Текст книги "Предательство профессора Преображенского. Рукописи горят. Наблюдения и заметки"

13. Я тебя породил…

««Ох, ничего доброго у нас, кажется, не выйдет в квартире», – вдруг пророчески подумал Борменталь»» после того, как ученые эскулапы дружно указывают Шарикову его собачье место в «социальном обществе»:

– Вы стоите на самой низшей ступени развития… вы еще только формирующееся, слабое в умственном отношении существо, все ваши поступки чисто звериные…

Такие вещи можно говорить в лицо недоразвитой личности, когда личность не может за себя постоять. А между собой, меж равных, можно оценить ситуацию разительно иначе:

– Иван Арнольдович, это элементарно… … Да ведь гипофиз не повиснет же в воздухе. Ведь он все-таки привит на собачий мозг, дайте же ему прижиться. Сейчас Шариков проявляет уже только остатки собачьего, и поймите, что коты – это лучшее из всего, что он делает. Сообразите, что весь ужас в том, что у него уж не собачье, а именно человеческое сердце, – утверждает профессор, убеждая Борменталя не рассматривать Шарикова как «человека с собачьим сердцем».

После сытного ужина Борменталь в очередной раз везет Шарикова в цирк – смотреть слонов, поскольку «Слоны – животные полезные». А Преображенский принимается думать какую-то глубокую думу, ходить по комнате из угла в угол, бормотать, напевать «к берегам священным Нила…» Потом он достает из стеклянного шкафа «узкую банку» и принимается, «нахмурившись, рассматривать ее на свет огней. В прозрачной и тяжкой жидкости плавал, не падая на дно, малый беленький комочек, извлеченный из недр Шарикова мозга. … Филипп Филиппович пожирал его глазами, как будто в белом нетонущем комке хотел разглядеть причину удивительных событий, перевернувших вверх дном жизнь в пречистенской квартире. Очень возможно, что высокоученый человек ее и разглядел. … Он долго палил вторую сигару, совершенно изжевав ее конец, и, наконец, в полном одиночестве, зелено окрашенный, как седой Фауст, воскликнул:

– Ей-богу, я, кажется, решусь.

На что намерен решиться «высокоученый» – сказано с явной иронией – «человек», начисто лишенный, как выясняется, профессиональной, интеллектуальной да и общечеловеческой совести? Вне всякого сомнения, на убийство подопытного Шарикова. Вразрез со своей болтовней о том, что «На человека и на животное можно действовать только внушением» и лаской как «Единственным способом, который возможен в обращении с живым существом», профессор на всем протяжении СС ведет себя крайне агрессивно. Не случайно Полиграф Полиграфович, учинивший погром с наводнением, спрашивает:

– Бить будете, папаша?

– Болван! – по своему обыкновению, ругательством отвечает Преображенский на вполне обоснованный вопрос.

– Ну, ладно, опомнился и лежи, болван, – говорит профессор псу, после того как тот разгромит квартиру, будет изловлен, усыплен и избавлен от боли в ошпаренном боку, и это в устах Преображенского именно ласковое обращение.

Итак, с одной стороны, «ласка» и «внушение», а с другой…

– Я бы этого Швондера повесил, честное слово, на первом суку, – воскликнул Филипп Филиппович, яростно впиваясь в крыло индюшки (когда узнает своеобразный «круг чтения» Шарикова, обозначенный, впрочем, одной-единственной книгой: «перепиской Энгельса с этим… как его – дьявола – с Каутским»).

– Швондерова работа! – кричал Филипп Филиппович (в ответ на реплику Шарикова, что «господа все в Париже» – Ю. Л.). – Ну, ладно, посчитаюсь я с этим негодяем.

– Клянусь, что я этого Швондера в конце концов застрелю, – так реагирует эскулап, увидав бумагу Шарикова о прописке «в квартире номер пять у ответственного съемщика Преображенского».

МБ пишет: «Шариков в высшей степени внимательно и остро принял эти слова, что было видно по его глазам». И хотя ассистент, заметив реакцию Полиграфа, останавливает профессора, но агрессивность Преображенского некоторое время спустя передается и Борменталю.

– Ведь это – единственный исход (убийство Шарикова – Ю. Л.). Я не смею вам, конечно, давать советы, но, Филипп Филиппович…

Из дальнейшего выясняется: эскулапы уже вели подобные разговоры и, возможно, не однажды.

– В прошлый раз вы говорили, что боитесь за меня, и если бы вы знали, дорогой профессор, как вы меня этим тронули…

В общем-то, доктор не прочь порешить Шарикова, но опасается правосудия.

– И не соблазняйте, даже и не говорите, – профессор заходил по комнате, закачав дымные волны, – и слушать не буду. Понимаете, что получится, если нас накроют…

Чуть ниже Преображенский «с жаром заговорил по-немецки в его словах несколько раз звучало русское слово „уголовщина“». Стало быть, он вполне осознает в грядущий «миг кровавый, на что он руку поднимал» (М. Ю. Лермонтов. Смерть поэта).

– Тогда вот что, дорогой учитель, если вы не желаете, я сам на свой риск накормлю его мышьяком, – не унимается Борменталь.

– Нет, я не позволю вам этого, милый мальчик. … На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками.

– Я – московский студент, а не Шариков, – напыщенно произносит профессор, отказываясь «бросать коллегу в случае катастрофы», а самому «выскочить на мировом значении».

Какой дешевый пафос! Можно подумать, среди московских студентов не бывает ни жуликов, ни прохвостов, ни убийц!

«До последней степени взвинченный Борменталь сжал сильные худые руки в кулаки, повел плечами, твердо молвил:

– Кончено. Я его убью!

– Запрещаю это! – категорически ответил Филипп Филиппович».

Далее следует безобразная сцена с приставанием пьяного Шарикова к спящей Зине, разгневанной в связи с этим Дарьей Петровной, решительным Борменталем, вознамерившимся «пощупать морду» (И. Ильф и Е. Петров. Двенадцать стульев) негодяю, категорическим противодействием этому Преображенского и лукавым воплем полузадушенного фигуранта:

– Вы не имеете права биться!

На следующее утро Шариков пропадает из квартиры и отсутствует там несколько дней. «Борменталь пришел в яростное отчаяние, обругал себя ослом за то, что не спрятал ключ от парадной двери, кричал, что это непростительно, и кончил пожеланием, чтобы Шариков попал под автобус». Затем Борменталь бежит в домком и там ругается со Швондером. Политически подкованный председатель домкома по старой дореволюционной памяти – колоритный штрих! – отвечает доктору переиначенной библейской цитатой, крича «что он не сторож питомца профессора Преображенского». («И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему». Быт. 4:9). Слова Швондера звучат и комично, и зловеще. Комично, потому что в его ответе контурно обозначаются роли действующих лиц: Борменталь прибегает посланцем от Преображенского – создателя Шарикова, а сам Швондер, науськивавший Шарикова на профессора, от чьих рук тот в итоге и погибает, – это безусловный Каин. Зловеще – потому что Шариков – несомненно брат Авель, убиваемый братом Каином, в нашем случае – братьями – Преображенским и Борменталем, – ибо все люди – братья, даже если они и собачатся меж собой.

Через три дня, когда исчезнувший наконец возвращается в качестве «заведующего подотделом очистки города Москвы от бродячих животных (котов и пр.)», «Филипп Филиппович… посмотрел на Борменталя. Глаза у того напоминали два черных дула, направленных на Шарикова в упор». Ассистент устраивает заведующему крутейшую нахлобучку, причем «Филипп Филиппович во все время насилия над Шариковым хранил молчание» (а как же «Никого драть нельзя?» – Ю. Л.), а через пару дней, когда Шариков приводит в дом сослуживицу, но разоблаченный Преображенским, получает от нее заслуженного «Подлеца» и поэтому грозит ей «сокращением штатов», происходит весьма знаменательный эпизод.

– Как ее фамилия? – спросил у него Борменталь. – Фамилия! – заревел он и вдруг стал дик и страшен.

– Васнецова, – ответил Шариков, ища глазами, как бы улизнуть.

– Ежедневно, – взявшись за лацкан Шариковской куртки, выговорил Борменталь, – сам лично буду справляться в чистке – не сократили ли гражданку Васнецову. И если только вы… Узнаю, что сократили, я вас… собственными руками здесь же пристрелю. Берегитесь, Шариков, – говорю русским языком!

В эту минуту Полиграф пугается по-настоящему, поскольку «здесь же пристрелю» означает только одно: Борменталь обзавелся оружием. И хотя Шариков находит в себе силы пробормотать:

– У самих револьверы найдутся, – вместе с тем он ясно понимает: это не стандартная и ничего не значащая угроза «Я тебя убью!», сказанная во время жгучей ссоры; это прямое предупреждение, подкрепленное повторным борменталевским возгласом:

– Берегитесь!

Чтобы спасти свою жизнь, Шарикову следует что-то предпринять. По всей видимости, он бежит к Швондеру, и тот советует ему заявить «куда следует», ибо ситуация складывается нешуточная, чреватая тем, о чем поведает в 1928 г. А. Толстой в повести «Гадюка». Там бывшая «кавалерист-девица» Ольга Зотова, сохранившая с гражданской войны револьвер, расстреливает в коммунальной квартире свою счастливую соперницу Лялечку. Надо полагать, подобные случаи в то время были нередки.

После визита обманутой Шариковым барышни «Ночь и половину следующего дня висела, как туча перед грозой, тишина. Все молчали», – констатирует автор, явно намекая на трагический исход противостояния между творцом и сотворенной им тварью. Гроза не замедлила грянуть. «Профессор Преображенский в совершенно неурочный час принял одного из своих прежних пациентов, толстого и рослого человека в военной форме», причем могущественный заступник профессора (а это оказался именно он) «настойчиво добивался свидания и добился». То есть покровительство покровительством, а в непоказанное время всяк сверчок знай свой шесток. Приезжает начальник по весьма срочному делу.

– Питая большое уважение… Гм… Предупредить. Явная ерунда. Просто он прохвост… – Пациент полез в портфель и вынул бумагу, – хорошо, что мне непосредственно доложили…

Бумагой оказывается донос Шарикова. «…А также угрожая убить председателя домкома товарища Швондера, из чего видно, что хранит огнестрельное оружие. И произносит контрреволюционные речи, даже Энгельса приказал своей социалприслужнице Зинаиде Прокофьевне Буниной спалить в печке, как явный меньшевик со своим ассистентом Борменталем Иваном Арнольдовичем, который тайно не прописанный проживает у него в квартире». Всякий донос – дело мерзопакостное, тем не менее Шариков не лжет: все им написанное – чистая правда, и даже насчет «огнестрельного оружия», о котором Полиграф говорит предположительно. Кстати, урок ябеды дает Шарикову в бытность его Шариком сам профессор, когда ябедничает по телефону своему облеченному властью благодетелю Петру Александровичу и при этом – в отличие от «лабораторного существа» – явно передергивает факты (об этом я говорил выше).

Преображенский, разумеется, благодарен посетителю, однако походя обижает и его: что поделать – натура, от нее не уйдешь.

– Вы позволите мне это оставить у себя? – спросил Филипп Филиппович, покрываясь пятнами. – Или, виноват, может быть, это вам нужно, чтобы дать законный ход делу?

– Извините, профессор, – очень обиделся пациент, и раздул ноздри, – вы действительно очень уж презрительно смотрите на нас. Я… – И тут он стал надуваться, как индейский петух.

Преображенский тут же извиняется и успокаивает посетителя, но мы-то знаем, что решительно никому из советских деятелей хозяин дома не доверяет. В главе III, рассуждая о водке, он обменивается с Борменталем следующими репликами:

– А водка должна быть в 40 градусов, а не в 30, это, во-первых, – а во-вторых, – бог их знает, чего они туда плеснули. Вы можете сказать – что им придет в голову?

– Все, что угодно, – уверенно молвил тяпнутый.

– И я того же мнения, – добавил Филипп Филиппович.

Профессору воспользоваться бы случаем, переговорить со своим знакомцем, высокопоставленным советским военным или чекистом, чтобы как-то решить проблему с Шариковым. Петр Александрович мог вызвать его «на ковер», обстоятельно переговорить по душам, вежливо попросить оставить профессора в покое, наконец, посулить взамен «шестнадцати аршин» «в квартире номер пять у ответственного съемщика Преображенского» какую-нибудь иную жилплощадь. Под угрозой «разъяснения» Полиграф моментально убрался бы из «похабной квартирки» – только бы его и видели. Преображенский, однако, решает иначе. Пока жив Шариков, покоя доктору не видать.

«Преступление созрело и упало, как камень, как это обычно и бывает». Преступление! МБ прямо говорит о нем, хотя профессор, встретив Шарикова, вернувшегося домой «С сосущим нехорошим сердцем», поначалу пытается решить конфликт без хирургического вмешательства:

– Сейчас заберите вещи: брюки, пальто, все, что вам нужно, – и вон из квартиры!

– Как это так? – искренне удивился Шариков.

– Вон из квартиры – сегодня, – монотонно повторил Филипп Филиппович, щурясь на свои ногти.

Требования профессора абсолютно несправедливы: изгонять прописанного жильца с его законных квадратных метров – это беззаконие, но Преображенскому никакой закон не писан. Возможно, профессор, зная характер своего подопечного, сознательно провоцирует его, – чтобы иметь моральное право зарезать. «Какой-то нечистый дух вселился в Полиграфа Полиграфовича; очевидно, гибель уже караулила его и срок стоял у него за плечами. Он сам бросился в объятия неизбежного и гавкнул злобно и отрывисто:

– Да что такое в самом деле! Что, я управы, что ли, не найду на вас? Я на 16 аршинах здесь сижу и буду сидеть.

– Убирайтесь из квартиры, – задушенно шепнул Филипп Филиппович.

«Шариков сам пригласил свою смерть. Он поднял левую руку и показал Филиппу Филипповичу обкусанный с нестерпимым кошачьим запахом – шиш. А затем правой рукой по адресу опасного Борменталя из кармана вынул револьвер». Ассистент оказывается не робкого десятка, и в результате его действий «распростертый и хрипящий лежал» на кушетке «заведующий подотделом очистки, а на груди у него помещался хирург Борменталь и душил его беленькой малой подушкой». Человек по имени Полиграф Полиграфович Шариков перестает существовать.

14. Атавизм

После содеянного Борменталь «сидел в кабинете на корточках и жег в камине собственноручно тетрадь в синей обложке из той пачки, в которой записывались истории болезни профессорских пациентов! Лицо… у доктора было совершенно зеленое и все, ну, все… вдребезги исцарапанное. И Филипп Филиппович в тот вечер сам на себя не был похож». По словам автора, об этом рассказывает Зина, «когда уже кончилось», и добавляет: «Впрочем, может быть, невинная девушка из пречистенской квартиры и врет…» Но читателю все ясно: Борменталь заметает следы, поскольку в руки возможного следствия не должно попасть ни одного упоминания о том, что Шариков – это «человек, полученный при лабораторном опыте путем операции на головном мозгу». Именно человек, а не подопытный кролик, который, как мы знаем, издох.

«Ночь в ночь через десять дней после сражения в смотровой в квартире профессора Преображенского» ее обитателей будят.

– Уголовная милиция и следователь. Благоволите открыть.

Навстречу органам выходят все насельники квартиры. С какой стати? А с такой: они знают о криминале, произошедшем в квартире, и появление милиции может самым печальным образом сказаться на каждом. Последним появляется «Прежний властный и энергичный Филипп Филиппович, полный достоинства», который «очень поправился в последнюю неделю». Еще бы! Ведь устранен такой могучий внешний раздражитель. «Человек в штатском» предъявляет профессору «ордер на обыск… и арест, в зависимости от результата». Оказывается, возбуждено уголовное дело:

– По обвинению Преображенского, Борменталя, Зинаиды Буниной и Дарьи Ивановой в убийстве заведующего подотделом очистки МКХ Полиграфа Полиграфовича Шарикова.

– Ничего я не понимаю, – ответил Филипп Филиппович, королевски вздергивая плечи, – какого такого Шарикова? Ах, виноват, этого моего пса… которого я оперировал?

– Простите, профессор, не пса, а когда он уже был человеком. Вот в чем дело.

– То есть он говорил? – спросил Филипп Филиппович. – Это еще не значит быть человеком. Впрочем, это не важно. Шарик и сейчас существует, и никто его решительно не убивал.

Преображенский лжет, спасая свою репутацию, свободу и жизнь, и мы в отличие от «уголовной милиции и следователя» это знаем достоверно точно. Главная ложь профессора заключается в том, что он не признает в Шарикове человека. С этим стоит разобраться.

Выше я высказывал предположение о триединой сущности Шарикова: пес Шарик, Клим Чугункин, профессор Преображенский. В полуночной беседе с Борменталем Филипп Филиппович, говоря о Шарикове, утверждает:

– Но кто он – Клим, Клим, – крикнул профессор, – Клим Чугунков (Борменталь открыл рот) – вот что-с: две судимости, алкоголизм, «все поделить», шапка и два червонца пропали (тут Филипп Филиппович вспомнил юбилейную палку и побагровел) – хам и свинья…

Преображенский заблуждается. Ненависть к Шарикову совсем затмила его и без того куцые аналитические способности. Несмотря на безусловное сходство этих двух личностей, Шариков кардинально отличается от Чугункина: первый так или иначе развивается, второй задолго до того, как напоролся на нож «в пивной „Стоп-сигнал“ у Преображенской заставы», останавливается в своем развитии.

Проследим, насколько это возможно, эволюцию Шарикова от собаки до человека.

В начале в нем, конечно же, больше животного, нежели человеческого. Он гоняется за котами, блох пытается ловить зубами, бьет стекла в чужих квартирах, пристает к женщинам, пьет, словом, ведет себя как невоспитанный, а порой и глупый мальчишка, особенно в тот день, когда «наглотался зубного порошку». Вместе с тем он умеет читать, прекрасно играет на балалайке, в полемике не уступает доктору, так что порой ставит его в тупик, ловко обстряпывает дельце с московской пропиской и при этом решает многоходовую интеллектуальную задачу, состоящую из поиска имени, самонаречения, получения документов и отчуждения части жилплощади у лопуха-профессора. Конечно, неискушенного Шарикова ведет по этому пути опытный Швондер, но многое Полиграфу приходится делать самому, причем впервые в жизни. А его категорическое нежелание воевать говорит об умении настолько хорошо делать логические выводы из происходящего, что порою он выглядит умнее всех в СС.

– Я воевать не пойду никуда! – вдруг хмуро тявкнул Шариков в шкаф.

Швондер оторопел, но быстро оправился и учтиво заметил Шарикову:

– Вы, гражданин Шариков, говорите в высшей степени несознательно. На воинский учет необходимо взяться.

– На учет возьмусь, а воевать – шиш с маслом, – неприязненно ответил Шариков, поправляя бант.…

– Я тяжко раненный при операции, – хмуро подвыл Шариков, – меня, вишь, как отделали, – и он показал на голову.…

– Мне белый билет полагается.

Неглупо, не так ли? Даже профессор – ученый, доктор, «европейское светило» и «величина мирового значения» – раздраженно думает, получив очередной «отлуп» от Шарикова: «Еще немного, он меня учить станет и будет совершенно прав».

Украв «два червонца» и пропив их в кабаке, Шариков по реакции окружающих понимает, что так поступать нехорошо, и – в отличие от Клима Чугункина – устраивается на работу, деньги-то ведь нужны, а от «папаши» -крохобора, зажавшего полтинник «в пользу детей Германии» и выдающего прислуге деньги в точности до копейки («вот тебе 8 рублей и 16 копеек на трамвай») – это при его-то барышах! – денежных вспомоществований ждать не приходится. Будучи подшофе и неудачно покусившись на «невинную девушку» Зину, Шариков, взятый в оборот и за горло великим и ужасным Борменталем, извиняется перед нею и Дарьей Петровной, но поскольку дело-то молодое, решает обзавестись законной подругой жизни по фамилии Васнецова. До этого бывшему псу тоже надо было додуматься. Правда, операционный шрам во всю голову он объясняет раной, полученной «на колчаковских фронтах», но кому из мужчин не приходится лгать, чтобы добиться своего от той или иной барышни? Налицо опять же развитие шариковской личности. Возможно, пожив некоторое время с Васнецовой, Полиграф осознал бы необходимость любви в отношениях с женщинами, но именно любви как развивающееся существо он и лишен. Его «отцы-основатели» вообще никого не любят, кроме самих себя.

Борьбу между животным и человеческим началами в Шарикове МБ подает еще одним изысканным и тонким ходом: глаголами, характеризующими его реплики и высказывания. Полиграф в СС не только «говорит», но «гавкает», «лает» и «тявкает». Лает Полиграф несколько раз, причем, пролаяв, репликой ниже уже говорит или отвечает; и наоборот: сперва отвечает или говорит, а спустя несколько предложений – лает.

Например, при своем первом появлении в СС война «человеческого с собачьим» оформляется в нем следующей парой фраз:

– Что-то вы меня, папаша, больно утесняете, – вдруг плаксиво выговорил человек.…

– Разве я просил мне операцию делать? – человек возмущенно лаял (здесь и далее полужирный шрифт мой – Ю. Л.).

При погроме в ванной комнате:

– Ни пса не видно, – в ужасе пролаял он в окно.…

– Котяра проклятый лампу раскокал, – ответил Шариков, – а я стал его, подлеца, за ноги хватать, кран вывернул, а теперь найти не могу.

При разговоре с Преображенским насчет имени Полиграф:

– Я не господин, господа все в Париже! – отлаял Шариков.…

– Ну да, такой я дурак, чтобы я съехал отсюда, – очень четко ответил Шариков.

При появлении Васнецовой в квартире профессора:

– Я на колчаковских фронтах ранен, – пролаял он.…

– Ну, ладно, – вдруг злобно сказал он, – попомнишь ты у меня. Завтра я тебе устрою сокращение штатов.

А при беседе Преображенского со Швондером (насчет документов для Шарикова) лает не только Полиграф, но и сам профессор!

– И очень просто, – пролаял Шариков от книжного шкафа.

– Я бы очень просил вас, – огрызнулся Филипп Филиппович, – не вмешиваться в разговор.

Первое значение глагола «огрызнуться» – это «издать короткое злобное ворчание, лай, урчанье и т. п., грозя укусить» (Большой толковый словарь русского языка под редакцией С. А. Кузнецова). Как же измучил бывший пес ученого мужа, если последний опускается до собаки!

Гавкает Шариков всего один раз, аккурат перед собственной смертью. «Он сам бросился в объятия неизбежного и гавкнул злобно и отрывисто:

– Да что такое в самом деле! Что, я управы, что ли, не найду на вас? Я на 16 аршинах здесь сижу и буду сидеть».

Тявкает он тоже один раз – при полемике со Швондером насчет войны, – но какое это многозначительное тявканье.

– Я воевать не пойду никуда! – вдруг хмуро тявкнул Шариков в шкаф.…

– На учет возьмусь, а воевать – шиш с маслом, – неприязненно ответил Шариков, поправляя бант.

А многозначительна характеристика шариковской «репризы» потому, что точно так же МБ характеризует и влиятельного педофила (третьего пациента) в самом начале повести: «…взволнованный голос тявкнул над головой.

– Я слишком известен в Москве, профессор. Что же мне делать?»

Так происходит «смычка» Шарикова с элитой тогдашнего советского общества. Выходит, Полиграф ничем не отличается от человека, вхожего в круг общения профессора. Вот и утверждай после всего этого «перелая», что Шариков не человек! Тем более что глагол «лаять» впервые появляется в СС из уст собаки в адрес человека – Дарьи Петровны, поначалу прогонявшей Шарика из своих кухонных апартаментов.

– Чего ты? Ну, чего лаешься? – умильно щурил глаза пес. – … и он боком лез в дверь, просовывая в нее морду.

– Все ваши поступки чисто звериные, – беснуется профессор, пытаясь морально растоптать своего «питомца».

Не помню кто сказал: сравнивать зверей с людьми оскорбительно для зверей. Разве звери имеют возможность заниматься тем, что творят люди и чем занимается Преображенский?

– Я заботился совсем о другом, об евгенике, об улучшении человеческой породы. И вот на омоложении нарвался. Неужели вы думаете, что из-за денег произвожу их? Ведь я же все-таки ученый.

– Вы великий ученый, вот что! – молвил Борменталь, глотая коньяк.

Преображенский на самом деле ученый, великий ученый, но вместе с тем он и великий обыватель, мещанин, приспособленец. Как себя ни обманывай, но работает он действительно ради денег, ради комфорта, вкусных, сытных и обильных обедов, ради сигар, коньяка и «Аиды» в Большом по вечерам. Подвижника, работающего на благо людей и общества, из него, увы, не получилось. Не может трудиться во имя идеалов гуманизма тот, кто ненавидит и презирает род людской. А профессор людей презирает и ненавидит. Это выясняется из его беседы с Борменталем о ничтожности сделанного открытия:

– Доктор, человечество само заботится об этом и в эволюционном порядке каждый год упорно, выделяя из массы всякой мрази, создает десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар.

Вот как. Оказывается, род людской – это масса мрази, служащая сырьем для производства гениев. Мразью называет профессор и Шарикова. Однажды из такого же человеческого сырья природа сотворила еще одного гения – самого Преображенского. Он совершает грандиозное открытие, но чем же украшает земной шар? Десятками или, быть может, сотнями омоложенных им – по 50 червонцев за особь! – похотливых стариков и старух? Слава Богу, что его заботы «об евгенике, об улучшении человеческой породы» не увенчались успехом. Неизвестно, кому сгодились бы результаты его евгенических экспериментов. Пройдет немного времени, и тем же самым займутся нацистские врачи и ученые – благо «сырья» для их чудовищных опытов усилиями вооруженных до зубов дивизий вермахта будет предостаточно. Преображенский по своему образу мыслей и мировоззрению весьма походит он «на хорошо знакомого всем русским старшеклассникам по школьной программе доктора Дмитрия Старцева – Ионыча из одноименного чеховского рассказа, который тоже любил покричать и попугать. У Чехова грозный Ионыч напоминает языческого божка, а Филипп Филиппович после сытного обеда – автору очень важно эту сытость подчеркнуть – древнего пророка, кудесника, жреца, вещуна» (А. Н. Варламов. Михаил Булгаков.).

Пускаясь во все операционные тяжкие по обратному перевоплощению Шарикова в Шарика, профессор сильно рискует. Малейшее неточное движение скальпелем – пациент прикажет долго жить, а всю преображенскую компанию (шайку) повяжут за хирургическую суету. Но все обходится. Предъявив Шарика следователю, Преображенский снисходительно изрекает:

– Наука еще не знает способов обращать зверей в людей. Вот я попробовал да только неудачно, как видите. Поговорил и начал обращаться в первобытное состояние. Атавизм.

«Кошмарного вида пес с багровым шрамом на лбу», услыхав последнюю ложь профессора, мгновенно на нее реагирует и тем самым оставляет последнее слово за собой:

– Неприличными словами не выражаться.

Последнее слово – в своем человеческом облике – произносит почти уже собака, чьи возможности очеловечиться перечеркнуты острыми скальпелями бесчеловечных эскулапов. С человеком, получившимся из собаки, слишком много хлопот, тогда как собака, получившаяся из человека, будет руки лизать за «полчашки овсянки и вчерашнюю баранью косточку».

И грохается в обморок следователь, и велит принести для него валерьянки профессор, и сулит Борменталь в следующий раз спустить Швондера с лестницы, и требует Швондер занести эти слова в протокол…

Но уляжется суматоха в доме Преображенского и уйдут восвояси и, несолоно хлебнув, следователь с милицейскими и «прелестный домком» во главе с ругающимся Швондером, и разойдутся досыпать по своим комнатам профессор, Борменталь, Дарья Петровна, Зина и пес Шарик, и проснутся утром, и все начнется сначала…

А пару дней, а может, пару недель спустя… «Серые гармонии труб играли. Шторы скрыли густую пречистенскую ночь с ее одинокой звездою. Высшее существо, важный песий благотворитель сидел в кресле, а пес Шарик, привалившись, лежал на ковре у кожаного дивана. От мартовского тумана пес по утрам страдал головными болями, которые мучили его кольцом по головному шву.

«Так свезло мне, так свезло, – думал он, задремывая, – просто неописуемо свезло. Утвердился я в этой квартире. … Правда, голову всю исполосовали зачем-то, но это до свадьбы заживет. Нам на это нечего смотреть».

Разумеется, на это смотреть незачем, потому что имеется для бывшего человека зрелище и полюбопытней.

«В отделении глухо позвякивали склянки. Тяпнутый убирал в шкафах смотровой.

Седой же волшебник сидел и напевал:

– К берегам священным Нила…

Пес видел страшные дела. Руки в скользких перчатках важный человек погружал в сосуд, доставал мозги, – упорный человек, настойчивый, все чего-то добивался, резал, рассматривал, щурился и пел:

– К берегам священным Нила…»

Внимательный читатель тоже кое-что видит. Финал повести во многом совпадает с текстом, предваряющим в главе III жуткий эксперимент над Шариком. Автор словами «упорный человек, настойчивый» иронично указывает на то, что Преображенский ничего не понял из произошедшего и, по всей видимости, готовится к следующему эксперименту или предвкушает его. Профессор напевает торжественный марш из оперы Верди «Аида», когда фараон Рамсес отправляет на войну с эфиопами египетскую армию во главе с молодым полководцем Радамесом. Влюбленная в него дочь фараона Амнерис воодушевляет любимого на бой словами: «С победой возвратись!» Доктор Преображенский побеждает «недочеловека», он прекрасно чувствует себя, у него имеются свежие идеи, поэтому новые эксперименты не за горами.

– К берегам священным Нила…