Текст книги "Уходящие в вечность"

«Воспоминания о войне» Николая Никулина

Книг с таким или подобным названием написано множество. Многие войны прогремели с давних времен, ведутся они и по сей день. И у каждого очевидца – свои воспоминания о его личной войне.

В этом Николай Никулин, бывший сержант Волховского фронта, не одинок. Он тоже рассказал о своей войне. Но то, как он это сделал, заставляет после прочтения его воспоминаний задуматься, ощутив особый взгляд неординарного человека на эпизоды, случающиеся в каждой войне. Более полувека Николай Николаевич проработал в Эрмитаже хранителем нидерландской и немецкой живописи. Он автор свыше 200 книг и статей, заведовал кафедрой зарубежного искусства в Институте имени Репина, являлся профессором и членом-корреспондентом Академии художеств.

Когда закончилась Вторая мировая война, чудом оставшийся в живых сержант Никулин (за четыре года ему довелось побывать связистом, снайпером, санинструктором, артиллеристом, разведчиком и простым пехотинцем) попал в новые для себя условия. Предстояло приспосабливаться к мирной жизни, устраивать собственный быт. О войне вспоминать не хотелось, мысли о ней были неприятны. Учеба и непрерывная работа помогли на время уйти от тяжких военных переживаний. Но постепенно годы смягчили пережитое, и война вернулась воспоминаниями. Они нахлынули на него поздней ненастной осенью 1975 года, когда он проводил отпуск в одиночестве в Прибалтике на берегу моря. За неделю родилась рукопись книги, которую Никулин оценивает как «спонтанное, хаотическое изложение обуревавших меня мыслей». Для него она стала «попыткой освободиться от прошлого, чтобы выскрести из закоулков памяти глубоко осевшую там мерзость, муть и свинство». Описания боев и подвигов в ней сведены к минимуму. Это восприятие войны тех, кто расплачивается за все, гибнет под пулями; кто, в отличие от генералов, победоносных мемуаров не пишет.

Никулин, ставший после войны искусствоведом, образно дает описание первого этапа войны между Советским Союзом и Германией: «В начале войны немецкие армии вошли на нашу территорию как раскаленный нож в масло. Чтобы затормозить их движение, не нашлось другого средства, как залить кровью лезвие этого ножа. Постепенно он начал ржаветь и тупеть и двигался все медленнее. А кровь лилась и лилась. Так сгорело ленинградское ополчение. Двести тысяч лучших, цвет города. Но вот нож остановился. Был он, однако, еще прочен, назад его подвинуть почти не удавалось. И весь 1942 год лилась и лилась кровь, все же помаленьку подтачивая это страшное лезвие. Так ковалась наша будущая победа».

Почему же русские люди веками в массовом порядке идут на смерть? «Потому что НАДО», – отвечает Никулин. Над этим феноменом, присущем русскому солдату, с древних времен задумывался еще летописец «Истории Фридриха» Франц Куглер, описывая битву пруссаков с русскими под Цорндорфом в 1758 году: «И хотя первые шеренги русских уже были уничтожены, на их место решительно вставали следующие. Их также сметали, но за счет подхода других сил ряды их смыкались. Они создавали неприступный вал для противника, который мог быть преодолен не иначе как после уничтожения всех оставшихся русских солдат». Принцип «всех не перебьешь» оставался незыблемым и в Великую Отечественную войну.

Но страх перед смертью нередко все же брал верх, и, по свидетельству Никулина, «находились ловкачи, стремившиеся устроиться на тепленькие местечки: при кухне, тыловым писарем, кладовщиком, ординарцем начальника. Многие сдавались в плен, были самострелы, которые ранили себя с целью избежать боя и возможной смерти. Стрелялись через буханку хлеба, чтобы копоть от близкого выстрела не изобличала членовредительства. Стрелялись через мертвецов, чтобы ввести в заблуждение врачей. Стреляли друг другу в руки и ноги, предварительно сговорившись».

Во время войны сержант Никулин вел личный дневник, где описывал окопную жизнь. Читая его записи, ощущаешь весь ужас обстановки, в которой оказались солдаты: «Хочется пить и болит живот: ночью два раза пробирался за водой к недалекой воронке. С наслаждением пил густую, коричневую, как кофе, пахнущую толом и еще чем-то воду. Когда же утром решил напиться, увидел черную скрюченную руку, торчащую из воронки».

Есть в книге и трагикомические эпизоды. Иначе и быть не могло, ведь война – это продолжение повседневной жизни, только в особых условиях. В ней бывает все. Николай Николаевич с юмором рассказывает о том, как совершенно случайно захватил в плен немецкого солдата, который испугался при этом не меньше его. Но реакция у советского бойца оказалась лучше. К тому же немцу мешал термос с едой за его плечами. «После того как я доставил пленного, мы разлили по котелкам вкуснейший немецкий гороховый суп с салом, – рассказывает Никулин, – поделили галеты и принялись за еду. Какое блаженство!.. Я все же настоял, чтобы моему бедному приятелю, жалкому и вшивому, дали полный котелок горячего супа, и это самое приятное, что осталось в моей памяти от всего трагикомического эпизода».

Солдат из окопа подчас лучше, чем кто-либо находящийся при штабе, видит и оценивает своих командиров. И здесь наблюдательность Никулина вызывает уважение: «Мой командир пехотного полка, как поговаривали, выдвинулся на свою должность из начальника банно-прачечного отряда. Он оказался очень способным гнать свой полк вперед без рассуждений. Гробил его множество раз, а в промежутках пил водку и плясал цыганочку. Командир же немецкого полка, противостоявшего нам под Вороново, командовал еще в 1914–1918 годах батальоном, был профессионалом, знал все тонкости военного дела и, конечно, умел беречь своих людей».

Вывод отсюда напрашивается сам собой, и автор «Воспоминаний о войне» делает его жестко, безжалостно, но удивительно точно: «Война всегда была подлостью, а армия, инструмент убийства, – орудием зла. Нет и не было войн справедливых, все они, как бы их ни оправдывали, – античеловечны».

Наверное, некоторым ветеранам оценки из «Воспоминаний о войне» покажутся чрезмерно резкими, но их автор заслужил на это право своими ранениями, физическими лишениями и психологическими потрясениями. «Те, кто на передовой, – по словам Никулина, – не жильцы. Они обречены. Спасение им – лишь ранение. Те, кто в тылу, останутся живы, вернутся домой и со временем составят основу организаций ветеранов. Они представят войну, о которой сами мало что знают, в романтическом ореоле. И то, что война – это ужас, смерть, голод, подлость, подлость и подлость, отойдет на второй план».

О чем мечтали на войне фронтовики? По мнению Никулина, о ранении как об отпуске. «Ранение – только не тяжелое, не в живот и не в голову, что равносильно смерти, – это очень хорошо. Вот если бы оторвало кисть левой руки или стопу!» Для солдат-фронтовиков – это не только возможность на время перейти в мирную жизнь, но, если повезет, то и поехать в отпуск, чтобы повидаться с родными. А некоторым везло еще больше, и они по инвалидности вообще заканчивали войну для себя.

После войны Николай Николаевич не раз бывал на местах боев под Ленинградом. С болью наблюдал, как запахивались кладбища его однополчан, пытался бороться с этим. Мучился мыслью: «Почему же такой глупой и бездарной была организация наших атак? В лоб на пулеметы». Ему не давало покоя равнодушие к памяти отцов у нынешнего поколения. Вывод, к которому он пришел, заслуживает того, чтобы к нему прислушались: «Это результат общего озверения нации. Политические аресты многих лет, лагеря, коллективизация, голод уничтожили не только миллионы людей, но и убили веру в добро, справедливость и милосердие».

По словам Никулина, трескучая фраза «Никто не забыт, ничто не забыто» выглядит издевательством. А официальные памятники и мемориалы созданы совсем не для памяти погибших, а для увековечения наших лозунгов: «Мы самые лучшие!», «Мы непобедимы!». Каменные, а чаще бетонные флаги, стандартные матери-родины, застывшие в картинной скорби, в которую не веришь, – это овеществленная в бетоне концепция непобедимости нашего строя.

Свою любимую фотографию, висевшую у него в комнате дома и увеличенную до размеров картины, он называл «Поколение уходит в вечность».

Не знаю, чем уж я заслужил благосклонность Николая Николаевича, но мы не только регулярно перезванивались, но и периодически встречались. Я с радостью отзывался на его приглашения посидеть у него дома и отведать в очередной раз кофе, сваренный его очаровательной супругой Ириной Сергеевной. Забегал к нему всегда с новыми идеями и рукописями статей по теме примирения. Помню, как был окрылен, когда получил от Никулина похвалу за переведенную мною книгу Хассо Стахова «Трагедия на Неве». Мне был очень важен взгляд ленинградца-фронтовика на эту немецкую книгу, тем более что написана она была таким же окопным солдатом, находившимся, правда, с другой стороны фронта.

Позже я понял, что своими «Воспоминаниями о войне» он прощался с нами, оставив наказ делать все возможное для предотвращения новых вооруженных конфликтов. Как он признавался, «это попытка ответить самому себе на вопросы, которые неотвязно мучают меня и не дают покоя, хотя война давно уже кончилась, да, по сути, кончается и моя жизнь, у истоков которой была эта война». Он имел полное право так говорить, отдав войне четыре лучших года своей юности. Мало кто из мальчишек 1923 года рождения уцелел. Николаю Никулину несказанно повезло. По его словам, у него был ангел-хранитель. Однако, даже несмотря на это, девять месяцев из своих четырех военных лет он провел в медсанбатах и госпиталях после нескольких ранений и контузий.

Иногда я чувствую, как мне его не хватает. Так чаще всего и бывает, когда находишься рядом с мудрым человеком, привыкаешь к этому, и кажется, что так всегда и будет. Потерю ощущаешь лишь после того, как навечно с ним расстаешься. Он умер по странному стечению обстоятельств в марте 2009 года, как раз в мой день рождения. Теперь эта дата стала для меня двойной.

Но со мною останутся два его фотоснимка, помещенные в «Воспоминаниях о войне». Он был действительно красивым человеком. На панихиде в храме, что находится в Институте имени Репина, где преподавал долгие годы профессор Никулин, собралось очень много народа: молодежь из числа студентов, люди среднего возраста и коллеги-искусствоведы. А вот ветераны были в основном представлены фотографиями в траурных рамках на институтском стенде под названием «Участники Великой Отечественной войны». Теперь там появился и снимок Николая Николаевича Никулина – благороднейшего человека, ушедшего в вечность к своему боевому поколению.

Крест примирения

Для ветеранов 124-й стрелковой дивизии 21 января – особая дата. В этот день в 1944 году ее бойцами была освобождена Мга, за что дивизия и получила наименование Мгинской. По сложившейся традиции администрация Санкт-Петербурга выделяет ветеранам дивизии автобус, на котором они отправляются в поездку по местам боев и воинских захоронений, возлагают венки, вспоминают погибших товарищей.

В 2004 году поездка получилась необычной. Практически она превратилась в своеобразный маршрут памяти и примирения над солдатскими могилами, хотя вначале предусматривалось возложение венков только к советским обелискам на Невском пятачке и Синявинских высотах. Неожиданно в автобусе возник спор об открытом в сентябре 2000 года немецком солдатском кладбище у деревни Сологубовка под Мгой. Некоторые участники поездки были настроены решительно враждебно по отношению к нему. Накалившаяся атмосфера несколько разрядилась на Синявинском мемориале, когда у обелиска погибшим советским воинам мы увидели припорошенный снегом одинокий венок. Когда его очистили, обнаружилась лента с надписью на немецком языке. Венок возложил генеральный консул Германии в Санкт-Петербурге еще в ноябре в национальный германский день траура. Поездка на Синявинский мемориал сотрудников немецкого Генконсульства в этот день стала уже традицией: таким образом, свыше десяти лет они чтят память своих противников по прошлой войне. Второй венок они каждый год кладут к центральному кресту на своем воинском захоронении в Сологубовке.

Узнав об этом, мало кто уже возражал против предложения посмотреть, как же немцы ухаживают за могилами соотечественников. Ехать пришлось недолго. Уже издали, из деревни Сологубовка, на вершине холма можно было различить здание православной церкви, расположенной рядом с немецким захоронением.

Автобус остановился на площадке перед входом на кладбище, откуда открылась панорама этого сооружения. Несмотря на внушительные размеры (пять гектаров), выглядело оно достаточно просто и скромно. В центре выделялся большой черный крест. Такие же кресты, только значительно меньшего размера, группами по три в ряд были вкопаны на всем пространстве кладбища. Под ними находятся останки немецких солдат. Каждый из них увековечен на больших плитах в алфавитном порядке. Воинских званий здесь нет. Перед смертью все равны.

То, что каждый из погибших немцев был поименно назван, заставило многих ветеранов Мгинской дивизии задуматься и провести параллель с увековечением памяти наших солдат. Постепенно споры стали смолкать, хотя самые рьяные противники все еще настаивали на своем, протестуя против подобного немецкого присутствия на ленинградской земле. И вдруг случилось то, что навсегда останется загадкой. На помощь, подобно высшему разуму, пришла природа. Внезапно один из ветеранов воскликнул: «Смотрите!» В центре кладбища поднималась стена густого тумана. В лучах январского солнца черный крест неожиданно стал менять свою окраску. Он начал как бы светиться изнутри и вдруг вспыхнул золотом. Некоторые из ветеранов стали креститься. Послышалось: «Это знак свыше. С нами говорят души погибших немцев, призывая простить их за все прегрешения».

Заместитель председателя совета ветеранов 124-й Мгинской дивизии Владимир Михайлович Спиндлер предложил: «Надо откликнуться. Давайте прикрепим нашу ленту к памятнику Скорбящей матери у входа на кладбище. Она оплакивает всех солдат Второй мировой войны. Мы таким образом почтим память и наших однополчан, погибших и пропавших без вести при освобождении этой Сологубовки».

Когда мы покидали немецкое кладбище, туман все еще нависал над немецкими могилами. Все так же золотился крест. У подножия немецкого памятника лежали цветы российских ветеранов войны. Фигуру Скорбящей матери опоясывала красная лента с надписью «Однополчанам, павшим в боях за Ленинград». Было чувство, что не удивительное природное явление, а высшая благодать снизошла на сологубовскую землю и прекратила споры о немецком кладбище.

«Ромовые бабы» голодного Ленинграда

Когда в 2005 году я переводил книгу Хассо Стахова «Трагедия на Неве», то обратил внимание на следующую фразу: «Лишь сегодня стали доступными фотографии из советских архивов, показывающие нам производство пирожных и конфет на ленинградских кондитерских фабриках для партийной элиты в Смольном. Датированы они декабрем 1941 года, когда ежедневно от голода уже умирали сотни людей».

Признаюсь честно, не поверил я тогда немецкому писателю. Но в силу своей военной профессии, как бывший офицер информационно-аналитических служб, заинтересовался источником, которым воспользовался Стахов. Им оказалась немецкая книга «Blockade Leningrad 1941–1944», где и помещены эти фотографии. Авторы ссылались на то, что найденные ими снимки принадлежат Центральному государственному архиву кинематографии и фотодокументов в Санкт-Петербурге.

Раздобыв немецкую книгу, я посетил архив, где и показал помещенные в ней фотографии. Рядом положил на стол недавно изданный фотоальбом «Ленинград в годы Великой Отечественной войны» с пояснительным текстом доктора исторических наук Валентина Ковальчука. В нем на странице 78 была представлена как раз одна из немецких фотографий.

Подпись в отечественном фотоальбоме гласила: «12.12.1941 года 2-я кондитерская фабрика. Начальник цеха А. Н. Павлов, мастер-кондитер С. А. Краснобаев и подручная Е. Ф. Захарова за осмотром готовых батонов».

Ковальчук был твердо уверен, что речь шла исключительно о блокадном хлебе.

Немецкий вариант подписи был аналогичным за исключением последних слов. Они звучали там, как «осмотр готовой продукции». То есть смысл у этой фразы был более широким.

С нетерпением ждал я, когда принесут оригинал фотографии, чтобы выяснить, были ли это кусочки блокадного хлеба или какие-то другие изделия, больше всего по виду похожие на плитки шоколада или пряники?

Когда работники архива положили данный снимок на стол, то стало ясно, что речь шла о кондитерских изделиях, которые на недостаточно качественных копиях действительно могли восприниматься как дольки блокадного хлеба. Выяснилось, что снимок сделан был 12 декабря 1941 года журналистом Александром Михайловым, известным фотокорреспондентом ТАСС, который фотографировал по официальному заказу, что немаловажно для дальнейшего понимания ситуации. В 2014 году эта фотография была выложена в Интернете и вызвала широкий отклик. Один из исследователей увеличил ее и пришел к выводу, что это пряники по типу тульских, которые изготавливались на этой фабрике. Я с этим согласился.

Не исключено, что Михайлов действительно получил официальный заказ с целью успокоить советских людей, проживающих на Большой земле. Нужно было показать советскому народу, что в Ленинграде положение не такое уж бедственное. Поэтому взята была в качестве объекта одна из кондитерских фабрик, которая, как выяснилось, действительно продолжала в голодном городе изготавливать сладкую продукцию для избранных, по так называемому литерному пайку. Им пользовались члены-корреспонденты Академии наук, известные писатели, например Всеволод Вишневский, военные и партийные деятели высокого ранга, ответственные работники Смольного. Как оказалось, их было не так уж и мало, скорее всего, несколько десятков тысяч человек, если учесть, что на выработку литерной продукции работал по меньшей мере целый цех кондитерской фабрики. Два миллиона голодных ленинградцев о подобной сладкой продукции ничего не знали, а если и догадывались, то молчали из-за страха репрессий.

Что было написано под фотографией сразу же после ее изготовления, неизвестно. Архивная карточка на фотоснимок составлена была 3 октября 1974 года, и именно тогда была сделана запись об осмотре «готовых батонов». Видимо, составитель карточки из-за контрастности снимка не разглядел характера продукции, а обратил внимание исключительно на изможденные лица ее производителей. А может быть, и не захотел этого видеть. Символично, что фотокарточка получила подобную подпись именно в 1970-е годы. В это время на волне культа личности Брежнева и руководства КПСС повсеместно пропагандировалась мысль, что голод блокады охватил всех без исключения, ну и конечно, партийный аппарат, как «неотъемлемую часть народа». Тогда активно внедрялся лозунг «Народ и партия едины». Ни у кого даже и мыслей не должно быть о том, что на кондитерской фабрике в блокадную зиму 1941 года бесперебойно продолжалось изготовление сладкой продукции.

В этом же архиве мне удалось обнаружить еще два интересных снимка.

Под первым из них, где крупным планом изображен человек на фоне разложенных по всему столу пирожных, имеется такая подпись:

«Лучший сменный мастер «энской» кондитерской фабрики» В. А. Абакумов. Коллектив под его руководством регулярно перевыполняет норму. На снимке: товарищ Абакумов проверяет качество выпечки «венских пирожных». 12.12.1941 г. Фото: А. Михайлов. ТАСС».

Другая фотография изображает процесс производства пирожных. Подпись гласит: «12.12.1941 года. Изготовление «ромовых баб» на 2-й кондитерской фабрике. А. Михайлов. ТАСС».

Как видно из этих подписей, здесь не делалось никакой тайны о характере продукции. Здесь даже назван номер этой «энской» кондитерской фабрики.

В 2012 году издательство «Новое литературное обозрение» в Москве выпустило двухтомный «Дневник» Любови Шапориной. В годы войны она, известный театральный критик, находилась в блокадном Ленинграде. В ее записи за 10 декабря 1941 года я обнаружил еще одно упоминание о «ромовых бабах». Вот что дословно было написано о посещении Шапориной Александринского театра: «В буфете продавались ромовые бабы по карточкам. За три бабы вырезали 200 гр. кондитерских изделий».

Признаюсь, что когда я все это узнал, то стало особенно горько. Было чувство, что меня обманули, притом самым бессовестным образом. Оказалось, что в дурмане лжи советского периода я существовал долгие годы, но еще обиднее было осознавать, что в нем и поныне проживают сотни тысяч моих земляков.

Возможно, именно поэтому я стал в различных аудиториях рассказывать людям историю этих фотографий. Меня интересовала их реакция на это. Большинство людей вначале встречали эту информацию в штыки. Когда же я демонстрировал снимки, то наступало молчание, а потом люди начинали говорить, как будто их прорывало. Вот что, к примеру, поведала Майя Александровна Сергеева, заведующая библиотекой в Музее обороны и блокады Ленинграда. Оказалось, что такие случаи ей были известны по рассказам. Летом 1950 года, еще будучи девчонкой, она услышала подобную историю на даче под Ленинградом, когда увидела женщину, вывесившую на просушку 17 пальто. Сергеева спросила: «Чьи эти вещи?» Та ответила, что они принадлежат ей с блокадных пор. «Как так?» – удивилась девочка. Оказалось, что женщина работала на шоколадной фабрике в блокадном Ленинграде. Шоколад и конфеты, а также другие кондитерские изделия изготавливались, по ее словам, там непрерывно всю блокаду. Внутри фабрики можно было поглощать шоколадную продукцию. Но строжайше, под угрозой расстрела, запрещалось что-либо выносить наружу. Мать этой женщины в это время умирала от голода, и тогда она решилась вынести пачку шоколада, спрятав ее под прическу. У нее были удивительно густые волосы, которые сохранились и в 50-годы. Самое сложное и страшное было пронести первую пачку ворованной продукции. Но благодаря этому мать выжила. Затем она стала делать это регулярно, продавая шоколадки или обменивая их на хлеб и другие вещи, пользовавшиеся особым спросом на «блошиных рынках». Постепенно ей стало хватать денег не только на покупку хлеба, но и на приобретение дорогостоящих изделий. Наверное, 17 пальто – это далеко не все, что ей удалось выторговать в голодном Ленинграде, когда люди за бесценок продавали самое дорогое. Особенно это проявилось весной и летом 1942 года, когда население в организованном порядке стали отправлять в эвакуацию. Везде запестрели наклеенные на стенах объявления о срочной продаже вещей. Этим сразу же воспользовались спекулянты, за бесценок скупая драгоценности и старинную утварь.

Недавно я нашел новые подтверждения данной истории. В исследовании Р. Бидлак «Рабочие ленинградских заводов в первый год войны» сообщается, что из 713 работников кондитерской фабрики имени Крупской, трудившихся здесь в конце 1941 – начале 1942 года, никто не умер от голода. В то же время на заводе «Севкабель» умирало по пять человек в день. Профессор Сергей Яров приводит в книге «Блокадная этика» свидетельства ленинградцев о том, что «сыты были только те, кто работал на хлебных местах».

Петербургский историк Александр Кутузов обнаружил также интересные документы, касающиеся краж с кондитерских фабрик. По его данным, в декабре 1941 года зав. орготделом горкома партии Л. М. Антюфеев докладывал А. А. Жданову: «Особенно увеличились кражи на хлебозаводах и кондитерских фабриках. Например, извозчик Федоров (2-я кондитерская фабрика) пытался вынести несколько десятков пряников. В чемоданчике у агента снабжения Кузнецовой обнаружено 40 пирожных (!). 12 пряников пытался вынести с этой же фабрики зам. начальника снабжения Щербацкий».

В книге А. Пантелеева «Живые памятники» я прочитал, что в самую лютую пору блокады в адрес обкома ленинградских профсоюзов пришел телеграфный запрос из Куйбышева, куда эвакуировалось советское правительство: «Сообщите результаты лыжного кросса и количество участников». После этого я окончательно признал правоту Хассо Стахова, написавшего в «Трагедии на Неве», что «для красных господ предназначался пряник, а для народа – кнут и смерть».