Текст книги "Предательство профессора Преображенского. Рукописи горят. Наблюдения и заметки"

Все верно: быдло должно молчать и слушать, ведь профессор и ему подобные «любят бессловесных» (А. Грибоедов. Горе от ума), не делающих даже попытки отстоять свое человеческое достоинство. А последняя фраза – «учиться и стараться…», – с точки зрения ученого, означает, что Полиграф должен стать либо швейцаром, либо кухаркой, либо прислугой, в лучшем случае, ассистентом доктора Преображенского, работать на него, создавать ему комфортную жизнь и не лезть не в свое дело. Дескать, куда ему, рабочему-то классу, до учебы, пусть лучше «чисткой сараев» занимается, «прямым своим делом». А он будет помыкать им, совать рубли и трояки за мелкие услуги и только в исключительных случаях сажать их – как Борменталя и Шарикова (куда ж от него денешься!) – за свой стол. Посредством профессора МБ, вероятно, иронизирует над плакатной максимой вождя мирового пролетариата «Учиться, учиться и учиться», а если точнее – над цитатой из статьи В. И. Ленина «Попятное направление в русской социал-демократии»: «В то время, как образованное общество теряет интерес к честной, нелегальной литературе, среди рабочих растет страстное стремление к знанию и к социализму, среди рабочих выделяются настоящие герои, которые – несмотря на безобразную обстановку своей жизни, несмотря на отупляющую каторжную работу на фабрике, – находят в себе столько характера и силы воли, чтобы учиться, учиться и учиться и вырабатывать из себя сознательных социал-демократов, «рабочую интеллигенцию»» (В. И. Ленин. ПСС. Т. 4).

Оказавшись в условиях такого психологического концлагеря, Шариков, которому отроду было едва ли месяц, должен был как-то выживать. И он пытается – насколько ему позволяют его умственные способности, генетическая предрасположенность и куцый человеческий опыт.

11. Что в имени тебе моем?

В связи с именем Полиграф Б. Соколов в своей Булгаковской энциклопедии упомянул о каком-то «вымышленном «святом» в новых советских «святцах», предписывающих праздновать День полиграфиста». Однако в интернет-океане мне удалось выудить информацию, куда больше похожую на достоверную, поскольку ее автор ссылается на крупнейшего российского специалиста по антропонимике (раздел ономастики, изучающий антропонимы – имена людей), доктора филологических наук, профессора А. В. Суперанскую. Цитирую: «С 1924-го по 1930 гг. даже издавался специальный календарь – своеобразные революционные святцы. В нем были отмечены все более или менее знаменательные с точки зрения мировой революции даты. И к каждой придуманы имена, которыми рекомендовано называть родившихся в этот день младенцев. … В честь пролетарской полиграфической промышленности предлагалось женское имя Полиграфа. Поэтому с уверенностью можно сказать, что Полиграф Полиграфович – не совсем плод воображения Булгакова» (Наталья Гриднева. Повесть именных лет. Коммерсантъ Власть). Как видим, никакого «святого» по имени Полиграф отродясь не было. В повести сказано: «Когда Зина вернулась с календарем, Филипп Филиппович спросил:

– Где?

– 4-го марта празднуется», – ответило ему новорожденное существо.

Что именно праздновалось 4-го марта 1925 г., уточнить не представляется возможным, поэтому положимся на мнение вышеуказанного профессионала.

К полиграфу – детектору лжи – имя Полиграф не имеет ни малейшего отношения. Его начали разрабатывать за границей в начале 20-х годов прошлого века, и МБ вряд ли мог об этом знать. Да и «окрестили» детектор лжи полиграфом не так уж давно. А вот «Полиграфъ» как «Авторъ многочисленныхъ сочиненій по разнороднымъ предметамъ» и как «Копировальная машина (Словарь иностранныхъ словъ, вошедшихъ въ составъ русскаго языка. Составленъ подъ редакцieю А. Н. Чудинова. С.-Петербургъ. Изданiе книгопродавца В. И. Губинскаго. 1894)», несомненно был известен автору СС. Первое значение нам без надобности, второе подходит как нельзя лучше. В контексте «Собачьего сердца» имя Полиграф можно истолковать как копию, а Полиграф Полиграфович как копию с копии. Копию кого? Вероятно, копию с копии полноценного человека, как это показано в повести. Преображенский в какой-то мере прав, говоря, что Полиграф «еще только формирующееся… существо», начавшее формироваться по воле профессора и так до конца и не сформировавшееся благодаря ему же. Впрочем, считать Шарикова только копией или копией копии человека не стоит. Этому противоречат слова Преображенского, сказанные им Борменталю накануне обратного превращения человека в собаку.

– Весь ужас в том, что у него уж не собачье, а именно человеческое сердце. И самое паршивое из всех, которые существуют в природе!

Насчет «паршивости» сердец разговор особый и он нам еще предстоит.

Шариков, как ни странно это прозвучит, является и копией профессора Преображенского, преломленной или отраженной в каком-то кривом зеркале, и тем не менее эти персонажи, какими они выведены МБ, похожи друг на друга, как, скажем, непутевый сын на респектабельного отца. Поэтому и следует присмотреться к их именам: может быть, это наведет на кое-какие мысли.

Мне думается, МБ нарек своих главных действующих лиц абсолютно сознательно. Прозвание профессора Преображенского начинается на «ф», заканчивается на «п»; Шарикова – соответственно на «п» и на «ф», – словно второе имя является, как я уже сказал, смутным, но отражением первого. Кроме того, имя Полиграф выглядит чуть ли не анаграммой имени Филипп. Дальнейшие выкладки весьма произвольны, но приводят к любопытному результату. Последовательно вычленив из обоих прозваний совпадающие в них буквы, получим следующее: П, л, и, ф – Ф, и, л, п. И это опять же наводит на мысль об отражении. Оставшиеся буквы – о, г, р, а (от Полиграфа); и, п (от Филиппа) – тоже можно приспособить к делу. Добавим к ним литеру «ф» (Шарик, вспомним, ее не знает), имеющуюся в именах профессора и заведующего подотделом очистки – выйдет еще одно имя – Пифагор, – как нельзя лучше подходящее к событиям, происходящим в повести. Если вспомнить об учении Пифагора о переселении душ, то в этом смысле Шариков воплощает собой три ипостаси: пса, Клима Чугункина и… профессора Преображенского. По поводу первых двух вопросов быть не может, поскольку об этом прямо говорится в СС. Предположение насчет третьей требует разъяснений.

Хотя необразованный Шариков и «величина мирового значения» Преображенский являются антагонистами, их похожесть, на мой взгляд, несомненна. Шарик, утвердившись в «похабной квартирке», воспринимает профессора исключительно как «божество». Став человеком, он ничуть не утрачивает пиетического отношения к своему кумиру, теперь уже, можно сказать, отцу, ведь по сути дела гениальный хирург, создавший Шарикова, таковым ему и является. В известном смысле профессор более отец ему, чем был бы, произойди все естественным путем. Именно из желания походить на «отца» бывший пес, «скрещенный» с бывшим Чугункиным, назначает себе отчество, произведенное от его же имени – Полиграф Полиграфович, – ведь у его «папаши» Преображенского то же самое – Филипп Филиппович. Мало того. «Отец» и «сын» схожи и поведением. По пунктам:

1. и тот, и другой бранятся, только профессору это прощается, поскольку он велик и знаменит, а Шарикову вменяется в вину, поскольку он никто и звать его никак.

2. и тот, и другой обожают музыку, правда, разную, но ведь «кому и горький хрен – малина; кому и бланмаже – полынь» (К. Прутков).

3. и тот, и другой категорически нетерпимы к чужому мнению, но Преображенского почтительно слушают, а Шарикову бесцеремонно затыкают рот.

4. и тот, и другой пренебрежительно относятся к людям, стоящим ниже их по положению. Преображенский: «Да, я не люблю пролетариата, – печально согласился Филипп Филиппович». Шариков: «Ну, уж и женщины. Подумаешь. Барыни какие. Обыкновенная прислуга, а форсу как у комиссарши».

5. и тот, и другой одинаково выпивают и даже закусывают практически одним и тем же. «Шариков выплеснул содержимое рюмки себе в глотку, сморщился, кусочек хлеба поднес к носу, понюхал, а затем проглотил».

А Филипп Филиппович «вышвырнул одним комком содержимое рюмки себе в горло», а затем «подцепил на лапчатую серебряную вилку что-то похожее на маленький темный хлебик».

«Выплеснул» – «вышвырнул»; «кусочек хлеба» – «маленький темный хлебик». Почти одно и то же, не правда ли?

6. и тот, и другой лгут, но наивный постоялец профессора не умеет этого делать: «От двух червонцев Шариков категорически отперся и при этом выговорил что-то неявственное насчет того, что вот, мол, он не один в квартире». Преображенский же виртуозен и во лжи:

– Наука еще не знает способов обращать зверей в людей. Вот я попробовал да только неудачно, как видите, – отвечает профессор следователю, пожелавшему лицезреть пропавшего Шарикова, ибо «данные, извините меня, очень нехорошие».

7. Наконец, самое главное: и тот, и другой близки по духу, являясь носителями обывательского образа мыслей: Шариков – советского, Преображенский – антисоветского, что в принципе, как утверждал С. Довлатов, одно и то же.

На мой взгляд, Преображенский – это образованный Шариков, а Шариков – это необразованный Преображенский. Такой вывод напрашивается при скрупулезном сличении двух этих типажей. Профессору еще повезло: будь Шариков более развит в «умственном отношении» на момент имянаречения, он бы мог назваться Полиграфом Филипповичем Преображенским. Эскулапа тогда бы точно хватил кондрашка. Что же касается «трехипостасной» сущности Шарикова, то здесь в гротескном, чудовищном и весьма кощунственном виде предстает троичность как символ христианской веры, где бог-отец, разумеется, Преображенский; бог-сын – пес Шарик; бог-дух святой – Клим Чугункин. В итоге Шариков, выросший телесно из собаки, на самом деле олицетворяет собой Христа – отождествление, повторяю, кощунственное, но оно вытекает из контекста повести. И распинают Полиграфа (оперируют), окончательно обращая в животное состояние, почти как Христа. Нравится нам или нет, но таков, с моей точки зрения, авторский замысел, и игнорировать его невозможно. Тем более что едва ли не основную часть отпущенного Богом творческого времени МБ посвятил дьяволиаде, а в новозаветных главах «Мастера и Маргариты» по сути дела создал антиевангелие.

Ветхозаветные аллюзии в повести тоже имеют место быть: Преображенский – псевдо-Творец, Шариков – псевдо-Адам. Мельком отражается в СС и иудаистское предание о перводеве Лилит, в качестве которой можно рассматривать Васнецову, будущую сослуживицу Шарикова. До собственной Евы Полиграфу-Адаму дожить не удалось.

12. Полиграф Шариков и другие

После операции, гениально проведенной Преображенским, на сцену вместо «милейшего пса» Шарика выходит «хам и свинья» Шариков. В доме профессора начинается веселая жизнь. Так обычно бывает с появлением в семье ребенка. Нового жильца ребенком, конечно, не назовешь, разве что подростком и, надо сказать, весьма трудным. Каждая его выходка, каждое его пренебрежение правилами общежития, каждый его хулиганский поступок тараном бьют по благоденствию и комфорту владельца «похабной квартирки». Что же творит новоиспеченное дитя природы и скальпеля?

1. По-хамски разговаривает с визитерами доктора.

– Кто ответил пациенту «пес его знает!»? Что вы, в самом деле, в кабаке, что ли? – раздраженно вопрошает Преображенский.

Так ведь натурально – в кабаке. Не как в питейном заведении низкого пошиба, а как в месте беспорядка и раздора. Борменталь давно записал в истории болезни прооперированного Шарика: «Такой кабак мы сделали с этим гипофизом, что хоть вон беги из квартиры».

2. Дерзит профессору, своему «отцу» и благодетелю. Или, как сейчас говорят, наезжает на него.

– Хорошенькое дело! Ухватили животную, исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются. Я, может, своего разрешения на операцию не давал. А равно (человек завел глаза к потолку как бы вспоминая некую формулу), а равно и мои родные. Я иск, может, имею право предъявить.

Профессор буквально столбенеет от такой наглости. Он пытается дать отпор «ухваченной животной», но не на того напал.

– Вы изволите быть недовольным, что вас превратили в человека? … Вы, может быть, предпочитаете снова бегать по помойкам? Мерзнуть в подворотнях? Ну, если бы я знал…

– Да что вы все попрекаете – помойка, помойка. Я свой кусок хлеба добывал. А если бы я у вас помер под ножом? Вы что на это выразите, товарищ? – с явной издевкой говорит очеловеченный пес.

«Товарищ» профессор, не выдержав принятого в те годы советского обращения, вспыхивает порохом, но «куды бечь» от остроумного насмешника и ловкого полемиста?

3. Гонясь по старой собачьей памяти за котом, срывает кран в ванной комнате и устраивает вселенский квартирный потоп.

– Котяра проклятый лампу раскокал… а я стал его, подлеца, за ноги хватать, кран вывернул, а теперь найти не могу.

«Минут через пять Борменталь, Зина и Дарья Петровна сидели рядышком на мокром ковре, свернутом трубкою у подножия двери, и задними местами прижимали его к щели под дверью, а швейцар Федор с зажженной венчальной свечой Дарьи Петровны по деревянной лестнице лез в слуховое окно». А затем «Зина и Дарья Петровна в подоткнутых до колен юбках, с голыми ногами, и Шариков с швейцаром, босые, с закатанными штанами шваркали мокрыми тряпками по полу кухни и отжимали их в грязные ведра и раковину».

Примерно такой же разгром, напомню, учиняет и Шарик, когда эскулапы вознамериваются его подлечить.

4. Домогается женщин – не зря же ему эскулап пересаживает «мужские яичники» Клима Чугункина «с придатками и семенными канатиками».

– Полюбуйтесь, господин профессор, на нашего визитера Телеграфа Телеграфовича. Я замужем была, а Зина – невинная девушка. Хорошо, что я проснулась, – говорит ночной порой Дарья Петровна, которая после окончания этой речи, «впала в состояние стыда, вскрикнула, закрыла грудь руками и унеслась».

Тонкий нюанс: домогательства ловеласа-неудачника пресекает именно она, ведь в свои дочеловеческие времена Шарик частенько «лежал на теплой плите, как лев на воротах и, задрав от любопытства одно ухо, глядел, как черноусый и взволнованный человек в широком кожаном поясе за полуприкрытой дверью… обнимал Дарью Петровну. Лицо у той горело мукой и страстью…

– Как демон пристал, – бормотала в полумраке Дарья Петровна, – отстань! Зина сейчас придет. Что ты, чисто тебя тоже омолодили?

– Нам это ни к чему, – плохо владея собой и хрипло отвечал черноусый. – До чего вы огненная!»

Возможно, дурной, но банальный житейский пример оказался заразительным.

5. Оказывается нечист на руку, ибо это он «присвоил в кабинете Филиппа Филипповича два червонца, лежавшие под пресс-папье, пропал из квартиры, вернулся поздно и совершенно пьяный. Этого мало. С ним явились две неизвестных личности, шумевших на парадной лестнице и изъявивших желание ночевать в гостях у Шарикова». Что ж, создать нового «члена социального общества» профессор создает, а вот о его потребностях напрочь забывает. С точки зрения доктора, у Шарикова все есть: его кормят, поят, одевают, обувают и даже развлекают. Преображенскому не приходит в голову, что у Шарикова могут быть какие-то личные желания, требующие денег. Даже детям родители выдают ту или иную сумму на карманные расходы, иначе предприимчивые отпрыски могут извлечь ее из кошельков папы или мамы своими силами. Что и происходит с нахлебником профессора.

6. Усвоив, что из покраж ничего хорошего не выйдет, Шариков устраивается на работу. Но кем, где и как может работать он, необразованный и никакому ремеслу не обученный? Приняв «наследственную» фамилию – Шариков, – Полиграф Полиграфович и род деятельности перенимает у пса.

– Позвольте вас спросить – почему от вас так отвратительно пахнет? – спрашивает у него профессор.

«Шариков понюхал куртку озабоченно.

– Ну, что ж, пахнет… Известно: по специальности. Вчера котов душили, душили…»

Специальность, прямо скажем, поганая, и Шариков осваивает ее не только ради денег, но и от всего своего бывшего собачьего сердца. Однако, положа руку на то же сердце, спросим себя: разве такая профессия не нужна обществу? Разве неприкаянные, брошенные, бродячие животные так уж безобидны? Разве подобные отделы не существуют практически в каждом населенном пункте до сей поры, только называются иначе? Возможно, Шариков в дальнейшем не ограничится одними котами, – на это намекает профессор в разговоре с Борменталем, когда они «бодрствовали, взвинченные коньяком с лимоном», после погрома, учиненного в квартире потомственным котофобом:

– Швондер и есть самый главный дурак. Он не понимает, что Шариков для него более грозная опасность, чем для меня. Ну, сейчас он всячески старается натравить его на меня, не соображая, что если кто-нибудь в свою очередь натравит Шарикова на самого Швондера, то от него останутся только рожки да ножки.

7. Науськанный Швондером и пользуясь непрактичностью Преображенского и примкнувшего к нему Борменталя, Шариков, внедряется в квартиру эскулапа, причем на вполне законных советских основаниях.

– Вот. Член жилищного товарищества, и площадь мне полагается определенно в квартире номер пять у ответственного съемщика Преображенского в шестнадцать квадратных аршин.

Потребовав от Преображенского бумагу для получения документа, «человек, полученный при лабораторном опыте путем операции на головном мозгу», роет профессору «квартирную» яму, куда тот и валится, ведь Шариков вместе с документом получает и прописку. Не случайно доктора накануне обуревали сомнения:

– Да я вообще против получения этих идиотских документов.

8. Став маленьким начальником, бывший пес склоняет к сожительству свою сотрудницу Васнецову, после чего приводит ее в квартиру Преображенского. Впрочем, как честный человек, Шариков собирается жениться.

– Я с ней расписываюсь, это – наша машинистка, жить со мной будет. Борменталя надо будет выселить из приемной. У него своя квартира есть, – крайне неприязненно и хмуро пояснил Шариков.

Этот визит чреват очередной пропиской новоприбывшей жилицы и отчуждением от квартиры профессора других «16 аршин». Преображенскому не без помощи Борменталя удается отбиться. Но если бы девушка настояла на своем, профессору пришлось бы совсем худо. Неизвестно, как бы ужилась мадам Шарикова с Дарьей Петровной и Зиной.

9. Наконец, Шариков пишет на своего создателя донос, но тот, к счастью, попадает в руки высокого покровителя, «крышующего» профессора. Ябеда переполнила чашу терпения доктора, и участь ябедника была решена.

Это отнюдь не полный перечень дел, делишек и деяний Шарикова, рисующих его личность с самой невыгодной стороны. По словам Преображенского, он сооружает из собаки «такую мразь, что волосы дыбом встают», и с этим, пожалуй, можно согласиться. Сколько ни приводи доводов в защиту Шарикова, сколько ни оправдывай его, сколько ни входи в его положение, жить рядом с таким человеком положительно невозможно. Повинен ли он за это смерти? Как для кого, но для меня это вопрос спорный, и чуть позже станет предметом моих истолкований.

А пока, если уж мы вкратце разобрали поступки и поведение Полиграфа, не рассмотреть ли заодно и то, чего он не делал и к чему не имеет отношения?

1. Шариков не кашеварит день-деньской для профессора, как Дарья Петровна, питая его сытно, вкусно и изобильно, как он любит. Шариков не прислуживает доктору за столом и вместе с тем не отправляет обязанности операционной медсестры, как Зина. Шариков не исполняет мелких одноразовых поручений Филиппа Филипповича, как швейцар Федор. Шариков не работает ассистентом «европейского светила» на приемах и во время операций, будучи предан ему душой и телом, как Борменталь.

Это – ближайшее окружение эскулапа, создающее ему комфортную и сытую жизнь, испытывающее перед ним верноподданнический пиетет и ловящее каждое его слово.

2. Шариков не удовлетворяет свою похоть, забавляясь картинками с изображением «красавиц с распущенными волосами», как это позволяет себе молодящийся потаскун (первый пациент), занимающий, по-видимому, довольно высокий пост, поскольку из-за казуса с краской для волос имеет возможность «третий день» не ездить «на службу». Шариков не склонен к возрастному, если можно так выразиться, мезальянсу, как крепко пожилая дама (второй пациент) «в лихо заломленной набок шляпе», воспылавшая лютой страстью к молодому шулеру, не пропускающему ни одной юбки. Шариков не соблазняет 14-летних девочек, как женатый педофил с «лысой, как тарелка, головой» (третий пациент), и не приезжает к профессору с просьбой устранить предсказуемые последствия своей связи с несовершеннолетней.

3. В скобках. Шариков не делает 14-летним девочкам незаконные аборты на дому, как это по всей вероятности, изредка практикует профессор.

4. Шариков не занимает большой военный или чекистский пост и не ограждает Преображенского от законных посягательств домкома.

Это – не столь отдаленное общество Преображенского, приносящее ему немалый доход для роскошной жизни и занятий научно-медицинской деятельностью. Эскулап со своими пациентами и знаться бы не стал, не будь у них бешеных денег. И эта публика превосходит Шарикова в нравственном отношении?! Впрочем, она не плюет на пол, не гоняет котов и, будь у нее блохи, давила бы их пальцами.

Переходим к собственно обществу, чье чрезвычайно мощное давление неустанно ощущает доктор.

1. Шариков не приходит к профессору в качестве «прелестного домкома», предлагая «уплотниться» «в порядке трудовой дисциплины», хотя самолично «уплотняет» Преображенского, нежданно-негаданно превратившись из пса в человека.

2. Шариков не отключает электроэнергию, периодически устраивая доктору «темную»; не «поет хором» в квартире «буржуя Саблина», как «жилтоварищи», хотя они и признают бывшего пса за своего.

3. Не Шариков, в конце концов, устраивает революцию и гражданскую войну, унесшие миллионы жизней и изменившие социальный уклад на прямо противоположный, яростно ненавидимый профессором Преображенским. Посыл автора понятен: все это сотворили такие, как Шариков, посему и нужны умелые врачеватели, а еще лучше – коновалы, способные держать их в узде или хотя бы периодически загонять в стойло. Однако если в течение веков «люди с университетским образованием» призывают плохо-образованных, а то и вовсе необразованных людей к топору, кого винить, если вторые, в конце концов, за него берутся?