцевой… Хоть диалектический материализм в рейхе и здорово пошатнулся в сторону мистического «национального духа», но физиогномика… это уже, пожалуй, слишком. Тут и до хиромантии, Verzeihen Sie[6]6
  Простите за… – (нем.)


[Закрыть] каламбур, рукой подать. – К тому же подтверждение связи хозяйки лавки, некоей Казанцевой, с партизанами пришло и от вашего агента в штабе русского флота… – заметил вдогонку Дитрих с плохо скрытым злорадством. – Как видите, подача со всех сторон абвера. Так что уж не знаю, что вы там сами с собой напутали, но…

– Но никто вас не поставил в известность… – бесцеремонно перебил его герр Бреннер, – …что упомянутый вами агент в данный момент находится там… – костяной набалдашник снова указал на белёсую в лунном сумраке вывеску, – …на квартире.

Дитрих проследил взглядом за набалдашником, смятенно потёр давно небритую щеку и обернулся на Карла-Йозефа:

– Он участник явки?

– Именно! – подтвердил тот, сердито устанавливая трость между колен. – И он должен уйти с партизанами. Они все должны уйти… – подумав, добавил гауптштурмфюрер.

И вдруг дёрнулся, словно наткнулся на оголённый провод.

– А вот это уже вряд ли… – подхватился с сиденья и Дитрих.

Откликаясь эхом в каменных закоулках, звеня в стёклах окон и в кованом ажуре балконов, улицей прокатился стрекот очереди из MP-40, и тотчас же, гулко и басовитее, откликнулся советский пистолет-пулемёт.

Бреннер вопросительно вскинул подбородком:

– Что это? Он что, так и не дотащил свой жирный зад до магазина?! – злобно процедил Карл-Йозеф, очевидно, имея в виду зад коменданта, и впрямь не рассчитанный на марш-броски далее, чем из гостиной в столовую.

Уже перекинув ногу за дверцу «хорьха», Дитрих обернулся.

– Кто из них, герр гауптштурмфюрер? Кто ваш агент, чтоб мы ненароком…

– Не могу, не имею права!.. – нетерпеливо замахал на него тростью герр Бреннер. – Пусть уходят все, только… – он запнулся, будто подыскивая слова.

– Что ещё?! – запнулся уже в двух шагах Габе, выдернув из кобуры парабеллум и оттянув рамку затвора.

– Надо, чтобы они не догадались! Ну, что мы их выпускаем…

– Отлично! – скрипнул зубами штурмбанфюрер. – Я должен дать им перебить несколько своих парней для правдоподобия. Ausgezeichnet[7]7
  Отлично! – (нем.)


[Закрыть]!

И вновь на этой, нашей стороне…

Заставив невольно вздрогнуть Настю, сидевшую подле, рация вдруг ожила. Заскрипела тревожным мышиным писком, смигнув, как и обещала радистка, зелёным огоньком лампы. Ася подхватила наушники, сунула одну кожаную подушечку под каштановый локон, закрученный на ухе.

– Есть подтверждение полномочий старшего лейтенанта Новика… – раздался её голос в напряжённой тишине. – Разведштаб флота на связи. Дешифрую…

Деловито наслюнявив куцый огрызок химического карандаша, девушка пододвинула блокнот, чтобы записывать, но…

– М-м… – едва не поперхнувшись горячим чаем, отчаянно замычал у окна Войткевич. – Ничего не пиши, рыжая! – зашипел он на радистку почти немым шепотом.

– Это ещё почему? – вскинула на него детски-недоумённый взгляд Ася.

– Почему рыжая? – с наигранным удивлением вскинул бровью Яков Осипович.

– Почему не писать? – нетерпеливо и зло стукнула по столу карандашом Ася.

– А вот почему, мадмуазель… – с театральной учтивостью конферансье взялся Войткевич свободной рукой за складки портьеры и, резко рванув портьеру в сторону, выплеснул за подоконник, в чёрный провал, остатки горячего чая.

Кто-то, подавившись проклятием: «Donnewetter!», шарахнулся из-под окна, словно дикий кабан в сухостое.

– Сахарку можно было бы и побольше… – хладнокровно перевёл Яков Осипович, отпрянув за откос окна. – Сеанс связи отменяется, не до этого… – вопросительно повернулся он к Новику. Всё-таки радистка была в его подчинении.

Пару секунд они выжидающе смотрели глаза в глаза.

– Передай… – тронув за плечо Асю, наконец распорядился Новик: – На связь выйдем в контрольное время… на случай засады… – выразительно посмотрел он на Войткевича и потянулся снять с гнутой спинки стула ремень шмайсера.

– Засады! – иронически хмыкнул тот. – А я так думал, что это вы блох занесли, мы пока что ни разу…

В следующую секунду и без того не слишком натуральная улыбка слетела и с его вызывающе безмятежного лица: с отчаянным стоном в коридоре распахнулась и ударила в стену входная дверь.

– Немцы! – крикнул, пятясь в коридор, матрос, посланный проверить часового. – Лёху сняли!

Белый пунктир очереди, вырвавшись из ППШ в его руках, унёсся в чернильную мглу двора, до дна которого не проникало и лунное зарево. Вторая очередь полоснула над головой Якова Осиповича, так, что он едва успел пригнуться – завернувшись в тяжёлую портьеру, как в саван, с подоконника рухнула громоздкая фигура. Вышитое крыло портьеры с бахромой, взметнувшись, запоздало прикрыло мятые гармошки кованых сапог. Перекатившись кубарем от окна, Войткевич оказался перед Сашей, который, забросив ещё дымящийся шмайсер за спину, волок Настю на кухню, бесцеремонно пригибая чуть ли не к самому полу, пока она, наконец, пискнув, не рухнула на четвереньки. Они поневоле запнулись и…

– Во дворе, в самом углу, канава!.. – схватил Сашу за локоть Войткевич, воспользовавшись этой паузой и перекрикивая грохот автомата над головой. Седоусый «боцман», оборвав цветастую занавеску, отделявшую от гостиной коридор и привалившись к косяку, палил в дверной проём, на улицу. – Она под забором ведёт в овраг! Вверх – к лесу, вниз – до моря!..

Яков Осипович, сидя, привалился к стене и выдернул из кобуры… Но не наган, а мятую пачку трофейных «Krebs der Lungen».

– Я знаю! – выбралась наконец Настя из-под мышки Новика. – От оврага до артельных баркасов рукой подать…

– Она проведёт! – кивнул Яков Осипович, заправляя в угол рта короткую сигаретку.

Саша кивнул тоже, будто бы соглашаясь, но тотчас же отрицательно замотал головой.

– Это что значит? – с насмешливым недоумением передразнил Яков Осипович эти его невразумительные движения головой.

– Это значит, она пойдёт с вами! – выкрикнул почти в лицо ему Саша. Теперь перестрелка зачастила сплошь, с прибавлением внушительного лая со двора «пилы Гитлера», ручного пулемёта MG-36, и глотку драть пришлось поневоле… – И Мария Васильевна тоже! Ложись!

К самым коленям Войткевича, гремя и подскакивая на половицах, подкатилась граната с длинной рукояткой. Яков Осипович подхватил её и раздраженно выбросил в окно, словно отмахнувшись от мухи.

– А вы?!

Сноп огненных искр и белый клуб дыма с грохотом взметнулись в оконном проёме, душераздирающий вопль на минуту заложил уши громче пулемётного стрёкота.