Текст книги "Белая вода"

9

С лёгкой душой и ясной головой покидал Лиду писатель Василий Объёмов. Ранним утром он внимательно изучил карту автомобильных дорог Белоруссии и составил обратный маршрут в свою деревню километров на семьдесят короче того, каким приехал. Позавтракав на шведском столе, Объёмов поднялся в номер за вещами, а потом спустился в холл, где, несмотря на ранний час, встретил доктора искусствоведения Анну Дмитриевну Грибоедову и знаменитого молдавского поэта Серафима Лупана.

Анна Дмитриевна недовольно тыкала пальцем в смартфон, а Фима, как всегда свежий и ухоженный, безмятежно покуривал в кресле. В холле нельзя было курить, о чём свидетельствовала табличка с перечёркнутой красной линией сигаретой, но для Фимы на столик возле кресла любезно поставили хрустальную пепельницу. Скользнув взглядом по окантованному (золотом?) кожаному с (золотой?) монограммой саквояжу Фимы, Объёмов (в очередной раз!) вспомнил его афоризм: «Жизнь – это результат».

– Какой-то кошмарный бред! – швырнула смартфон на диван Анна Дмитриевна. – Она говорит, что все машины, обслуживавшие конференцию, отозваны в Минск. Дала номер какого-то местного дежурного, а он не отвечает. Сегодня воскресенье, в администрации никого нет!

– Куда вы собрались в такую рань? – поинтересовался, приветственно помахав рукой Объёмову, Фима.

– В Селище, – обиженно ответила Анна Дмитриевна. – Раньше это было большое село, сейчас хутор. Там находилась усадьба графа Тышкевича. Уникальная для своего времени постройка. В одной из башен была обсерватория. Тышкевич сконструировал телескоп, в который можно было разглядеть кольца Юпитера. А ещё он работал над машиной времени, определял точки, из которых можно попасть в будущее. Он считал, что земля плывёт сквозь время, как сквозь невидимое море, а прошлое, настоящее и будущее существуют одновременно, только на разной глубине этого невидимого моря. Усадьбу хотел приобрести сам Жан Жак Руссо! Граф Тизенгаузен – родственник Тышкевича – вёл с ним переговоры в Париже, но не сошлись в цене. Руссо, как и Вольтер, оказался скуповат. Я была уверена, что усадьба утрачена, остались только её описания в письмах Тышкевича. Но женщина из кафе сказала, что недалеко от хутора сохранилась часть фундамента и остовы двух башен. Этого же достаточно, чтобы начать восстановление! Подробный план усадьбы наверняка можно найти в архиве Руссо. Я должна всё увидеть своими глазами!

– Женщина из кафе? – поставил сумку на пол Объёмов. – Когда вы её видели?

– Вчера случайно встретила в музее на выставке работ Каплана, – пояснила Анна Дмитриевна. – Она даже нарисовала, как туда добраться… Вот смотрите, – вытащила из сумки свёрнутый лист, расправила на столе. – Это совсем рядом.

– Каплан… Кто это? – жадно уставился в нарисованный Каролиной план проезда в неведомое Селище Объёмов.

– Великий художник, он рисовал в блокадном Ленинграде, – с сожалением посмотрела на Объёмова Анна Дмитриевна. – А вообще он родом из Белоруссии, жил в местечке недалеко от Рогачёва… Эта женщина была так любезна, что согласилась меня там встретить и всё показать. У неё на хуторе какие-то дела…

– Во сколько? – перебил Объёмов.

– Что во сколько? – Похоже, Анну Дмитриевну удивил внезапный интерес к развалинам усадьбы графа Тышкевича жлоба, не знающего, кто такой Каплан.

– Во сколько вы договорились?

– Она сказала, чтобы я постаралась к девяти, потом она должна уехать.

– Селище… – вытащил из сумки карту автомобильных дорог Белоруссии Объёмов. – Где же это? Ага! Селiшча-2… Анна Дмитриевна, место называется просто Селище или Селище-2?

– Позавчера утром, – отвлёк Объёмова от изучения карты благоухающий дорогим after shave Фима, – я переговорил с директором издательства «Лумина», они издают современную художественную литературу, иногда даже на русском. Это одно из крупнейших издательств Молдавии…

– Молодцы! – Объёмов установил, что неприметные Селiшча-2 находятся недалеко от Ивье, куда они вчера ездили. Самое удивительное, что рядом проходило шоссе, по которому он собирался ехать до Молодечно, чтобы потом уйти на Витебск, откуда рукой подать до родного Невеля. Сама судьба звала писателя Василия Объёмова в Селiшча-2.

– Я пыталась вызвать такси. – В голосе Анны Дмитриевны проснулась надежда. Она недовольно косила очками на Фиму и даже пыталась бочком-бочком оттереть его от стола. – Они сказали, что смогут только через полчаса, а оплатить надо в оба конца. Ждать в Селище согласились только тридцать минут. Якобы больше нельзя по инструкции. Назвали какую-то несуразную цену, я не смогла перевести в рубли. Первый автобус из Лиды в ту сторону отходит только в одиннадцать тридцать. Я точно не успею!

– Мне нужны три твои последние книги, – продолжил Фима, игнорируя манёвры Анны Дмитриевны. – Сначала напечатают на русском небольшими тиражами. Если тиражи окупятся, переведут на румынский. У них налажено, переводчики хорошие, ещё советской школы. Где румынский, там и итальянский с испанским и португальским. Я, как член попечительского совета издательства, попросил их подготовить контракт. Они вчера прислали, я утром распечатал на ресепшене. Чёрт! – сверкнул из-под белоснежного манжета сапфирами на часах Фима. – Контракт на молдавском, я хотел тебе перевести, объяснить, что и как. Понимаю, Молдавия в сравнении с великой Россией – ничто, но это шанс, Вася! Меня узнали в Европе только после перевода на испанский, а сейчас включили в издательскую программу Евросоюза, издают в двадцати восьми странах.

– Ну, мне-то это никак не грозит, – возразил Объёмов. Он давно не слышал волшебных слов: тиражи, перевод, контракт…

– Почему? Ты критикуешь власть, ратуешь за свободу и демократию в… широком, так сказать, народном понимании. Не рвёшь пасть за православие, не ругаешь гомосеков…

– Гомосеков? – удивился Объёмов. – А… евреев?

– Евреев сейчас можно, – махнул рукой Фима. – Вдруг прокатит, а, Вася? Это же лотерея. Если я просочусь на следующих выборах в Европейский парламент, то обязательно попрошусь в комиссию по толерантности и культуре, кажется, так она называется… Мы с тобой сейчас сядем, выпьем по чашечке кофе, посмотрим контракт, ты дашь мне свои книги, а потом…

– Селище… – Объёмов неожиданно вспомнил помятый жестяной, партизанский какой-то указатель «„Селiшча-2“ – 26 км» на грунтовой лесной дороге по пути в аэропорт. – Я знаю, как туда ехать! Анна Дмитриевна, мухой в машину! Я довезу, а обратно вы как-нибудь… Да на автобусе, который из Лиды в одиннадцать тридцать! Он же поедет обратно?

– Подожди-ка, – склонился над картой Фимой, – это же совсем рядом с аэропортом в Ивье, где мы вчера были.

– Да-да, Ивье… – Слова Фимы как будто не доходили до сознания Объёмова. Он не верил в предстоящие переводы и европейскую известность. Мир, где процветал молдавский поэт Серафим Лупан, некогда сочинявший стихи о Ленине, был устроен так, что туда не было пути русскому писателю Василию Объёмову, не написавшему о Ленине ни строчки. Какие переводы? Какой контракт? О чём он? Объёмов был готов допустить, что результативному Фиме чего-то от него надо, если бы наверняка не знал, что у него нет ничего, что могло бы понадобиться Фиме. Результат Объёмова был ноль! Хотя, подумал он, правильно приставленный к цифре, ноль увеличивает её в десять раз, а неправильно – превращает цифру в ноль. Но зачем Фиме мой ноль?

– Я разве тебе не говорил, что за мной прилетит самолёт? – спросил Фима. – Приземлится в этом Ивье, – посмотрел на часы, – через… двадцать минут. Они подождут сколько надо, но я… вроде бы здесь почти всё закончил. Собственно, я… уже собрался. Поедем вместе до Ивье, высадим Анну Дмитриевну в Селище, поговорим о контракте. Я попробую выбить для тебя небольшой аванс, думаю, на две тысячи евро они согласятся, – хлопнул по плечу Объёмова Фима. – Ну а дальше как получится…

– Аэропорт же собирались открывать только через две недели? – вспомнил Объёмов.

– Это будет пробное открытие, – сказал Фима. – Знаешь, породистую кобылу никогда первым не покрывает жеребец-производитель. Это делает специально обученный ласковый конёк, его называют пробник. Его задача – разохотить кобылу. Думаешь, аэропорт сильно отличается от кобылы?

– Тогда вперёд! – подхватил сумку Объёмов. – Ждите с Анной Дмитриевной в холле, я подъеду со стоянки.

– Б… Не получится! – огорчённо ударил кулаком в растопыренную ладонь Фима, перепугав Анну Дмитриевну. – Я с вами не смогу, совсем забыл, мне должны привезти файл с документами от одного господина из Белорусской торговой палаты. Как его… – достал из кармана визитную карточку. – Витольд Аркадьевич Шмуклер. Хочет разливать в Белоруссии молдавское вино и поставлять в Россию в обход санкций как белорусское.

– Разве в Белоруссии растёт виноград? – Объёмов укорил себя за глупые подозрения в отношении Фимы. Господи, кому я нужен, горестно подумал он. Фима хочет мне помочь по старой дружбе, а я…

– Ещё как растёт, – раздался скрипучий голос Анны Дмитриевны Грибоедовой. – В имении графа Тышкевича каждую осень собирали по несколько центнеров отличного белого винограда двух сортов – «Лора» и «Аркадия». Василий Тимофеевич, так мы едем или нет?

– Он просил посмотреть бизнес-план, – с сожалением продолжил Фима. – Если дело покажется мне интересным, водитель заберёт меня к этому… Шмуклеру в усадьбу, там обсудим детали. А потом отвезёт в Ивье к самолёту, так мы договорились. Но кто сказал, – поднял вверх указательный палец Фима, – что дело показалось мне интересным? Белорусская сёмга или персики ещё туда-сюда, но белорусское вино… Да ещё на экспорт в Россию? Нереально! – Фима вырвал листок из блокнота, достал ручку. – Напишу записку, – весело подмигнул Объёмову, размышляющему о двух тысячах евро и недовольно посматривающему на прижимистую, совсем как Руссо с Вольтером, Анну Дмитриевну. Он не поверил в её сказку про такси.

– Я по телефону проконсультировался с партнёрами в Молдавии, и они сочли проект малопривлекательным. Поэтому… ла реведере! На молдавском языке это означает до свидания! – Фима отнёс записку девушке на ресепшен, взял с кресла свой царский саквояж и вместе с Анной Дмитриевной направился к выходу.

10

Первый раз их притормозили на выезде из Лиды. Парень в камуфляже велел открыть багажник, а человек в чёрном кожаном пальто заинтересованно заглянул в машину. Он скользнул быстрым взглядом по Объёмову и Фиме, а у нахохлившейся и что-то пробормотавшей про последнего диктатора Европы Анны Дмитриевны проверил паспорт. Похожий на коня в кожаном пальто, человек объяснил, что, возможно, их ещё остановят, потому что они будут проезжать через зону военных учений.

– Наверное, это был пробник, – заметил Фиме Объёмов, когда отъехали.

– Да пусть проверяют, сколько хотят, – отмахнулся Фима. – Нам нечего скрывать.

Вторая проверка состоялась на перекрёстке перед самым съездом на грунтовую дорогу возле жестяного партизанского указателя «Селiшча-2». Там под деревом стоял БТР, а дорогу перегородил шлагбаум. Скучавший лейтенант поинтересовался, зачем они едут в Селище, на что Анна Дмитриевна дала ему гневный и исчерпывающий ответ.

Селище и впрямь оказалось крохотным хутором, окружённым яблоневыми и грушевыми садами. Ветки клонились к земле под тяжестью плодов, как натруженные крестьянские руки. Вместо Каролины Анну Дмитриевну встретила директриса библиотеки из Ивье, которая вчера была на ужине в аэропорту. Объёмов вспомнил, что по её просьбе подписал читателям этой библиотеки последние остававшиеся у него книги. Не везти же обратно? Ольга Ильинична, так звали директрису, сообщила, что Каролина не смогла приехать в Селище, но попросила её, и она специально приехала из Ивье на велосипеде, чтобы показать Анне Дмитриевне развалины усадьбы.

Остовы двух башен и фрагмент фундамента походили издали на челюсть с двумя подгнившими зубами. Библиотекарша успела рассказать, что при поляках усадьба была в хорошем состоянии, но в сорок первом её сильно попортили немцы, а окончательно добил Хрущёв, распорядившийся залить бетоном близлежащий источник, куда местные католики ходили за святой водой. С бетоном в стране была напряжёнка, поэтому не подлежащую восстановлению усадьбу оперативно взорвали, а источник завалили обломками, о чём немедленно известили Хрущёва, ещё не успевшего отбыть из Гродно. Возмущённая Анна Дмитриевна назвала это архитектурным геноцидом, объявила, что организует в славянских странах сбор средств на восстановление усадьбы. Граф Тышкевич, оказывается, был не только астрономом и путешественником во времени, но ещё и панславистом, мечтавшим о единой всеславянской демократической державе-матери. Объёмов пообещал Анне Дмитриевне поддержку Союза писателей России, а Фима – молдавского парламента и ЮНЕСКО.

Объёмов полюбопытствовал у библиотекарши, как проехать из Селище в Ивье. Та объяснила, что через поля будет гораздо быстрее, чем по грунтовке, главное же – не придётся возвращаться назад.

– Дорога приличная, хоть и малоезжая, – заверила она, – её только местные знают. Я за сорок минут на велосипеде долетела. Сразу за хутором налево, а дальше всё время прямо через подсолнухи.

Объёмов едва разглядел эту дорогу, травянистой змейкой вьющуюся между двух полей с едва не влетающими в окна машины, как летающие тарелки, подсолнухами.

– Помнишь, ты спрашивал меня про Олесю, которая не пришла к тебе в номер? – приспустив стекло, закурил ароматную сигарету Фима.

– Да? – насторожился Объёмов. – Хочешь признаться, что она пришла к тебе?

– Неважно, к кому она пришла, – стряхнул пепел на дорогу Фима.

– А что тогда важно? – удивился Объёмов.

– Я ей кое-что обещал, – сообщил Фима.

– И не выполнил? – поёжился Объёмов, вспомнив железный каблук на своей пояснице. Ему показалось, что вместе с дымом сигареты Фимы в окно улетают его надежды на аванс в две тысячи евро и европейскую славу.

– Она попросила кое-кого подвезти и сказала, где он будет нас ждать. Надеюсь, ты не возражаешь? Стоп! Вот он! Тормози.

– Его подвезти? – испуганно дал по тормозам Объёмов, узнав в уверенно вышедшем из подсолнухов человеке без вести пропавшего шестнадцать лет назад Лёшку – мужа Каролины, пилота ВВС Белоруссии, чью фотографию ему два дня назад показывал борода.

– Она попросила подвезти этого паренька до аэропорта в Ивье. Я обещал, что здесь такого? – пожал плечами Фима. – Всё ведь по пути.

– Он… без вещей? – Объёмов увидел, что спокойно идущий к машине Лёшка выглядит точно так же, как на давней фотографии. Окажись сейчас рядом с ним Каролина, они бы смотрелись как мать с сыном.

– Без вещей? – переспросил Фима. – Кто его знает? Есть такие люди, любят путешествовать налегке. Я, кстати, тоже. А он нет! Видишь, у него за спиной рюкзак.

– Далеко везти? – угрюмо поинтересовался Объёмов.

– Не беспокойся, – засмеялся Фима, – только до самолёта.

– Возьмёшь его с собой в замок Дракулы? – Объёмов обречённо наблюдал, как Лёшка открывает дверь и садится на заднее сиденье.

– Поехали, – посмотрел на часы Фима. – Нехорошо заставлять пилота ждать.

– Кто ты? – задал против собственной воли глупый вопрос Объёмов.

– Я? – удивлённо посмотрел на него Фима. – Добрый самаритянин, помнишь Библию? Хочу помочь парню, оказавшемуся в сложной ситуации. Не бросать же его… в подсолнухах? Ведь если поймают… как пить дать распнут!

– Кто он?

– Ты знаешь, – усмехнулся Фима. – Помнишь старую советскую песню: «Где же ты, где же ты, человек с рюкзаком?» Исполняла… Эдита Пьеха, кто же ещё? Мы нашли человека с рюкзаком, а ты не радуешься!

Оставшуюся часть пути проехали в тишине, нарушаемой глухими ударами подсолнухов по крыше машины.

Но вскоре они, как солдаты, расступились. Травяная дорога упёрлась в бетонную полосу аэропорта для малой авиации. В конце полосы Объёмов увидел самолёт, похожий на изящное железное насекомое.

Возле него притормозил.

Фима и Лёшка выбрались из машины.

Поднимаясь по высунувшемуся из самолёта, как язык, трапу, Лёшка оглянулся и внимательно посмотрел на Объёмова. Неужели, ужаснулся Объёмов, и мне суждено испытать… скрытый оргазм? Но обошлось. Староват я для такого, решил он.

– Фима, ты что-то забыл! – крикнул Объёмов, заметив на заднем сиденье белый конверт.

– Это твоё, – помахал рукой с трапа Фима. – Контракт остаётся в силе!

Трап-язык, обернувшийся по ходу дела дверью, втянулся в самолёт.

Неслышно загудели двигатели.

Объёмов отъехал в сторону.

Разогнавшись, самолёт оторвался от полосы и быстро растворился в осеннем небе.

Объёмов в ужасе выскочил из машины, бросился на землю. Он как будто воочию увидел столб огня и взлетающие вверх обломки своего верного «доджа».

Но ничего такого не случилось. «Насмотрелся боевиков», – кряхтя, поднялся с земли, отряхнул штаны Объёмов. Он открыл дверь, подтянул к себе конверт, уже зная, что обнаружит там две тысячи евро и контракт на языке графа Дракулы.

Белая вода

1

Множество раз Вергильев проигрывал в сознании, как произойдёт его увольнение с государственной службы. Он воображал самые экзотические варианты, включая появление в своём кабинете с окнами на Москву-реку оперативников, обыск, подконвойный позорный вывод из здания под недоуменно-заинтригованные взгляды сослуживцев. И хотя Вергильева не за что было хватать, он имел в виду такой вариант, потому что на исходе десятых годов двадцать первого века в России могли посадить кого угодно и за что угодно. Страна выдавливала из своих пор коррупцию, как чуть раньше – рабство, а чуть позже – коммунизм.

По рабству во второй – после отмены крепостного права – раз крепко ударили в декабре девяносто первого, когда красный с серпом и молотом флаг СССР нехотя сполз с мачты над Кремлём, а вместо него вверх шустрым тритоном скользнул бело-сине-красный российский. Если вообразить, что красный (коммунистический, пролетарский) цвет символизировал рабство, то его концентрация в России в конце девяносто первого года снизилась ровно на две трети. В российскую жизнь победительно влились два новых цвета: синевато-голубой – цвет однополой любви; и белый – в восточной традиции цвет смерти, а в западной – политического протеста против авторитаризма и ограничения прав человека.

Коммунизм нынешние пропагандисты сравнивали с глубоко засевшим в душе (под кожей?) народа гноем, который можно было выдавливать по капле, как рекомендовал Чехов, а можно хирургически – скальпелем – рассечь плоть (душу?), чтобы гной излился в окружающую жизнь зловонной рекой. Пока, щадя народ, выдавливали по капле, но и скальпель держали наготове. Благо оскорбительно назревший – ступенчатый, мясного мрамора – гнойник (Мавзолей Ленина) был у всех на виду. Впрочем, его пока не трогали. Врачующие народную душу «хирурги» знали, что в действительности Мавзолей – не гнойник вовсе, а сухой струп. Куда большие опасения вызывал неуничтожимо засевший в «коллективном бессознательном» народа вирус сталинизма. Против него, как против СПИДа, были бессильны любые лекарства и вакцины.

Генералиссимус, затмив по умолчанию Гитлера, был объявлен главным злодеем двадцатого века. Однако сталинизм как явление не поддавался расшифровке. Не идеология – Сталин был необразован, нигде после семинарии, откуда его выставили за хулиганство, не учился. Не учение – кто после смерти Сталина развивал его идеи? Не руководство к действию – без разрешения Сталина в стране и муха не летала. Тогда что? «Вещь в себе» – средство, позволяющее решать неразрешимые проблемы? Построить социализм в отдельно взятой стране. Провести коллективизацию и индустриализацию. Побудить (или понудить, не суть важно) народ к массовому героизму во время войны. В кратчайшие сроки восстановить народное хозяйство. Создать ядерное оружие и тем самым обезопасить страну от нападения. Запустить в космос спутник, а потом – первого в мире космонавта. До этого, правда, Сталин не дожил.

Можно было, конечно, расшифровать сталинизм как превосходящее меру насилие, принуждение к рабству, но любое насилие конечно во времени и пространстве, а рабы не побеждают в мировых войнах и не рвутся в космос. Так что если это и было рабство, то особенное – во имя… чего? Неназываемого, необъяснимого «чего» и боялись, как чёрт ладана, «десталинизаторы».

Пока что вирус «лечили» терапевтически. Коллективизация – вредоносна. Не будь её, не было бы и голода, унёсшего миллионы жизней. Индустриализация – ошибочна. Промышленность развивалась не за счёт прогрессивных технологий и научных открытий, а каторжным трудом согнанных с земли крестьян. С ядерным оружием тоже понятно – преступник Берия украл секретные чертежи у американцев. Да и победе в мировой войне нашлось объяснение – народ выиграл войну не благодаря, а вопреки Сталину.

Тем не менее через шестьдесят лет после смерти генералиссимуса забывший про былые победы народ как-то вяло занимался десталинизацией собственного сознания. Можно сказать, держал сознание и десталинизацию, как семечки и мелочь, в разных карманах. Народ равнодушно отнёсся к идее разжаловать Сталина из генералиссимуса в рядовые, ввести в УК карающую за похвалу Сталина статью. Во всём, что касалось генералиссимуса, народ стыдливо жался к стеночке, как церковный староста в стриптиз-клубе.

Не радовали демократическую общественность и результаты социологических исследований. В поздне-советские-раннероссийские времена, когда Сталина только-только разрешили ругать, девяносто процентов граждан относились к нему с отвращением и ненавистью. А после двадцати пяти лет непрерывного печатного и телевизионного поношения генералиссимуса ненависть и отвращение к нему испытывал лишь каждый десятый гражданин России. Девяносто процентов прочих граждан либо одобряли деятельность Сталина, либо угрюмо молчали, с ненавистью и отвращением глядя уже на задающих неуместные вопросы социологов. Неадекватное поведение народа сильно напрягало демократическую общественность, неутомимую в поисках всё новых и новых свидетельств чудовищных сталинских преступлений.

Рука об руку с «десталинизацией общества» в России шла кампания по искоренению коррупции – ещё не главного (до конца столетия было далеко), но уверенно претендующего на эту роль зла двадцать первого века. Коррупцию некоторые отважные публицисты уподобляли нездоровому жиру, заблокировавшему государственный организм. Этот, где твёрдый, как кость, где мягкий и липкий, как латекс, жир мешал государству даже не развиваться, а просто правильно существовать, действовал на него как наркотик. Деформированные коррупцией, невосприимчивые к слезам граждан, ороговевшие, как когти, органы власти оживали только в том случае, если в них впрыскивались новые порции наркотического жира, а именно неправедные – в виде взяток, откатов и так далее – деньги. Липосакция давно назрела, но вот беда, никакая другая сила не могла заставить шевелиться государственный механизм. Народ существовал по Евангелию, «как птица небесная», у которой ничего нет, которая не сеет и не пашет, а только поёт да клюёт, что Бог послал. Точнее, что не доклевала власть по причине малости или рассыпанности. В песне народа-птицы, больше похожей на злобный матерный вой, был различим вопрос: если коммунизм – разновидность вековечного русского рабства, то чьими трудами созданное добро присвоили самозваные собственники-коррупционеры? Почему они в шоколаде, а народ в бесправии и нищете?

Выходило, что жир перемешался с гноем, а коррупция с рабством (коммунизмом). Выдавливая рабство и коррупцию, российская власть выдавливала в небытие саму себя. Вместе с нефте– и газопроводами, старыми добрыми советскими металлургическими и химическими производствами, офисными небоскрёбами, английскими футбольными и американскими баскетбольными клубами, могучими спецслужбами, тайными сбережениями и недвижимостью за пределами собственных границ, которые уже по одной этой причине никак нельзя было закрывать.

Но в истории крайне редки случаи, когда власть выдавливала саму себя в небытие. Пожалуй, единственный пример – СССР конца восьмидесятых годов прошлого века. Правда, и тогда власть выдавила себя не в небытие, а в собственность. Уставшие от смехотворных партмаксимумов и казённых дач с номерными жестянками на стульях, тогдашние начальники решили, что собственность превыше власти. Страна распалась. К власти пришли новые люди, которые быстро поняли, что собственность без власти, как пиво без водки – жизнь на ветер.

«Жизнь = Собственность + Власть», «Деньги – наше всё» – две формулы стали золотыми ключами в уравнении современного российского государства. Ими отпирались любые двери. Единственное, что не устраивало новых держателей «нашего всего» – конечность жизни, а следовательно, собственности и власти. Государство не жалело средств на исследования по продлению жизни. «Ген старения», неотвратимо, как высшая справедливость, переходящий в «ген смерти», был метафизическим врагом российской власти, как, впрочем, и всех на свете богатых людей. Смерть, должно быть, казалась им усмехающимся в усы Сталиным. От смерти и Сталина нельзя было откупиться. Их можно было только бояться и ненавидеть, что, собственно, власть и делала.

Одна объединённая сущность «смерть и Сталин» противостояла другой – «деньги и коррупция».

Поэтому под машину борьбы с коррупцией могли попадать только случайные пешеходы на этой, не ими проложенной улице. Стреляли не по целям, а по площадям, ловили случайную – для выполнения плана – рыбёшку. Да и сеть, которой ловили, была раздвижная. Рыба всегда имела шанс проскочить, откупиться. Попадалась лишь самая наглая, упёртая, много о себе возомнившая, стремящаяся в политику, принципиально не желающая делиться финансовой чешуёй.

Золотые ключи бесконечно расширяли пространство коррупции, распространяли его на все стороны человеческого бытия. Борьба с коррупцией не являлась исключением, одновременно превращая в коррупционеров как борцов с ней, так и тех, кто от них откупался.

Именно об этом, помнится, размышлял Вергильев в день, точнее, утро икс, просматривая в кабинете за рабочим столом свежие газеты. Хотя с некоторых пор чиновникам в Доме Правительства и в Кремле рекомендовалось начинать рабочий день с изучения новостей блогосферы. Именно там, полагало начальство, на бескрайних цифровых полях интернета, прорастали зёрна общественного мнения, паслись виртуальные зверьки, некоторых из которых следовало прикормить, а некоторых – немедленно пристрелить. Для этого в администрации и правительстве существовали специальные службы, управлявшие армией так называемых компьютерных роботов. Эти роботы многотысячным и разноадресным восторженным ором поддерживали и развивали нужную мысль, а мысль вредную, ненужную глушили злобным матом, многотонным носорожьим топотом, хоронили под кучами словесного навоза.

Компьютерными роботами командовали сплошь молодые люди, не ведающие, что такое костюм и галстук, причудливо подстриженные, в татуировках, с серьгами в ушах. А одна девица – так даже с серебряным шариком на самом кончике языка. Вергильев как-то оказался с ней за столиком в буфете и, помнится, не мог оторвать взгляда от вспыхивающего на солнце шарика, когда она облизывала губы. А делала она это часто, видать, славно поработала ими (и шариком) ночью.

Вергильев, однако, работал по старинке: сначала просматривал газеты, а следом – обзоры, которые составляла специальная аналитическая служба.

В аналитической службе работали люди посолиднее. Они поголовно ходили в костюмах, правда, каких-то морально устаревших, обвисших. Костюмы, как, собственно, и сама аналитика в органах власти, не поспевали за жизнью. Единственной допустимой вольностью в аналитической службе являлась борода. У одного дяди она была необычайной длины, разделённая, как водопад, на две неравных ниспадающих к животу струи.

Однажды этот похожий на раскольника бородач попался на глаза шефу, незапланированно – с охраной и свитой – проходившему по этажу, где размещались аналитики.

«Должно быть, знающий специалист, – уважительно раскланявшись с бородой, заметил шеф. – Не боится, старообрядец, что попадёт под сокращение или на досрочную пенсию. Чем он занимается?»

Свита, с трудом поспевающая за энергичным, летящим по коридору, как молодой кабан, шефом не смогла ответить на этот вопрос. Нашёлся лишь один, явно достигший предельного для государственного служащего возраста товарищ, которому нечего было терять:

«Да ничем. Хером груши околачивает, как и все остальные».

«А вы их подбираете и приносите мне, – усмехнулся шеф. – Я ими лакомлюсь, а потом вношу предложения в правительство. Народ стонет, а весь мир над нами смеётся».

«Какая власть, – возразил будущий пенсионер, – такие и груши ей к столу».

«Какие груши к столу, – ответил шеф, – такая и власть. А почему? – обвёл глазами свиту. – Потому что ваша неутолимая мечта, чтобы муж, то есть представитель власти, которого вы обслуживаете, объелся груш. Ничего личного, – похлопал по плечу будущего пенсионера, – это системное противоречие, правило игры».

Шеф заступил на высокую должность не так давно, успел совершить, как полагала свита, ряд серьёзных ошибок, поэтому, как опять же полагала свита, недолго ему оставалось кобениться в двух больших кабинетах – в Кремле и в Доме Правительства. То есть доставшаяся новому, объединившему две должности шефу от двух предшественников комбинированная свита надеялась его пересидеть, переждать, как стихийное бедствие. Или, если он начнёт, по аппаратным понятиям, беспредельничать – увольнять уважаемых людей, нарушать не им установленные правила, – подставить так, чтобы его самого убрали.

В Тамбовской области, писали в газетах, борцы с коррупцией накануне выборов в областное законодательное собрание задержали учительницу, купившую школьникам тетради за собственные деньги. В бюджете школы такая статья расходов не значилась, а родители школьников почти поголовно работали на местном оборонном предприятии по производству фильтров для авиамоторов, которое было закрыто из-за глобального экономического кризиса. Учительнице инкриминировали «превышение служебных полномочий» и «подкуп избирателей», каковыми являлись безработные родители школьников, предположительно проголосовавшие за коммунистов.

На Дальнем Востоке антикоррупционеры прямо в кабинете повязали вице-губернатора, распорядившегося перечислить деньги в подлежащий расформированию и соответственно снятый с довольствия детский дом, где на подножном корму проживали шестьдесят никому не нужных сирот. Вице-губернатору было вменено «нецелевое расходование бюджетных средств».

Отложив газеты, Вергильев задумался над тем, как в тридцатые годы и позже «перебирал людишек», по образному выражению Ивана Грозного, Сталин. Почему он не использовал такой универсальный повод, как коррупция? Зачем надо было делать из Рыкова, Бухарина, Зиновьева и прочих – шпионов и вредителей, подсыпающих в тарелки шахтёрам толчёное стекло, опрыскивающих портьеры в кабинете товарища Ежова ядом, кусающих «в пароксизме страсти» за груди медсестёр? Гораздо проще было объявить их ворами, коррупционерами, если, конечно, в то время использовался этот термин.