Текст книги "Танкер «Дербент»"

4

На спардеке матросы стаскивали брезент со шлюпок. Одна из них была ярко освещена заревом пожара, и под ней за бортом вскипала розовая пена. Другая шлюпка была по ту сторону спардека, под ней было темно и шумели невидимые волны.

Гусейн первым прыгнул в освещенную шлюпку и стоял там, разбирая весла. За ним почему-то полез пожилой матрос Фомушкин, дотоле беспокойно вертевшийся у борта и помогавший снимать брезент.

– В шлюпке-то спокойнее, – пробормотал он, посмеиваясь, – все от мазута подальше…

Он уселся за руль, вцепился обеими руками в борта и виновато поглядел на Гусейна, как бы стыдясь своей робости.

– Майна! – крикнул Гусейн. – Советские моряки не бросают товарищей! Понятно?

Он был оживлен, почти весел теперь и, пока матросы вертели рукоятки шлюпбалок, все поглядывал на горящее судно, словно ему не терпелось рассмотреть его поближе.

Подбежал запыхавшийся Володя Макаров и замахал руками на матросов, спускавших шлюпку.

– Постойте, я с ними поеду, – кричал он. – Да постойте же!

– Спускай! – заорал Гусейн, поднимаясь во весь рост и балансируя руками. – Чего стали? Майна!

– Как же это, Мустафа? – залепетал Володя. – Басов идет, и ты, и Котельников… Вместе жили – и вот…

– Тебе держать связь с берегом надо. Ступай к аппарату. Дисциплины не знаешь!

Шлюпка скользнула вдоль борта танкера, и Гусейн, оттолкнувшись веслом, поставил ее против зыби.

– Как же это? – повторил Володя печально. – Один я…

Шлюпка нырнула между черными горбами зыби, слегка зачерпнув воду. Весла Гусейна взлетали над водой широкими взмахами, и сам он то подавался вперед, то медленно отклонялся, словно опрокидываясь на спину. Борт «Дербента» уходил в темноту, пламенея отраженным светом, и из-за его кормы выплыла, поблескивая веслами, вторая шлюпка, нежно-розовая и хрупкая, как апельсиновая корка.

– Басов идет, – сказал Гусейн, налегая на весла. – Советские моряки не бросают товарищей! – Он с удовольствием повторял ту фразу, которая, наверно, понравилась бы и Басову. – Правильно я говорю, браток?

Шлюпка взлетела на большую волну, ярко осветившись на гребне, и навстречу ей ветер донес первые струи дыма.

Фомушкин кашлянул и судорожно скривил рот, пытаясь улыбнуться..

– На огонь держи! – крикнул Гусейн, оборачиваясь. – Куда ты правишь?

– Там никого нет, – промолвил матрос, показывая на горящее судно, – там вода горит, посмотри!

Вокруг них колыхались широкие полосы света, и вода, стекавшая с весел, ярко блестела. Гусейн все оглядывался через плечо, стараясь разглядеть, что происходит на «Узбекистане». Он увидел острые языки огня, взвивавшиеся над переходным мостиком, и пустые окна верхних кают, извергавшие тучи искр. По борту судна, как из кипящего котла, текли пылающие струи нефти, растекаясь по воде красными ручьями, тускло светящимися сквозь завесу дыма.

– Там никого нет, – повторил Фомушкин упрямо, – пойдем назад, Мустафа.

– Но-но! – грозно окрикнул Гусейн. – Поговори у меня.

Навстречу шлюпке неслись розовые кусты дыма, и сквозь них виднелось что-то похожее на буй.

Буй приближался, покачиваясь на волнах, и как-то странно шевелился, словно живое существо, обросшее щупальцами. Гусейн бросил весла и перешел на нос. Двое людей держались за спасательный круг, повернув головы навстречу подплывающей лодке.

– Давай руку! – крикнул Гусейн человеку, смотревшему на него из воды. – Скорее, товарищ!

Рука была скользкая и холодная. Гусейн осторожно подхватил под мышки обвисающее тело и перетащил через борт.

– Ложись, браток, отдыхай, – сказал Гусейн, подтягивая спасателькый круг. – Ну-ка, давай, следующий!

Второй был почти голый, и скользкое тело все вырывалось из рук Гусейна. Один глаз его был плотно прикрыт, другой – то открывался широко и бессмысленно, то снова прикрывался дрожащим веком. Он свалился на дно лодки и подобрал колени, сжимаясь в комок.

– Ми-и-лые, – сказал он, раздувая грудную клетку, – уж мы думали – амба нам.

– После расскажешь, – перебил Гусейн, садясь за весла. – Где же ваши шлюпки?

– Одну-то я видел… спустили, – простучал зубами спасенный, – да одна без весел… кажется, опрокинулась, когда я нырнул… Холодно!

Сзади набежала вторая шлюпка с «Дербента», гремя уключинами и качаясь на волнах.

– Ветер переменился! – крикнул Басов, сидевший у руля. – Не задерживайся, Мустафа.

– Двое есть, – отозвался Гусейн, работая веслами и оглядывая первых спасенных им людей с видом рыбака, вытянувшего хороший улов.

Фомушкин, сидевший все время неподвижно, вдруг вскочил и принялся стаскивать с себя пиджак, морщась от нетерпения. Он перешагнул через банку и приподнял за плечи голого человека.

– Надевай, надевай, пожалуйста, – говорил он настойчиво, – мне не надо…

– Ишь ты! – сказал Гусейн. – А у меня ничего нету… – Он взглянул на свою открытую грудь и засученные рукава рубашки, словно сожалея, что ему нечего отдать.

Навстречу двигалась густая пелена дыма. Она свивалась вокруг бортов шлюпки и клубилась под ударами весел, как вода. Где-то совсем близко вспыхнул тусклый язык пламени, и струя воздуха коснулась лица Гусейна. Он закашлялся и смахнул ресницами, навернувшиеся слезы.

– Нефть горит, – проговорил Фомушкин; с тоской оглядываясь назад, – она разливается… Мы не выйдем отсюда, Мустафа.

– Помолчи, – приказал Гусейн, – никак зовет кто-то! – Он прыгнул на банку и прислушался.

Откуда-то сквозь ровный гул пожара донесся протяжный, ленивый крик; казалось, кричал насмерть усталый человек, потерявший надежду быть услышанным.

– Ид-ду-у! – заорал Гусейн. – Эй, подавай голос!

В ответ закричало уже несколько голосов, но крики доносились глухо, как сквозь стену. Из-за дыма выдвинулся острый нос шлюпки и медленно проплыл мимо. Матрос, сидевший на веслах, пригнул голову, сотрясаясь от кашля. Басов оставил руль и бросился к нему. По лицу его текли обильные слезы, он облизывал сухие губы, вдыхая едкий дым.

– Греби, – сказал он странным, глухим голосом, – греби, душа из тебя вон!

Матрос поднял кверху красное лицо с выпученными глазами загнанной лошади и замахал веслами. Ветер разметал дым и помчал над морем черные хлопья копоти, и на очистившемся клочке воды все увидели опрокинутую шлюпку. Она качалась, и поперек нее лежали человеческие тела. Другие, извиваясь, вползали по ее гладким бокам, и подошедшая волна сбрасывала их обратно в воду. Вокруг дымились и тлели пятна нефти, а с противоположной стороны медленно растекалась сплошная лава огня.

Фомушкин положил руль на борт и завертелся на сиденье, поводя вокруг полоумными глазами.

Шлюпка круто свернула влево.

– Посмотри, Мустафа, – лепетал матрос невнятно, – назад посмотри… горит…

Вдалеке маячил неподвижный силуэт «Дербента», и по его спардеку, как вспышки молний, пробегали красные искры.

– «Дербент» горит, – заплакал навзрыд Фомушкин, корчась, как эпилептик, грозя кулаком Гусейну. – Погубил ты меня, сволочь… Куда я теперь? Море кругом… А-а-а!..

Он вытаращил в темноту чудовищные плошки глаз и громко всхлипывал, захлебываясь дымом. Гусейн лез к нему через банки, раскачивая шлюпку и скрипя зубами.

– Молчи! – заревел он неистово. – Расшибу в кровь… за борт кину. Молчи!

Он взмахнул кулаком, но не ударил, а схватил матроса за шиворот и стащил с сиденья. Красные огни на «Дербенте» мелькнули раз, другой и погасли.

– Смотри, дура, – крикнул Гусейн, задыхаясь, – это стекла блестят, а ты скулишь! Э, дерьмо!

Он выдернул руль из гнезда и сел на весла. Шлюпка Басова была уже подле кромки огня и сильно раскачивалась оттого, что люди повисли на ее бортах, торопясь выбраться из воды. Опрокинутая шлюпка переваливалась на волнах, и мокрые бока ее, как зеркало, отражали огонь. Гусейн приблизился к ней, ударил с разбегу в ее борт и тотчас вскочил на ноги. Из воды показались цепкие руки и темные гладкие головы с запрокинутыми бледными лицами.

– Стой! – кричал Гусейн, перебрасывая через борт тяжелое тело, обдавшее его потоками воды. – Не хватайся все с одного края. Перевернемся, гляди.

Лицом и открытой грудью ощущал он нестерпимую близость огня, и казалось, что вот-вот лопнут глаза – не выдержат слепящего жара. Но он все вытаскивал из воды скользкие полуголые тела и клал их к противоположному борту, чтобы не перевернулась шлюпка.

– Всех возьму, – говорил он, плеская себе горстью в лицо соленую воду. – Да не цепляйся же руками. Брошу разве тебя здесь? Эх, товарищ!

Потом он нащупал неподвижное, совершенно нагое тело и старался приподнять его, но оно выскользнуло из рук, и он снова поймал его за волосы и уже не выпускал больше. Опрокинутая шлюпка уже дымилась, и ее осторожно облизывали желтые язычки пламени, выползавшие из-за пелены дыма. Шлюпка Басова развернулась кормою к огню. Она прошла совсем близко, и Гусейн увидел, как греб Басов, медленно забрасывая весла, словно висела на них непомерная тяжесть.

– Отходи, – крикнул механик, все тем же звенящим голосом, – на тебе рубашка тлеет!.. Отходи, говорю!

Но Гусейн все еще боролся с мертвым грузом безжизненного тела. Он поднял его наполовину из воды и подхватил под мышки, собираясь с силами.

Внезапно дунуло жгучим потоком, посыпались красные искры, и он почувствовал нестерпимую боль. Рядом с ним кто-то замычал громко сквозь сжатые зубы и заколотил ногами в борт шлюпки. Гусейн напрягся, медленно преодолевая тяжесть, повисшую на его руках, и, когда вытащил наконец тело, упал на сиденье и ощупью нашел весла.

Он ничего не видел в дыму, его забил кашель, в глазах поплыли черные круги. Он греб, машинально двигая руками и откидываясь назад, чутьем угадывая направление.

Понемногу дым поредел, воздух стал чище, и Гусейн глубоко вздохнул несколько раз и, откашлявшись, сплюнул за борт. Глаза его слезились от жара и копоти, но сквозь пелену слез он видел летящие по ветру кудрявые пряди дыма и за ними черно-золотой остов горящего танкера. Огонь метался над ним, как рыжий косматый зверь, перепрыгивая через надстройки и вгрызаясь в палубу, и из-под его зубов брызгали фонтаны горящей нефти. Потом танкер медленно повалился набок, показав из воды плоское дно, и из трюмов хлынула буйным потоком золотая лава, выхватив из темноты широкий круг моря.

На самом краю освещенного круга стоял «Дербент». К нему сходились плотно набитые людьми белые шлюпки, кивали носами, переваливаясь на волнах, и блестели мокрыми лопатами весел – три впереди и одна сзади. Передние замедляли ход, поджидая отстающую, на которой гребец неравномерно взмахивал веслами, качаясь на банке как пьяный. Потом его сменил другой, и отставшая шлюпка скоро присоединилась к передним. Так шли они некоторое время рядом, но вдруг одновременно затормозили и подняли весла.

Горящий корабль уходил кормою в воду, задрав кверху черный нос, кутаясь в облаках дыма, и небо над ним быстро темнело. Скоро дым рассеялся. В том месте, где лежало судно, уже ничего не было. Только широкие полосы нефти догорали на воде, вспыхивая тусклым пламенем.

Яснее обозначились на «Дербенте» блестящие ряды иллюминаторов и освещенных окон верхней палубы. Металлический вой сирены, скликавший шлюпки, рванул воздух.

Гусейн сидел на корточках, упираясь руками в мокрое дно лодки и прислонясь плечом к маленькому человеку, сидевшему рядом. Когда скрылся под водой остов «Узбекистана», человек этот начал всхлипывать, и Гусейн молча нашел его руку. Рука была маленькая, тонкая, и Гусейн подумал, что этот спасенный человек должен быть очень мал ростом и худ как ребенок.

– Это ты, Валерьян? – спросил он тихо.

– Конечно, я, – отозвался басом маленький радист. – А вы кто?

– Я Гусейн, моторист с «Дербента». Почему ты плачешь? Ты обгорел?

– Нет, не очень. Мне танкера жалко… А вам?

– Мне тоже…

Мальчик завозился и вздохнул глубоким, дрожащим вздохом.

– Вон наша шлюпка идет, цела, значит. А другая опрокинулась, я на ней был. Только тут не все наши… – Он прижался к плечу Гусейна и зашептал: – Послушайте. Здесь лежит дядя Коля, наш кочегар. Он не двигается и, кажется, не дышит. Я боюсь…

– Молчи, Валек, – сказал Гусейн, обнимая мальчика. – Дядя Коля умер.

На палубе «Дербента» столпились вдоль борта люди, освещенные сзади ярким светом фонаря. Фомушкин энергично налегал на весла, поглядывая через плечо туда, где свешивались со спардека концы перекинутых через блоки шлюпбалок.

– Крюк! – сказал Гусейн, поднимаясь на ноги. – Эй, на «Дербенте»!

Он дышал коротко и неглубоко, в груди его клокотало и скрипело, кожа горела, в глазах было мутно от слез. Шлюпка скользнула вверх, и он увидел у борта Володю, высматривающего его с заботливой тревогой. Он улыбнулся Володе, как улыбается человек после кошмарного сна, узнавая склонившееся над ним участливое, дружеское лицо. Ему хотелось сказать, что он плохо видит и едва стоит на ногах, что ему больно, но не сказал и только прохрипел деловито:

– Позаботься насчет перевязки, Володька. Здесь есть обгоревшие.

5

Басов стоял на палубе и прикладывал к лицу рваные бинты, смоченные в марганцевом растворе. Его томило бездействие, хотелось заглянуть в машинное отделение, но Догайло сказал, что нужно держать у лица эти прохладные тряпки.

– Антонов огонь как бы не приключился, – заметил боцман, погрозив пальцем.

Он торопился в кают-компанию, где перевязывали обгоревших. Их оказалось очень много, и все они жаловались, что им холодно и нечем дышать. Басов тоже побрел туда, но как-то не нашел себе дела. Несколько человек из команды «Дербента» сумели оказать первую помощь. Электрики раздевали пострадавших или просто разрывали на них мокрые лохмотья. Вера накладывала повязку, испуганно засматривая в равнодушное почерневшее лицо, опасаясь, что затянула слишком туго.

На обеденном столе лежал штурман «Узбекистана», которому пробило голову во время взрыва. Он лежал на животе, вцепившись в клеенку и дергая лопатками. Володя вытаскивал из раны клочки волос, хмурился и нерешительно поглядывал на склянку с йодом.

– Мочи нет, – шепнул штурман, багровея, – да что ты надо мной мудруешь, парень?

– Сейчас, чутку, пожалуйста, потерпите, – шептал Володя, делая отчаянное лицо.

Он смочил йодом кусок ваты и провел им по краям раны. Штурман рванулся, заскрипел зубами и выругался.

– Готово, – возгласил Володя с видом хирурга, окончившего сложную операцию. – Вера, перевяжи товарища!

Мустафа послушно протянул Володе обожженные руки. Лицо его было наспех забинтовано, и сквозь щель между бинтами смотрели воспаленные, слезящиеся глаза. Он заметил Басова и оживился.

– Жжет, Александр Иванович? – спросил он лукаво и, посмотрев на свои руки, добавил с удивлением: – Ишь-ты, красные, как морква!

– Сиди смирно, – заворчал Володя с угрюмой нежностью. – Моя, что ли, шкура слезает? Дубина!

На полу валялись обрывки бинтов и тряпье. Пахло больницей. При ярком свете всюду блестело человеческое голое и влажное тело. Басов постоял и вышел на палубу. Прозрачное предрассветное небо голубело над мачтами, и звезды тонули в нем, просвечивая, как сквозь чистую воду. Но ему все мерещились на море отблески красного света, и по временам о» как бы переставал видеть. Лицо и руки ощущали палящий жар, и видения минувшей ночи еще не оставили его. Все, что делал он в эту ночь, было до того призрачно, что не хотелось об этом думать. Да и не произошло ли все это помимо него? И он думал о людях, работающих с ним бок о бок, о людях, которых он любил и которыми гордился.

Всего несколько месяцев назад он считал их никуда не пригодными, какой-то лукавой, мелкой породой. Нет, то были совсем другие люди. Они исчезли, и он не помнил, как их звали, не помнил их лиц. Гусейна, и Володю, и слесаря Якубова он как будто знал долгие годы, и они были ничуть не хуже сборщиков или токаря Эйбата, которыми он когда-то гордился.

Весною, покидая завод, он думал, что жизнь его кончилась. А сейчас он знал; на будущий год появятся новые, повышенные нормы. Многие суда перешли уже на стахановские рейсы, и «Агамали» снова выдвигается, угрожает занять первое место. Как-то покажет себя к будущему году команда «Дербента»? Басов подумал, что если бы он сейчас исчез, то в его отсутствие, пожалуй, ничего бы не изменилось на «Дербенте». Но именно поэтому он твердо знал, что не уйдет с танкера после окончания навигации.

Ему стало весело. Держа бинты у лица, он засвистел какой-то дикий бравурный мотив, фальшивя и поминутно обрывая свист, потому что кашель подступал к горлу. Он прошелся по палубе и вдруг, дойдя до канатного погреба, круто остановился и оборвал свист.

На палубе под дырявым кормовым флагом лежали трупы. Ветер заворачивал край флага и открывал неподвижные, раскинутые ступни мертвецов. Как мог он забыть о них? Сам же помогал их укладывать здесь, накрывал флагом и помнил, что их было двое и что один утонул до прихода шлюпок. Помнил все время, а теперь, почему-то забыл.

«Это от усталости», – подумал он, как бы оправдываясь и силясь вызвать вновь то ощущение непоправимости случившегося, которое ошеломило его, когда он впервые увидел мертвых.

Но, как ни старался, ему не удавалось сосредоточиться на печальных мыслях. В ушах его продолжал звенеть все тот же бравурный мотив.

«Что со мной? – мысленно спрашивал он себя. – Ведь люди погибли, и это непоправимо. Как могу я думать о мелочах, радоваться чему-то, мечтать о будущем? Или я очерствел и, научившись командовать, потерял жалость к людям? Тогда мне не место здесь…»

«Неправда, – ответил он себе. – Ты шел за ними в огонь и заставлял других делать то же самое. Ты любил их, этих неизвестных тебе людей, иначе какое же другое чувство двигало тобою в эту ночь? Но они умерли, и это стало не нужно. Мустафа Гусейн едва не погиб, вытаскивая из воды мертвое тело. Он не ведает страха, у него большое, горячее сердце, и перед ним ты со всеми твоими знаниями – деловитый сухарь. Но он смеется, бинтует свои ожоги и думает о машинах, о стоянке в порту, и разве мертвые нуждаются в его печали?»

Басов поправил завернувшееся полотнище старого флага и отошел прочь. Лицо его горело, но на душе было спокойно. Он поглядывал на часы, соображая, не пора ли телеграфировать в порт о приходе, прислушивался к журчанию воды, – забыли-таки закрыть кран на спардеке?

Потом он встретил Котельникова, и тот повел его к фонарю, таинственно улыбаясь.

– А у меня штучка есть одна, – сказал он, пряча за спиной руку. – Хорошая штучка. Показать?

Он протянул Басову листок бумаги, исписанный четким косым почерком, и Басов прочел при свете фонаря:

«Помочь „Узбекистану“ не можем из-за сильного ветра и искр. Вышлите спасательное судно. „Дербент“. Кутасов».

– Это первый помощник писал? – догадался Басов. – Откуда у тебя телеграмма?

– Да очень просто! Пока Мустафа сиреной шумел, Касацкий написал этот документик и сунул Володьке, чтобы тот отправил по радио. А Володька, натурально, не отправил и сейчас хотел в гальюн захватить, да я у него отобрал. Это же клад! Ну, давай. На суде сгодится. – Котельников аккуратно сложил листок. – Теперь уж они не отвертятся. Угрызем паразитов! Сколько летим припаяют, как ты думаешь?

– Не знаю, – сказал Басов. – Я не юрист. Жалко все-таки старика, – добавил он брезгливо.

– Кого?

– Старика, говорю, жалко, капитана, В сущности, он очень несчастен…

Котельников перестал улыбаться.

– Жалко? Ай-ай! Но что ж теперь делать? Может быть, покрывать их будем, а? Как твое мнение?

– Ты меня не понял, – смутился Басов. – Покрывать? Я только сказал про старика, что он жалок и…

– Жалок, говоришь? Ай-ай! А это что там лежит, ты видел? – вдруг крикнул Котельников, ткнув пальцем в сторону канатного погреба. – Кабы не твой старик, эти головешки были бы людьми. Слушай-ка, если ты вздумаешь его покрывать…

– Да у меня и в мыслях не было, – поспешно оправдывался Басов. – Просто я сморозил глупость.

– Уж такую глупость! Хорошо, что мы одни. Ребята сейчас сердитые… Слышь-ка, а мальчонка-радист у меня на койке спит. Его Мустафа привез. Целехонек, только волосы немного опалило. Сначала все хныкал – танкера ему жалко и записные книжки сгорели. Там, говорит, много интересного было. А теперь умучился, спит. Худенький, руки как стебелечки, ты бы посмотрел!

Небо на востоке быстро светлело. Из-за моря выступали горы, похожие на стаю облаков, и за ними клубились облака, похожие на снеговые горы. Показался краешек солнца, и гребни волн жемчужно порозовели.

НЕОБХОДИМОСТЬ

1

Дождавшись смены, Белецкая торопливо, молча оделась. Ей хотелось теперь только одного – уйти незаметно, чтобы избежать расспросов сослуживцев. Но Лиза Звонникова ходила вокруг и плаксиво тянула:

– Да что же ты молчишь, Му-усь-ка? Это же что-то невероятное. Ну, Мусенька, милая, золотая, расскажи.

– Голова болит, – скороговоркой отвечала Муся, натягивая берет и глядясь в оконное стекло. – Это такая жуть, что вспоминать неохота. Тебе Тарумов расскажет.

Она пошла к двери, но Лиза догнала ее и всплеснула руками.

– Муся, да ведь там же Сашка. Что же с ним-то? Муся, милая…

– Ты только сейчас вспомнила? – злобно прорвалась Муся. – Не знаю я ничего. Оставь меня.

Она выскочила на крыльцо и сбежала по ступенькам. За белыми домами вставало солнце, со стороны пекарен ветер доносил запах горячего хлеба. Люди бежали к трамвайной остановке, торопливо взбирались на подножки вагонов, и лица у них были совсем обыкновенные, озабоченные, немного помятые после сна.

В трамвае, усевшись между толстой старухой, сосавшей леденцы, и черным человеком в папахе, Муся почувствовала себя очень одинокой.

«Сейчас они подходят к Махачкале, – думала она. – Саша стоит на палубе и смотрит на берег… Впрочем, зачем ему смотреть на берег? Вероятно, спит себе спокойно в каюте. Он всегда спокоен, доволен своим положением, а я мучаюсь неизвестно отчего. Ну, да хватит думать об этом… А вдруг он обожжен и лежит вместе с другими обожженными?»

Мусе представились белые койки и на них неподвижные фигуры, закрытые простынями. Она вздрогнула и испуганно оглянулась. Толстуха грызла леденец, сонно глядя перед собой, щеки ее тряслись от толчков трамвая. Человек в папахе собирался выходить и поглядывал в окно.

«Сколько времени мы не виделись, – думала Муся, – май, июнь, июль… – она быстро загибала пальцы, шевеля губами, – август, сентябрь, октябрь… с половиной… Он не давал знать о себе, он выкинул меня из головы, вот и все. Ну и черт с ним, даже лучше! Ах, скорее бы домой».

Муся с ненавистью взглянула на толстуху и поджала под себя ноги. Трамвай загремел на стрелке, и в окнах замелькали деревья бульвара.

«Я вела себя как дура сегодня. Тарумов, вероятно, думает, что я просто курица-клушка, вроде Гали Гончаренко, которая спит с фотографией мужа. Ух, какая гадость! Но не все ли равно, что он там думает? Главное, я очень боюсь… и ничего не могу с собой поделать. Кажется, сейчас зареву. Ах, я просто сумасшедшая!»

На углу Молоканской Муся сошла с трамвая. На тротуаре какие-то двое читали газету. Высокий человек в морской фуражке обратился к другому:

– Это случилось сегодня ночью, значит, в газетах появится завтра. Конечно, завтра, а не сегодня. – Он, улыбаясь, смотрел на Мусю и толкнул товарища, чтобы тот оглянулся. – Эх, хороши девушки бакинские – первый сорт!

Добежав до перекрестка, Муся остановилась. Моряк все смотрел на нее с бесцеремонным любопытством и даже как будто собирался подойти. Муся подумала с минуту и вдруг опрометью бросилась через дорогу.

«Справлюсь только в управлении, нет ли чего нового, – соображала она. – В этом нет ничего особенного, все справляются, не я одна. Но что я могу там узнать, когда я только что с радиостанции? Все равно… Ах, какая я дура!»

Она злилась на моряка, смотревшего ей вслед, на грузовик, загородивший дорогу, на самое себя.

В управлении пароходства она действительно не узнала ничего нового. У подъезда стояли женщины, и одна из них – совсем молоденькая, в желтой кофточке – украдкой плакала, отвернувшись к стене.

– Успокойтесь, – сказала ей Муся, – у вас там муж?

– Нет… знакомый.

– Где?

– На «Дербенте».

– Ну перестаньте же, – говорила Муся. – У меня муж там, но я пока не плачу. Послушайте, все обойдется.

Девушка вытерла глаза и улыбнулась.

– Вы думаете?

Муся бежала по Ольгинской, и щеки ее пылали.

«Зачем я сказала ей про мужа, зачем наврала? Незачем было ходить сюда. Ведь он жив и спокоен, как всегда, и уж, верно, не думает обо мне. Однако эта девочка плакала… Вздор! Он же подписал телеграмму… Это ничего не значит. Он мое подписать ее даже, если.., Ах, когда все это кончится!»

У подъезда гостиницы она приостановилась и заглянула в зеркало, прикрепленное к двери. Перед ней в рамке стояла девушка с темными злыми глазами. Из-под берета выбились волосы и прикрывали горящие уши.

– Ну что? – шепнула Муся ненавистно. – Куда теперь побежишь? Ждать надо. И кому нужна твоя тревога? Сидела бы дома…

Девушка в зеркале ответила злобной гримасой и даже оскалила зубы. Муся побрела дальше. Она прошла Молоканскую, машинально свернула во двор и поднялась по лестнице. В коридоре дети с грохотом таскали по полу деревянную лошадь. Соседка вынесла из кухни мокрое белье.

– Мусенька, к вам вчера инженер приходил, – сказала она, – тот самый, Истомин, кажется…

Она улыбалась лукавой, сочувственной улыбкой, какой улыбаются пожилые, давно женатые люди, когда говорят о чужих любовных делах.

– Он просил что-нибудь передать? – поинтересовалась Муся.

– Он сказал, что зайдет завтра. Вы прячете ее от меня, говорит, да я все равно ее найду. Угадали, говорю, она у меня в кармане. Да вы не краснейте, Муся. Я вам всегда желала добра, – по-моему, он очень симпатичный.

– У нас с ним ничего нет, – сказала Муся уныло. – Вы смеетесь надо мной.

– Уж я знаю. Ох и скрытная вы, гражданочка!

Муся прошла в свою комнату и легла на кровать, свернувшись калачиком, подложив под щеку ладонь, как делала она всегда перед сном. Но сон не приходил, хотя все тело ее ныло от усталости. Ей все казалось, что она лежит неудобно, и она старалась найти покойное положение. Несколько раз наступал момент, когда мысли ее цепенели и перед глазами мелькали короткие туманные образы. Но внезапный толчок встряхивал ее изнутри, и, приходя в себя, она ощущала вновь страшное беспокойство, хотелось немедленно встать, идти куда-то и что-то предпринять, хотя она знала, что предпринять ничего нельзя, надо ждать.

«Что-то я натворила неладное, – думала она, переворачиваясь на спину и открывая глаза. – Ну, давай разберемся и покончим с этим… Саша на „Дербенте“, и о нем ничего не известно. Это самое главное, но скоро все выяснится, и… тут я ни в чем не виновата. Что же еще? Он стал другой… нет, он всегда был другой, не такой, каким я его представляла. Разве он неудачник, фантазер? Теперь о нем пишут в газетах… А Яшка Нейман оказался предельщиком, и его ругают на собраниях, а он старается изобразить так, будто никогда и не думал травить стахановца Басова. Но ведь я-то тут ни при чем… Врешь!.. Ты тоже травила его вместе с другими, но об этом никто не знает… Вместе с Нейманом… Фу, какая гадость!.. А все-таки, когда сегодня случилось, несчастье, я боялась за него. Значит, уж не такая я дрянь? Опять врешь! Он никогда не был тебе безразличен, ты всегда тянулась к нему. Но тебя напугали его неудачи, и ты шарахнулась от него, как лошадь. Попросту струсила… Ясно. Еще что? Ах да, этот Истомин! Ты ставила его в пример Саше, потому что он преуспевает и его ценит начальство. Сашка слушал и молчал. Да что же это такое?.. Слушал и молчал… Дура, заплачь теперь!»

Муся повертелась на кровати, покусала губы и действительно заплакала. Она вспомнила, как однажды зашла к Истомину на службу в управление пароходства, чтобы идти с ним в театр. Это было в середине лета. Саша давно ушел в море, и она встречалась с Истоминым почти ежедневно.

У подъезда стоял автомобиль Годояна, и вокруг него прохаживался маленький потный шофер, протирая тряпкой стекла машины. Минуту спустя из подъезда вышел Истомин в сопровождении нескольких сотрудников. Не замечая Муси, он подошел к машине.

– Здравствуй, Николай, – любезно приветствовал он шофера. – Как дела? Степан Дмитриевич на совещании?

Он вытащил портсигар и протянул его шоферу. В его движениях и в тоне голоса Муся заметила что-то заискивающее, и, вероятно, это заметил также и шофер, небрежно взявший папиросу и разминавший ее маслеными пальцами.

– Хорош «фордик», – завистливо сказал Истомин пожилому человеку, стоявшему рядом с ним, – эх, кабы нам-то…

Он обернулся и увидел Мусю.

– Я опоздал немного, – сказал он совсем другим, уверенным и внушительным, голосом, – меня задержали, простите.

Мусе показалось, будто он нарочно громко произнес эту фразу, чтобы ее услышали его товарищи, стоявшие на тротуаре. Она встретилась глазами с шофером и покраснела.

– Вы пришли вовремя, – отрезала она сухо. – Что же, пойдемте.

В это время из подъезда вышел Годоян. Он подхватил портфель под мышку, снял очки и принялся протирать их носовым платком, близоруко щурясь. Истомин выпустил Мусину руку, нахмурился и коротко-ловко поклонился. Годоян прикоснулся к фуражке и полез в машину.

– Вы видели? – спросил Истомин, шагая рядом с Мусей по тротуару. – Он меня знает и всегда раскланивается со мной при встрече. Других он даже не заметил. Вы видели?

В тот вечер совсем не было ветра, и над городом висел густой, неподвижный воздух, напитанный запахом цветов и бензинной гари. По гладкому зеркалу взморья двигались красные и зеленые огни судов, и Муся все смотрела в ту сторону, отвечала невпопад и чувствовала себя одинокой, никому не нужной. С тех пор прошло много месяцев, но воспоминание вдруг встало так живо, как будто все это случилось вчера.

«Завтра пойду на пристань, – думала она, понемногу успокаиваясь. – Пойду ли? Саше покажется, что я из-за газетных статей к нему прибежала. Все равно, пусть думает, что хочет… Мне бы только увидеть его разок. Теперь уж я засну, потому что решила идти и мне не о чем больше думать… Нет, постой. Как могла я так ошибаться?.. Струсила его неудачи? Нет, тут есть еще что-то. Я не понимала главного в нем: необходимости для него, – такого, как он есть, – идти по этому трудному, но единственному для него пути…»

Откуда-то появилось лицо старухи. И эта с таким усилием завоеванная мысль вдруг затуманилась, исказилась. Старуха совала в рот леденцы, и щеки ее тряслись, как у бульдога. Муся не сразу смогла освободиться от этой старухи, но, засыпая, повернулась на бок, и сразу перед ней появилось другое лицо, спокойное, пожалуй даже немного флегматичное, и у глаз мелкие морщинки на шафранной коже. И Муся отчаянно потянулась обеими руками к этому лицу, боясь, чтобы оно не исчезло.

– Мне так не хватало тебя, командир, – пожаловалась она, блаженно улыбаясь. – Но ты уже уходишь? Именно теперь, когда я так стосковалась по тебе? Послушай, я знаю теперь, что это необходимо, тебе пора идти. Видишь, я не удерживаю тебя, хоть мне и больно. Как больно, как ясно и хорошо…