Текст книги "Самая легкая лодка в мире"

Мы медленно плыли по макарке – чёрному коридору среди болот, заросших таволгой и вехом. Кое-где мелькали и кусты молочая – бесова молока.

Широкая вначале макарка быстро сузилась. Я отложил весло и, цепляясь за болотные травы, подтягивал «Одуванчик» вперёд. С кустов, которые я дёргал и шевелил, на нас сыпались спящие ещё жучки и мотыльки.

– Надо было дождаться солнца, – ворчал капитан-фотограф. – Того гляди напоремся на корягу. Видишь – коряги впереди!

Кривые и толстенькие коряги, торчащие из воды перед носом «Одуванчика», с шумом хлопнули крыльями и поднялись в воздух, превратившись в утиную стаю. Вода в макарке взволновалась, какая-то рыбина метнулась из-под лодки, покачнув «Одуванчик». Шуршащий взрыв раздался в камышах, – вытянув зелёную шею, взмыл в небо запоздавший селезень.

– Всё, – сказал капитан, – дальше нам не пройти.

Поперёк макарки лежала почерневшая сучковатая берёза. Как видно, её принесли сюда рыбаки или охотники, гуляющие в болотах. Берёза была как бы мостиком через макарку.

– Попробуй её утопить, – сказал я. – Тогда проплывём над нею.

Капитан-фотограф поднялся и, упираясь веслом в дно, встал одной ногой на берёзу. Медленно, неохотно берёза затонула под его тяжестью, да и сам капитан ушёл в воду по колено.

Я подтянулся за куст – нос лодки въехал на берёзу. Капитан выхватил из воды ногу, закинул её в лодку – и берёза всплыла, глухо толкнулась в дно «Одуванчика» и подпёрла нас снизу.

Всё стало на свои места. Капитан сидел на своём месте, я на своём, берёза вернулась на своё. И мы сидели на берёзе.

Впереди, за берёзой, – капитан; сзади, в корме, – я. При желании мы могли покачаться, как на качелях, но плыть назад или вперёд никак не могли.

– Сели, что ль? – достаточно хладнокровно спросил капитан.

Напряжённо вглядываясь в дно лодки, я искал пробоины. Мне казалось, что острый сук впился в платье нашей общей теперь с капитаном невесты, вот-вот разорвёт его и мы не то что утонем, а повиснем посреди макарки – полумокрые, полузатонувшие.

– Сидим, – ответил я, – пробоин не видно. Надо бы снова утопить берёзу, тогда прошмыгнём.

– Твоя очередь утапливать, – справедливо указал капитан.

Кое-как приподнявшись, я шагнул из лодки в воздух, стараясь наступить на берёзу. Она уклонялась от моей ноги, увёртывалась. Нога летала в воздухе над водой, замах её пропадал, она уже не знала, что делать. Вернуться в лодку нога не могла, для этого надо было от чего-то оттолкнуться. Ударом весла капитан подвинул ко мне берёзу, и нога в отчаянии рухнула на неё.

Берёза сразу затонула, и я сделался человеком набекрень. Правая нога уходила в воду, левая подымалась вверх и уплывала вперёд с «Одуванчиком».

Схватив себя за колено, я выволок ногу из воды и свалился в лодку. Берёза не успела всплыть, как «Одуванчик» шмыгнул вперёд, проскочил, и теперь уж никакого пути назад не было. Всплывшая берёза покачивалась за кормой.

Я оттолкнулся от неё веслом, направляя лодку вперёд.

– Запахло чарусёнышем, – сказал капитан.

В воздухе и вправду почувствовался резкий, едкий запах. Утопленная берёза потревожила дно макарки. Со дна всплывали пузыри болотного газа.

– Это не чарусёныш, – сказал я, – это пузыри со дна. Поехали.

– А по-моему, чарусёныш, – настаивал капитан. Он тормозил лодку. Из-за плеча капитана я старался разглядеть, что там, впереди, но признаков чарусёныша не замечал.

– Надо кинуть щепку, – сказал капитан, – засосёт или нет? Дай мне какую-нибудь щепку.

– Откуда я возьму щепку? – раздражённо ответил я.

– Отломи от берёзы.

Подав лодку назад, я изогнулся, отломил от берёзы чёрный сучок, отдал капитану. Капитан бросил его в воду перед собой, и давно прогнивший сучок немедленно затонул.

– Засосал, холера, – сказал капитан. – Видно, здорово проголодался.

Я не стал больше слушать капитана, сильно оттолкнулся веслом от берёзы. Легко и свободно пересекла лодка подозрительное пространство.

Петляя в болоте, макарка повела нас дальше. Она то расширялась, и тогда приходилось вёслаться, то сужалась резко, и мы двигались вперёд, цепляясь за травы.

Скоро мы увидели новую преграду, которая перегораживала нам путь. Это была уже не берёза, а какой-то еловый крокодил, затопить которого не удалось. Рядом с крокодилом торчали из воды какие-то колья.

– Попробую его поднять, – сказал капитан. – Может, удастся подпереть его колышком.

Балансируя веслом, капитан наступил на высокую болотную кочку, которая сразу закашляла под его сапогом. В болотных сапогах-броднях на кашляющих и хрипящих болотных кочках капитан-фотограф стоял как болотный памятник Великому покорителю брёвен. Над головой его носились утиные стаи.

Приподняв елового крокодила, капитан подпёр его колышком, и получилось что-то вроде медвежьей ловушки. Сибирские охотники, которые хотят завалить медведя, подвешивают иногда над тропой бревно. В нужный момент бревно это и падает медведю на голову.

Съёжившись, проплыли мы через ловушку и сразу увидели новое, совсем уж неприятное бревно. Оно чуть высовывалось из воды, и видно было, что та часть, которая оставалась под водой, совершенно непроходима.

– Придётся рубить его топором, – сказал капитан.

Он потыкал бревно веслом.

– Его и не сдвинуть, – сказал он, и тут бревно само по себе шевельнулось, лениво высунуло из воды хвост, грянуло хвостом по поверхности и уплыло, возмутив воду в макарке.

С полминуты сидели мы в лодке, охолодев. Руки не хотели двигаться, а голова соображать. Но даже и при всём желании голова моя сообразить ничего, пожалуй, не могла.

– Кошмар! – сообразила наконец голова капитана. – Слушай, а бывают на свете пресноводные киты?

Я промолчал. Голова капитана работала великолепно, и я не хотел ей мешать.

– А может, Папашка? – продолжала работать чудесная голова. – Как думаешь, он уплыл или под воду спрятался?

Я невольно огляделся – нельзя ли в случае чего выбраться на берег? Но берега не было – крутые и круглые болотные кочки, трясина и вода меж кочками. Надеяться мы могли только на «Одуванчик», на его выносливость и быстроту. Открытая протока была перед нами, и я стал быстро грести, уходя поскорей от опасного места. Чёрт знает в кого ткнул веслом капитан – в ожившее ли бревно, в древнейшую ли огромную щуку или впрямь разбудил Папашку?

Не останавливаясь, плыли мы вперёд. Макарка то сужалась, то расширялась. Иногда вдруг вплывали мы в болотистое блюдо, утыканное кочками, и плавали меж кочек, отыскивая продолжение макарки.

Капитан то и дело вскрикивал:

– Пахнет чарусёнышем! Право руля!

В некоторых местах завалена была макарка гнилыми травами и сучьями, и мы подолгу разбирали завал, вёслами расчищали дорогу. Иной раз, чтоб протиснуть лодку вперёд, капитан с дьявольским скрежетом ломал и выдирал болотные кочки.

Вдруг внезапно, совсем неожиданно макарка кончилась. Перед нами была трава, только трава – таволга, вех, молочай – и никакой макарки.

– Вот и всё, – сказал капитан, – конец плаванью.

Он встал, пошевелил веслом траву перед носом лодки.

– Ни черта не видно, – сказал он, – никакой макарки. Дебри болотных трав.

– Подай-ка лодку чуть правей, – сказал капитан.

Я подал правей.

– Теперь подай левей.

Я подал и левей.

Капитан встал ногами на сиденье и стал шарить веслом в траве.

– Дебри, – бормотал он, – дебри.

Толстенные, куда выше капитанского роста стебли вырастали из густой торфяной воды. Белые зонты и жёлтые цветочки перепутывались с какими-то зелёными пузырями, полными, казалось, сока и яда.

– Ничего не поделаешь, – сказал капитан, – надо продираться.

– Куда продираться?

– Туда. – И капитан махнул веслом в неопределённую сторону.

– Как продираться? И почему – туда?

– Я чувствую – Багровое озеро там.

– Макарка течёт прямо – значит и озеро прямо по носу.

– А по-моему, она сворачивает в эту сторону. Чувствую.

– Ну, знаешь. Я твоему чувству пока не доверяю. Надо вернуться к Коровьему мосту. Вскипятим чайку и подумаем, что делать дальше.

– Ничего не выйдет, – сказал капитан и внимательно уставился мне в глаза. – Назад пути нет.

– Ерунда, – сказал я. – Бревно снова приподымем, а другое затопим.

– Дело не в бревне. Дело в том, что я не из тех людей, которые возвращаются. Понял?

– Из каких же ты, интересно, людей?

– Из тех, других. Которые только вперёд идут.

Капитан смотрел на меня пристально и целеустремленно. На лице его было написано, что он из тех, кто вперёд идёт, а я из тех, кто возвращается.

– Ладно, ладно, – сказал я. – Я тоже не из тех, кто возвращается. Выдирай траву.

Ударом весла капитан вогнал нос лодки в заросли и принялся немедленно выдирать траву. Лохматые и мокрые корни рогоза, чудовищные, похожие на золотых гусениц корни аира выволакивал капитан из трясины и разбрасывал в стороны. Постепенно втащили мы лодку в неизвестное пространство, и дебри болотных трав сомкнулись за нами.

– Вперёд! – кряхтел капитан. – Назад хода нет!

Капитан выдрал огромный зонтичный куст, стряхнул на меня синих стрекоз и золотых жучков – и перед нами вдруг открылась свободная вода.

Небольшое, совсем круглое лежало Багровое озеро среди болотных трав.

Зыбкие берега охватили его, стянули петлёй. Далеко, очень далеко отсюда начинался настоящий берег, лесной, земляной.

– Не видно признаков багровости, – прошептал для чего-то капитан.

Вода в Багровом озере была черна, так черна, что почти не отражала неба. Только ближе к середине двигались на поверхности небесные облака, а по краям у берегов окружала озеро кайма траурной воды.

– Вот оно – озеро, – сказал капитан. – Сейчас будем рыбу ловить.

Воткнув вёсла в илистое дно, мы привязали к ним «Одуванчик».

Плюнув на червя, капитан забросил удочку.

– Здешняя рыба, наверно, и в глаза червяка не видала, – сказал он, – надо её как-то приманить.

Он высыпал в воду горсть геркулеса.

– Мелочь любит геркулес, – пояснил он, – вначале придёт мелочь, а за нею – крупная рыба. Хотя здешняя мелочь и геркулеса-то в глаза не видала.

Неожиданно явилось солнце. Пробившись сквозь облака, оно осветило озеро, и тут я понял, как бездонно оно. Лучи совсем не проникали в тёмные воды. Озеро отталкивало их, не открывало солнцу своей глубины.

Стало как-то не по себе. Показалось, что в озере нет жизни – оно мертво, и кто знает, как глубоко в землю уходит его дно.

Капитан сидел не шевелясь и даже перестал сыпать в воду геркулес. Этот геркулес, наши удочки и червяки, которыми мы собрались приманивать жителей Багрового озера, как-то глупо, мелко выглядели пред спокойным и даже грозным его молчанием.

В тишине послышался плещущий шелест.

Я оглянулся и увидел, как из воды высунулся чёрно-зелёный конический бутон. Из бутона, как из приоткрытого рта, показался ослепительный язычок.

Бутон открывался на глазах, превращаясь в кувшинку-лилию с яркой солнечной сердцевиной. И тут же по всему озеру распластались кувшинки. Они таились под водой, ожидая солнца.

Поплавок мой чуть шевельнулся.

Я взволновался, и капитан тревожно покосил глазом.

Кто-то «понюхал» червячка. Но кто это? Какая рыба может жить здесь, в Багровом?

Поплавок капитана тоже шевельнулся. Некто понюхал и его, чтоб выбрать, какой червячок интересней. Капитан-фотограф немедленно принялся сыпать в воду геркулес.

Но некто, очевидно, уплыл – поплавки больше не шевелились. А может, стоял неподалёку и глядел снизу задумчиво на нас? К нему подошли и другие жители Багрового озера, и все они окружили «Одуванчик», рассматривали нас, раздумывали, перешёптывались. Казалось, я слышу этот шёпот, идущий со дна.

Из воды показалась чёрная гребёнка. Доплыла до моего поплавка, толкнула его и плавно опустилась в глубину. Теперь «некто» рассказывал, что такое наши поплавки и можно ли пробовать червя. Я знал, что сейчас они посовещаются и пошлют пробовать самого маленького. Так всегда бывает среди водных жителей – первым пробует маленький.

Он, конечно, сопротивляется, прячется за спины старших, но его подталкивают вперёд, и в конце концов – эх, пропади всё пропадом! – он разом хватает червя.

Поплавок ушёл под воду. Я подсёк, и леска натянулась до предела. Медленно-медленно я вёл кого-то к лодке, но только не маленького, а мощного и тугого.

Из воды показалась чёрная гребёнка – и я махнул удилищем.

Трепещущее и чёрное, рот разевающее, с горящими глазами и огненными перьями, вылетело из воды существо. Оно летело в лодку, и я не решился перехватить его в полёте.

Ударившись об дно, некто запрыгал, забился, заметался.

Он был горбат и крупноглаз, и бока его были черны и чугунны. Двуязыкий хвост горел ярче брусники. Стянутые плёнкой колючки росли из горба.

Подскакивая, он хлестал хвостом в спину капитана, тыкался носом в мои резиновые сапоги.

– Неужели Папашка? – взволнованно шептал капитан.

И впрямь какой-то Папашка-Горбач топорщил драконьи колючки, выпучивая золотые глаза с птичьим зрачком.

Капитан задрожал, напрягся и вдруг с каким-то немым воплем выхватил удочку из воды.

И новый Горбач вылетел из озера в воздух и, хлопая колючками, как грач перьями, упал в колени капитана. Капитан закрякал, засопел, ухватывая Грача-Горбача, выдирая изо рта его крючок.

– Это Окунь! – шёпотом кричал он. – Какой здоровый! Какой жуткий! Какой горбатый!

Капитан бросил мне под ноги Грача-Горбача, и теперь вместе с Горбачом-Папашкой они прыгали передо мной, туго отталкиваясь от бортов лодки, пялили на меня свои полуптичьи глаза.

– Так бы десятка два – уха! – шептал капитан с восторгом и тревогой.

Через полчаса мы и вправду надёргали десятка два жителей Багрового озера. Все они были крупны и колючи, и всё-таки первый Горбач-Папашка был самый большой, самый златоглазый.

– Хватит, – сказал капитан, – пора на сушу, уху варить.

С трудом вытащили мы вёсла, засосанные озёрным дном, и поплыли потихоньку вдоль берега Багрового озера. Настроение у нас вдруг оказалось прекрасным.

По макарке мы плыли напуганные, в озеро вошли пришибленные, а как взошло солнце, нам стало получше, поймали окуня – ещё лучше.

Солнце и окунь – это ведь всегда счастье, и как давно этого не было в моей жизни. Солнце и окунь приблизили к нам Багровое озеро, оно стало вроде бы нашим, своим.

Окуни успокоились на дне лодки, уснули, и только Папашка-Горбач-Златоглаз всё глядел на меня, растопыривал плавники.

Я взял его в руки и за спиной капитана опустил потихоньку в воду. Проплыв за нами на боку, он выпрямился, будто встал на ноги, и разом ушёл в глубину Багрового озера.

Протянув руку за борт, я опустил её в воду – в воде рука сделалась красной. Я взялся за скользкий и тугой стебель кувшинки, потянул. Кувшинка нырнула, стала багровой в густой, насыщенной торфом воде.

И всё-таки в Москве, когда я задумывал плаванье, Багровое озеро казалось мне более багровым. Сколько тайны и мощи в этом слове – «багровый». В нём даже есть кровь.

Теперь, побывав на озере, я назвал бы его попроще – Тёмно-коричневым.

– Это оно прикидывается тёмно-коричневым, – заметил капитан, – как бы оно не повернулось к нам своей багровой стороной.

Постепенно забирая влево, мы совершали осторожный круг вдоль берегов. Я всё ждал – вот выскочит кто-нибудь из травы, вот плеснёт рыбина, подымется цапля. Но ни плеска, ни взлёта птицы, будто жители Багрового притаились и глядели на нас из густой травы, со дна торфяного.

– Бесов что-то не видно, – сказал капитан, – спят, что ли? Наверно, днём они спят, только ночью вылезают на промысел.

– Какой же промысел?

– Заблудших ловить.

Скоро мы замкнули круг, приблизились к месту, где ловили окуней.

– Здесь и макарка, – сказал капитан.

– Чуть дальше, – поправил я.

Мы всматривались в траву, раздвигали её веслом, но не видели входа в макарку – таволга, вех, гориголова.

– Вот дураки, – сказал капитан, – не поставили вешку.

– Вешка – дело капитанское, – сказал я, – капитан отвечает за корабль и судьбу экипажа.

Фотограф промолчал и стал энергично шарить веслом в траве. Стрекозы и мотыльки сыпались в воду.

– Похоже, что это шуточки бесов, – сказал капитан. Он поднялся на ноги и теперь не просто шарил, а рубил лопастью весла траву, ломал хрупкие стебли. Скоро он искорёжил-измял весь берег, входа в макарку, однако, не обнаружив.

Багровое озеро сомкнуло берега. Бесы легко пропустили нас в свои владения, но выпускать обратно явно не собирались. Сколько угодно мы могли плавать по плоскому водяному блину среди вязких болот. Плавать до ночи, а уж ночью…

Лёгкое отчаяние коснулось моего сердца. Да что же это такое? Неужто и вправду мы не найдём выхода?

Солнце вдруг потускнело и спряталось, и я окончательно понял, что Багровое озеро заманило нас и теперь уж не выпустит добычу из своих зыбких когтей.

– Озеро похоже по форме на букву «о», – неожиданно и неуместно заметил капитан.

– Скажи что-нибудь более капитанское…

Капитан напрягся. Он вглядывался в берега и воды.

– Следов на воде не остаётся, – задумчиво, но малокапитански сказал он. – И всё-таки нам надо найти место, где мы ловили. Макарка там, рядом.

– Как его найдёшь?

– Тут вся надежда только на геркулес, – сказал капитан. – Там, где мы ловили, я сыпал геркулес. Может, остался на воде его след?

– Тьфу!

Геркулес – этот идиотский плод современности, изуродованный овёс – всегда раздражал меня. Когда капитан сыпал его в озеро, мне казалось это глупостью. Геркулес оскорблял потайное, недоступное озеро и, конечно, бесов. Каково им было там сидеть на дне, обсыпанным капитанским геркулесом? Оскорблённые и униженные, вот теперь они и придумали эту штуку – спрятать макарку, запереть нас на озере.

Взад-вперёд плавали мы вдоль берега, и я волей-неволей шарил глазами по поверхности озера в поисках геркулеса. Но какие могли быть следы? Все геркулесины давно затонули, разбухли, ушли на дно.

Так плавали мы, полагаясь на геркулес, вступивший в борьбу с бесами. Всё это напоминало борьбу борьбы с борьбой.

И я вспомнил Клару Курбе, скульптурную группу «Люди в шляпах», которые так далеко уплыли теперь от нас. Похожее по форме на букву «о», Багровое озеро всё больше превращалось в нуль, внутри которого мы крутились. А что может быть там, внутри нуля? Какой нормальный человек согласится быть заключённым в нуль, окаймлённый болотом, с бесами, пожирающими на дне геркулес?

Стоило ли строить лодку, самую лёгкую в мире, чтобы приплыть к нулю?

Тупо и безнадежно глядел я в глубину нуля – и хоть бы Папашка-Горбач блеснул со дна золотым глазом.

И вдруг в нулевой воде мелькнула багровая точечка, светящаяся, как окуневый глаз. Это и была геркулесина, застрявшая на подводном листике кувшинки.

Танцуя от найденной геркулесины, мы быстро разыскали макарку и плыли теперь по ней. Капитан веселился как мог. Он даже напевал себе под нос, и постепенно под носом его складывался гимн, восхваляющий геркулес.

– Хвала тебе, о победивший бесов! – бормотал капитан. – Над ними ты имел немало перевесов…

Подпевать капитану я не стал, но чувствовал благодарность. Мне бы никогда не пришло в голову искать на воде следы геркулеса. Впрочем, я сомневался, что бесы так просто отпустят нас. Оскорблённые геркулесом и хвастовством капитана, они ещё придумают какую-нибудь штуку.

Обратный путь между тем вдруг показался короче. Быстро доплыли мы до бухты «Ожившего бревна», которое на этот раз никак не обнаружилось, миновали «Медвежью ловушку». Бесы пока ничего не придумывали. Они, видно, сидели на дне и соображали. И я даже подумал, что бесы туго соображают, как вдруг капитан прервал свою подносную песнь, неловко охнул, затормозил лодку.

«Одуванчик» медленно вплывал в болотное блюдо, затянутое ряской. За спиной капитана я не видел, что там такое, впереди.

– Три макарки, – сказал капитан.

Я не понял капитана. Мне показалось даже, что это шуточка в его духе. Но это была шуточка в духе бесов.

Перед нами действительно было три макарки. Одна шла по центру, узкая и заросшая, справа и слева – две другие, попросторнее. Из какой-то мы выплыли рано утром, а тех, других, сбоку, не заметили. Теперь же они видны были ясно – три коридорчика в высокой траве.

Такой каверзной глупости мы никак не могли ожидать. В утреннем сумраке, напуганные брёвнами, мы быстро пролетели это место. Опасаясь чарусёнышей, вглядывались в воду и не слишком изучали берега – вот и проморгали две макарки.

– Пожалуй, наша центральная, – сказал я.

– Слишком заросшая. Мы бы примяли траву. Наша – правая.

– Направо пойдёшь – богату быть, – вспомнил я.

– Богату? – изумился капитан. – А налево?

– Налево – женату быть. А уж прямо – сам понимаешь чего.

– Чего? – недоверчиво спросил капитан.

– Убиту быть.

– Так что, направо, что ли?

– Пожалуй, прямо. Все богатыри ходили прямо.

– Не тянет, – сказал капитан. – Не тянет эта макарка.

– Ладно, двоих не убьют. А одним пожертвовать можно.

Я подогнал лодку ко входу в центральную макарку, капитан развёл веслом траву, и мы вошли в её воды.

Я сразу понял, что это не наша макарка. Какие-то другие травы составляли её стены, другой формы, другого цвета. Всё вроде бы то же самое – таволга и рогоз, кошачья петрушка, гориголова – и всё-таки не то. И вдруг я понял, что не вижу молочая. Утром, когда мы плыли к озеру, я то и дело отмечал кустики молочая и вспоминал, что молочай называют бесовым молоком.

– Не наша это макарка, – сказал я, – молочая нету.

– Уж больно тонкое наблюдение, – заметил капитан.

Но молочая на берегах не было. Казалось, кто-то выдрал все кусты молочая, выпил молочаево молоко.

Я всегда любил это растение – молочай, его скромные нецветочные цветы, собранные в кузовок, крепкие стебли, текущие на переломе молоком, которое лизнуть было нельзя – бесово, – а лизнуть хотелось.

Молочай был братом одуванчика, из стеблей которого тоже брызгало дикое молоко, и это меня поражало – не только растут, не только цветут, а ещё и молоко дают.

И какими-то совсем странными их родственниками были млечные грибы – чернухи, скрипухи. Только вылезли из земли, а уж полны молоком – горьким, земным, подлесным. Для кого созрело это молоко, кому его пить?

Я-то разок лизнул дикого молочка, а ничего вроде и не почувствовал.

С полчаса уже плыли мы по макарке, которая постепенно становилась шире. Напившись молочаева молока, бесы равнодушно взирали на наше плаванье, никаких штучек не придумывали – ни брёвен оживших, ни чарусёнышей.

А может, это они и придумали – больше ничего не придумывать? Решили сделать макарку бесконечной, чтоб мы плыли и плыли – до ночи, до осени – и не могли вылезти на берег всю жизнь, до самой старости.

Да нет, зачем бесам мучить нас так долго. Они могут разделаться с нами поскорее. Чего тянуть?

– Ну вот и всё, – сказал капитан. – Приехали.

Прямо перед нами по всей макарке, как забор, вколочены были в дно толстые чёрные сваи, переплетённые еловыми ветками. Это был обычный рыбацкий закол, поставленный по всем правилам.

Пришибленные, сидели мы в «Одуванчике», неумолимо понимая, что через эту чёртову плотину нам никогда в жизни не перебраться.

Тут мы и услыхали голосок:

– На уху-то наловили?