Текст книги "Белая вода"

Наверное, Сталин хоть и презирал своих врагов, но не до такой степени, чтобы шить им банальное воровство. Слишком мелко. В тридцатые годы история печатала шаг коваными подмётками по хрустящим, как сухари, черепам сквозь лес вскинутых в приветствиях рук. Время вождей, перекройки границ, великих и страшных свершений. У больших вождей не могло быть ничтожных врагов. Враг вождя – негатив его воли. Вождь хочет накормить народ. Враг подсыпает в общенародную тарелку толчёное стекло. Вождь хочет возвысить женщину-мать, женщину-труженицу. Враг подло кусает её за грудь гнилыми зубами. Вождь хочет прирастить территорию государства, принять под свою могучую руку мыкающие горе соседние народы. Враг – продать Украину фашистам, Карелию – финнам, Дальний Восток – японцам и так далее. Чтобы народ понял масштаб предстоящих свершений, ему следовало продемонстрировать масштаб противостоящего зла.

Вот почему кровопийцы, перефразируя поэта Иосифа Бродского, были Сталину милее, чем ворюги. Доживи до тридцать седьмого года Яков Свердлов, его бы судили вовсе не за наполненный золотом и бриллиантами сейф в кабинете. Его бы судили за то, что в двадцатую годовщину Великого Октября с дирижаблей, несущих портреты товарища Сталина над колоннами демонстрантов, должны были распылять по его указанию смертоносные бактерии. Но товарищ Ежов схватил за руку подлых убийц.

А может, Сталин хотел, чтобы библейские преступления, которые инкриминировались бывшим соратникам, были сопоставимы с тем, что эти люди творили во время Гражданской войны и после во славу победившей революции? Дела генералиссимуса были объёмны, как голограмма, причудливо сливающая в единую реальность слова «судьба» и «суд». Гуляет ветр судеб, вспомнил Вергильев строчку из стихотворения, судебный ветер.

Эта простая, но действенная логика, правда в извращённом виде, присутствовала и в действиях нынешних борцов с коррупцией, поднявшихся во власть на взятках, откатах и прочих одним им известных преступлениях. Хватая подписавших не те бумажки учительниц, председателей домкомов, перемудривших с капитальными ремонтами подъездов, табельщиц, неправильно закрывших наряды, они превращали борьбу с коррупцией в абсурд, хотя и на неизмеримо более низком, нежели сталинские процессы, уровне.

А почему бы, внимательно посмотрел на проплывающий по Москве-реке белый речной трамвайчик Вергильев, не осудить постфактум Свердлова за бессудную казнь царской семьи? Он не сомневался, что народ откликнулся бы на такой суд с большим энтузиазмом, чем на предполагаемое разжалование – правда, пока непонятно кем, неужели нынешним гражданским министром обороны? – генералиссимуса в рядовые.

Трамвайчик вдруг притормозил, подозрительно закрутился точно напротив окон кабинета шефа.

Вергильев рассеянно подумал, что, если бы террористы захотели оставить страну без высших руководителей, лучшего варианта, чем ракетный обстрел кабинетов кремлёвских и краснопресненских кабинетов с воды, трудно придумать.

Суда не будет, вздохнул Вергильев. Этот погибший, кажется, в 1919 году при невыясненных обстоятельствах, провозгласивший «красный террор», парень с папироской, в пенсне и в кожаной куртке умел решать вопросы. Такие люди бесценны во власти и для власти во все времена.

Сталин тоже умел решать вопросы, но, видимо, решал их как-то не так, как Свердлов. Решая один вопрос – ликвидируя Российскую империю, он породил другой – создал сверхдержаву – СССР. Этого ему до сих пор не могли простить, в отличие от Свердлова, которому легко простили казнь царской семьи. Никто не собирался его судить, как Сталина, которого хотели не просто судить, а ещё и разжаловать.

Суды обретают определённую независимость, работают по закону, продолжил хаотичный экскурс в историю Вергильев, только когда в государстве есть идеология. Когда её нет, точнее, когда вместо идеологии – деньги, суды безвольно плетутся вослед следствию, продаются и покупаются. Кто вовремя не занёс, сидит за украденную ёлочную игрушку. Кто занёс, не сидит за уведённый миллиард или убийство.

Вергильев недавно смотрел статистику: в тридцать седьмом кровавом сталинском году суды СССР не утвердили четырнадцать процентов обвинительных приговоров. В демократической России во втором десятилетии двадцать первого века они безропотно утверждали девяносто девять и три десятых процента обвинительных приговоров.

Государство – это идеология плюс власть, заключающая социальный контракт с населением, рассеянно перелистал последнюю газету Вергильев, притом что государство было, есть и всегда пребудет узаконенной несправедливостью. Деньги плюс власть минус социальный контракт с населением – это что-то другое, это возможность сначала овладеть всем, а потом превратить всё в деньги. Это корпорация по распродаже выморочного имущества. Если их не остановить, будет продано всё, включая землю, воду, воздух, огонь и таинственный пятый элемент. Но я служу этой власти, вздохнул Вергильев, сам являюсь её ничтожной, точнее, вспомогательной частицей. Поэтому, собственно, нам не с чем бороться, кроме как с коррупцией, терроризмом и… Сталиным.

Достоевский называл русских «народом-богоносцем». Сейчас русский народ было впору назвать «народом-коррупционером». Народ во все времена брал пример с власти, безошибочно распознавая её скрытые намерения и тайные мотивации. Если цари непрестанно молились, просили Господа простить и сохранить Россию, то и народ в отпущенных ему пределах понимания религиозных истин был «богоносцем». Если власть воровала, строила себе особняки, имела на счетах миллиарды, то и народ не рвался добывать хлеб «в поте лица своего», честно трудиться, предпочитая воровать, бездельничать, спиваться, решать насущные проблемы за взятки. Но власти такое поведение народа не нравилось. Привилегию воровать и наслаждаться жизнью она желала оставить исключительно за собой и приближенными к себе.

До какой же степени, опечалился Вергильев, дошла деградация страны, если народное воровство стало представлять угрозу ворующей власти. С трибун бубнили про политическую конкуренцию. В действительности же народ и власть конкурировали в воровстве.

Сталин был последовательнее нынешних вождей. Он двигался сверху вниз, не боялся срезать, как ядовитые цветы, головы вчерашних соратников. Они были его подельниками по крови, но не партнёрами по бизнесу. У него не было с ними общей собственности, которую невозможно было разделить.

Вергильев не сомневался, что борьба с коррупцией «внизу» обречена. Начинать следовало «вверху». Только тогда появлялся шанс спасти страну. В том числе и от терроризма, который был непобедим, пока деньги решали всё. Но кто возьмёт на себя смелость? Кто, тихой сапой (иначе никак, отстрелят на подступах) прокравшись во власть, нанесёт по ней удар, спасёт страну?

От этих почти что экстремистских, но чисто умозрительных размышлений Вергильева отвлёк резкий звонок одного из телефонов, расположившихся на специальной приставке у письменного стола.

Звонил руководитель аппарата.

– Зайди, – сказал он.

– По телефону нельзя? – спросил Вергильев.

– Сильно занят? – хмуро поинтересовался руководитель аппарата. – Готовишь предложения по введению в России ЕКС?

Он любил сбивать с толку подчинённых, особенно когда требовалось их «нагнуть», заставить выполнять спущенное сверху дикое, невыполнимое задание.

– ЕКС? – растерялся Вергильев.

– Отстаёшь от жизни, – ответил руководитель аппарата, – не следишь за новейшими достижениями правительственной мысли. ЕКС – единый коэффициент счастья. Он измеряется в…

– Деньгах, – подсказал Вергильев.

– В инновациях, любви к правящей партии и свободе. Главным образом, свободе от денег и ответной любви со стороны партии власти. Жду прямо сейчас. – Руководитель аппарата положил трубку, точнее нажал клавишу на пульте, связывающем его с нужными абонентами.

Кабинет руководителя аппарата находился этажом выше – в охраняемой зоне. Это была вторая по значимости зона. В первой размещались кабинет шефа и комнаты его секретариата. Шагая по ковровой дорожке, Вергильев констатировал, что «коридоры власти» в этот утренний час тихи и пусты, что, в общем-то, было объяснимо для первой половины лета – завершения политического сезона и времени отпусков. Кивнув скучающему у рамки офицеру Федеральной службы охраны, Вергильев миновал рамку, откликнувшуюся на его проход весёлым свистом, беготнёй красных и зелёных огоньков.

Власть – тысячелетняя игра, подумал Вергильев, – шоу, которое must go on, одно из её правил – быть как можно дальше от тех, кем она управляет. Любая власть с пещерных времён оперативно огораживала себя от тяжело дышащего за её порогом нечистого океана жизни, уходила в собственный, со своими правилами и порядками, отдельный мир. Точно так же, иногда помимо своего желания, менялся человек, попавший во власть. Он приобретал невыразимое в словах знание о том, как «делается жизнь» вместе с одновременным пониманием случайности, иллюзорности принимаемых решений и в то же самое время некой их – высшей? – предопределённости. Рука Провидения водила железной или дрожащей рукой, не важно, сильной или ничтожной власти, зачастую подменяя или заменяя её. Провидение и земную власть можно было уподобить матери, ведущей за руку ребёнка. Ребёнок пытался выдернуть ручонку, но мать держала крепко.

Вергильеву было сорок девять лет. Он принадлежал к последнему поколению советских людей, пусть вынужденно, но серьёзно изучавших марксистскую науку. В давние – студенческие – годы она раздражала его своей примитивной простотой. Сейчас – пугала исчерпывающей ясностью. Марксистская наука с некоторых пор представлялась Вергильеву запретной системой мер и весов, с помощью которой можно было легко и быстро измерить и взвесить любой «сырой факт» или «свинцовую мерзость» действительности.

«Чьи интересы защищает власть в России?» – задал себе совершенно неуместный в приёмной вышестоящего начальника вопрос Вергильев. И сам же с мазохистским удовольствием, как на государственном экзамене по научному коммунизму, ответил: «Интересы тех, кто разграбил имущество СССР, кто присосался к нефтяным и газовым трубам, кто живёт там, но ворует здесь, кто выклёвывает из бюджета даже те крохи, которые отводятся на пенсии, пособия, библиотеки, музеи и прочее. То есть интересы воров, безнационального финансового отребья и… самой себя – прислужницы воров». Править как Сталин, жить как Абрамович. Между двумя этими взаимоисключающими жерновами власть перетирала саму себя в финансовую, криминальную и прочую забивающую ноздри страны пыль. Но страна терпела, глотала пыль вместо того, чтобы прочистить ноздри революционным чихом.

– Заходите, – приветливо кивнула Вергильеву секретарша. – Он вас ждёт.

Вергильев, хоть и был на «ты», не был близок с руководителем аппарата. Генерал-лейтенант юстиции, он получил эту должность случайно. Шефу надо было срочно кого-нибудь назначить, пока не сунули сверху, и взгляд его остановился на высоком, верноподданно поедающем его глазами, статном генерале – начальнике юридической службы. Он исчерпывающе чётко докладывал о могущих возникнуть правовых коллизиях при решении того или иного вопроса. И не просто докладывал (желающих доложить начальству всегда как собак нерезаных), а непременно предлагал быстрое и приемлемое с точки зрения соблюдения законов решение.

Вергильев знал, что многоумные эти решения рождаются отнюдь не в гордо (на подчинённых) поднятой и смиренно (перед шефом) опущенной, с седеющими висками голове генерал-лейтенанта, а в гладко причёсанной головке одной его сотрудницы. Она сидела в крохотном кабинетике возле сортира и была тиха и незаметна, как притаившаяся под веником мышь. Прежде она работала с генералом в адвокатской конторе, и тому, как говорили в коридорах, стоило немалых трудов перетащить её за собой на государственную службу. Были люди, которые советовали Вергильеву рассказать об этой мышке-норушке шефу, чтобы он не обольщался насчёт талантов руководителя аппарата, но Вергильев молчал как рыба, и генерал, похоже, это оценил, даровав ему относительно свободный график работы и не докучая приглашениями на нудные совещания.

Вергильев считал себя умнее руководителя аппарата. Однако, если следовать железной логике научного коммунизма, это было не так.

Руководитель аппарата жил в двухуровневой пятикомнатной квартире на Крылатских холмах, имел особняк в Архангельском с собственным спуском к озеру, катер на воздушной подушке, снегоходы и вездеходы, ездил (помимо служебной машины) на БМВ последней модели, владел (он был записан на жену) коттеджем в Испании на побережье Коста-дель-Соль.

Вергильев жил после второго развода в однокомнатной квартире с видом на подъезжающие к Киевскому вокзалу и уносящиеся прочь поезда, и стоящий на месте, несмотря на многочисленные обещания властей его снести, Дорогомиловский рынок. В последние дни рынок, правда, приобрёл какой-то военизированный вид – над проходами между рядами зачем-то натянули маскировочную (цвета хаки) сетку с матерчатыми листьями. Может, рынок готовился к… отражению нападения коммандос в важной военной игре? Стук железных колёс, как стук швейной машинки, прошивал одинокие завтраки и ужины Вергильева, его вечернее задумчивое сидение у компьютера. Особенно суровой, как безысходная тоска престарелого лузера, ниткой колёса прострачивали его ночную (бессонную) часть жизни.

Кроме однокомнатной квартиры, у Вергильева имелся разваливающийся дом в деревне в дальнем, за минувшие годы решительно отодвинувшемся от цивилизации, углу Тверской области. Дом достался по наследству от отца. Вергильев не знал, что с ним делать. Продать – некому, чинить – дорого и опять же некому. Деревня была безлюдна, как после нашествия Батыя.

Ездил Вергильев на скромном, отечественной сборки «форде-фокусе».

Имеющихся сбережений ему в лучшем случае хватило бы на год-полтора безработной (но отнюдь не беззаботной) жизни в городе и, наверное, лет на пять рыболовно-огородно-грибной жизни в деревенском доме. Но Вергильев не был готов там поселиться. Он всё ещё на что-то надеялся.

Я не прав, вздохнул, открывая дверь в кабинет руководителя аппарата, Вергильев, это он умный, а я дурак!

– Как жизнь? – спросил генерал, приглашая Вергильева присесть за приставной столик, как малое дитё к мамке, приникший к большому начальственному столу.

– Да так, брат Пушкин, – пожал плечами Вергильев, – так как-то всё…

– Понятно, – постучал пальцами по столу генерал. – Боже, – задумчиво посмотрел в окно на чёрную и блестящую, как нефтяное озеро, булыжную мостовую у Горбатого моста, – как грустна наша жизнь, – дал понять, что тоже читал Гоголя. – Но ничего не поделаешь, – посуровел лицом, – это жизнь.

– Она, как закон, сама решает, какой ей быть, – не стал спорить Вергильев.

– Как правило, не в нашу пользу. Пиши заявление, – ошарашил руководитель аппарата.

– На материальную помощь? – Вергильев ещё пытался шутить, но уже понял, что дело плохо.

– По собственному.

– Прямо сейчас? – уточнил, всё ещё не веря, Вергильев.

– Можно через час, – ответил руководитель аппарата, – но обязательно сегодня. И чем быстрее, тем лучше. Попробую выплатить тебе компенсацию за полный отпуск, задним числом объявлю какую-нибудь благодарность.

– А что, могут уволить без компенсации? – поинтересовался Вергильев.

– Легко, – ответил руководитель аппарата, – если будет команда расстаться по-плохому. Это не моё решение. Я – исполнитель, и я хочу в ситуации, которая лично мне непонятна, но в которой я, как ты понимаешь, разбираться не буду, хоть что-то для тебя сделать.

– По сокращению должности никак? – спросил Вергильев, имея в виду выплату трёхмесячного денежного содержания.

– Предлагал, – вздохнул руководитель аппарата, – не получается. Много возни. Надо тогда всю вашу структуру выводить за штат, менять название, сочинять новые должностные инструкции…

– А что, собственно, случилось? – задал Вергильев вопрос, который не следовало задавать.

Руководитель аппарата не входил в «ближний круг» шефа и, соответственно, не мог ответить. Мог лишь озвучить рабочую версию, что, мол, шеф решил взяться за аппарат, сократить число советников, что, мол, дело не в Вергильеве, ничего личного, к нему претензий нет, но надо было кем-то пожертвовать, чтобы остальным неповадно было тупеть и бездельничать.

– Понятия не имею, – ответил руководитель аппарата, и Вергильев снова подумал, что зря считал себя умнее его. – Он не вдавался в детали. Просто позвонил и сказал, чтобы я тебя сегодня уволил. Ты знаешь, как он решает такие вопросы.

Вергильев вдруг вспомнил загадочный всесокрушающий чёрный дым из сериала «Остаться в живых». Этот дым появлялся всегда внезапно и убивал людей по какой-то своей неведомой прихоти. Воля начальства, подумал Вергильев, тот же дым, только невидимый и не всегда или не сразу убивающий физически. Ему самому случалось организовывать и направлять этот дым на других. Теперь дым явился по его душу.

– Позвони ему по прямому, – посоветовал руководитель аппарата. – Вдруг недоразумение? Кто-то чего-то наплёл, а он рубанул сплеча.

– И сейчас сидит переживает, ждёт моего звонка, – поднялся из-за стола Вергильев. – А по щеке ползёт скупая мужская слеза…

– Чудо, конечно, категория иррациональная, – поднялся и руководитель аппарата, – но иногда… Неурочная слеза может, как капля камень, подточить принятое решение.

– Готовь приказ. – Вергильеву хотелось выглядеть орлом, но он точно знал, что орёл из него сейчас никакой. Или плохой, вмазавшийся в кучу дерьма, орёл. Сурок, суслик, или на кого там охотится орёл, ускользнул в норку, а орёл – в дерьмо! – Да, мне понадобится машина, – добавил Вергильев. – Ну, книги там забрать, вещи из кабинета. Потом надо будет заехать в Кремль. Там эти… документы для служебного пользования в сейфе. Скажи, чтобы пришли, приняли по описи.

– Не вопрос, – ответил руководитель аппарата, – но ты всё-таки, – кивнул на телефон, – позвони. Попытка не пытка.

Они мне ничего не предложили, подумал Вергильев, возвращаясь к себе. Это плохой знак. Но ведь, отчасти утешил себя он, у них ещё нет моего заявления. Разговоры о новом трудоустройстве начинаются, когда несправедливо увольняемый сломлен, утомлён и запуган неясными угрозами. Мол, давай быстрей и по-хорошему, а то… сам понимаешь. Был бы человек, статья найдётся. То есть когда он готов целовать бьющую его руку, когда пребывает во власти так называемого стокгольмского синдрома. Или – когда он выкатывает некий, документально подтверждённый компромат на тех, кто его увольняет. Тогда начинается торг, но это ещё опаснее, потому что ситуация поднимается на уровень, где человеческая жизнь – всего лишь досадная помеха на пути к некоей неведомой, но важной цели, а рвение интерпретирующих волю руководства исполнителей выходит за границы добра и зла.

Вергильев не был готов целовать бьющую его руку, трепетно вдыхать вонючий чёрный дым. Не было у него и желания торговаться. Напротив, он ощутил какую-то – на грани отчаянья – горестную свободу. Наверное, так себя ощущает пленник, точнее крепостной, которого долго куда-то везли в крытой повозке, а потом пинком вышвырнули в чистом поле. Пусть непонятно, где он, куда бежать, что вокруг. Но над головой небо, в небе облака, над облаками солнце, вдали лес, а сквозь поле тянется ведущая к счастью – куда же ещё? – дорога. Жизнь прекрасна уже единственно потому, что ты жив! Даже угодивший в кучу дерьма орёл, подумал Вергильев, повертит клювом, почистит перья да и взовьётся в небеса с мыслью, что за вычетом недавнего досадного происшествия мир в общем-то остался прежним. Где жизнь – там надежда и, увы, дерьмо.

Вернувшись в кабинет, Вергильев позвонил в приёмную шефа, уточнил, на месте ли тот. Приёмная шефа функционировала круглосуточно, дежурные сменялись каждые восемь часов, некоторых из них Вергильев знал в лицо, но по голосам не различал.

– Так точно, работает, – коротко доложил дежурный. Это означало, что шеф принимает посетителей, звонит и отвечает на звонки, проводит совещания, одним словом, деятельно руководит вверенными ему министерствами, ведомствами и государственными корпорациями.

Вергильев снял трубку прямого телефона, послушал гудок, опустил трубку. На телефонном пульте у шефа высветилась клавиша, на которой было написано: «Вергильев». Шеф, если не было возможности ответить сразу, мог ответить, когда освободится. Клавиша продолжала гореть, напоминая. Или – сбросить вызов, погасить клавишу.

«Ну что ты меня беспокоишь, – ответил он однажды на звонок Вергильева, – хочешь позвать на экскурсию в ад? Не суетись, я там был».

«И как там?» – поинтересовался Вергильев, побеспокоивший шефа, естественно, по совершенно иному поводу.

«Тихо, как в момент принятия решения, которое погубит многих, но которое невозможно не принять ради спасения прочих, которых значительно больше, – ответил шеф. – Там нет воздуха в нашем понимании, – продолжил после паузы, – человек находится в бесконечно растянутом во времени и пространстве болевом шоке. Но сознание работает как часы. Там не дают времени на размышление и ничего не предлагают за исключением исполнения желаний. Только вот чьих?» – странно завершил неожиданный разговор шеф.

И всё-таки Вергильев (как сопровождавший Данте Вергилий в аду?) ещё на что-то надеялся.

Шеф редко тратил на беседу с кем-то больше пятнадцати минут. Не терпел длинных совещаний. Хотя, конечно, случались исключения, когда шеф сам оказывался в положении подчинённого. Высшие руководители страны сами решали, кому и сколько дожидаться в приёмной аудиенции и сколько времени должны продолжаться совещания, которые они проводят. Тут шеф был бессилен.

Когда кто-то из высших руководителей звонил шефу, Вергильев всегда выходил из кабинета, хотя шеф не настаивал. Не распространялись временные ограничения также на известных, уважаемых людей, которых шефу было интересно слушать. Скажем, на артистку, которую он мальчишкой видел на экране, или академика, по учебнику которого шеф учился в студенческие годы.

Вергильев каждый раз предупреждал шефа, что артистка обязательно попросит денег на ремонт театра или лечение внука-наркомана, а академик – содействия в переводе земель опытного институтского хозяйства из федерального реестра в муниципальный, чтобы построить там коттеджный посёлок или гольф-клуб. Но эти мелочи шефа не смущали. «Я вижу человека в наивысшей точке его полёта, – как-то заметил он, – пусть даже она – в прошлом. Ты – в текущей жизненной ситуации, которая всегда ниже, я бы даже сказал, подлее. Он – и там и там, но моё отношение к нему объёмно, как на Страшном суде, а твое – конкретно, как договор в ломбарде. Я вижу свет пусть и погасшей, но звезды. Ты – мёртвый ландшафт, тёмную часть израсходованной души, обратную сторону луны. Поэтому мне весело и хорошо с людьми. Тебе – грустно и тревожно». «Неужели ничего не попросила?» – удивился Вергильев. «Конечно, попросила, – рассмеялся шеф, – и я обязательно ей помогу».

Прошло двадцать минут.

За это время можно было решить судьбу не только России, но всей человеческой цивилизации.

Телефон молчал.

– Он один в кабинете? – снова позвонил в приёмную Вергильев.

– Так точно, один, работает, – доложил дежурный.

– Может быть, в комнате отдыха? – У Вергильева от стыда горело лицо, но он решил испить горькую чашу до дна.

– Никак нет, только что звонил, велел пригласить заведующую библиотекой.

Издевается, сволочь! – Вергильев снова поднял трубку прямого телефона.

Гудка не было.

Шеф отключил прямую связь со своим советником Вергильевым.

Бывшим советником.

Вергильев, как во сне, написал заявление об увольнении по собственному, отнёс в приёмную руководителя аппарата.

Через десять минут к нему пожаловал сотрудник из управления кадров с обходным листом. Там значилось четырнадцать позиций, по которым следовало отчитаться, но во всех отведённых квадратиках уже стояли подписи соответствующих мелких начальников, как если бы Вергильев уже всех их обошёл и за всё казённое имущество отчитался.

– Но я ещё не сдал технику, – пожав плечами, расписался в обходном Вергильев. – Ноутбук у меня дома. Этот… как его… айпад в Кремле, а модемный блок… Разве у меня был модемный блок?

– Не беспокойтесь, Антонин Сергеевич, – радостно подхватил обходной кадровик, – доверие полное, сдадите, когда вам будет удобно.

– Отберут же на выходе сегодня удостоверение, – заметил Вергильев.

– А мы вам оформим временный пропусчок, – быстро предложил кадровик, – по предъявлению паспорта.

Вергильеву вспомнился депутат Думы первого, кажется, созыва, устроивший взрыв у себя в кабинете, якобы политические враги хотели его убить. Все знали, что он это сделал сам, но как следователи ни бились, им ничего не удалось доказать. Тогда у депутата дома произвели обыск и обнаружили служебный ноутбук, который тот указал как «безвозвратно утерянный» во время взрыва. За хищение государственной собственности его и посадили на три года. Вергильев, правда, не помнил, реально или условно.

Нет, подумал он, это не мой случай, они же расписались, как будто я уже всё сдал. То есть теоретически спрос будет с них, а не с меня. Значит, что-то другое.

Вергильев не сомневался, что скоро установит причину случившегося. Состоявшая из величайшего множества долговременных и вынужденных, а потому ненадежных соединений, разнонаправленных крутящих моментов, сложнейшей сенсорной электроники машина власти работала вне доступной пониманию логики. Иногда решения в ней вызревали долго, как кристаллы. Казалось, ничего уже не произойдёт, но достаточно было какого-нибудь ничтожнейшего происшествия, чтобы дело пошло. Кристалл вдруг выламывался из раствора, обретал крепость и форму, вспарывал, как ветхую дерюгу, реальность, принимал «на рога» обречённых, возносил в горние выси оказавшихся в нужном месте в нужное время. Или некое слово, слетевшее с высочайших уст, пройдя через ряд приближенных ушей, вдруг превращалось в калёную оперённую стрелу, которая сбивала с коня вросшего в седло начальственного всадника, уверенного, что ему ещё скакать и скакать.

А ещё были специально обученные люди, чьей задачей как раз и являлось программирование нужных (тем, кто за это платил) решений. Вергильев доподлинно знал, что обговорённая на высшем уровне ветка газопровода через соседнюю страну не пошла только потому, что до руководителя той страны дошли слова другого руководителя про его жену: «Такой жопой можно и сваи забивать, и трубы принимать». Может, он и не произносил ничего подобного, но это уже не имело значения.

Как объяснил Вергильеву знакомый специалист по этим делам, доктор Геббельс был не вполне прав, утверждая, что чем чудовищнее ложь, тем охотнее верит в неё народ. Не все люди – идиоты, утверждал этот специалист, более того, большинство отнюдь не идиоты. Скрывать правду нет никакой необходимости. Но её следует уподобить льдине, которая должна бесследно раствориться в кипятке спровоцированных эмоций. Правильно организованные эмоции, а вовсе не так называемая правда как раз и есть для толпы – «руководство к действию». Нет ничего проще, чем выставить честного человека лжецом, а благородного – подлецом, поскольку как индивидуальное, так и массовое сознание изначально враждебно добродетели. Христа обязательно распнут, объяснял специалист, а разбойника пожалеют, потому что ментально разбойник толпе ближе, а главное – понятнее, чем Иисус Христос или любой другой правдолюбец. Не говорил, но мог сказать! Не напал, но лишь потому, что струсил. Не убил, но подговорил другого! Чем крупнее льдина – тем сильнее должна быть разогрета вода. А можно идти другим путём – начать безудержно кого-то хвалить, объявить его нравственным светочем, примером для подражания. Народ сразу возненавидит этого человека, подумает – вот сволочь! И… не ошибётся. И вообще, заметил специалист, добродетель почему-то легче признаётся обществом за мёртвыми, чем за живыми. К мёртвым живые более великодушны, чем к другим живым. Половина так называемых павших борцов, символов эпохи на самом деле никакие не борцы и не символы, а случайно или преднамеренно убитые люди.

Самое удивительное, что якобы бесследно растворившаяся в «правильно организованных» эмоциях льдина рано или поздно обязательно возвращалась из параллельного мира, озаряя окрестности поруганным праведным светом, но это уже мало кого волновало. Правдоискательство, ещё недавно сотрясавшее общество, после выполнения (кем-то) поставленных задач возвращалось на исходные позиции, а именно в разряд беднейших (в прямом и переносном смысле) человеческих занятий.

Проехали.

И меня проехали, подумал Вергильев. Длинный коридор, по которому он шёл, показался ему вагоном. Билет Вергильева был аннулирован. Его должны были высадить на ближайшей остановке.

Покидая кабинет, где он просидел почти два года, Вергильев задумался над словом «преданный». Иногда Господь Бог наделял некоторые слова высшим – исчерпывающим – смыслом, поднимал их, как мачты или транслирующие миру истину вышки, над болотистой равниной языка. Преданный человек был преданным одновременно в двух ипостасях. Он, как, к примеру, Вергильев своему шефу, был преданным кому-то и при этом – без вариантов – всегда оказывался преданным этим кем-то. Поэтому, подумал Вергильев, когда о ком-то говорят, что он – преданный человек, следует уточнять: в какой стадии преданности он находится – ещё предан кому-то или уже предан этим кем-то?

Следующим словом, над этимологией которого задумался изгнанный со службы Вергильев, оказалось слово «верность». Оно извилистым ручейком вытекало из широкого, как река, слова «вера». Здесь допускалось расширительное толкование. Каждый человек самостоятельно отмерял себе уровень веры и – ещё более самостоятельно – верности.

Вергильев (теоретически) мог пойти к врагам шефа. Их было немало. В российской политике после самоликвидации коммунистов велась исключительно внутривидовая – невидимая, но беспощадная борьба. Не за идеи (их не было, а какие были, о тех нельзя было говорить вслух), а за власть. Потому что власть в отличие от идей давала всё и сразу. У Вергильева было что предложить «однокоренным» врагам шефа, но он с порога отверг этот вариант. Предателей не просто не любят, их используют, превращают в инструмент, допустим топор или лопату, выполняют с их помощью грязную работу, а потом оставляют в этой самой грязи как некие предупредительные знаки. Их судьба печальна, как жизнь в сгоревшем лесу посреди болота без… топора и лопаты.

Оставаться верным после того, как тебя предали, это честность или глупость? – подумал Вергильев. Он не стал себя убеждать, что это нечто среднее между честностью и глупостью, а именно – порядочность. Человек – сложная скотина. Он охотно расширяет рамки допустимых прегрешений для себя, но сурово сужает – для других. Не видит противоречия в том, что ожидает от окружающих благородных поступков, которых сам бы никогда не совершил.