Книга: Воскресение Маяковского - Юрий Карабчиевский

Отношение к этой книге колебалось у меня от возмущения к согласию – туда-сюда-обратно, но, Боже, как неприятно!.. Не автор, а умывающий отсутствующие руки змей-искуситель какой-то. «Ломало» с первой и до последней страницы, главе на второй уже хотела даже бросить, подальше от греха. Почему? Представьте себе: приходите вы в гости к некоему человеку, возможно, знакомому, возможно, и не совсем, но общий знакомый у вас имеется, более того, этот общий знакомый – ваш друг или, как минимум, человек, который вам по душе. Слово за слово, в процессе распивания чаев или чего покрепче собеседник ваш наклоняется к вам поближе и доверительно эдак: «А знакомый-то ваш, друг-то ваш – алкоголик/наркоман/фашист». Вы резко меняете положение, увеличив сокращенную было дистанцию меж вами и клеветником, и, возмущенно округлив глаза, восклицаете: «Да как… да как вы смеете!.. Он мой друг!..» «И мой тоже, - признает собеседник. – Но что из того? Вопреки нашей дружбе, он пьет/колется/вскидывает руку».

Таким было наше с Карабчиевским – осмелюсь сказать – общение, ибо сам он большое значение уделяет «сотворчеству» читателя, отказывая ему в этом, правда, в случае с Маяковским. В случае с Маяковским автор вообще во многом читателю отказывает: и читать-то его сложно (справедливо), и не читать-то его лучше, а слушать из зала (справедливо тоже)… Справедливого, истинного, я бы даже сказала, вправду много, этого нельзя не признать, но на что вырывать истины эти грубо так, с мясом, коль скоро Карабчиевский критикует «злые» и «анатомические» фигуры самого Маяковского?.. Он-де предельно механизировал творческий процесс и страшно бездуховен… Но, пардон, ни на какие откровения сверху В.В. никогда и не претендовал: «Поэзия – производство. Труднейшее, сложнейшее, но производство» - из «Как делать стихи». Ну и зачем «требовать от яблони апельсинов»? Кушайте апельсины, не кушайте яблок и уж тем более не бросайтесь ими, будто камнями…

Можно обожать поэта или радикально не принимать его, можно люто любить у разных поэтов по паре-тройке «вещей» или знать наизусть десятками – из одного… К лирике могут быть десятки же, сотни подходов. Не может, по-моему, быть только одного – препарирования. Не знаю, двойственный ли – технарь/литератор – род деятельности автора так повлиял на его подход к Маяковскому, но я искренне удивляюсь тому, как он, критикуя «производственный» метод В.В., одновременно и сам разбирает и без того «ступенчатые» маяковские строчки на комплектующие. Но ведь мы читаем стихи не затем, чтоб упражняться в определении падежей, подлежащих и сказуемых. И дружу я не затем, чтоб подсматривать, сколько раз за день друг мой приложился к бутылке, чиста ли кожа на его руке и вскидывается ли рука эта в нацистском приветствии… Я дружу затем, что с этим другом мне хорошо, нас многое связывает. Я поднимаюсь и ухожу из квартиры этого стукача, сама, возможно, давно признавшая за другом пристрастие к алкоголю/наркотикам/Гитлеру. Ухожу, потому что быть в любом случае должна - с другом, а не с тем, кто меня науськивает.

По мнению автора, Маяковский «воскрес» «в виде фарса и сразу в трех ипостасях»: Евтушенко, «самый живой и одаренный, несущий всю главную тяжесть автопародии, но зато и все, что было человеческого»; Вознесенский – «шумы и эффекты, комфорт и техника, и игрушечная, заводная радость, и такая же злость»; Рождественский (м-да, любимого Роберта Ивановича я поджидала) – «внешние данные, рост и голос, укрупненные черты лица, рубленые строчки стихов. Но при этом в глазах и словах – туман, а в стихах – халтура…» Такие дела с современниками. Почтительней – с Цветаевой, Пастернаком: первую засосало в «воронку» Маяковского на втором этапе творческого пути, второго – в его начале… Есть еще Бродский. Ох, и неужто все эти люди настолько безвкусны, столь единодушны в своем «ослеплении» пустой формой маяковских стихов, на которую и я, признаться, пожалуй, в первую очередь и «запала»?.. Многие факты биографии (не без грязного бельишка) узнала, тоже признаюсь, только теперь.

А ведь Карабчиевский не не любит Маяковского. Он его заучивал в детстве, он его взрослым человеком прочел досконально, иначе стыд и позор было бы браться за такую книгу. В послесловии автор признается, что она писалась давно, «когда было ничего нельзя и поэтому хотелось всего сразу». Это заметно. Карабчиевский пишет также, что, возможно, перегнул палку, что, впрочем, старался ни в чем не соврать, «ну а трактовка… да что трактовка? Филология – такая странная вещь, что любое высказанное в ней положение может быть заменено на противоположное с той же мерой надежности и достоверности». «Всякая филология» не в пример, конечно, точности техники, так пусть же каждый сам и решит для себя, достоин ли Маяковский зваться Поэтом. Мой вам совет, кто не разобрался еще: пробуйте, продирайтесь, если понадобится, через самого В.В., не обращайтесь к посредникам - поэзия их не терпит! Кроме того, хотел того автор или нет, но пред «щедрым читательским сердцем», вследствие тщательного анализа личности героя, - фигура пусть двоякая, но вправду трагичная. Что до неприятелей, подкрепиться есть чем, конечно, только на что?..

Как говорят – «Инцидент исперчен», любовная лодка разбилась о быт. Я с жизнью в расчете, и не к чему перечень взаимных болей, бед и обид. Счастливо оставаться. Владимир Маяковский. 12.IV.30 г.

Почему-то в юности, впрочем, книга нравилась мне гораздо больше, чем сейчас. Так-то вот!