Текст книги "Россия вечная"

Часть I
Древо России

Глава первая
Русская поэзия

Наше исследование и погружение в бездну русского духа, в свою бездну, начинается с русского искусства, точнее, с литературы и поэзии, ибо именно в них присутствует тайная мощь пророчества, видение всего потока и сути жизни, а также потому, что образ бывает нередко глубже самой мысли или, во всяком случае, не уступает самым глобальным интеллектуальным прозрениям. Недаром в Индии людей высшего искусства приравнивали к браминам. Мы увидим, что и в России наши поэты и писатели фактически создали грандиозную панораму метафизической жизни России, картину ее внутреннего самосознания. Но эта огромная, подлинная сокровищница России до сих пор не раскрыта и не понята полностью, хотя все их произведения – перед нами, перед нашим взором.

Я начну с поэзии, именно с русской патриотической лирики, в которой наиболее отчетливо проявлены важнейшие качества нашего национального духа. Стихи, о подтексте которых я хочу говорить, являются, по существу, хрестоматийными: их знает большинство русских людей, как знают они прозу Гоголя, Достоевского, Толстого. Тем не менее «хрестоматийность» этих стихов отнюдь не отменяет не только их необычную философскую глубину и поэтическую силу, но и их загадочность.

Думаю, что в основе всей русской классической литературы, в ее подоснове (а не только в этих стихах, конечно) лежит глубочайшая эзотерическая философия жизни, одним из важнейших аспектов которой является познание самой России и созерцание ее тайны. Для Русской Души самый кардинальный вопрос – «Что такое Россия?». Поэтому не только в литературе и в искусстве, но и в русской философии Россия фактически стала одной из важнейших тем (в том смысле, в каком в обычных случаях объектом философствования являются Ничто, Бытие и т. д.).

В этом проявляется явная самобытность русской культуры и русского ума. (Другой несомненный аспект – связь с Востоком, особенно с Индией.) Однако этот процесс русского самопознания, русскоискательства только начат в исторической России. Такое искательство не раз – в разной форме – отмечалось глубокими наблюдателями; в частности, Рудольф Штайнер[10]10
  Рудольф Штайнер (1861–1925) – немецкий философ, основоположник антропософии.


[Закрыть] отмечал, например, что русские еще не знают (в полной мере) собственной души, и реализация Русской Души – дело будущего (в историческом смысле, конечно).

Правда, здесь необходимо сделать некоторую поправку, по крайней мере, в форме следующего вопроса: можно ли вообще это «знать», нет ли здесь аспектов, выходящих за пределы всякого знания? Тем не менее проблемы русского самопознания и исторического предназначения России остаются главнейшими проблемами русской духовной истории (наряду с религиозными вопросами). Они с различных точек зрения решались русской мыслью как древней, так и новейшей. Все предлагаемые «ответы», несомненно, представляли собой какие-то грани великой истины о России. И, по крайней мере, существенная часть этой истины выражена с огромной силой в русской классической литературе.

Но метафизика России, лежащая в подтексте ее патриотической лирики, имеет, на мой взгляд, бесценное значение. И хотя не все, что создано в этой сфере, я буду рассматривать сейчас, все-таки и в этой «капле» отражены глубочайшие бездны русского микрокосма. Тем более что в этой «капле» представлены имена величайших русских поэтических гениев: Пушкина, Лермонтова, Блока, Есенина.

Начнем с небольшого шедевра Пушкина «Два чувства дивно близки нам». Это стихотворение, по существу, является поэтической объективизацией космического значения родины: не только России, но и Родины вообще. Пушкин здесь интуитивно угадал или, точнее, переоткрыл древнейшую эзотерическую мудрость: для человека место его рождения важнее всей вселенной, ибо это та точка, то место космоса, которое астрологически и духовно определяет внутреннюю суть родившегося человека. Оно действительно дано человеку «по воле Бога самого», поэтому отказ от родины, духовный отказ от родины является, по сути, актом самоубийства, гораздо более страшным, чем физическое самоубийство, ибо это отказ также от самого себя, от своего главного предназначения, от своей внутренней интимнейшей сути, от своего духовного сердца. Результатом этого отказа может быть только смердяковщина в ее пародийно-космическом смысле, как выражение предательства по отношению к своему собственному сердцу, к своей душе. Дальнейшим прогрессом в этом отношении является тотальное превращение человека в роботообразное существо, пусть и наделенное внешним интеллектом и даже принадлежностью к религии, но еще более жуткое при этом: из-за полного отсутствия человека внутреннего и духовной первоосновы.

Патриотизм Пушкина, его широчайшая, как бы слитая со стихией русских народных легенд и сказок, любовь к России бесконечны, но именно Лермонтову, на мой взгляд, суждено было первому совершить важнейший поворот в русской патриотической лирике, благодаря которому она приняла другое, совершенно неожиданное и метафизико-таинственное направление, которое потом, как непонятая еще до конца песня, зазвучало в лирике Тютчева, Некрасова, Блока, Есенина, Андрея Белого (в его книге «Пепел»), Волошина, Цветаевой, Клюева и других. Этот радикальный поворот совершенно ясен при внимательном чтении стихотворения Лермонтова «Родина».

Надо сказать, что гений Лермонтова занимает совершенно особое место в истории русской духовной культуры. Он явился как бы первооснователем фундаментальных течений в русской литературе. Действительно, классическая русская литература ведет начало от «Героя нашего времени», в котором заложены зерна и будущего Достоевского, и будущего Толстого. Я уже не говорю о пророческом даре Лермонтова, сравнимого разве с пророческим даром Блока, Хлебникова и Волошина. Однако в данном случае речь идет о стихотворении «Родина». Уже само начало его провозглашает новый поворот в русской патриотической лирике. Поэт говорит о своей «странной» любви, ибо она не основана на обычных патриотических воззрениях того времени. Его любовь – другая, внутренняя, направленная на какую-то тайную суть России, которую сам поэт еще не знает, но которая вызывает в нем приток почти мистической любви к Родине. Как видно из стихотворения, эта «странная» любовь связана с созерцанием русской природы и русской народной жизни («дрожащие огни печальных деревень»), которая воспринимается поэтом «с отрадой, многим незнакомой». Последние слова о том, что получить эту «отраду» не так-то просто, – ключ к пониманию того, что должен быть мистический внутренний ток, духовный контакт между русской природой и душой человека. Именно тогда и устанавливается это таинственное единство, благодаря которому совершенно очевидным становится, что образы русской природы, деревни и, с другой стороны, внутреннее состояние Русской Души – это фактически одно и то же. Первое – лишь внешнее выражение последнего. И все они вместе: и русская природа, и деревня, и это внутреннее состояние – являются, по существу, выражением иной, глубочайшей, может быть, космической тайны, тайны бытия России.

Уже это одно стихотворение Лермонтова раскрывает, что любовь к России не является для русских только естественным патриотическим чувством, а в ней, кроме того, заложено нечто большее, чем просто любовь к Родине. Иными словами, Россия – и Родина, и чудо, и запредельная тайна, и поэтому она к себе так притягивает. То, что выражено в этом фундаментальном стихотворении Лермонтова только в зародыше, потом необъятно разлилось в загадочной и мистической лирике Блока и Есенина. Но чтобы понять это, надо иметь соответствующий духовный поток. Вот почему сущность русской патриотической лирики плохо понимается на Западе, ибо она вне западного уровня и ума вообще (как правило, ограниченного, чем и объясняется естественная неспособность западного ума понять Восток, в частности Россию и Индию). Удивительно, что в этом стихотворении Лермонтов использует древний символизм «березы», который уже по-иному зазвучал в лирике Есенина!

Итак, в этом стихотворении впервые любовь к России связана с тайной («Но я люблю, за что, не знаю сам»). Этот момент почти буквально повторяется потом в русской лирике, например у Есенина («Но люблю тебя, родина кроткая! А за что – разгадать не могу»). Видимо, окончательная разгадка этой тайны, если она действительно возможна в пределах исторического бытия, – дело далекого будущего. Однако чувство тайны России отныне стало краеугольным камнем русской поэзии, камнем, на котором может быть построен храм. Собственно, с этим «чувством» тайны связано и знаменитое тютчевское стихотворение («Умом Россию не понять»), которое наряду с отрывком из Есенина взято мной в качестве эпиграфа к избранным стихотворениям о России.

Само по себе это так называемое «чувство», несомненно, отвечает определенной космологической и мистической реальности, лежащей в основе бытия России, ибо чувство тайны, появляющееся у многих людей на протяжении веков, может возникать только тогда, когда эта тайна действительно существует. Александр Блок, может быть самый национальный русский поэт XX века после Есенина, выразил это с необыкновенной, чисто поэтической точностью («И в тайне ты почиешь, Русь»). Иными словами, тайна, тайна России и, следовательно, Русской Души не просто «присутствует», не просто «факт», а сама Россия и Русская Душа лежат в ней как в своем истинном одеянии и сущности. Слова «Россия» и «Русская Душа» неотделимы от тайны. Вся эта метафизическая реальность теснейшим образом связана с другими хорошо известными качествами России, о которых, преодолевая обычную западную слепоту в отношении Востока, писали и наиболее чуткие западные писатели. Из этих качеств особенно важное – так называемая незавершенность, нежелание быть абсолютно законченным. Нигде, пожалуй, это качество не выражено так сильно, как в гениальном романе Гончарова «Обломов», ибо это не просто «Илиада» русской лени, но и намек на то, что излишняя активность, завершенность противоречат русской идее безграничности, выходящей за пределы нашего восприятия.

Эта идея «невместимости» России в мир, причем даже в мир настоящий, а не только в пародийный, «штольцевский», проходит вечной нитью в русской национальной лирике:

 
За снегами, лесами, степями
Твоего мне не видно лица,
Только ль страшный простор пред очами,
Непонятная ширь без конца?
 

А. Блок

Пожалуй, с не меньшей силой все это выражено и в стихотворном сборнике «Пепел» гениального Андрея Белого, этого Джойса русской модернистской прозы. В уникальных по мощи стихах поражает, например, одна строка: «В пространствах таятся пространства», что соответствует идее русской матрешки, а именно: Россия скрывает в себе иную Россию, идея России идет в глубь самой себя. Но как бы фантастически по-иному она ни раскрывалась в своих уходящих вдаль, убегающих внутрь глубинах, она остается всегда той же неизменной Россией[11]11
  В связи с этим интересно замечание одного западного наблюдателя, Нетцеля: «Для русских характерно чуждое иллюзии чувство реальности, которое, однако, совмещается со стремлением к целям, осуществление которых лежит за пределами всего реального».


[Закрыть]. И, обнажая пространство за пространством, снимая покров Изиды, вы видите в конечном итоге то же самое – Россию. Итак, тема России связана с идеей сфинкса, особенно у Блока, но понимаемой глубоко самобытно.

Непроявленность России, таким образом, оставляет поле для тайны, свободу космологического движения, возможность поцелуя, направленного в неизвестное. Иными словами, Россия слишком грандиозна, чтобы быть завершенной. Никакая человеческая идея не может полностью выразить ее[12]12
  Эта широта, необъятность идеи России проявляется, конечно, и в ее географической необъятности. Здесь поэтико-мистический патриотизм и державный (Россия как держава) полностью совпадают.


[Закрыть]. Эта незавершенность, оставляющая пространство для тайны, вероятно, и вызывает чувство тоски, то знаменитое, знакомое всем русским чувство, которое весьма трудно определить. Но его проявление представлено так хорошо в русской поэзии и литературе, что трудно даже остановиться на каких-либо примерах.

Надо, однако, предощутить, что это «чувство» тоски и обездоленности, по крайней мере на своем последнем уровне, вовсе не носит негативный характер, а совсем наоборот, сущность его должна быть понята позитивно… Ибо это «чувство-идея», при всей своей многогранности имеющая отношение к самым разным уровням реальности, дает, например, возможность русским провидеть, предвосхитить всю необъятную загадочность своего бытия, биение своей идеи, скрытой за покрывалом бесконечного русского пространства и русской песни.

В избранных мной стихах это чувство тоски и незавершенности выражено с необыкновенной поэтической силой. Но нигде, пожалуй, оно не высказано так потрясающе, как в стихотворении Есенина «Этой грусти теперь не рассыпать». (Может быть, с такой же силой оно проявлено в русских народных песнях.) Хотя сама русская природа является здесь как бы манифестацией этой мистической лишенности и тоски, вместе с тем именно эта лишенность, обездоленность вызывает не отталкивание, но, наоборот, взрыв, поток непреодолимой любви к Родине, отчего «так легко зарыдать». Таким образом, тоска ведет к позитивному чувству любви, причем не потому, что это только простая земная обездоленность и сиротство, но и метафизическая, оттого и тоска так глубока, и любовь так сильна и непреодолима. У Блока это выражено с сокрушающей, чисто русской откровенностью:

 
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые —
Как слезы первые любви…
 

И опять: «Что ты для сердца значишь?» (Блок). Роковой, русский, пока безответный вопрос. Таким образом, русская тоска действительно часто беспредметна, хотя, казалось бы, вызывается какими-то конкретными причинами, например, видом печальных и нежных русских равнин и лесов, но сам этот вид, эта природа – скорее манифестация тайной, необъяснимой, космологической тоски. Поистине, русская природа и Русская Душа – это нечто единое. Отсюда, может быть, и одна из причин древней любви русских к своей земле. Таким образом, мы видим, что любовь русских к своей стране – отнюдь не слепая в духовном смысле любовь к Родине, она имеет глубочайшее метафизико-онтологическое основание.

Эта почти сверхъестественная любовь – и потеря ее означала бы гибель русской нации – составляет один из важнейших аспектов русского самопознания. Но прежде чем перейти к ее растолкованию, насколько это возможно в пределах человеческого разума, стоит сказать несколько слов о значимости русских поэтов, особенно в смысле их влияния на сознание людей. Хотя русская поэзия первой половины XX века дала примерно 15–17 имен поэтов необычайного, хотя и неодинакового художественного дара, лишь некоторые из них стали властителями умов и оказали глубочайшее духовное влияние на формирование сознания и ценностей у поколений XX века. Среди них, безусловно, два царских места принадлежат А. Блоку и С. Есенину, так же, как в поэзии XIX века – А. Пушкину и М. Лермонтову, в прозе XIX века – Н. Гоголю, Ф. Достоевскому и Л. Толстому. Несомненно, критерием гениальности, помимо самого поэтического таланта в узком смысле этого слова, является сотворение поэтом или писателем собственного мира, космоса, при условии его глубины, самобытности и философской значимости. И здесь Блок поистине уникален, ему нет равных в поэзии XX века, он подлинный Данте русской поэзии, создавший свой ад (мир XX века) и свой рай – Вечную Женственность как аспект Божественного проявления. Но неотъемлемой частью великой поэзии Блока явилась Россия, не ад и не рай поэта, а его тайна, его истинная любовь, которой он посвятил свои лучшие стихи. Философский, поэтический и мистический гений Блока был троекратно усилен, в смысле воздействия на умы, его стихами о России. Такое творчество, естественно, в своей важнейшей части связано с темой Родины, причем эта тема была развита Блоком до неимоверной космической глубины. Он завершил этим великие традиции патриотической лирики XIX века.

Значение же Есенина в русской поэзии и в духовном мире при всей общепризнанности его поэтического гения еще далеко не разгадано до конца, и оно настолько огромно и необычно, что не будет преувеличением сказать, что значение Есенина как национального русского поэта не уступает значению Пушкина. Но вместе с тем оно до такой степени уникально, что, собственно, поставить Есенина в какой-то ряд почти невозможно, и о его поэзии речь будет идти ниже.

После Блока и Есенина идут, несомненно, Хлебников, Цветаева и ранний Маяковский не только благодаря своим чисто поэтическим талантам, но и в силу сотворения ими своих собственных миров и лежащей в их подоснове мифологии; наконец, в силу их воздействия на умы, открытия новых путей в поэзии… Потом идут, по крайней мере, десять-двенадцать более или менее равноценных имен. Почему-то явно недооценен Заболоцкий. И, наконец, следует отметить, что в истории русской поэзии не раз случалось, что поэты не самого высшего уровня вдруг создавали отдельные поэтические циклы такой силы, которая возносила эти стихи в самый центр поэтического неба. Так было, например, с Волошиным, чей цикл о России не имеет, может быть, себе равных в русской поэзии по глубине пророческих видений. Но, прежде чем приступить дальше к погружению в философию русской патриотической лирики, нужно остановиться на феномене С. Есенина.

О Есенине написано так много, но, тем не менее, он не раскрыт даже наполовину. Разумеется, по всем общепринятым в литературной науке критериям, он – великий поэт, но суть, на мой взгляд, заключается в том, что, помимо «обычных» качеств, свойственных гениальному поэту, у Есенина есть еще одно, которое ставит его поэзию вне всяких мировых аналогий и стандартов. И прежде чем «анализировать» поэзию Есенина, попытаемся каким-то образом определить это качество, то есть определить почти неопределимое. Реальность этого качества доказана совершенно фантастическим и вместе с тем глубинно особым воздействием поэзии Есенина. Это особое воздействие совершенно реально для большинства русских читателей. Но важно понять до конца философско-метафизическую основу этого воздействия, тем более что часто довольствовались только эмоциями. Суть искусства заключается (об этом писал еще Толстой) в том, чтобы передать некий жизненный и духовный опыт. Таким образом, искусство на высшем своем уровне – совершенно непрофессиональное дело, ибо может ли быть профессией сама жизнь («профессионально» только средство передачи)? Но то, что передал нам Есенин, на своем высшем уровне входит в сферу уже внелитературную, в ту почти невыразимую тайную сферу, где властителем является, может быть, источник нашего русского бытия или его самый тайный пласт.

Итак, это качество. Я глубоко убежден, что оно связано с тем, что поэзия Есенина вступает в соприкосновение с самым сокровенным, тайным уровнем Русской Души, с тем уровнем, который коренным образом связывает русских с Россией и с собой. Поэзия Есенина – это контакт с сокрытым миром изначальных качеств Русской Души и русского бытия[13]13
  Вхождение в этот мир не означает контакт с чем-то только национальным в банальном смысле этого слова, но с чем-то космологическим и духовно глубоким вообще, но это духовно-глубинное является одновременно тождественным национальному так, что между ними практически нет разницы. Это означает, что Есенин, писавший почти исключительно о России, является одновременно и наряду, например, с Блоком мировым поэтом, но таким образом, что это мировое не выражается через национальное, а полностью идентично ему.


[Закрыть]. Это введение в новый невидимый град Китеж, в град сокровенных пластов русского бытия. Вы, таким образом, входите в сокрытую сокровищницу собственной души, ибо Русская Душа и Россия метафизически одно и то же.

Как этого достигает Есенин конкретно, в плане слов, подтекста, интонации?

Прежде всего, целый мир, вся стихия есенинских образов почти «автоматически» вызывает в Русской Душе то соприкосновение с сокровенно русским, о котором говорилось. Эта работа – не литературный анализ, а исключительно философский, но совершенно очевидно, что образы есенинской поэзии действуют именно в этом направлении. Как известно, символика есенинской поэзии глубочайшим образом связана с народом, с крестьянством, с Древней Русью, с православной символикой, уходящей в глубь веков. Необходимо обратить внимание также на моменты созерцания и медитации в есенинской поэзии. Объектом созерцания и медитации у Есенина часто является русская природа, причем в этом созерцании важен нередкий феномен удаления России, которая, как волшебница, уходит от всякой фиксации… Россия как бы не вмещается в мир, оставаясь при этом глубоко родной. Есенинская поэзия, несомненно, воздействует на исконно внутреннюю суть Русской Души, на ее изначальные истоки, с которыми ранее, на другом уровне, наиболее явно соприкасались народная песня и народная музыка.

В смысле средств воздействия определяющую роль играют не только есенинские звукообразы, но и интонации. Именно благодаря совершенно необыкновенным, чисто русским интонациям даже самая обычная строчка в есенинской поэзии превращается в прорыв русской стихии. Кажется, что это даже не поэзия в ее обычном смысле, а какая-то поэтическая хирургия на сердце, вскрывание его. Есенинская поэзия образует сложнейший комплекс образно-звуковых и интонационных систем, и переводить ее поэтому необычайно трудно, не говоря уже о трудностях метафизического порядка.

Но поэзия эта вместе с тем удивительно жива и конкретна и почти мгновенно вызывает духовную и эмоциональную реакцию. Конечно, она связана с образами и символикой русской природы и деревни (ведь Есенин писал, что он «последний поэт деревни»). Секрет, однако, состоит в том, что вся эта символика русской природы и деревни, которая способствует вхождению в мир сокровенно русского, является выражением определенных изначальных метафизических качеств Русской Души – и именно поэтому она, эта символика, таинственно безошибочно воздействует на любого русского человека, будь он самый закоренелый урбанист и городской житель, воздействует независимо от политических, философских и даже религиозных убеждений людей, от всего вообще, надо только быть русским духовно.

В действительности Есенин был только на одном уровне деревенским поэтом – на более глубоком уровне он был всерусским, национально-космическим поэтом, где национальное и космически-мировое были тождественны. Его образы деревни и русской природы отражают некое сокровенное состояние Русской Души. И разве сама русская природа не является очевидной манифестацией Русской Души? Разве в самой русской природе не заложены каким-то образом качества Русской Души – широта, беспредельность, нежность, грусть и т. д.?

Каждый, кто знаком с духовной космологией, знает, насколько природа и даже космос связаны с человеческим сознанием, – поэтому нет ничего удивительного в том, что русская земля и природа связаны с русским сознанием и душой самым глубочайшим и взаимным образом. Именно поэтому русский человек так нуждается в русской земле и, кроме того, сама эта земля является зеркалом его души и в то же время дает ему силы.

Поэтому деревенские образы Есенина имеют всемирно-русское значение: деревня как социально-бытовой космос может исчезнуть в постиндустриальную эпоху, но воздействие есенинской деревенской символики не может исчезнуть, ибо она непосредственно связана с реалиями изначальных уровней Русской Души.

Достойными примерами этого являются не только сложные стихотворения раннего Есенина, но и лирические стихи, например, посвященные сестре Есенина Шуре. Весь поток образов в этих маленьких поэмах («сгибшая надежда», «нежная дрожь», «калитка осеннего сада», «тоскующие куры», корова, теребящая «соломенную грусть», «васильковое слово» и т. д.) направлен на внутренний строй Русской Души. Действительно, при медитативном рассмотрении этих образов видно, что они выражают не только конкретную жизнь, но в то же время символизируют определенные состояния внутреннего русского бытия.

И хотя некоторые из этих образов имеют как будто бы чисто психологический подтекст, на самом деле – во многих случаях – их подлинный смысл несравненно более глубок, и поэтому они только внешне звучат как психологические реальности, а в действительности уходят в метафизическую сферу.

Если говорить не только о приведенных стихах, но и о есенинской поэзии в целом, то очевидно, что за ее образами и за ее символикой стоят такие реалии, как «безграничность», «тоска», «бесконечное пространство», «обездоленность», «тайна», «сказочность бытия России», «природа как сторона Русской Души», «нежность», «русская незавершенность, составляющая пространство для тайны и для грядущего», «грусть всего живого»…

Все они вместе уходят в «макрокосм» Русской Души и являются отблеском подлинной ее сущности. Даже предметы русского быта в есенинской поэзии, благодаря их связи со всей остальной русскостью, становятся фактически внутренними символами, и потому такими драгоценными. Здесь нет ничего незначительного, все бьет в самые древние тайники сознания.

Особый смысл во всех этих реалиях есенинской поэзии, несомненно, имеют тоска и обездоленность, лишенность, которые, как мы отмечали, носят не только социально-психологический, но главным образом метафизический характер. Эти, казалось бы, абсолютная лишенность и тоска на самом деле могут привести к позитивным результатам. Не останавливаясь на том, что слишком уходит в духовную космогонию, можно сразу отметить, что именно эта лишенность, обездоленность вызывают настоящий взрыв любви к России. Например:

 
Нездоровое, хилое, низкое,
Водянистая серая гладь.
Это все мне родное и близкое,
От чего так легко зарыдать.
 

Такая любовь проходит великим потоком по всей поэзии Есенина. Но о любви к России и о характере этой любви – в дальнейшем.

Сейчас важно отметить, что часто самые негативные и даже разрушительные образы и символы в русской литературе, как правило, скрывают в себе неожиданные светоносные начала. Это ясно видно на примере Достоевского и Есенина. Как тоска и лишенность у Есенина только усиливали любовь к России и к ее земле, так и космическое отчаяние Достоевского вело к познанию Света, к последнему отчаянному порыву к Богу.

Не странно также, что другой фундаментальный образ есенинской поэзии, образ «окаянной Руси», Руси тюрьмы, пьянства, бродяжничества и безумного удальства, часто смотрится как своего рода «обратная сторона» Святой Руси. При всей их противоположности они неотделимы в чем-то. Ибо ведь и святость, и «нездешнесть» проявляются в мире чаще всего не на фоне мелкого буржуазного благополучия… Любовь к России у Есенина носит совершенно особый характер. (И, соответственно, такая же любовь возникает и у читателей.) Ее сила зависит именно от этого соприкосновения с какой-то глубочайшей сущностью России, о чем говорилось ранее. Хотя Россия и остается как бы неузнанной до конца, загадочной, и распознаются лишь ее проявления, тем не менее, внутреннее соприкосновение с Россией вызывает у поэта прилив «сверхчеловеческой» любви к ней, которая явно выходит за границы естественной любви к родине. (И подобное, конечно, мы видим не только у Есенина, но у него – в высшей степени.) Следовательно, Россию любят, как мы уже подчеркивали, не только потому, что она – Родина, но и по другой причине, именно в силу ее таинственного притяжения к себе, в силу ее метафизических качеств.

Следовательно, так важны со всех точек зрения русское самопознание, русскоискательство, духовное проникновение в Россию, и так важна русская литература, которая служит этому.

Кроме того, в этой беспредельной любви к России ключ к замечательному отрывку из Есенина:

 
…Но и тогда,
Когда на всей планете
Пройдет вражда племен,
Исчезнет ложь и грусть, —
Я буду воспевать
Всем существом в поэте
Шестую часть земли
С названьем кратким «Русь».
 

Ибо здесь налицо не просто любовь к своему, к родному началу, но и связь с чем-то, чего нет на этой планете и что придает, следовательно, космологический и метафизический смысл любви к России («Никакая родина другая не вольет мне в грудь мою теплынь»)[14]14
  Иными словами, «растворение» во всей планете, духовная ассимиляция, означало бы не только потерю России как Родины, но и потерю чего-то крайне существенного (духовного), что содержится именно в России. Однако полное понимание истинного значения этих стихов, как и других, приведенных ниже («Если крикнет рать святая»), во всем их далеко идущем подтексте, может быть основано не на ограниченном европейском, точнее западном, мышлении, а на восточном (индусском) метапознании.


[Закрыть]. Эта любовь настолько велика и необычна, что Есенин даже предпочитает Россию раю:

 
Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».
 

Словом, любовь к России не может быть заменена, компенсирована ничем вообще: ни предполагаемым будущим благополучием на этой планете, ни даже бытием в иных духовно-космических сферах.

Конечно, такая любовь, которая проявлена и в русской литературе, и в русской истории, не может быть объяснена обычной любовью к Родине. Для того чтобы ее понять, надо понять сам объект любви: Россию, русскую землю, Русскую Душу, ибо все это в общем единое.

В конечном итоге перед лицом есенинской поэзии вы как бы теряете все критерии, вступая в иной пласт поэтической реальности. Пожалуй, только два творца в русской литературе – Есенин и Достоевский – достигли того предела, который сводил с ума (почти в буквальном смысле слова) некоторых читателей. Это, разумеется, не литературный и даже не философский критерий, но, во всяком случае, критерий «необычности» воздействия на уже неуправляемые бездны души.

Это сравнение – Есенин и Достоевский – несомненно, нуждается в дальнейшем углублении. На первый взгляд это странное сравнение, но на самом деле наш величайший писатель-урбанист, певец Петербурга, надломов и взлета городских душ, и наш величайший поэт деревни родственны друг другу. Это две стороны одной и той же медали, имя которой – Русская Душа. Как в том, так и в другом случае мы видим предельную, чисто русскую искренность и обнаженность, ведущую в конечном итоге к феномену полного неотчуждения, – неотчуждению не только от читателя, но и, главное, от первоначального источника, от самого источника жизни и бытия.

Правда, такая неотчужденность – свойство русской культуры вообще, но своего предела она достигает именно в творчестве Есенина и Достоевского. Самый великий русский урбанист и самый великий русский деревенщик соединяются в своих глубинах… Но когда речь идет о Есенине, вы переживаете настолько полное погружение в вашу собственную сущность, что оказываетесь на другом, еще неизвестном берегу поэзии…

«Прощай, сказка», – кажется, сказала о Есенине какая-то женщина, которая увидела его мертвым во время похорон. Но сказкой, то есть чудом, является в данном случае Русская Душа.

У Достоевского все бездны, которые он изобразил, и есть откровение этого чуда, то есть Русской Души. Он подошел к ней с иной стороны, чем Есенин. Но ясно, насколько это переплетено, связано воедино.

До некоторой степени обычный анализ бессилен, когда речь идет о поэзии Есенина, ибо он упускает главное. Это уникальный случай в мировой поэзии. Сравнивать поэзию Есенина можно не с поэзией других, а с последними предсмертными словами… Хотя это и великая поэзия, но это и нечто большее, как сама рана больше здоровья, ибо в ране есть и боль, и остаток здоровья, а в здоровье нет боли.

Тайна есенинской поэзии не только в ее образах и в ее интонациях – но и в том, что в ней заложен намек на то, чего нет и не может быть в словах. Стихи Есенина выводят к истокам, где уже язык бессилен и наступает власть великого молчания («я молчанью у звезд учусь»). В этом отношении поэзия Есенина близка Упанишадам, вечному Востоку; неудивительно поэтому, что, насколько я слышал, индусские студенты, изучающие у себя на родине русский язык, так любят Есенина.