Текст книги "Ищем человека: Социологические очерки. 2000–2005"

Исследования последних лет обнаруживают значимость исторических координат для национальной самоидентификации россиян.

В разгар перемен и тревог перестройки на первый план в качестве локуса массовой идентификации вышла «малая родина», но с 1994 года приоритет получило историческое измерение. К нему несомненно относятся и такие показатели, как «великие люди», «военная мощь», а также традиционные символы (праздники, памятники). Отождествление с современными структурами (государством) заметно утратило свое значение в переломные годы и лишь отчасти восстановило его в последнее время. Довольно редкой была и апелляция к «передовому строю» как предмету гордости: попытки утвердить в массах новый, послеоктябрьский отсчет исторического времени не увенчались успехом (см. табл. 2).

Таблица 1.

«Что в первую очередь связывается у Вас с мыслью о нашем народе?»

(% от числа опрошенных*)

Таблица 2.

«С какой даты, эпохи, события начинается, по Вашему мнению, история нашей страны?»

(% от числа опрошенных)

Наиболее значимы исторические координаты для пожилых (55 лет и старше – 52 % упоминаний), для сторонников КПРФ.

«Глубина» реальной массовой исторической памяти невелика и, как видно из материалов исследований (см. ниже табл. 3 и 7), удерживает преимущественно события и лица двух последних веков (XIX и XX): претензия на историческую самоидентификацию обращена преимущественно к «незапамятным», мифологическим временам.

Такое распределение «начальных» ориентиров исторической памяти очевидно свидетельствует о ее мифологизирующей функции: необходимости удержать такую систему символических координат, которая сохраняла бы и оправдывала сложившийся набор приоритетов и табу. Значение «реальных» (эмпирически известных) точек отсчета, в том числе современных, как видим, остается минимальным, – несмотря на массовые политические пристрастия последних лет.

Многолетние наблюдения за состоянием массовой исторической памяти в рамках программы «Советский человек» позволяют судить о высокой стабильности основных ее параметров – как событийной, так и персонализированной структур.

Таблица 3. Самые значительные события XX века

(% от числа опрошенных*)

Распределение оценок событий – которые, собственно, и задают структуру исторического сознания, – как видим, довольно устойчиво, динамика значений сравнительно невелика и объяснима. Наблюдаемые в ряде позиций колебания оценок в 1999 году, отчасти нарушающие общие тенденции, связаны с особенностями момента наблюдения (начало года, непосредственно после тревожных переживаний финансового кризиса 1998 года).

Не лишены интереса «возрастные» особенности восприятия исторических феноменов. Так, по исследованию 2003 года, Первая мировая чаще всего (20 % при средней 14 %) отмечается самыми молодыми (до 25 лет) – явный признак «школьной» памяти. А октябрь 1917 года вызывает значительно больше внимания в старших группах (40–54 года и старше 55 лет – соответственно 46 % и 49 %), у молодежи до 25 лет это событие отмечают только 23 %; очевидно, в данном случае работает скорее «советская» память, чем «школьная». Для более молодых (до 24 и 25–40 лет) особенно важными оказываются Чернобыль (41 % и 37 %), войны в Афганистане (27 %) и в Чечне (41 % и 34 %), избрание В. Путина президентом (17 % из самых молодых). В старших группах заметно чаще средних значений упоминаются победа 1945 года, смерть Сталина, полет Гагарина, распад СССР. При этом, как видно из таблицы 3, победа 1945 года сохраняет в общественном мнении бесспорный приоритет для всех моментов исследования и для всех групп. Среди других событий только советский космический прорыв конца 50-х, увенчанный полетом Ю. Гагарина, привлекает внимание более половины опрошенных.

Оценки исторических координат массового сознания дополняет распределение мнений о событиях прошлого, которыми гордятся.

Таблица 4.

«Что из перечисленного в истории нашей страны вызывает у Вас чувство гордости?»

(% от числа опрошенных*)

За четыре с лишним года распределение «горделивых» оценок почти не изменилось – разве что индустриализация вызывает меньше восторгов, а святые подвижники – больше. Несколько выше оцениваются перемены последних лет.

Таким образом, при подчеркнуто нравственном взгляде на исторические феномены, выходящие далеко за рамки XX столетия, центральным (осевым) событием для российского исторического сознания последних лет века оказывается та же победа 1945 года с продолжающими ее научно-космическими успехами 50-х и начала 60-х. Это предмет гордости для всех возрастов, но в наибольшей мере – для старших (87 % в группе 40–54 года и 92 % у более пожилых). Космические успехи также чаще отмечают в старших возрастах (65 % и 61 % в группах 40–54 года и старше 55 лет). После 40 лет чаще гордятся также советским строем (22 %), терпением и стойкостью русских (48–50 %), русской интеллигенцией (12–14 %). А чуть более позитивные оценки последнего периода (перестройки и реформ) связаны с позицией младших групп, в которых гордятся этими переменами 10–13 %.

Для полноты картины обратимся к объектам «стыдящегося» исторического сознания (см. табл. 5).

Практически без перемен остались масштабы оценок бедности-неустроенности, отставания от Запада, военных поражений. Более остро переживаются грубость нравов, косность, дух рабства, а также репрессии сталинских лет. Заметно изменилось отношение к власти, ее действий реже стыдятся. Бедности и хамства, а также развала СССР чаще всего стыдятся пожилые люди. А отсталости, репрессий, рабского духа – преимущественно в средних возрастных группах.

Центральное событие, своего рода ось не только отечественной, но мировой истории в общественном мнении – победа 1945 года. Ничего сравнимого с этим феноменом в массовой исторической памяти не существует, особенно после того, как поблекли представления об Октябрьской революции 1917 года. Следует отметить некоторые особенности восприятия событий 1945 года в социальной памяти.

Как показывают опросы, преобладающая трактовка войны 1941–1945 годов в общественном мнении вполне совпадает с официально принятой еще со сталинских времен – на первом плане не всемирный масштаб (часть Второй мировой), не антифашистская направленность, а то, что война была «отечественной», т. е. призванной спасти свое государство от враждебных сил. Преобладающее внимание к победоносному окончанию войны вытесняет из массовой памяти трудные вопросы о ее истоках, предвоенной политической ситуации, поражениях и потерях. (Как видно из таблиц 4 и 5, победой гордятся почти 90 % опрошенных, а стыдятся поражений – всего 16 %.) Российская память о великой военной победе поддерживает представление об успешной конфронтации СССР с внешним миром, между тем как в Европе в связи со Второй мировой войной вспоминают прежде всего о преодолении исторического конфликта и успехах мирного развития.

Таблица 5.

«Что вызывает у Вас чувство стыда и огорчения, когда Вы обращаетесь к российской истории XX столетия?»

(% от числа опрошенных*)

Можно обнаружить определенную структурность в массовом восприятии исторических периодов (XX века, более ранние периоды для общественного мнения просто не значимы) (см. табл. 6).

Оценки определенных периодов мало изменяются, диапазон колебаний сравнительно невелик. В разной мере преобладают позитивные представления о временах правления царя, Хрущева, Брежнева и, разумеется, Путина. Остаются преимущественно негативными оценки периода революции, правления Сталина, Горбачева, Ельцина. Только в самых старших возрастах (55 лет и старше) в 2003 году преобладают положительные оценки революционного и сталинского периодов, а также отрицательные мнения о дореволюционной эпохе. Особенно резок перепад в суждениях о сталинском времени: если в возрасте 40–54 лет соотношение позитивных и негативных его оценок составляет 24:52, то у тех, кому 55 лет и больше, – 48:33.

Стоит остановиться на некоторых особенностях динамики оценок периодов. В качестве наблюдаемого показателя удобно взять простейший индекс – разность между процентами опрошенных, выбравших позитивные и негативные суждения относительно соответствующего периода времени (см. рис. I).

Таблица 6. «С какой оценкой периодов истории России Вы бы скорее согласились: что принесло…»

(% от числа опрошенных*)

Если принять во внимание уже упоминавшуюся специфику ответов 1999 года (настроения после дефолта), то можно обнаружить только одну явно выраженную тенденцию: последовательное уменьшение частоты отрицательных оценок сталинского времени. Видимо, с этим связано ухудшение мнений о времени Хрущева, первого официального критика сталинизма. Некоторое уменьшение доли негативных оценок периодов правления Горбачева и Ельцина в 2003 году по сравнению с предшествующей волной исследования, скорее всего, объясняется преувеличенно паническими настроениями начала 1999 года.

Рисунок 1.

Индексы оценок исторических периодов XX века

(разность между числом опрошенных*, выбравших позитивные и негативные суждения относительно соответствующего периода времени, %)

Наиболее позитивными представляются общественному мнению эпохи, носящие стабилизационный характер (на языке французских исторических аналогий – «термидорианский»), – периоды правления Брежнева и Путина. Кстати, индекс оценок последнего периода в 2003 году практически точно воспроизводит соответствующий показатель оценок времени Брежнева через призму панического 1999 года.

Может возникнуть недоумение: почему сочетаются как будто усиливающееся чувство стыда и огорчения из-за сталинских репрессий (см. табл. 5) и слабеющий негативизм в отношении этой эпохи? Но если обойти тот же 1999 год, когда в дефолте винили реформы 90-х, оказывается, что внимание к репрессиям сохраняется примерно на одном уровне. Те, у кого террор 20-50-х вызывает стыд и огорчение, заметно хуже судят о сталинском времени (индекс -34 при средней величине -18). Но память о злосчастной войне в Афганистане практически не влияет на оценки эпохи Брежнева. А среди отметивших чеченскую войну как одно из важнейших событий XX века оценки периода правления Путина даже несколько выше средних.

Видимо, это означает, что со временем – если не действуют особые факторы актуализации – память о мрачных сторонах определенного периода как бы обесцвечивается, утрачивает непосредственное политическое и нравственное значение, превращаясь в простую историческую «метку». Так происходит с памятью об афганской авантюре, об оккупации Чехословакии в 1968 году. Но это не относится ко все еще «живой», политически и нравственно значимой памяти о сталинизме, которая остается полем острой современной конфронтации сил и принципиальных позиций. Что же касается оценок разных сторон современной действительности (т. е. периода действующего президента), то они пока существуют вне замкнутого контекста, как бы вне взаимной связи, ибо, как сказано было некогда, «довлеет дневи злоба его»; сведенные воедино оценки прошедших эпох и исторических деятелей остаются уделом последующего времени.

На рисунке i видно, что линии оценок исторических периодов во всех трех исследованиях волнообразны, по форме напоминают синусоиды, означающие чередование преобладания позитивных и негативных суждений. Известная особенность отечественной истории минувшего сложного века состоит в том, что практически каждая следующая эпоха (ее лидеры, идеологемы, ее массовое сознание) отрицает эпоху предыдущую, обвиняя ее деятелей во всех возможных грехах (что не мешает преемственности стиля и методов управления, подчинения, осмысления и пр.). И ищет аналогий в «позапрошлой» эпохе, отринутой непосредственно прошлой. Так при Сталине искали опору в патриотической монархии, при Хрущеве – в досталинском революционаризме, при Брежневе вновь обращались к сталинским образцам, при Горбачеве реабилитировали «оттепель», а в постперестроечные времена все чаще и на всех уровнях с тоской вспоминают «застойную» стабилизацию. В каждом случае не происходит ни реального возврата «позапрошлого», ни превращения его в предмет исследовательского внимания, скорее имеет место попытка конструирования сугубо утилитарных социальных мифологем.

Еще одна – и весьма важная – рамка структурирования исторического времени определяется набором действующих лиц, сохраняющих значение для массового сознания. Наглядное подтверждение – список «самых выдающихся» людей, составляемый респондентами в каждой волне исследований по программе «Советский человек».

Как состав, так и динамика списка представляют предмет для содержательного исследовательского интереса.

«Голова» списка (собственно, первый десяток имен) почти не подвержена изменениям. Правда, после 1989 года по понятным причинам из фокуса исторического внимания полностью исчезают фамилии основателей марксистского учения и уходит на задний план инициатор перестройки. Первые две строки списка занимают создатели империй – российской и советской. (Как было видно из предыдущего изложения – см. таблицу 6 – период революции оценивается скорее негативно, но главное лицо этого периода, В. Ленин, сохраняет позиции в общественном сознании прежде всего как государственный деятель.) На последующих строках – главные для сегодняшнего общественного мнения имена-символы отечественной культуры, науки и военных (в том числе космических – Гагарин, Королев, Циолковский) успехов.

Характерны траектории популярности (упоминаемости) ряда имен и выраженных ими символических функций в рассматриваемых списках.

В 1989 году К. Маркс собирал 40 % опрошенных, в 1994-м – 6 %, в 1999-м – 5 %, в 2003-м – 4 %. Идеологическая оболочка советской державности оказалась предельно слабой, способной разрушиться и почти полностью утратить свое значение, – притом что сама державность, напротив, демонстрирует свою живучесть.

В то же время от волны к волне исследования растет значение Сталина: 11 % – 28 % – 35 % – 40 %… Это несомненно связано с ростом всего «державного» компонента массового сознания и угасанием попыток как-то преодолеть наследие жесточайшей диктатуры.

Второй раз за все время работы над исследовательской программой «Советский человек» в списке самых выдающихся людей появляется – и почти на том же уровне популярности – фамилия действующего лидера (в 1989 году у Горбачева 8-е место и 18 %, в 2003 году у Путина 7-е место и 21 %).

Таблица 7.

«Назовите десять самых выдающихся людей всех времен и народов»

(% от числа опрошенных*)

И, разумеется, никак не обойти вниманием весьма показательную динамику популярности другого персонажа: Гитлера в 1989 году назвали самым выдающимся менее 3 %, в 1994-м – 9 %, в 1999-м – 7 %, в 2003-м – 11 %.

Отметим некоторые особенности «групповых» характеристик массового выбора в последней волне исследования в 2003 году. Имя Ленина называют преимущественно люди старших возрастов – 53 % в группе старше 55 лет и только 36 % среди самых молодых (при средней частоте 43 %). Имя Сталина наиболее популярно среди старших (54 %), менее всего – в младшем рабочем возрасте (25–40 лет) – 32 %, в самой молодой группе интерес к нему заметно выше (38 %). А императора Петра чаще указывают в двух младших группах (48 % и 46 %), чем в старших (44 %, 350 %): похоже, что это признак «книжной» или «экранной» массовой памяти. Ю. Гагарин – герой преимущественно молодежный (космос, наука), а Г. Жуков – «ветеранский». Как Пушкина, так и Путина скорее предпочитают более молодые, в первом случае действует, видимо, школьная память, во втором – современные политические пристрастия.

Имя Гитлера чаще (18 %!) называют самые молодые, до 25 лет, реже (по 11 %) – в возрасте от 25 до 55 лет, совсем редко (5 %) – те, кому за 55, т. е. находящиеся в зоне влияния «военной» памяти.

Примечательно, что избравшие В. Путина чаще среднего включают в список также Брежнева – 21 % (при среднем 12 %), Гагарина – 40 % (33 %), Горбачева – 18 % (8 %). Частота упоминаний Ленина, Сталина мало отличается в этом случае от средних значений, а Петр I назван даже реже среднего – 38 % (43 %). А включившие в список Сталина обнаруживают также повышенное внимание к Ленину (70 %), Брежневу (18 %), Гагарину (40 %) и… Гитлеру (18 %, при средней 11 %). Те же, кто счел самым выдающимся Гитлера, заметно чаще назвали Сталина (69 %), Ленина (53 %), Петра I (47 %), Ивана Грозного (10 %), а также Горбачева (13 %). Подобные сочетания предпочтений кажутся неожиданными и невероятными в плане идеологическом – который здесь, скорее всего, большого значения не имеет, – но могут быть понятными, если на первый план выступает реальное или воображаемое сходство признаков «державности», «жесткости», «решительных мер» и т. п.

В общем и целом «персональные» рамки массового исторического сознания, как и следовало ожидать, вполне соответствуют рассмотренным выше рамкам «событийным».

По известному выражению Гегеля, единственное, чему учит история, – это тому, что люди не умеют извлекать из нее уроков. Он имел в виду «истинную», разумную историю и тех, кто ее творит, – правителей, воителей. Если же спуститься на уровень действующего исторического сознания – будь оно элитарно-политическим или массовым, – то оказывается, что именно исторические конструкции постоянно служат важнейшим средством социального, даже социально-политического самоутверждения и социально-политического воспитания. Поэтому представление исторических рамок (в литературе, преподавании и пр.) неизменно оказывалось полем жесточайших конфронтаций, цензурных запретов, ухищрений и лицемерия, сознательного и скрытого.

Как хорошо известно, с достаточно давних времен власти предержащие, особенно те, которые нуждались в единомысленном послушании подданных, стремились добиться того, чтобы историческая идентификация недвусмысленно служила оправданию наличного порядка и актуальной политики[8]8
  Известный французский автор передает летописный рассказ о том, как жестоко были покараны первым китайским императором Цинь Ши-хуанди ученые, которые «копались в прошлом, ища доводов, способных опорочить настоящее и смутить народ» (Кайуа Р. Миф и человек. Человек и сакральное. М., 2003. С. 107).


[Закрыть]. Наведение «идеологической дисциплины» в советский период предполагало многократные «зачистки» исторического прошлого, переоценки событий и деятелей, а вместе с тем и ученых авторитетов, учебников и пр. (Пародийное отображение таких процедур – одна из главных тем «Фермы животных» Дж. Оруэлла.) История «с историей», однако, имеет склонность продолжаться – по меньшей мере в виде имитации. Свежим примером может служить недавно (с конца 2003 года) начатая чистка школьных учебников от «псевдолиберальной» крамолы, от «очернения» отечественного прошлого и – что, видимо, главное – от сомнений в достоинствах нынешних властей. Безальтернативная политическая ситуация нуждается в соответствующем представлении истории.

Прямой поддержки в сегодняшнем общественном мнении подобные устремления как будто пока не находят.

Таблица 8.

«Какая из точек зрения Вам ближе?»

(% от числа опрошенных)

Как и следовало ожидать, в наибольшей мере склонны знать «всю правду» более молодые, образованные и демократически настроенные. Но распределения мнений в различных социальных и политических группах, в принципе, довольно близки. Так, если у молодежи до 25 лет соотношение вышеприведенных суждений составляет 20:73,то У по' жилых (старше 55 лет) – 26:65, У высокоообразованных – 18:78, у малообразованных – 24:65, в электорате СПС – 15:82, у сторонников КПРФ – 29:64.

Оценивать такие мнения приходится с неизбежными оговорками: мы видим, что общественное мнение само по себе сплошь и рядом не обладает способностью противостоять прикрытому давлению, тем более если это последнее подкреплено, например, авторитетом популярного политического деятеля. Большинство не приемлет цензуру, но готово согласиться с государственным контролем СМИ, не одобряет диктатуры, но не может возражать «управляемой демократии», – и уж тем более не способно противостоять переписыванию исторических стандартов. Особенно если это делается под видом возвращения к привычным, давно устоявшимся образцам.

К таким образцам, как уже отмечалось, несомненно относится и установка на изоляцию и противопоставление собственной страны остальному миру – под каким бы предлогом или идеологическим «соусом» это блюдо ни подавалось. В этой точке предельно сближаются официальные и массовые позиции, а чаще всего – еще и примыкающие к ним обеим интеллигентски-элитарные концепции.

Таблица 9.

«Включаться в мировую культуру или бороться с чуждым влиянием? С каким из суждений Вы бы скорее могли согласиться?»

(% от числа опрошенных*)

Некоторые подвижки заметны, но невелики; «бороться» с чуждыми влияниями готовы вдвое чаще, чем «включаться» в мир. Причем только самые молодые (до 25 лет) предпочитают первый вариант (40:36), в других возрастных группах соотношение меняется в пользу готовых «бороться», достигая у тех, кому 55 лет и старше, 11:63. Среди высокообразованных такая пропорция составляет 26:49 (т. е. не отличается от средней!), у имеющих среднее образование – 22:52, у малообразованных – 20:52.

А возвращения России «статуса великой, уважаемой державы» ждали от будущего президента в январе 2000 года 55 % опрошенных, а в январе 2004 года – 58 %, сближения с Западом – в 2000 году 8 % опрошенных, в 2004-м – 7 %. Причем среди имеющих высшее образование процент ждущих восстановления статуса великой державы выше среднего, а ожидающих сближения с Западом – ниже среднего (опрашивалось по 1600 человек).

Когда перед респондентами (в последней волне по программе «Советский человек») был поставлен вопрос, от чего России стоило бы избавиться, оказалось, что 18 % указало на «неуважение к собственному прошлому», 14 % – «подражание чуждым образцам жизни», и только 3 % выразили мнение, что избавляться нужно от «попыток противопоставить себя всему остальному миру», еще 4 % – «от претензий на главную роль в мире» (подавляющее большинство избрало такие варианты ответов, как «нищета», «пьянство», «беспорядок в жизни», «лень» и пр.).

По всей видимости, только в редкие и недолгие периоды отечественной истории суммирование лозунгов великой державы и «великого противостояния» остальному миру служило наступательной политике и идеологии – где-то в эпоху Екатерины II и после Второй мировой войны, в конце 40-х и в конце 50-х годов прошлого века. Во все прочие времена, тем более в нынешние, идеи великодержавного противостояния – это идеи «оборонительного» изоляционизма (если не просто капитулянтского, поскольку шансов на успех они не имеют).

Давно стало ясно, что простого и легкого пути «в мир», в Европу у России нет, что экономическая, социальная и политическая «плата» за реальное вступление страны в мировое сообщество будет весьма высокой. Да и само такое вступление, если оно произойдет – не в одночасье, а в результате ряда долгих и мучительно-сложных процессов, – скорых выгод бывшей великой империи не сулит. Если у каких-то наивных либералов в конце 80-х и были иллюзии легкого и приятного превращения страны в «нормальную» державу, то они давно развеяны ходом событий – и динамикой социальных настроений тоже. «Западный» (точнее, общемировой и в этом смысле «глобальный») путь означает для России лишь трудный и длительный – рассчитанный на десятилетия и поколения – путь развития современной экономики, современного государства и современной демократии.

От «догоняющей модернизации» России, как и большинству стран мира, спрятаться некуда. Вопрос в том, насколько рациональным и эффективным – или, напротив, насколько мучительным и нерациональным – может быть такой процесс. В конечном счете, насколько это можно видеть сегодня, он ведет к формированию некоего единого и в то же время многообразного мира. Иной вариант – всестороннее, более или менее привычное загнивание страны под прикрытием отработанных лозунгов «самобытности» (на деле – повторения известных истории образцов разложения в социетальном масштабе). Первый из них требует огромного и целенаправленного напряжения сил, активной роли правящих и интеллектуальных элит. Второй вариант, напротив, в особых усилиях не нуждается, поскольку опирается на исторически заданную инерцию, на энтропию распада. Поэтому он и выходит на передний план на любом трудном повороте событий. Поэтому и сохраняется порочный круг противостояния-изоляции. И постоянно воспроизводится привычный механизм конфронтации страны с миром и временем. Отсюда и «извечное» стремление придать значение вечным символам врага, жертвы, героя, вождя и прочей атрибутике мифологических конструкций будущего-прошлого.

В определенной, хотя и ограниченной мере роль движущей, «толкающей» силы для современной России исполняют внешние влияния, обусловленные существующей системой ее связей с мировым рынком и мировой политикой. Они шаг за шагом размывают, обесценивают барьеры изоляционизма и косности, но не создают стимулов для самостоятельного, стимулируемого изнутри развития.

Создается впечатление, что в сегодняшней России нет сил, способных разорвать порочный круг «вечного возвращения» к беспомощному противостоянию. Как мы видим, преобладающая часть социальной и интеллектуальной элиты склонна скорее оправдывать этот круг, чем искать способы разорвать его. Большая часть современных публикаций о «путях» России исполнена ламентаций об утраченном счастливом прошлом, осуждений «Запада» и «западников». Голосов другой стороны практически не слышно. Историческая проблема – надолго, может быть, на несколько поколений – в том, чтобы эта сторона смогла определиться и представить обществу варианты выхода из «инерционного» тупика.