Текст книги "Отпущу свою душу на волю…"

Двойник

 
Только солнце с востока взойдёт,
Тут же с запада всходит другое,
Мы выходим из разных ворот,
Каждый тень за собою ведёт,
И моя, и твоя – за спиною.
 
 
Мы сошлись, как обрыв со стеной,
Как лицо со своим отраженьем,
Как два лезвия бритвы одной,
Как рожденье со смертью самой,
Как великая слава с забвеньем.
 
 
Тучи с небом на запад летят —
На восток покачнулись деревья.
Наши тени за нами стоят
Не сливаясь
и бездны таят,
А меж нами не движется время.
 

1976

Завет

 
Со дна морского камень всплыл,
Привязанный к ногам
Того, кто душу погубил
По мировым углам.
 
 
Прямой дороге предпочёл
Бегущую волну.
В пути опоры не нашёл
И канул в глубину.
 
 
Твои слова, родная мать,
Нашли его на дне:
«Когда я буду умирать,
Ты вспомни обо мне».
 
 
В морской пустыне он стоял
На камне гробовом.
И долго руки простирал
За синий окоём.
 

1976

«Мне снились ноздри! Тысячи ноздрей…»

 
Мне снились ноздри! Тысячи ноздрей
Стояли низко над душой моей.
 
 
Они затмили солнце и луну.
Что занесло их в нашу сторону?
 
 
Иль от лица бежали своего?..
– Мы чуем кровь! Мы чуем кровь его! —
 
 
Раздался вопль чужого бытия…
И пролилась на волю кровь моя.
 

1977

«Ты зачем полюбила поэта…»

 
Ты зачем полюбила поэта
За его золотые слова?
От высокого лунного света
Закружилась твоя голова.
 
 
Ты лишилась земли и опоры.
Что за лёгкая тяга в стопе?
И какие открыло просторы
Твоё тело и в нём и в себе?
 
 
Он хотел свою думу развеять,
Дорогое стряхнуть забытьё.
Он сумел небесами измерить
Свой полёт и паденье твоё.
 
 
Он уже никогда не вернётся,
След его заглушила трава.
Ты заплачешь, а он отзовётся
На свои золотые слова.
 

1977

Двуединство

 
В тени летящего орла
Сова ночная ожила
И полетела, как подруга,
В плену возвышенного круга.
 
 
Орёл парил. Она блуждала,
Не видя в воздухе ни зги.
И, ненавидя, повторяла
Его могучие круги.
 

1977

«На тёмном склоне медлю, засыпая…»

 
На тёмном склоне медлю, засыпая,
Открыт всему, не помня ничего.
Я как бы сплю – и лошадь голубая
Встаёт у изголовья моего.
 
 
Покорно клонит выю голубую,
Копытом бьёт, во лбу блестит огонь.
Небесный блеск и гриву проливную
Я намотал на крепкую ладонь.
 
 
А в стороне, земли не узнавая,
Поёт любовь последняя моя.
Слова зовут и гаснут, изнывая,
И вновь звучат из бездны бытия.
 

1977

Распутье

 
Поманила молодость и скрылась.
Ночь прозрачна, дума тяжела.
И звезда на запад покатилась,
Даль через дорогу перешла.
 
 
Не шумите, редкие деревья,
Ни на этом свете, ни на том.
Не горите, млечные кочевья
И мосты – между добром и злом.
 
 
Через дом прошла разрыв-дорога,
Купол неба треснул до земли.
На распутье я не вижу Бога.
Славу или пыль метёт вдали?
 
 
Что хочу от сущего пространства?
Что стою среди его теснин?
Всё равно на свете не остаться.
Я пришёл и ухожу – один.
 
 
Прошумели редкие деревья
И на этом свете, и на том.
Догорели млечные кочевья
И мосты – между добром и злом.
 

1977

Чёрный подсолнух

 
Он пророс из глухого колодца.
Но однажды глубокая мгла,
Затмевая высокое солнце,
На цветущий подсолнух легла.
 
 
Цвет померк. В небесах ослеплённых
Вместо солнца возникло пятно.
От него отвернулся подсолнух.
Поле пусто, сомненье темно.
 
 
Он не поднял потухшего взгляда
К высоте просветлённых небес.
Осквернённой святыни не надо!
Ждал он ночи… И ночью воскрес.
 
 
Мёртвым светом его охватило,
Он уже не внимал ничему.
Только видел ночное светило,
Присягая на верность ему.
 

1977

«Я пил из черепа отца…»

 
Я пил из черепа отца
За правду на земле,
За сказку русского лица
И верный путь во мгле.
 
 
Вставали солнце и луна
И чокались со мной.
И повторял я имена,
Забытые землёй.
 

1977

Семейная вечеря

 
Как только созреет широкая нива
И красное солнце смолкает лениво
За тёмным холмом,
Седая старуха, великая матерь,
Одна среди мира в натопленной хате
Сидит за столом.
 
 
– Пора вечерять, мои милые дети! —
Она поминает о сыне-поэте,
О дочке-вдове,
О светлом супруге, безвестно убитом,
О позднем младенце, бесследно зарытом
В кремень-мураве.
 
 
Рассвет наплывает по правую руку,
Закат наплывает по левую руку —
И слушают ночь.
И вот, потрясая могильные камни,
Приходят живые: поэт с облаками
И горькая дочь.
 
 
Неполная смерть поднимает из праха
Истлевшие кости… Солдатская бляха
Блестит на одном.
Пришельцы глядят на пустые стаканы,
Садятся за стол и сквозят, как туманы,
Меж ночью и днём.
 
 
– Не хлебом единым, – сказала старуха.
И каждому мерит от чистого духа
И мира сего:
Огонь для солдата, лазурь для поэта,
Росу для вдовы, молоко для последа,
Себе – ничего.
 
 
Но вот огляделся, как в дальнем дозоре,
Солдат и заметил: – Не все ещё в сборе.
Тут нет одного.
От лона иного, от тучи гонимой,
Он сын мой и брат им, судьбой не любимый.
Вот место его!
 
 
– Пускай он войдёт, – согласилась старуха.
Из бездны Вселенной до чуткого слуха
Шаги донеслись.
Бродяга вошёл, не любимый таланом,
И принял стакан с непроглядным туманом…
– Окольный, садись!
 
 
Давно я старуха. Мой голос – мерцанье.
Но я б не хотела одно прорицанье
В могилу унесть.
На чресла гадали мне в детские годы,
Что выйдет оттуда предтеча свободы.
Он должен быть здесь!
 
 
Бродяга заплакал, вдова зарыдала,
Поэт преклонился, дитя загадало,
Отец отступил…
Все гости пусты и сквозят, как туманы,
Не тронута снедь, не початы стаканы…
Так кто же тут был?
 
 
Солдат после смерти печально воюет,
Он редко по старой подруге тоскует.
А встреча близка!
Младенец блуждает в земном промежутке,
Глядит из небес и играет на дудке,
И пьёт из цветка.
 
 
Вдове и лежачего горя хватает.
Бродяга бегущую воду хватает
И песни поёт.
Но сына-поэта во сне посетило
Виденье и светом уста отворило:
– Былое грядёт!..
 
 
И вновь созревает широкая нива,
И красное солнце смолкает лениво
За тёмным холмом.
Земля возвращает истлевшие кости,
А память – надежду. Пьют чудные гости
За старым столом:
 
 
Солдат за победу, поэт за свободу,
Вдова за прохожего, мать за породу,
Младенец за всё.
Бродяга рассеянно пьёт за дорогу,
Со свистом и пылью открытую Богу,
И мерит своё.
 

1977

Знамя с Куликова

 
Сажусь на коня вороного —
Проносится тысяча лет.
Копыт не догонят подковы,
Луна не настигнет рассвет.
 
 
Сокрыты святые обеты
Земным и небесным холмом.
Но рваное знамя победы
Я вынес на теле моём.
 
 
Я вынес пути и печали,
Чтоб поздние дети могли
Латать им великие дали
И дыры российской земли.
 

1977

Посох

 
Отпущу свою душу на волю
И пойду по широкому полю.
Древний посох стоит над землёй,
Окольцованный мёртвой змеёй.
 
 
Раз в сто лет его буря ломает.
И змея эту землю сжимает.
Но когда наступает конец,
Воскресает великий мертвец.
 
 
– Где мой посох? – он сумрачно молвит,
И небесную молнию ловит
В богатырскую руку свою,
И навек поражает змею.
 
 
Отпустив свою душу на волю,
Он идёт по широкому полю.
Только посох дрожит за спиной,
Окольцованный мёртвой змеёй.
 

1977

Змеи на маяке

 
С чего начать, мне всё равно… Итак,
У лукоморья с видом на маяк
Во благо предприятья своего
Жил врач – я назову Петром его.
Приехал он сюда за муравой
Лечить народ от язвы моровой.
Снял уголок. Хозяева, видать,
Не стали поговорки вспоминать.
А та гласит: не принимай под кров
Врачей, военных, пьяниц и воров.
Гость подкупил бывалые сердца
Решимостью округлого лица.
Он час и место выбирать умел,
Со вкусом одевался, мало ел,
С полслова понимал… И посему
Решил хозяин: «Денег не возьму.
Душе помин, а здравию догляд.
Змеиное болото невдогад
 
 
Мы летось осушали под ячмень,
А поясницу ломит по сей день.
Так ты того… Постой, что за лихва?»
 
 
На дереве тенистая листва
Вскипела разом – туча мелких птах
С тревожным шумом канула впотьмах.
Двор зарябил от гребней и хохлов
Бегущих кур, цыплят и петухов.
И ласточки метались непутём,
Крича по-соколиному. Пластом
Инстинкт и разум в воздухе толклись,
Как будто над землей сновала мысль.
В поселке показался человек:
Фуражка с «крабом», борода что век,
Лицо горело жжёным кирпичом,
Зиял бушлат изодранным плечом.
Его обстали дети мал мала.
– Маяк! – кричали. – Покажи орла! —
Старик белками опрометь повёл,
Заклекотал – из вышины орёл
Пал, рассекая воздух горячо,
И сел ему на правое плечо.
Погасли в растопыренных крылах
Стальные искры и морской размах.
 
 
Но проницали дол и небеса
Стремительные ясные глаза.
Старик прошёл, как ропот по толпе.
И врач решил: «Он вроде не в себе,
Но кто он?» – «Это сторож маяка, —
Сказал хозяин. – И наверняка
Скорбит о том, что вертится кубарь
И птицы бьются об его фонарь.
Набита пухом перелётных птиц
Его постель на зависть молодиц.
От скуки то с орлом, то сам собой
Маячит между небом и землёй…»
 
 
У лукоморья врач искал траву
И благом мира грезил наяву.
Но странный блеск его мечту отвлёк:
В кольце змеи благоухал цветок.
Он подошёл к нему – почти сорвал!
Но руку мёртвый взгляд околдовал,
По ней потёк пружинистый поток…
И пасть открылась, как второй цветок,
– Их два, один оставь, – сказал старик
И перед ним из-за скалы возник.
Но сильный свист раздался в облаках.
И, небо раскрывая нараспах,
 
 
Упал орёл и взмыл. Единый миг —
Один цветок остался на двоих.
Они на нём глазами пресеклись,
Отпрянули и молча разошлись.
 
 
Придя домой, врач думал о траве
И о цветке. Но мысли в голове
Толклись… На маяке зажёгся свет.
И замигала комната в ответ.
Мигала долго… Он вскочил! Маяк
Стал погружаться медленно во мрак,
Ослепло море… К дому и горе
Его взывали тени. На заре
Открылась дверь, как в юности талант,
Вошёл в пуху и мраке лейтенант:
– Вы врач? Идёмте. Служба коротка,
Сошёл с ума смотритель маяка.
Чёрт знает отчего… Но катер ждёт. —
И оба вышли к морю из ворот.
 
 
Через залив тянулся белый снег,
То там, то сям звенел счастливый смех,
Подставив руки белые свои,
Ловило детство снег… Лови, лови,
Пока не побелеет голова
И неба не коснется трын-трава…
 
 
Но шёл отнюдь не снег. Над маяком
Клубился пух, нажитый стариком.
Он в воздухе мерцал и на полу,
А сам старик сидел в пустом углу
И бормотал сквозь пух: «Они летят».
– За три часа, – ругнулся лейтенант, —
Вспорол постель и топал на конвой:
«Спасайте птиц! Они летят домой!»
А люди?.. Тонут… В эту ночь как раз
Разбилось судно. Говорят, погас
Огонь берегового маяка.
Но он – исправен!.. Жалко старика.
Итак, до завтра. Честь имею. Тьфу! —
Он сплюнул пух и скрылся на плаву.
 
 
Мир вечерел, когда маяк мигнул.
Старик зашевелился и вздохнул:
– И здесь темно! – По мысли и чертам
Ещё не здесь он был, а где-то там,
Чего не знает мера и печать. —
Где мой фонарь? Пойду конец встречать! —
Взглянув в окно, старик захохотал:
– Взял высоко, ан неба не достал.
Крылатых губишь и слепых ведёшь,
Вопросы за ответы выдаёшь.
 
 
Я ж при тебе… могильщик птиц. Никто.
То день, то ночь – мигает решето.
То тень, то след, то ветер, то волна,
Рябит покров, слоится глубина.
Слова темны, а между строк бело.
Пестрит наука, мглится ремесло.
Где истина без тёмного следа?
Где цель, что не мигает никогда?
Латать дырявый мир – удел таков
Сапожников, врачей и пауков.
Скажи, ты вестник? Врач?.. Не смей
                                                скрывать! —
Старик споткнулся о свою кровать,
Упал и стих… Врач помрачнел. Окно
Мигало, маяком озарено.
Мигало долго… Он вскочил! Маяк
Стал погружаться медленно во мрак.
– Они ползут! – заклекотал старик,
И мир его оставил в тот же миг.
Петр выбежал наружу. Сотни змей
С шипением и свистом из щелей
Ползли наверх, свивались тяжело
И затмевали тёплое стекло.
Его живьем покрыла чешуя!
Петр закричал от ужаса. Змея
 
 
Ужалила лицо.
– Твоё тепло,
О Боже, притянуло это зло!
Они ползут, им места нет нигде
В дырявом человеческом гнезде.
Наружу! Вон!.. Гонимые судьбой,
Пригрелись между небом и землёй.
За тьмой небес ещё слоится тьма.
Старик был прав, когда сошёл с ума…
Я слышу клёкот. Вылетел в окно
Его орёл. Светло или темно,
Но я сияю! Негасимый свет
Меня наполнил! Даже солнца нет…
 
 
Стонало море. Птицы, целиком
Мерцая, пронеслись над маяком.
Над полосой бегущих с моря волн,
Где врач блуждал, идущей бури полн;
Раскинув руки, на песок упал
И только слово «змеи» написал.
А волны, закипая на бегу,
Грозились смыть следы на берегу…
 
 
Вот что я знаю. Более сего
Я не прибавлю миру ничего.
 

1977

Мелкие воды

 
Чиркнув спичкой, увидел я море,
Где гуляет душа на просторе.
Есть где вольной красе погулять
Или господу душу отдать!
 
 
Опускались на смутные воды
Птицы лебеди редкой породы…
Но сказала бегущая пена:
– Это море тебе по колено!
 
 
Будешь ты мелководьем брести,
По колено сгнивая в пути,
Хоть садятся на мелкие воды
Птицы лебеди редкой породы…
 

1978

Игла

 
На том иль этом берегу
Она блеснула мне.
Я отыскал её в стогу
На отчей стороне.
Она звенит в руке моей
Залётным соловьём.
Уже толпится сто чертей
На кончике пустом.
 
 
– Скажи, игла, какой тщеты
Идёт твоя молва?
Каких одежд касалась ты?
Какого покровá?
Или скажи, в какой конец
Далёко-далеко
Скакал удалый молодец
Через твое ушко?
 
 
– Я помню вечную швею
Среди низин и дыр.
 
 
В моё ушко продев змею,
Она чинила мир.
Я прошивала крест и круг
И тот и этот свет,
Меняя нитки, как подруг,
И заметая след.
 

1978

Память

 
– Отдайте Гамлета славянам! —
Кричал прохожий человек.
Глухое эхо за туманом
Переходило в дождь и снег.
 
 
Но я невольно обернулся
На самозвучные слова.
Как будто Гамлет шевельнулся
В душе, не помнящей родства.
 
 
И приглушённые рыданья
Дошли, как кровь, из-под земли:
– Зачем вам старые преданья,
Когда вы бездну перешли?!
 

1978

Пустынник

 
Есть камень в широком поле,
На камне старик стоит.
Колени его ослабли,
И голос его дрожит.
 
 
Небу возденет руки —
Руки горят огнём.
Долу опустит руки —
Они обрастают мхом.
 
 
Когда подымает руки —
Мир озаряет свет.
Когда опускает руки —
Мира и света нет.
 

1978

Тайна гоголя

 
Ожидая небесного знака,
Он вперялся очами во тьму.
Но не вынес великого мрака,
И видение было ему.
 
 
Словно синяя твердь отворилась
Над убогой его головой.
Шумно лестница с неба спустилась,
Он ловил её долго рукой.
 
 
Понабилась несметная сила
Между рук и подъятых волос.
Гоготали кувшинные рыла:
– Инда правдой кичился ты, нос!
 
 
– Нет его: показался от страха!
Раскопаем могилу лжеца! —
Сотряслись осквернители праха,
Не увидя в гробу мертвеца.
 
 
Был ли Гоголь? Была ли Россия?
Тихий Миргород? Сон наяву?
– Позовите великого Вия! —
Словно вихорь размёл трын-траву.
 
 
Тёмный топот всё ближе и ближе,
Замер Вий у святого креста.
– Поднимите мне веки: не вижу!
Вот он! – рявкнул…
Могила пуста.
 
 
Только лестница ввысь поднималась
В заходящих лучах… А по ней
Где-то сверху ещё осыпалась
Пыль земная с незримых ступней.
 

1978

Тегеранские сны

 
Вдали от северных развалин
Синь тегеранская горит.
– Какая встреча, маршал Сталин! —
Лукавый Черчилль говорит. —
 
 
Я верю в добрые приметы.
Сегодня сон приснился мне.
Руководителем планеты
Меня назначили во сне!
 
 
Конечно, это возвышенье
Прошу не принимать всерьёз…
– Какое, право, совпаденье, —
С улыбкой Рузвельт произнёс. —
 
 
В знак нашей встречи незабвенной
Сегодня сон приснился мне.
Руководителем Вселенной
Меня назначили во сне!
 
 
Раздумьем Сталин не смутился,
Неспешно трубку раскурил:
– Мне тоже сон сегодня снился —
Я никого не утвердил!
 

1978

Вина

 
Мы пришли в этот храм не венчаться,
Мы пришли этот храм не взрывать,
Мы пришли в этот храм попрощаться,
Мы пришли в этот храм зарыдать.
 
 
Потускнели скорбящие лики
И уже ни о ком не скорбят.
Отсырели разящие пики
И уже никого не разят.
 
 
Полон воздух забытой отравы,
Не известной ни миру, ни нам.
Через купол ползучие травы,
Словно слёзы, бегут по стенам.
 
 
Наплывают бугристым потоком,
Обвиваются выше колен.
Мы забыли о самом высоком
После стольких утрат и измен.
 
 
Мы забыли, что полон угрозы
Этот мир, как заброшенный храм.
И текут наши детские слёзы,
И взбегает трава по ногам.
 
 
Да! Текут наши чистые слёзы.
Глухо вторит заброшенный храм.
И взбегают ползучие лозы,
Словно пламя, по нашим ногам.
 

1979

Стук над обрывом

 
Рухнул храм… Перед гордым неверьем
Устояла стена. А на ней
Нарисованы суриком двери
С приглашеньем: «Стучите сильней!»
 
 
Что жалеть? Не такие потери
Проходили за давностью дней.
Для кого предназначены двери?
Кто просил, чтоб стучали сильней?
 
 
Разве можно туда достучаться?
Всё равно за стеною обрыв…
Но со стуком принёс святотатца
В эту глушь запоздалый порыв.
 
 
Сам хватился убогой потери,
Да забыл он за давностью дней:
Сам взрывал… Сам чертил эти двери
И просил, чтоб стучали сильней.
 
 
Головою о двери он бился,
И открылись они перед ним.
И его, чтоб совсем не разбился,
Подхватил на лету серафим.
 

1979, 2003

Вечный снег

 
У костра под ворчание пса
Пастуха одолела дремота:
Он услышал в горах голоса
И прерывистый стук пулемёта.
 
 
«Это сучья трещат!» Поутру
Огляделся: овец не хватает.
Непричастная злу и добру,
Вечным снегом вершина блистает.
 
 
Но очнулся старик наконец
От сиянья, идущего с неба.
По следам запропавших овец
Он добрался до вечного снега.
 
 
Он увидел овец – и солдат,
Полегли и свои и чужие
Много лет или больше назад
И лежат меж овец, как живые.
 
 
Может быть, это сон поутру?
Но овца в изголовье стояла,
Непричастная злу и добру,
И замёрзшие слезы сбирала.
 
 
Видно, плакал далёкий юнец,
Не сдержался от страха и боли,
Превратился солдат в солонец…
Вон, благая, из этой юдоли!
 
 
Обошёл он овец и солдат,
А солдаты лежат, как живые,
Много лет или больше назад
Ждут и смотрят – свои и чужие.
 
 
От густого дыханья овец
Пробудились замёрзшие звуки,
Отодвинулся страшный конец,
И оттаяли крестные муки.
 
 
И раздался неистовый свист
Там, где в вечность упала граната.
Старый пó снегу кинулся вниз
И ожёг своим телом солдата.
 
 
И протаял, как искра во мгле,
Хриплый голос далёкого брата:
 
 
«Знайте правду: нас нет на земле,
Не одна только смерть виновата.
 
 
Наши годы до нас не дошли,
Наши дни стороной пролетели.
Но беда эта старше земли
И не ведает смысла и цели…»
 
 
После долго старик вспоминал,
Ничего, кроме правды, не вспомнил,
Ничего, кроме правды, не знал,
Ничего, кроме правды, не понял.
 
 
Кто там был? Он мудрец иль святой?
Пал, как все, безымянным героем.
Все легли под небесной плитой.
Все молчат перед вечным покоем.
 

1979

Легенда о фениксе

 
По горам-небесам налетался,
Намигался стооким крылом.
Скорпионов и змей наглотался
И запел на столбу межевом.
 
 
И молва по земле полетела,
И такие турусы пошли,
Что дерутся внутри его тела
Скорпионы и змеи земли.
 
 
И, от боли не ведая страха,
Он кидается в жар и горит.
Воскресает из пепла и праха;
Остывая, на север летит.
 
 
Тянет хвост над полярной водою,
Остывая в тумане седом.
Камнем падает или звездою,
Застревая навек подо льдом.
 
 
И, отдавшись морскому простору,
Он влачит свою згу под водой,
Ледяную бродячую гору
Изнутри освещая собой.
 
 
Раздражённые гады морские
Возникают из тёмных пустот.
А утопшие души людские,
Выплывая, царапают лёд…
 
 
Наши старые раны заноют
На погоду последнего дня.
И моря-океаны покроют
Скорпионы и змеи огня.
 
 
Ярый Феникс, не ведая страха,
Загорится с землей и водой.
И восстанет из нашего праха,
И навеет нам сон молодой.
 

1979

Фонарь

 
Где мудрец, что искал человека
С фонарём среди белого дня?
Я дитя ненадёжного века,
И фонарь озаряет меня.
 
 
Полый шар распылённого света
Поднимает в лесу и степи.
Не даёт никакого ответа,
Но дорогу сулит по цепи.
 
 
Вкруг него порошит и круглится
Туча птиц и ночной мелюзги.
Метеорным потоком роится,
А за роем не видно ни зги.
 
 
Заливайтесь, античные хоры!
На смолу разменялся янтарь.
Я прошёл за кудыкины горы
И увидел последний фонарь.
 
 
И услышал я голос привета,
Что напомнил ни свет ни зарю:
– Сомневаюсь во всём, кроме света!
Кто пришёл к моему фонарю?
 
 
– Человек! – я ответил из ночи.
– Человек? Заходи, коли так! —
Я увидел горящие очи,
Что глядели из света во мрак.
 
 
Не тужи, моя жизнь удалая,
Коли влипла, как муха в янтарь!
Поддержи меня, сила былая!.. —
И вошёл я в горящий фонарь.
 
 
Я увидел прозрачные мощи,
Волоса или мысли оплечь.
Я вперился в безумные очи,
Я расслышал бессвязную речь.
 
 
Не увидеть такого от века,
Не распутать такого вовек:
Он искал днём с огнём человека,
Но в огне должен быть человек!
 
 
Поддержи меня, сила былая!
Я фонарь проломил изнутри.
 
 
И народные хоры, рыдая,
Заливались до самой зари:
 
 
«За приход ты заплатишь судьбою,
За уход ты заплатишь душой…»
И земной и небесной ценою
Я за всё расплатился с лихвой.
 
 
Сомневаюсь во всём, кроме света,
Кроме света, не вижу ни зги.
Но тягчит моё сердце поэта
Туча лжи и земной мелюзги.
 

1979

«Повернувшись на Запад спиной…»

 
Повернувшись на Запад спиной,
К заходящему солнцу славянства,
Ты стоял на стене крепостной,
И гигантская тень пред тобой
Убегала в иные пространства.
 
 
Обнимая незримую высь,
Через камни и щели Востока
Пролегла твоя русская мысль.
Не жалей, что она одинока!
 
 
Свои слёзы оставь на потом,
Ты сегодня поверил глубоко,
Что завяжутся русским узлом
Эти кручи и бездны Востока.
 
 
Может быть, этот час недалёк!
Ты стоишь перед самым ответом.
И уже возвращает Восток
Тень твою вместе с утренним светом.
 

1979

Вздох

 
Сукин сын протрезвел на минуту,
Очутившись один на мосту.
Только вздох по любви и уюту,
Словно птица, обмёрз на лету.
 
 
Покатился тот вздох по равнине,
Застучал ледяной пустотой.
Мать родная, ты вспомни о сыне
И ворота навстречу открой.
 
 
Сотрясая ночные болота,
Словно кашель, застывший в грудях,
Он закатится прямо в ворота
И со стоном растает в руках.
 

1979

Муха

 
Смертный стон разбудил тишину —
Это муха задела струну,
Если верить досужему слуху.
– Всё не то, – говорю, – и не так. —
И поймал в молодецкий кулак
Со двора залетевшую муху.
 
 
– Отпусти, – зазвенела она, —
Я летала во все времена,
Я всегда что-нибудь задевала.
Я у дремлющей Парки в руках
Нить твою задевала впотьмах,
И она смертный стон издавала.
 
 
Я барахталась в Млечном Пути,
Зависала в окольной сети,
Я сновала по нимбу святого,
Я по спящей царевне ползла
И из раны славянской пила…
– Повтори, – говорю, – это слово!
 
 
– Отпусти, – повторила она, —
Кровь отца твоего солона,
Но пьяней твоей бешеной славы.
Я пивала во все времена,
Залетала во все племена
И знавала столы и канавы.
 
 
Я сражалась с оконным стеклом,
Ты сражался с невидимым злом,
Что стоит между миром и Богом…
– Улетай, – говорю, – коли так. —
И разжал молодецкий кулак… —
Ты поведала слишком о многом.
 

1979