Текст книги "Белая вода"

Вергильев давно избавился от иллюзий, а вот, поди ж ты, вдруг заметил, что по щеке ползёт слеза. Та самая, которая (теоретически) должна была ползти по щеке шефа. Тот, кстати, относился к слезам серьёзно. «Что такое слеза? – объяснил однажды шеф Вергильеву, после того как тот с большим трудом выпроводил из его кабинета рыдающую офицерскую жену, выселенную с мужем и детьми из служебной квартиры. – Во-первых, обида на несправедливость. Во-вторых, подтверждение истинности обиды, вроде как гербовая бумага, где изложено прошение. Хотя, конечно, – задумчиво добавил шеф, – встречаются фальшивомонетчики, умело подделывающие гербовую бумагу». «Особенно среди женщин», – добавил Вергильев. «Я верю женщинам всегда, – ответил шеф, – даже когда они врут. Если женщина пришла ко мне и просит денег, я достаю кошелёк и отдаю ей всю имеющуюся наличность. Это не решение проблемы, но вполне приемлемо в качестве утешения». Потому-то ты и не держишь в кошельке больше тысячи евро сотенными, подумал тогда Вергильев, но вслух, естественно, этого не сказал.

Он смахнул слезу, глубоко вздохнул и ощутил пустоту в той части души, где предположительно находилась верность. Как будто верность была птицей, и вот она улетела, стремительно накакав на гербовую бумагу, а душу наполнил злой ветер.

Философ Василий Розанов называл мысли опавшими листьями. Провожая взглядом уносимую злым ветром птицу-верность, Вергильев подумал, что его мысли можно назвать упавшими перьями. Сколько людей вокруг шефа, подумал он, и каждый претендует на доверительные отношения с ним. Да будь он трижды сверхчеловеком, не сможет он с каждым, кто работает на него, ищет его общества, заглядывает в глаза, стремясь услужить, быть хорошим и справедливым. Люди для него – фигуры на шахматной доске. Может ли считать себя преданной пешка, которой он жертвует ради выигрыша партии?

Уж кто-кто, а Вергильев знал, на скольких досках одновременно играет шеф и какая рать шахматных фигур орудует на этих досках. Причём далеко не всегда и отнюдь не все фигуры были послушны воле шефа. Практически каждая из них играла на собственный интерес на видимой ей части поля. Только вот, вздохнул Вергильев, пожертвованные, разменянные, проигранные фигуры никогда не возвращаются на доску. В лучшем случае переквалифицируются в… шашки. Там всё проще. Проскочил в дамки – живёшь. Нет – отдыхай!

Раздался стук в дверь. В кабинет заглянул начальник транспортного отдела.

– Антонин Сергеевич, машина у подъезда, – почтительно проинформировал он от двери. – До конца дня в полном вашем распоряжении. И ещё просили передать, что вас уже рассчитали, денежки перевели на карточку.

Это уже становилось забавным. С таким почётом Вергильева ещё не увольняли ни с одного места работы. А если я потребую самолёт? – подумал он. Вызовут охрану и выведут под белы руки, не стал себя обманывать, выключил компьютер и вышел в коридор.

Спускаясь по лестнице, он встретил человека, который показался ему знакомым. Человек был в недешёвом летнем костюме, высок, спортивен, коротко стрижен и относительно молод. Он мог быть олигархом, министром, депутатом, а мог – прокурорским или милицейским офицером, политтехнологом, продюсером из шоу-бизнеса или бандитом. В новой России грани между перечисленными социальными категориями были стёрты, а власть была лампой, на свет которой летели самые разные насекомые. И далеко не все из них падали с обожжёнными крыльями. Многие прилетали на лёгких прозрачных и пустых, как воздух, а улетали, едва шевеля тяжёлыми от золотого напыления крыльями, подвесив к брюху бриллиантовые бомбы.

На выходе перед рамкой Вергильев вспомнил, откуда знает этого парня.

…Пять лет назад, когда шеф был простым (одним из семи) вице-премьером, они летали в Канаду на какое-то мероприятие, связанное с развитием жилищно-коммунальной инфраструктуры в северных провинциях этой страны. Канадцы проложили особые (из циркониевой пластмассы) трубы на вечной мерзлоте поверх понтонов и пустили по ним так называемую облегчённую, изменённую в результате уникальной – холодным нейтринным синтезом – реакции незамерзающую воду (они называли её «водяным дымом»). Температура и давление «водяного дыма» регулировались с помощью специальной компьютерной программы. Зимой понтоны вмерзали в лёд и держались несокрушимо, а летом не тонули в болоте, легко выдерживали трубы. Самое удивительное, что «водяной дым» при изменении контура давления начинал работать как огромной мощности насос. Новая технология позволяла не только подавать воду, тепло и энергию в самые недоступные места, но и осушать в этих самых местах болота, вымывать или, наоборот, намывать грунт, даже убирать посредством холодного нейтринного синтеза жидкие отходы и твёрдый мусор, то есть решать мировую экологическую проблему загрязнения Севера. «Водяной дым» не только разлагал мусор на атомы, но (теоретически) мог преобразовывать их в энергию. Новая технология, в сущности, подтверждала ленинскую, а до Ленина древнегреческих философов-материалистов мысль о вечном круговращении в природе так называемого первоначала – «матери всех вещей».

Тогдашний президент велел шефу посмотреть, можно ли использовать такую технологию в России.

…За несколько часов до отлёта в Москву шеф заглянул в номер к Вергильеву и сказал, что на несколько дней задержится в Канаде. Через два часа прилетит вертолёт, и – за Полярный круг, на белого медведя. Только что звонил посол, с лицензией улажено. Вергильев пожелал шефу удачной охоты. Они попрощались. Взявшись за ручку двери, шеф вдруг обернулся: «Хочешь со мной?» «На медведя?» – Вергильев не хотел, но не знал, как отказаться. «Его уже сфотографировали со спутника, – сказал шеф. – Он нас ждёт. Отличный экземпляр».

Вергильев посмотрел в окно. Был май, светило солнце, но за окном было минус двадцать девять. Вергильев служил срочную в армии на Чукотке. Он представлял, как сейчас за Полярным кругом, в провинции с обманчивым женским именем Нуна, за тысячу километров от их пятизвёздочного отеля. «Брать с собой плавки?» – полюбопытствовал он. «Минус сорок два плюс несколько дней лыжной гонки», – ответил шеф. «Конечно, хочу, – засмеялся Вергильев. – Не представляю, кто бы смог отказаться от такого предложения».

Экспедиция продлилась пять дней.

Она запомнилась Вергильеву незаходящим солнцем, диким обжигающим холодом, непрерывным скольжением на лыжах, мучительным – поочерёдным – бурлацким каким-то волоком саней с провизией и необходимыми вещами. И – полным отсутствием спиртного. Лёжа в спальном мешке в палатке, как в ледяном доме – от дыхания троих мужиков на стенках и потолке мгновенно образовывалась искрящаяся наледь, – он мечтал о глотке водки, коньяка, текилы, да хоть дрянного канадского виски, которое рекомендовалось употреблять с кока-колой. Но ничего не было.

Сопровождающего их егеря звали Слава. Как понял Вергильев, Слава был русским, родившимся и жившим в Канаде. Он разговаривал, как на родных, на трёх языках. Хотя, может быть, их было больше. На русском – с Вергильевым и шефом. На английском и французском – по рации с людьми из фирмы, организовавшей охоту. Это была серьёзная фирма. Позволить себе охоту на белого медведя могли не многие.

Вергильев поинтересовался у Славы, на каком языке он думает. Слава ответил, что в основном на русском, но иногда, когда о чём-то глубоко личном, – на французском. А если о деньгах, о работе, то исключительно на английском.

«А о бабах?» – неожиданно заинтересовался полиглотом Славой шеф.

«О бабах почему-то на украинском, – признался Слава. – У меня дед по отцу и бабка по матери – украинцы».

«Это правильно, – одобрил шеф. – Податливый язык. Да и украинки… – покосился на Славу, – тоже не из камня. В хорошем смысле слова».

Несмотря на молодость, Слава был опытным егерем. Он безошибочно вёл их по следу, а когда след терялся – его заметало снегом или медведь плыл сквозь свежие проломы во льдах, – Слава выходил по рации на спутник, отслеживающий обречённого медведя, получал точные координаты и вёл их дальше. Он чётко и удивительно точно (по-социалистически) – от каждого по способностям – распределил обязанности в их небольшом коллективе, большую часть возложив на себя. Он отвечал за безопасность, здоровье и настроение клиентов, а потому был не только егерем, но и штурманом, лоцманом, доктором, психологом, спасателем. Вергильев не сомневался, что Слава умеет делать всё, что должен делать человек в экстремальных ситуациях.

Вергильев, когда была очередь шефа волочь сани, а они со Славой бежали чуть впереди, прокладывая лыжню, спросил у Славы, сколько стоит их мероприятие и кто за него платит. Не мой вопрос, ответил тот, в каждом случае принимается отдельное решение. Мы работаем под контролем правительства, добавил после паузы, у них пятьдесят один процент акций.

Преследование медведя оказалось таким тяжёлым делом, что им было не до разговоров все эти дни, особенно поначалу. Даже сквозь закрытые глаза, перед тем как заснуть, Вергильев видел ослепительно-белый лёд, голубое небо без единой звезды, лохматый пульсирующий круг посреди неба, как если бы солнце было (в прямом и переносном смысле) «моржом» и, выбравшись из полыньи, обмотало свои чресла махровым белым полотенцем.

Слава сказал, что в радиусе тысячи километров, кроме них, нет ни одного живого человека.

В последний день они отдыхали в палатке перед решающим броском. Вергильев никак не мог поверить, что через несколько часов он будет в номере отеля, где душ, сауна, бассейн, а в баре, возможно, пиво – в северных провинциях Канады, где жили индейцы и эскимосы, спиртное, как говорится, ходило в красных сапожках. Он поинтересовался у шефа, что за радость страдать пять дней ради того, чтобы убить бедного медведя.

«Начнём с того, что он отнюдь не бедный, – ответил из своего угла палатки шеф, – а по медвежьим понятиям очень даже упакованный. Мы идём не за медведицей, выхаживающей медвежат, не за молодым мишкой, которому жить да жить, а за матёрым самцом во цвете сил и наглости. У него, кстати, и сейчас есть шанс оторваться от нас, уплыть на льдине. Мы преследуем его на лыжах, а не на вертолёте. Но он не хочет менять маршрут, ставит на кон собственную жизнь, потому что считает, что в этом мире ему позволено всё».

«А наша цель – убить его за это, отнять жизнь у красивого сильного зверя, занесённого, если я не ошибаюсь, в Красную книгу?» – уточнил Вергильев.

«Это как посмотреть, – возразил шеф. – Да, он силён и красив, но он уже выполнил свою биологическую миссию, оставил после себя потомство. Новое его потомство уже будет качеством хуже, слабее. По законам эволюции он как баба после климакса – в тираже. Знаешь, куда с такой энергией прёт эта тварь? За молодыми самками, родившими медвежат от молодых самцов, которые пока слабее его. Он их отгонит, превратив тем самым в отверженных одиночек, убьёт медвежат, чтобы у самок началась течка, и начнёт их драть, а потом, когда те залягут рожать, отвалит прочь, предоставив им самим заботиться о потомстве. Так что, – усмехнулся шеф, – я бы не стал однозначно утверждать, что этот симпатичный зверь украшает своим присутствием Землю. На этом свете он поимел всё, что только возможно для белого медведя, и сейчас живёт в своё удовольствие, не просто мешая жить другим сородичам, но в прямом и переносном смысле заедая их век».

«Но мир устроен так, – возразил Вергильев, – что подобные особи, как среди медведей, так и людей, всегда наверху. Они управляют миром. Законы природы защищают именно их».

«Я бы назвал это законами перевёрнутых пирамид, – ответил шеф. – Они воткнуты остриём в тело народов. На вершинах пирамид засели сверхуспешные и сверхбогатые ублюдки – лидеры государств, международные чиновники, невидимая финансовая сволочь, позорные олигархи. Они ничего не могут дать своим народам, да, собственно, и не собираются ничего давать, это не входит в их планы. Они только берут. У них всё есть, но они всё время чего-то хотят, куда-то всё время лезут, вернее, не позволяют другим залезть на пирамиду, не говоря о том, чтобы вернуть её в нормальное положение. Прольют реки крови, умрут, но не уступят. Они не понимают, что все от них устали, а потому тупо демонстрируют свою силу и неуязвимость. Совсем как… наш медведь, который идёт под пули, хотя может уплыть на льдине».

«На пенсию, а ещё лучше в зоопарк». – Вергильев подумал, что он на двенадцать лет старше шефа, но, в отличие от того, отнюдь не поимел всё, что возможно, и живёт далеко не в своё удовольствие.

Вергильев точно не знал, сколько денег у шефа, но точно знал, что деньги не были для шефа главным в жизни. Он тратил их не считая, иногда на совершенно нелепые политические проекты, помогал всем (не только плачущим женщинам), кто настойчиво просил, даже откровенным проходимцам. Входя по протоколу в десятку высших чиновников страны, шеф если и не был на вершине перевёрнутой пирамиды, то был в шаге от вершины. Но почему-то хотел её перевернуть.

А вот Вергильев просто хотел жить, не считая копейки, заниматься, чем ему нравится, и плевать ему было на пирамиду. Однако по «медвежьей» теории шефа получалось, что не видать ему этого, как своих ушей, пока пирамида не перевернётся. Только и шеф, и Вергильев прекрасно понимали, что она не перевернётся никогда. Едва ли в мире существовало что-то более устойчивое, чем перевёрнутая пирамида, она же ванька-встанька, кукла-неваляшка, вечный двигатель и философский камень. Народная революция могла поколебать её, как сумасшедший творец божественный треножник, но не перевернуть.

Впрочем, степень понимания шефом непреложности закона «перевёрнутой пирамиды» ускользала от Вергильева. Иногда ему казалось, что шеф, как и любой политик, играет с огнём, потому что таковы правила игры. Оппозиция, как дитя малое, но вредное дразнит власть спичками. Власть (если демократическая) легонько шлёпает её по попе, если этого мало – обдаёт пеной из огнетушителя, а если власть авторитарная – давит пожарной (судебной) машиной. А иногда казалось, что спички у шефа в руках так, для вида: пусть, если захотят, отнимают, а где-то в укромном месте он прячет канистры с бензином, про которые никто не знает. А иногда вообще казалось, что, если не получится перевернуть проклятую пирамиду, шеф обольёт себя бензином и подожжёт спичкой, чтобы, значит, народ в свете живого факела наконец-то увидел, какую неподъёмную зловредную махину надо опрокинуть. На худой конец – снести ей вершину. Чем? Да чем угодно, хоть… острогой!

Вергильеву вспомнилась дурацкая присказка: «Лучше быть молодым и здоровым генералом, чем старым и больным солдатом». По жизни Вергильев как раз и был старым больным (пока, впрочем, ещё относительно здоровым, но это дело времени) солдатом при молодом, здоровом, хотя и не без странностей, генерале.

«С вершины перевёрнутой пирамиды добровольно никто не уходит, – заметил Вергильев, мучительно мечтавший о глотке виски. – Нельзя убивать медведя только за то, что он не хочет отказаться от своих привилегий, уплыть на льдине в… монастырь, постричься в монахи, отказаться от… спиртного».

Почему-то ему казалось, что если бы на медведя охотился не шеф, а какой-нибудь другой дядя с вершины неправильной пирамиды, с виски бы не было проблем.

«Уже не имеет значения, добровольно они уйдут, будут драться до последней капли нашей крови или вообще сделают вид, что никакой пирамиды не существует. По-любому всё закончится плохо, – зевнул шеф. Вергильев понял, что дискуссию пора заканчивать. – Для них и для… нас, – добавил шеф. – Ты застал СССР, ты помнишь, до чего довели страну эти старцы. Вцепились во власть… А эти – в деньги. Но деньги, когда их слишком много, начинают заживо разлагаться, как… эти самые старцы. Поэтому…» – смолк на полуслове, то ли внезапно заснув, то ли утратив интерес к разговору.

«Выходим на точку, – разбудил их через несколько часов Слава. – Идём только с карабинами, вещи остаются в палатке».

«Вперёд, ребята, я постерегу вещи, – сказал Вергильев. – А то… ходят тут всякие»…

«Ну да, понаехали», – с интересом посмотрел на него Слава.

«Остаёшься? – удивился шеф. – Ты пропустишь самое интересное!»

«Слава запечатлеет для истории», – кивнул на сумку с фото– и видеоаппаратурой Вергильев.

«Ты был бы рядом со мной в кадре». – У шефа блестели глаза, он нежно и трепетно, как стан девушки, поглаживал карабин. Ничто, включая срочную радиограмму с извещением об отставке (если бы её каким-то образом сюда доставили), не могло испортить ему настроение.

«Я не тщеславен, – усмехнулся, устраиваясь в спальном мешке поудобнее, Вергильев. – И… не кровожаден». – Он пожалел, что так сказал, но уже было поздно.

«А кто сфотографирует меня, Славу и медведя?» – вкрадчиво поинтересовался шеф, оставляя Вергильеву шанс передумать.

«Нет проблем». – Слава повёл плечом, на котором, помимо карабина и расчехлённой фотокамеры, висел штатив. Похоже, этот парень предвидел всё.

Они вернулись через пару часов с прозрачным пластиковым мешком, в котором находилось что-то кроваво-мясное.

«Мы должны это… съесть? – с отвращением посмотрел на мешок Вергильев. – По старой доброй охотничьей традиции?»

«Можем, конечно. – Шеф карманной рулеткой пытался что-то измерить внутри герметично закрытого мешка. – Но не так, чтобы обязательно. Знаешь, что это? Мишкины гениталии!»

«Зачем?» – ужаснулся Вергильев.

«Их положено предъявить, когда будем отчитываться по лицензии, – объяснил шеф, – ну, что мы застрелили именно того зверя, какого нам разрешили. Увы, – убрал рулетку в карман, – до рекорда, кажется, не дотянули… Три с половиной миллиметра не хватает».

«Никак не добавить? – спросил Вергильев. – Существуют же технологии».

«Я охотник, – мрачно посмотрел на него шеф, – а не хирург-уролог».

«Но дело сделано. – Вергильев понял, что обидел шефа. – Михал Михалыч снят с вершины… медвежьей перевёрнутой пирамиды».

«Только моё имя не украсит бронзовую доску Всемирного общества охотников, – вздохнул шеф. – Но всё равно мне очень жаль, что ты не видел, как…»

Последних слов шефа Вергильев не расслышал из-за шума винтов. Один вертолёт – небольшой – опустился рядом с палаткой. Другой – крупнее – полетел дальше.

«Захватит Михал Михалыча, – сказал шеф. – Если не бронзовая доска в клубе охотников, так хоть шкура… убитого медведя на память».

…Вергильев подумал, что и другого медведя, охотиться на которого шеф спустя пять лет пригласил Славу, он не увидит. Если, конечно, речь идёт о медведе. Он не сомневался, что Слава – специалист широкого профиля.

Уже извлекая из кармана служебное удостоверение, которое (тут тоже не было сомнений) офицер на рамке у выхода ему не вернёт, Вергильев спохватился, что у него нет наличных денег.

У банкомата нервно перетаптывался небольшого роста, с гладко зачёсанными назад, прикрывающими лысину волосами человек. Волос было не очень много, и они не столько прикрывали, сколько свидетельствовали о намерении их обладателя скрыть (хотя бы частично заштриховать) лысину. Так, наверное, явление обтрёпанного, недокормленного пограничника свидетельствует о грустной действительности страны, границы которой он охраняет.

Человека звали Львом Ивановичем. Правда, его внешний вид, в отличие от вида предполагаемого пограничника (и страны) свидетельствовал о том, что его-то жизнь как раз очень даже удалась. Честно говоря, Вергильев не понимал, что мешает Льву Ивановичу заняться пересадкой волос, нарастить в рекордные сроки густую шевелюру.

Наверное, дела.

Он занимался государственными корпорациями при министерствах, которые курировал шеф. Подбирал кадры в советы директоров, следил, как расходуются бюджетные деньги, распределяется прибыль, выплачиваются бонусы, одним словом, был весьма влиятельным чиновником. Сфера его деятельности никоим образом не пересекалась с занятиями Вергильева, а потому у них были лёгкие, почти дружеские (без дружбы) отношения, какие часто бывают между людьми, которым на государственной службе нечего делить.

– Сволочи! Ты представляешь, установили лимит – сто пятьдесят тысяч в день и ни копейки больше! – обрадовался Вергильеву (не лейтенанту же на рамке с зарплатой в двадцать тысяч выражать своё возмущение) Лев Иванович. – А мне сейчас позвонили, везут на дачу фильтры для бассейна и эти… как их… ионизаторы воздуха. Ну кто всё это придумывает? Лишь бы навредить людям! Что мне, министру финансов звонить?

– Сколько тебе надо? – вытащил из бумажника карточку Вергильев. Он подумал, что, вполне возможно, Лев Иванович пригодится ему в новой жизни. В госкорпорациях платили огромные деньги. Вергильев лично знал двух сослуживцев, сказочно там обогащающихся. Один – в фонде содействия ЖКХ, другой – в корпорации по развитию нанотехнологий, хотя никакого отношения к ЖКХ и нанотехнологиям эти товарищи не имели.

– Не парься, – снисходительно потрепал его по плечу Лев Иванович. – Жена ещё заказала гарнитур из вишнёвого дерева. Почему? А увидела, дрянь такая, у соседа. А кто сосед? Да заместитель председателя Центробанка! Хорошо, если в семь раз по сто пятьдесят уложусь. Ладно, разберусь. Тебе в какую сторону?

В любую, чуть было не ответил Вергильев, ни в одной меня не ждут. Лев Иванович оставался на корабле помощником капитана, а вот его, Вергильева, внезапно списали, спустили по трапу, швырнув в поникшую спину котомку с изношенными просолёнными вещичками.

– Своим ходом.

– Уважаю. Мужественное решение, – протянул пухлую, как бы надутую изнутри воздухом руку Лев Иванович.

Вергильев понял, что этот резиновый человечек уже знает про него, но ему плевать, потому что у него давно всё есть, а в тех играх, в которых он участвует на стороне начальства, он незаменим. Перевёрнутая пирамида была поистине многоярусной, и в ярусе Льва Ивановича тоже было весьма комфортно. Помогать он мне не будет, с грустью подумал Вергильев, слишком я для него мелок.

– Лев, почему? – Вергильеву показалось, что, как только он отпустит воздушную руку, она, как шар, взлетит к потолку и утащит за собой Льва Ивановича, как корзину. – Скажи одно слово, оно же ключ…

– Все под Богом ходим, – осторожно высвободил руку Лев Иванович.

– Я знаю наизусть три молитвы, – сказал Вергильев, – на Рождестве стоял в храме Христа Спасителя рядом с патриархом.

– Вот и встал не на своё место, – поправил на Вергильеве галстук Лев Иванович, – и ладно бы просто встал, так ещё и ошибся с важной бумагой. Её ждали серьёзные люди, а ты её под сукно. Но, может, всё не так. Что-то тут… – покрутил в воздухе пальцами Лев Иванович. – Хочешь совет? Не делай резких движений. Уйди в тину. Не шевели плавниками. Жди.

– Чего? – тупо спросил Вергильев.

– Для чего-то же всё это сделано, – внимательно посмотрел на него Лев Иванович, на мгновение преобразившись из добродушного номенклатурного хохмача и матерщинника в многоопытного погонщика верблюдов, нагруженных мешками с миллиардами из государственной казны, вершителя судеб и знатока подковёрных дел.

– Из какой хоть оперы бумага? – быстро спросил Вергильев.

– В том-то и дело, что не из твоей, не из политической. Там что-то было про воду, про какие-то новые технологии то ли в орошении почвы, то ли в водоснабжении. Если понадоблюсь, звони, – двинулся к выходу Лев Иванович, играя на ходу кнопками мобильного телефона. Вергильев не сомневался: Лев Иванович или изгонял из списка его, Вергильева, номер, или переводил его в безответный чёрный список.

– Антонин Сергеевич, – вежливо обратился к Вергильеву лейтенант на рамке после того, как тот закончил возню с банкоматом, – я должен изъять ваше удостоверение.

– В курсе, – протянул ему вишнёвого (как гарнитур, приглянувшийся жене Льва Ивановича) цвета с золотым двуглавым орлом книжицу Вергильев.

– Один советник на вход, другой на выход, – сказал лейтенант. – Диалектика. – Он определённо симпатизировал Вергильеву. Возможно, потому, что тот всегда здоровался с ним и никогда не лез через рамку без пропуска, полагая себя важной персоной, которую охрана должна знать в лицо.

– На выход я, – усмехнулся Вергильев, – это понятно. А кто на вход?

– А вот этот спортивный парень. Вы ещё на него так посмотрели, как будто знаете. Кто он? Футболист?

– Мастер спорта по… лыжной гонке преследования. Точнее, по зимнему медвежьему многоборью, если есть такое.

– Удачи, Антонин Сергеевич! – козырнул лейтенант.

Отправив водителя к месту своей второй дислокации – в Кремль, Вергильев решил прогуляться по утренней Москве, добраться до Кремля пешком. Такое счастье выпадало ему нечасто.

На Красной площади было тихо, чисто и пусто, как если бы власть и народ, подобно давно разведённым супругам, решительно не интересовались делами друг друга.

Неторопливо шагая по брусчатке, Вергильев вдруг вспомнил, как недавно в служебной командировке, в Туле в одиночестве ужинал в ресторане. За соседним столиком сидели молодые ребята, как понял Вергильев, армейские офицеры. Они отмечали присвоение звания капитана одному из них, недавно вернувшемуся с Кавказа. А ещё там была девушка, которая смотрела на капитана влюблённо, но печально, и была другая девушка – жена капитана, которой это очень не нравилось. Капитану эти посиделки, от которых он, видимо, не мог отказаться, тоже не нравились. Он пил до дна и танцевал исключительно с женой. Его друзья всё понимали, а потому всячески пытались развлечь, точнее, отвлечь девушку, которая, как понял Вергильев, работала шифровальщицей в штабе их части, рассказывая ей разные смешные истории про неполученные награды, невыданные жилищные сертификаты и невыплаченные «боевые».

А за другим столиком мрачно, не чокаясь, выпивали шахтёры, поминая (Вергильев надеялся, что умершего своей смертью, а не погибшего в забое) товарища.

А чуть дальше – молоденькие девчонки-медсёстры отмечали поступление одной из них в институт. Две точно были после дежурства, потому что засыпали за столом, не откликаясь на комплименты приглашающих их танцевать офицеров.

А у выхода расположились дальнобойщики, матерящие дороги, бандитов, милиционеров и высасывающие из них все соки начальство.

Вергильеву, помнится, стало – навзрыд – жалко их всех, собравшихся в этом зале и находящихся за его пределами, едва сводящих концы с концами, зажатых в непонятные тиски, которые, собственно, и были их повседневной жизнью.

По пути в гостиницу он зашёл в храм и долго стоял перед тёмной иконой, вглядываясь в книгу, которую держал развёрнутой – лицом к смотрящему – Иисус Христос. Неужели всё записано в этой книге и ничего изменить нельзя, подумал Вергильев. Почему людям так плохо и неуютно? Способны ли они сами о себе думать, защищать себя? Как можно так их ненавидеть, сживать со свету, если они и есть государство?

Это ведь ради них, строго посмотрел в глаза Иисусу Вергильев, а не ради жирующей на яхтах, жрущей на золоте мрази Ты приходил в этот мир. Но мир и ныне там. Те, ради кого Ты приходил, преданы и обмануты. Странным образом собственная жизнь вдруг сделалась Вергильеву абсолютно недорога. Моргни Иисус, и он бы немедленно отдал её за этих самых офицеров, медсестёр, шахтёров и прочих, кому не было жизни в России. Хотя деньги на ресторан у них откуда-то были. Это… я их предал, бесстрашно глядя в глаза Иисусу, признался Вергильев.

…Вергильев огляделся по сторонам. Красная площадь была по-прежнему пуста. Только степенно прогуливающаяся по брусчатке большая серо-чёрная ворона с интересом посмотрела на него, одобрительно каркнула, а потом перелетела на самый верх Мавзолея. Там, на державном мраморе, ворона, опустив клюв, о чём-то глубоко задумалась. Вполне возможно, что о социализме, который был плох, но давал жить офицерам, медсёстрам, шахтёрам и прочему трудовому люду.

И Вергильев, вдохновлённый примером вороны, додумал до конца мысль, которую не додумал в тульском храме: он ненавидел эту, исправно кормившую его до сегодняшнего дня, власть.