Текст книги "Невиданная Быль. Стихи и проза"

I часть

Праздник. Рассказ

Век шел тяжёлый, двадцать первый, его самое начало. И неизвестно ещё было, следующее, двадцать второе столетие будет полегче или наоборот, потяжелее.

Алексей Забелин, совершенно забитое жизнью существо, лет 28, абсолютно не знал, что ему делать на этом свете. Не то, чтобы он был совсем плох, нет, соседи его по дому, расположенному где-то на окраине Москвы, жили ещё хуже. И безвылазно. Нет, скорее, к общей бедности, на него рушились периодически неудачи и кризисы. Жил он в полуубогой однокомнатной квартирке с женой Верой. Родители жили далеко, собственно, жил только один отец Георгий Александрович, запойный пьяница, хотя интеллигент. Мать Антонина Семёновна год назад умерла. Алексей отца не понимал, но мать очень любил, безмерно даже.

Работал Забелин в одном журнале, что-то редактировал, где-то подрабатывал, и пытался, конечно, всеми силами устроить мать, раковую, в больницу. Хлопотал, хлопотал, но она попала туда, куда и врагу не пожелаешь. Операцию ей сделали бредово, и она, страдая, ушла из этого мира. Алексей успел, однако, привести к больной священника. Её причастили. Но врачи встретили такое действие с усмешкой. Лечащий врач Антонины Семёновны так и сказал, слегка выпивши, в лицо Забелину:

– Что вы дурью занимаетесь, молодой человек? Всё, чем была ваша мать, было у неё в мозгу, как у всех. Мозгу каюк, значит, и ей конец на веки вечные. Лучше бы деньги зарабатывали, молодой человек…

С деньгами у Забелина было действительно всегда плохо, как и у врача с его убеждением, что сознание и ум – продукты его любимого мозга. Кроме мозга врач ни в чем не был убеждён.

А у Забелина другое: чуть-чуть расцветал потихоньку с денежками, бац – и неудачи, то расходы, то счета, то болезни. А тут ещё, вслед за смертью матушки, Верушка, жена его, хотела родить, но, из-за горизонтов бедности, отказалась и сделала аборт. А Забелин хотел ребенка.

«Пусть бы пожил немного, – думалось ему, – хоть на немного, но белый свет бы повидал, глазки приоткрыл бы с испугу».

В смысле «карьеры» было тоже худо. Забелин пытался что-то писать, и хотя он был знаток литературы, но с творчеством у него ничего не выходило. Некоторые, наоборот, считали, что у него всё вышло, но публиковать это было невозможно. Большинство же ссылалось на отсутствие таланта.

Верочка особенно на жизнь не обижалась. Глядя вокруг широко открытыми глазами, приходя в ужас, считала, что они с Алёшей живут неплохо. Она полагала, что их жизнь, по существу, праздник, если сравнивать…

Отменной отрадой для них была старая дача, расположенная в посёлке в 90 километрах от Москвы. Забелин приезжал туда погостить сам с собой, потому что дача была пуста, а Верочка не очень её любила и не всегда приезжала туда вместе с мужем. Не любила она эту дачу и крохотный участок вокруг неё за убожество. Другим неудобством были уголовники. Собственно, на эту дачу заглядывали не столько уголовники, сколько вообще Бог знает кто. Ибо взять там было нечего, не считая книг.

На даче была одна довольно внушительная по размерам комната на первом этаже (второй этаж тоже был слегка обитаем). Именно в неё, в эту комнату, заглядывали двое мужиков – отдыхать. Один называл себя Средой, другой – Четвёртым. Были они поросшие, явно вороватые, но как-то дико и не по правилам, среднего возраста, и вообще чуть-чуть загадочные, но в нелепом смысле этого слова. Хотя, как отметил Забелин, не без денег. Относились они к хозяину доброжелательно, но Алексей мрачно тяготился их присутствием.

Последний раз они посетили дачу, чтоб отдохнуть, две недели назад, в мае месяце, когда Забелин приехал туда на денёк, чтобы тоже отдохнуть. Мужики приходили ночью и обычно будили хозяина, чтобы поговорить о том о сем.

Произошло такое и на этот раз. Алексей, недовольный, поплелся к ним в «залу», так он называл большую комнату на первом этаже. Среда и Четвёртый сидели на полу. На полу же, на полотенцах, водка, хлеб, колбаса такого вида и качества, о котором Забелин и представления не имел. Одним словом, высший-превысший сорт.

– Садись с нами, Лёша, – миролюбиво сказал Четвёртый. – Выпьем с горя.

– С какого горя?

– Да позавчера в Подольске резня была. Братки троих зарезали мужиков и двух баб. Мы тут ни при чём. Мы мокроты отродясь боимся. Из мокрого мы признаём только водку, а на счет крови мы лично ни-ни. Не обожаем. Не то, что иные… Таких хлебом и водкой не корми, лишь бы пошалить на счёт крови… Садись, не бойся, мы люди тихие.

Забелин прилёг, отказываться было опасно. Четвёртый запел.

Забелину и в голову не приходило когда-либо сообщать о мужиках этих в милицию – знал, будет хуже, тем более мужики предупреждали. Не навязчиво, но ясно и убедительно.

Забелин сам тогда стал петь, точнее – подпевать. Четвёртый пел о Таганской тюрьме, о тоске, а потом – как один вор зарезал мальчика и после переживал. Вообще о смерти они много пели. Пели об этом ласково, с любовью, но с большим недоумением покачивая головой.

Среда был более практичен. Когда кончил петь про смерть, он вдруг посоветовал Забелину:

– Алёшка, ты не вздумай, чтоб из нищеты вылезти, бизнесом каким-нибудь заняться. Убьют. Ты ведь у нас мягкосердечный, а тут волком надо быть, хищником. К обычному воровству, к обману ты тоже не способен. Так что живи себе тихо, пока жив. А то ещё война мировая или катастрофы сумасшедшие будут. Сиди уж, не высовывайся, мой тебе совет. С голоду не сдохнешь, будешь жевать чего-нибудь искусственное, химическое. Смирись, человек, как говорят некоторые. Я слышал эту фразу от учёного одного, которого мы обокрали… А ты сиди, если совсем плохо будет для вас, интеллигентов, мы тебя прокормим. Мы люди жалостливые.

Четвёртый задумчиво кивнул головой.

– Продолжим бухать, – промолвил Среда.

Алексей, бухнув, осмелел и спросил:

– А по тюрьмам-то таскались, ребята?

Вопрос встретили благосклонно.

– Среда не попадался, а я был, – ответил Четвёртый и неожиданно присовокупил:

– Меня на зоне трахали в ж… Ещё требовали, чтоб мыл. Но я человек по этому делу спокойный. Чёрт с ними, на тот свет ж… не возьмешь.

Забелин почувствовал себя неловко. Среда ободрил его – мол, не бойся. Потом он вздохнул и бухнул, жестом приглашая других.

– Я не в понятии насчет фраеров, граждан, то есть. Бегают, мучаются, работают не то что как лошади – как слоны, и всегда у них денег не хватает. Это что, жизнь? Мы жизнь понимаем свободно, и работать, как рабы какие-то, не будем. А жрать-то надо? А бухать надо? Поэтому мы всегда, когда надо, при деле… «Деньги – грязь, но без них никуда…» – так поётся в нашей песне.

Четвёртый вздохнул.

– Мы на мир не обижаемся. Грязь – так грязь. Какой есть. Жить-то хочется.

И он почесал свою спину.

– За что ж вы меня пригрели? – спросил Алексей.

– Надо ж кого-то пригреть, – ответил Среда. – Мы тоже люди, как все, как везде в этом миру.

Четвёртый задумчиво посмотрел в окно на звезды и сплюнул. Ночь эта закончилась тогда удивительно мирно, покоем, все трое расползлись спать.

Утром посетителей как сдуло.

Алексей, приехав в Москву, о бухании этом никому не рассказал, чтоб не пугать. Но за столом нагрянувшему на ужин отцу Веры пожаловался:

– Куда мы идём?

Отец Веры, Николай Николаевич, вспыхнул, в глазу зажёгся профессорский огонёк, и он завыл:

– Туда, куда идёт всё человечество, то есть в ж… Искусство, литература в их нормальном проявлении будут запрещены в этом человечестве или просто незаметно оттеснены совсем на задворки. Религия окарикатурена, духовное начало подавлено. Единственно, что остаётся – страсть к наживе, и она будет торжествовать и править. Человеческих ценностей не будет. Население уменьшится, власть у ожиревшего меньшинства. Это будет называться демократией. Еды для народа будет много, но есть её будет нельзя…

В ответ Алексей сам вспылил:

– Ну, знаете, Николай Николаевич, я вас уважаю, конечно, но нельзя быть таким пессимистом. Человек – это не скотина в конце концов, и не робот, каким его хотят сделать. Истинная человеческая природа возьмёт своё. Вы по длительному расчёту ошибаетесь, а может и по ближайшему…

– Ух, ух, даже губы у вас дрожат, – засмеялся Николай Николаевич. – Да не переживайте вы за всю эту сволочь…

Тут уж Алексей не выдержал и произошла ссора.

На следующий день случился скандал покрупнее. У Забелиных убили родственника, пусть и дальнего, а ЖКХ, которая распоряжалась домами в микрорайоне, где жил Николай Николаевич, совершила такой наглый подлог, разослав немыслимые счета жильцам – такие, что никто глазам своим не верил. А один из обитателей этого микрорайона решил, что у него начались глюки. Но уверяли, что всё по закону, даже глюки.

В конце концов после всех этих передряг Забелин вспомнил, что у него в перспективе свободный день, и решил перед выходными опять съездить на дачу. Вера ехать наотрез отказалась.

Добирался он до дачи с трудом. А по дороге к ней, уже на подходе, два раза споткнулся. «И ноги уже туда не носят», – с опаской подумал Алексей.

Но добрался. Природа уже склонялась к ночным таинствам, и Алексей, несколько бессмысленно осмотрев дом, не нашел ничего лучшего, чем лечь спать и заснуть. Сны ему снились тоже как будто бессмысленные, но тревожные. «Одна бормотуха», – сказал он сам себе во сне.

Но где-то в середине торжествующей ночи он проснулся, уловив шум в «зале», в большой комнате. Тогда он действительно проснулся, быстро возвратясь к нормальному своему состоянию. «Да, опять братки мои несносные пришли, – подумал он. – Сколько можно! Терпишь, терпишь и терпишь…»

Охая, он поплёлся в залу. Увидел сквозь щели, что там свет, и не удивился. «Пришли», – бормотнул в уме.

Открыл дверь, и картина, которую он увидел, заставила его онеметь. За столом на длинной скамейке рядом сидело четыре человека, но ничего, похожего на прежних, в них не было. Это были другие. Вся комната почему-то светилась, как будто света стало больше. Да и лица людей, обращённые к нему, были светоносными, во всяком случае в них не проявлялось никакого зла.

Алексей стоял оторопев, не зная, что сказать. Он только вглядывался в лица, и вдруг понял, что перед ним не совсем люди. Сердце его ёкнуло. Он остолбенел. Стало жутко от того, что такое может быть. Но всё это происходило на самом деле. Ему бросился в глаза один из четвёрых, и Алексей, словно подчинённый чьей-то воле, назвал его: Свет. Перевёл глаза на другого, и как будто механически назвал его – Тот. Посмотрел на третьего, и в сознании пронеслось – Рокуд. Однако, как чувствовал Забелин, они были не совсем люди, что-то в них было не от этого мира. Но четвёртый, и это с какой-то метафизической убедительностью ощутил Алексей, был явно человеком, молодым человеком лет 26.

На Забелина практически не обратили внимания.

Наконец тот, кто явно был человеком, подошёл к Алексею и мягкосердечно сказал:

– Не смущайтесь. У нас праздник. Утром мы уйдём.

Алексей так же по-доброму, но уже с сумасшедшинкой, заглянул в глаза к подошедшему и спросил:

– А я?

В ответ расцвела улыбка.

– Как хотите. Вы нам не мешаете. Можете присутствовать здесь. Всё равно наш праздник таков, что вы его не увидите.

Алексей впился глазами в тех троих, сидевших за столом. На столе ничего не было, пусто, как будто праздник происходил в пустоте. Трое молчали, но аура, исходящая от них, заполняла всю комнату. Однако было различие. От одного из них исходило нечто светоносное, видимо то был свет его духовного сознания, его таинственного Я. От другого тоже исходил Свет, но Тьма одновременно, как будто его духовная вертикаль шла высоко вверх, но и опускалась глубоко вниз. Третий точно оставался погруженным в какую-то бездну, относительно которой у человеков, видимо, не было возможности что-либо выразить, кроме ужаса. При этом никакого ужаса, угрозы и зла от этой бездны, от её ауры, не исходило.

Всё это весьма тонко почувствовал Алексей, но эта тонкость не избавляла его от оцепенения, даже ступора.

Никакой вражды вокруг не существовало. Существовало только то, что казалось непостижимым.

Молодой человек пожал руку Алексею.

– Да вы идите-ка поспать. Баю-баюшки-баю. Поспать.

Алексей монотонно вышел за дверь. Но поспать не пошел, а выбежал во двор, ибо оцепенение прошло.

Он бегал по своему двору в подлинном трансе. И ругался про себя чуть ли не матом. И внушал сам себе:

– До каких пор это будет. Конечно, забор дырявый, двери рассыпчатые, дача бедная, на отшибе, кому хошь заходи… Но заходят-то существа… То даже уголовнички, с психологией плаксивых людоедов… То, наоборот, зашли сейчас эти… Да пусть они и ангелы небесные, но мне-то что… Я покоя хочу, я замучился, как накормить жену и себя…

И он, с легким матерком, зашел в свою комнату спать. Лег от тоски не раздетый на кровать и вдруг чувство бесконечной радости охватило его. Благодаря присутствию этих людей, от них он предельно ясно увидел, что есть иная вечная благодатная бездонная жизнь, в которой нет и следа этой жалкой земной жизни с её борьбой за существование, с тупостью и мелочностью, в погоне за тем, что не имеет никакого значения и смысла. Пусть и там какие-то бездны, нечто непостижимое, но там нет этого звериного убожества земной жизни с его дворцами и хижинами, и вековым боем и воем.

В это время в дверь постучали.

– Войдите, – спокойно сказал Алексей.

Вошел тот молодой человек.

– Разрешите всё-таки представиться, – сказал он. – Как вы поняли, я человек, русский, и меня зовут просто: Андрей Градов.

– Садитесь рядом на табурет, – также спокойно, но с интересом предложил Алексей.

Градов принял приглашение. Оба вздохнули. Минут пять прошло в молчании.

Наконец, Андрей заговорил:

– Вы, конечно, спросите, кто они. Естественно. Но я сам точно не знаю этого. Я всего лишь их ученик. Я родился в очень богатой семье, разбогатевшей после перестройки. Но вся эта жизнь мне опротивела до тошноты. Я мог, конечно, удрать, но там везде то же самое. Те же цели, те же интересы, та же псевдожизнь. От перемены мест ничего не меняется. Везде одно и то же. Богатый, бедный, свободный, занятый – всё равно. Всюду зависимость от телесного существования, тюрьма, кали-юга, эпоха падения, мрак повседневности…

Алексей напряжённо слушал. «Когда же он скажет о них?» – думал он.

Незнакомец продолжал:

– Мать моя умерла. Отцу самому осточертела эта роботоподобная жизнь. Но деньги текли к нему ручьём, падали ни с того ни с сего, и он не мог оторваться… Короче, для меня изменилось всё, когда я встретил их…

– Вот-вот… Кто же они? Вы ведь их ученик…

– Откуда они пришли, я не знаю…

– На каком языке они говорят?

– На любом, в зависимости от того, какой нужен… Они владеют, вероятно, праязыком или просто тайной происхождения языков. Конечно, они обладают определёнными так называемыми сверхъестественными способностями… Но это мелочи. Главное – они путешественники по невидимым мирам.

– Каким?

– Тем, которые лежат за пределами нашего физического мира и о существовании которых говорится в разных духовных и религиозных традициях. Поэтому на них лежит печать бесконечности…

– Как они этого достигают, переходя из одного мира в другой?

– Эти методы были частью древних тайных наук и практиковались в те далёкие времена, особенно в Индии. Главный принцип перехода – перенос сознания. Но надо знать, куда направить луч. Представления об этих мирах, кстати, можно получить путём сосредоточенной глубинной медитации, если есть способность к таковой.

– Теперь понятно, – хмуро ответил Алексей. – Пусть погостят у меня сколько им нужно.

– Они знали, к кому пришли, и что вы их примите…

– А что вы о себе скажете?

– Это другой разговор, не буду… Но чувство освобождения от этой тюрьмы превращает жизнь в немыслимую радость…

– Великий поэт сказал: «Меня раздавит эта вечность!..»

– Да, там есть то, что может внушать ужас, нечто как будто непостижимое, невыразимое… Но радость неуничтожимости побеждает всё… И тогда на этот земной мир вы уже смотрите другими глазами. Он уже не грязная яма, в нем тоже есть и обнаруживается нечто действительно великое…

– Хороший конец… Но я-то при чем? Зачем вы ко мне пришли сейчас?

– Я просто поставил точки над «и»… Но не только…

И Андрей вынул из внутреннего кармана пиджака тетрадку.

– Вот. Это мои стихи. Здесь я кое-что описал и кое-что выразил из числа моих переживаний. И медитаций. Можете, даже, публиковать, если захотите…

Алексей молча принял тетрадь. И вдруг взял руку Андрея и, повинуясь какому-то огромному предчувствию, пожал её.

…Градов вышел.

«Ушёл праздновать», – подумал Алексей.

Когда утром он вошёл в зал, в большую комнату, там никого не было.

Стихи из цикла «Песни нездешних тварей»

 
Я невинная тварь, кто детей пожирает в тумане.
Сумасшедших ночей предо мною горит горизонт.
Что увижу я в мире, наполненном чёрным обманом,
Где горящие храмы похожи на сказочный сон?!
Мои губы полны ненасытною жаждой тревоги.
Вижу троны пустые, погибших в аду королей,
Что мне ужас разбитой по трупам младенцев дороги,
Что мне стон и надежды покинутых Богом людей?!
Я одна во Вселенной. Ни Бог, ни титан и ни дьявол
Не нарушит покоя и страха страданий моих.
Только кто-то огромный, больной, невозможно усталый
Пронесётся по полю, как духов блуждающих вихрь.
Я хочу целовать обнажённые груди распада,
По-кликушески выть, наблюдая погибель земли,
И пройтись в тишине средь распухшего, спелого ада,
Где в червей превращаются дальние дети мои.
А потом, обернувшись загадочной странной звездою,
Улететь в безграничную синюю пропасть миров,
Чтоб потом хохотать над погибшей и дымной землёю,
Пожирая холодное мясо своих бесконечных утроб.
 

 
Надоела мне смена смертей бесконечных,
Надоело сиянье великих и чёрных пустот.
Я хотел бы в припадке, огромном и вечном,
Созерцать отрицанье заброшенных в бездну миров
И любить свою плоть, безобразно её же терзая,
Распыляя по звёздам погасшие трупы свои,
И жалеть вдруг котёнка, кто тихо прижался у зала,
Где сверкают по-волчьи вселенских вампиров зрачки.
Я устал от сияния дикого, сонного мрака.
Голоса всех богов, умирающих в мерзкой мольбе,
Затихая, становятся воем собаки,
Голова у которой – цветок на далёкой луне.
 
 
Так зачем мне высокое счастье огромных, как Солнце?!
Милосердие Будды прожгло мне до крови глаза.
Только лучше тихонько увидеть за тайным оконцем
То творенье, что Бог не создаст никогда.
 

 
Будешь в небо скакать? Будешь плакать над сыном?
Неужели не помнишь – когда-то была ты кентавр!
Разве то, что пророчили – все позабыли?
Ты уходишь в тот мир, где и старец не стар,
Где забытая мудрость покоится в склепе,
Где, как юноша, юн и вампир и удав.
Спрятан в горы, над морем, больным и нелепым,
Древний идол, источник смертей и удач.
Так иди же, иди! С истерическим зубом,
Пятиглазою тварью ты выйдешь на свет
В мир, где кажется радужным богом ублюдок,
И на манию смерти найдётся холодный ответ.
Позабудешь себя в этом золоте бурного мрака
И не вспомнишь кентавров, игривых как сон.
Но тебя я люблю до последнего знака,
Когда мир этот рухнет, как свадебный стол.
 

 
Я хочу жить и жить в бесконечном раздолье тумана,
Целовать изощрённое чёрное жало змеи.
У меня нет сестёр, никого, лишь одни ураганы.
Я родился в бредовых сплетениях лунной зимы.
Почему я застыл в искажённой от счастья улыбке?!
И пугаются звёзды моих выпадающих глаз…
Раскрываются пыльные старые свитки,
Где написаны древние тайны о нас.
Ну и что? Средь раздолья миров бесконечных
Буду падать, стонать и по-прежнему жить.
Но из синей, глубокой, покинутой Вечности
Кто-то тихо идёт, видно хочет завыть.
Пожелай мне, исчадие Чёрного Света,
Проходить без тревоги твоих полуснов города.
Я хочу жить и жить на забытой богами планете,
Чтобы видеть чудовищ, отброшенных в мрак навсегда.
 

 
Я двуногая тварь, истребившая душу в виденьях.
Был я тигром, слоном, уходил я под землю кротом,
И об этом я помню в своих огневых озареньях —
Был аналогом этих зверей, с непохожим на Солнце лицом!
 
 
Где устойчивость в мире кошмара? Где правда?
Кто убьёт меня в следующий раз, после сна и любви,
И, целуя мой труп, вдруг тихонько расплачется в травы?
И душа моя будет скорбеть, вспоминая одежды свои.
 

 
Любо идти по широкой и вольной дороге,
Любо смотреть мне блуждающим духам в глаза.
Бедные твари хотят ведь от жизни немного:
То, что оставит им точная Смерти коса.
 
 
Красное солнце, спускаясь, мне шлёт свои знаки.
Старенький бес заунывно в картошке поёт.
Пахнет ромашкой. За озером брешет собака,
И невидимкою в небе плывёт самолёт.
 
 
Всё же пора мне сложить свои шкуры у леса.
И, управляя сознанием вечным своим,
Перенестись от грехов, от ромашек и воющих бесов
В дальние сферы, доступные силам иным.