Текст книги "Твой след ещё виден…"

– Останешься?

– Попробую.

Доллары и знакомство помогли решить вопрос с администрацией быстро.

Женщин у Саши, можно сказать, не было. Если не считать случайных связей: в Германии он переспал с прикреплённой к нему, для познания разговорного языка, переводчицей-немкой. Она вся состояла из пирамид, конусов, параллелепипедов; заштрихованных кружочков и сегментов. Сыпала в экстазе артиклями и плюсквамперфектами, пытаясь водрузить ему на нос очки. Ещё числилась итальянка, с которой он познакомился в воскресный уикенд на пляже, увёз в оливковую рощу, где они и занимались «любовью». Но с той поговорить можно было по-человечески, по-итальянски: хоть какая-то польза. Это за границей. В Союзе секса не было.

А чтобы во так, когда переворачивается душа и хочется пасть на колени – этого не испытывал. Что он шептал, обещал и рассказывал тогда – он не поведает никому. Иногда вынимает бережно это воспоминание, сдует с него пылинки времени, посмотрит и прячет обратно.

А Таис, в которую последовательно вдалбливали «классицизм», «романтизм» и другие «измы», до которых очередь ещё не дошла, – в один день из наивной, романтичной девушки превратилась в женщину. Устало лежащую на белых простынях с закрытыми глазами; похожую на ту, которую начал увековечивать Брюллов, но так и не закончил.

Под утро их разбудил грохот пушек. Безупречно белое здание напротив вздрагивало от выстрелов по нему прямой наводкой, начинало заволакиваться дымом и на глазах покрываться копотью. Многие в это утро: наивные и равнодушные, обрели здравомыслие и разумение, начав понимать, что есть зло, что добро, а что ни то, ни другое.

* * *

Александр уже долго сидел в римской галерее Титтони. Автопортрет Брюллова, ради которого он приехал сюда, висел перед ним, освещённый частью солнечного света, пробившегося сюда, в небольшой, уютный зал галереи. Молодой Брюллов странным образом возвращал Александра в Россию, причём и сегодняшнюю, и давнишнюю, о которой, будучи пацаном, он так любил читать. В Россию, времён гражданской войны, где всё ясно: там – «белые»; за наших – «красные». Без полутеней и двусмысленности. Уже став взрослым, Александр поймёт всю глубину и неоднозначность трагедии, которая досталась его стране.

Удивительная тайна искусства, когда ты вдруг обнаруживаешь незнакомое, но неожиданно близкое тебе, уже в который раз, благодаря Таис, приоткрылась Александру.

С портрета на него смотрел Брусенцов-Высоцкий из любимого фильма «Служили два товарища». Но такой, о котором – по фильму – можно было лишь догадываться. Ещё молодой, ровесник Саши, с мечтательными глазами, не знающий, что его ждёт разодранная междоусобицами Родина, вынужденное бегство из неё, и последний выстрел в такого же, как он, но «красного». Это сходство молодого Брюллова с молодым, только угадываемым Брусенцовым, было так поразительно, что Александра не интересовали другие картины, висевшие в галерее.

Но уже уходя, Александр остановился. Обернувшись, он увидел: на него, гордо подняв голову, молча, взглядом Жанны д'Арк, облачённой в латы, – смотрит девушка. Даже не подходя к картине, Александр понял, что и этот портрет сделан Брюлловым. И всё это время, что Александр находился здесь, она наблюдала за ним из соседнего зала, заставляя вспоминать октябрь 93-го. Здесь её звали Джульетта Титтони, там, на мосту – Таис.

5

Неделя, угробленная на ремонт оборудования, пролетела для Кирилла незаметно. Крупных заначек в семье не держали с тех пор, когда часть накоплений в одночасье слямзил ненасытный Гайдар, другую – тихоня Кириенко своим дефолтом-торнадо. Тогда Кирилл плюнул на всё и стал жить сегодняшним днём, надеясь, что тревожное «завтра», как теперь уже и обещанный коммунизм, в который он когда-то верил, – никогда не наступит. Но пришло утро, да ещё с похмелья, и куча проблем сфокусировались в одну точку.

Кирилл лежал на кровати, не открывая глаз, и притворялся, что делает это только потому, что мешает солнечный луч, упавший на лицо.

Наталья стояла перед ним уже долго, молчала, наконец, не вытерпела:

– Как вы себя чувствуете, сэр?

– Я себя чувствую, но плохо, – отшутился он чужыми словами.

– Не стыдно?

«Снова всегда не так, – сложилась корявая фраза в похмельной голове Кирилла. Он с трудом открыл глаза. Наташа стояла перед ним в лёгком ситцевом халате и совестила взглядом. – Значит, лето, – эрудированно заключил он и попытался вытащить из-под себя отлежалую за ночь руку. – Или зима?» – он тревожно засомневался, вспомнив, что тёплый халат Наташа отдала старшей дочери давно, когда та вышла из роддома. Поняв, что Кирилл жив, Наташа молча удалилась на кухню.

«Пиво не надо пить!» – оправдал себя дежурной фразой Кирилл, начиная определяться во времени и пространстве. Он нехотя поднял себя и, растирая появившуюся вдруг руку, побрёл в трусах на лоджию. Там окончательно понял, что в окружавшей его жизни – зима: пусть мартовская, не настоящая, но пока – зима. И холодный кафель заставлял приплясывать, и машины крались за окном по милому для городской администрации, гололёду.

– Она спит? – спросил он Наташу о младшей дочери уже на кухне, подразумевая с некоторых пор под этим вопросом совсем другое: дома ли вообще его младшая ненаглядная дочь?

– Дима там.

– Не понял, – Наташа устало отмахнулась. – Да-а… Так вот приедешь однажды из командировки, а в твоих тапочках и халате Эдуард ходит.

– С моей стороны это тебе не грозит.

– Ладно, – обняв жену за плечи, прошептал Кирилл, – чего мы всё о грустном? Гена не звонил?

– Звонил.

– Во сколько приедет?

– Не приедет. Опять Эдуард в твоих тапочках, – когда жена с утра так шутила – это значило, она не спала ночь. – Он сказал, – тоном исполнительного референта, продолжила Наташа, – что в партии сырья, которое ты ему отправил, присутствуют полиамиды, поэтому всё можно выбросить на свалку. Мыть, гранулировать – бесполезно.

«А три штуки баксов?» – чуть было не вырвалось у Кирилла, но где-то подсознательно он пощадил жену.

Химическое слово «полиамиды» резко испортило настроение Кирилла. Надо сказать, что науку химию он не любил. Знал только, что Валентность – жена Менделеева. Но судьба распорядилась так, что Наташа была химиком по образованию (её он любил по-настоящему, конечно, не за это); производство, которое его кормило, обувало, одевало (в прямом смысле слова), – тоже относилось к химической отрасли.

– «Поздняк метаться», как сказала бы наша дочка, – подвёл итог утреннему моциону Кирилл и поплёлся к себе в комнату.

Там он улёгся на диван и стал ждать, когда после принятых двух таблеток отпустит подвздошная боль. Лежал, пытаясь вспомнить вчерашние события.

«Сколько же денег я вчера пропил?» – он гнал назойливую мысль, а она возвращалась.

Ещё вчера всё было не плохо.

Встреча с другом юности Борей, скорее всего, стала не случайной. Так близко и надолго они не сходились с незапамятных времён, хотя можно назвать и более точную дату: с 13-го марта 1988 г. – со времени выхода статьи Нины Андреевой «Не могу поступаться принципами». Виделись, конечно, но с каждым разом их диалоги становились короче и злее. Как теперь выражаются: статья в «Советской России» явилась знаковым событием. Тогда, давно, статью читали на традиционной встрече в банном номере. Сидели голые: русский коммунист с индусским корнем; русский коммунист с еврейским корнем; просто русский коммунист (естественно, с корнем); и ещё трое русских беспартийных – один из которых никогда не вспоминал, что его корень мордовский, других вообще собственные корни, похоже, не интересовали, функционировали и ладно. До статьи, ни у кого в роду репрессированных не наблюдалось.

Боря, с пеной на толстых губах, первый тогда заорал: «Не отступим!!!» Беспартийные молча потянулись в парилку. Просто русский коммунист недавно оттуда вышел, сидел, закутавшись в простыню, потягивал пиво и молчал. Работая в госаппарате, он не имел пока собственного мнения. А Кирилл с Борей сцепились. Кирилл поддерживал Андрееву. Словно кто-то крикнул: «В ата-ку!!» Почему они вдруг оказались в противоположных окопах?! Теперь-то, через много лет – понятно: учения шли. Но тогда всё казалось по-настоящему.

Конечно, на единственную и монопольную партиюу Бори зуб имелся. То ли потому, что в роду у него рабочей закваски не обнаружили, то ли собственный трудовой путь (школа – ВУЗ – инженер НИИ), как говорится, оставлял желать, но не принимали его в ряды долго. Вступив, Боря по давней своей привычке резко отбежал в сторону и принялся критиковать всё подряд. Эта Борина манера «со стороны» – замечалась за ним давно. Пробегая стометровку за 11,1 секунды (эта «десятая» не давала ему покоя), он в любой заварушке имел свой резерв: бил первым, зная, что, паче чаяния, ноги его вынесут. Правда, подвело однажды незнание чужой местности. Заезжего губошлёпа Борю загнали в тупик одесские граждане с глазами навыкат и крепко побили, несмотря на общую корневую систему. С тех пор Боря к спорту охладел и переключился на политику, здесь, даже в ранге районного депутата, тоже имелась возможность иногда отбежать в сторону: пьёшь вместе, но показал «корочки» и – свободен; а друга в кутузку заметут на трое суток: сутки – за себя, двое за «того парня», депутата Борю.

О чём они тогда спорили? Разве теперь вспомнишь. Вчерашнее и то восстанавливалось с трудом. Через много лет пытались сомкнуть кривую, нарисовать круг, найти согласие.

– Шойгу надо клонировать, – сделал первую уступку Боре, представителю модного общественного движения, крепкий коммунист Кирилл. – Издать, как Пушкина, в различном формате. Для Приморья или там землетрясения – энциклопедический вариант. На случай крупных, но локальных аварий – переплёт твёрдый, формат 70×90, бумага № 1. Для утряски районных конфликтов – кассетный вариант, можно без выходных данных, но, обязательно, гарнитура «Тайме» – для солидности. Для презентаций – набор.

– Хороший он мужик, – то ли от взаимопонимания, наконец, то ли от уважения к Шойгу, повлажнели глаза Бори.

– Я разве спорю, – поддержал Кирилл. – У тебя-то как?

– Тут чуть было не разошёлся.

– В пятьдесят-то пять лет? И чего?

– Сказал: «Забирайте всё: квартиру, гараж, машину…»

– «Запорожец» жив ещё?

– Стоит.

– А они чего? – Кирилл понимал, что Боря с его «заработками» и политическими метаниями, надоел не только жене, но, наверное, и детям.

– Сказали, что бомж им не нужен.

– Помирились, значит?

– Куда деваться-то?

– А мне президента жалко, – сделал вторую уступку, крепкий коммунист Кирилл. – Я его понимаю.

Боря недоверчиво потянулся за бутылкой. Выпили.

– Страна-то какая… – посочувствовал президенту Боря.

– Вот и я думаю. Приехал он тогда из Брунея и сокрушался, наверное: «Почему мне, за никчемную зарплату, такой страной приходится управлять. Народу… проблем… А Брунею и на карте-то всего цифра досталась, а живёт, в ус не дует».

– У президента, конечно, душа болит, – подхватил тему Боря и неожиданно протрезвел. – А вот на местах… Иногда кажется в головах у некоторых руководителей теория вымирания народа и собственной свободы. Летят они над своей территорией, ухмыляются: «Теперь-то это всё моё, меньше народу – меньше затрат и хлопот на выборах».

Кривую они почти сомкнули. Расплачивался весь день Кирилл: во-первых, денег не было жалко, поскольку предвкушалась крупная сделка с Геной; во-вторых, хотелось показать, что стабильная вера в коммунистов его не подвела; в-третьих, денег у Бори, как всегда не оказалось.

На прощанье Боря полез целоваться.

– Пока ещё рано, – отложил удовольствие окончательного примирения двух бывших коммунистов, Кирилл.

Как ни хотелось Кириллу ещё побаловать себя рассуждениями, но несколько часов безделья даже для сегодняшнего, наполненного новостями утра, были, уже, вроде, лишними. Он принял душ, побрился, уложил феном волосы, и, как результат, подкреплённый элегантно проявившейся сединой, стал вполне солидным человеком.

– Ну ладно тебе, – постарался успокоить он Наташу. – В кои веки… Встретились с Борей, посидели.

– Помирились хоть?

– Бог его знает. Ладно, не делили ничего.

Он выглянул в окно. Подтаивало. «Пойду за машиной, – окончательно решился Кирилл, – на производство надо съездить, посмотреть, что там делается», – он вспомнил ещё несколько дел, которые решались быстрее, если сесть за руль самому. Служебной машины с тех пор, как его «ушли» с солидного завода, у него не было.

– Денег на еду оставь, – напомнила о себе Наташа.

«А есть они у меня? – ещё не знал ответа Кирилл. Пошёл, облазил карманы, нашёл „стольник“, выделил жене. – Значит, прогулял вчера две штуки, – зафиксировал он результат. – Попарились…» – оставалось молча и быстро удалиться.

Старенькая «пятёрка» капризами не страдала, но надо сказать, что и Кирилл её не обижал: любой непонятный ему шумок, устранял в автосервисе. Он любил машину, и она его не подводила, так они и жили: душа в душу. Наташа, машина, да ещё лопата (лёгкая, титановая), без которой он на строящейся даче, как без рук себя чувствовал – эти три существа, были для него незаменимыми и самыми родными. Выехал осторожно, километра не проехал, парень голосует, ну прямо на дорогу выпрыгивает. Кирилл, никогда пассажиров не подбиравший, тут взял и остановился.

– Шеф, до автовокзала подбрось.

– Садись, – открыл дверцу Кирилл. – Не по пути немного.

– Договоримся, – успокоил пассажир. – Кури, – протянул «Marlboro».

Кирилл отказался, с некоторых пор он перешёл на «Winston». Доехали молча.

– Сколько с меня? – благодарно приготовился расплатиться пассажир.

– Сколько не жалко.

Не пожалел «стольника». «Сколько же таксисты зашибают, если за двадцать минут езды мне столько отвалили? – опешил Кирилл, и попытался произвести некоторые расчёты. Они впечатляли. Пересчитал на месяц, стало грустно – А я тут со своим производством мудохаюсь! Налоги задолбали! Одних платёжек по пятнадцать штук в месяц печатаешь». Он сидел и тупо смотрел на сторублёвую купюру.

Теперь он поехал домой к тёще, вернее и к старшей дочери, где Наташа сидела с внучкой. Уже перевалило за полдень, хотелось уюта, элементарных тёщиных блинов с капустной или грибной начинкой, и – полежать.

Но Кирилла опять тормознули. Вернее, на очередном светофоре, когда пробка из машин вытянулась метров на пятьдесят, дверцу справа открыл мужик, попросил:

– До пивзавода подбрось.

Пивзавод виднелся чуть левее по курсу, где-то в километре. «Рублей двадцать даст и ладно, – подумал Кирилл. – Всё равно по пути почти».

Через несколько метров, на очередном светофоре, к машине подошли ещё двое.

– О, друганы! Подбросим?

Кирилл не возражал, друганы сели сзади. Ёжась и прячась друг за друга, от ветра, переходили дорогу люди. Мужик, сидевший справа, с непонятной неприязнью глядел на пешеходов, затем повернулся, взял двумя пальцами конец шарфа Кирилла, потрепал легонько.

– У вас тут каждая сука в шарфе ходит!

Кирилл даже отреагировать не успел: загорелся зелёный свет.

– Поехали, – подсказал сзади один из друганов. Сзади уже сигналили. Кирилл поглядел на клиентов – шарфов на них не было.

Под виадуком, на полпути, сзади спросили:

– У тебя с «пятисотки» сдача есть?

– Откуда? – искренне пожалел Кирилл. – Разменяем.

– Руки видишь? – пассажир справа вытащил из-под куртки руки и показал Кириллу. Костяшки пальцев свеже кровоточили. – Чурок на рынке мочили. Заелись, падлы!

К смуглым торговцам на рынке и у Кирилла отношение не сложилось, хотя не к каждому конкретно, а ко всей массе, что заполонила не только привокзальный рынок, но и традиционно славянские рынки, в его районе, например. Сформулировать причины неприязни не мог, скорее чеченские сполохи пробуждали в нём неясную тревогу.

Тем временем почти подъехали к пивзаводу, он включил левый поворотник, но поступила команда: «Направо!»; – он перестроился и повернул. Покрутились ещё немного, дальше виднелся пустырь, переходящий в берег реки. Она взблёскивала кое-где, взломанным ледоколом, льдом.

– Где вы здесь деньги менять будете? – удивился Кирилл.

– Машину останови, – вновь вынул руки из-под куртки правый пассажир.

Кирилл машинально продолжал ехать.

– Машину останови! – раздался требовательный голос сзади.

Он почувствовал, что в куртку предупреждающе поприжали что-то острое. «Нож! – догадался он. – Порежут куртку!»

– Теперь твои проблемы, где деньги менять, – второй друган, молчавший всю дорогу, отчего-то злился. – Можем взять без сдачи, – в этот момент правый пассажир взял оба конца шарфа Кирилла и перехлестнул их.

– Вопросы есть?

– Нет вопросов, – прохрипел Кирилл. – Нож уберите.

– Колян, чего ты на самом деле!? Человек нам даёт взаймы, я адрес сейчас свой оставлю, завтра получит всё обратно.

– Дуру хватит гнать! – уже открыл дверку первый друган. – Забирай бабки, пошли.

Кирилл выгреб из заднего кармана двести тридцать заработанных рублей, отдал правому, тот дёрнул за концы шарфа, выдохнул:

– Живи. Держи вот «червонец» на бензин, а то у тебя лампочка мигает.

Они скрылись так же неожиданно, как появились.

«Это ещё полбеды», – попытался пофилософствовать Кирилл, но в сердцах сдёрнул шарф и бросил его на сиденье.

– Ты что-то нараспашку, – встретила его с порога Наташа. – Куда пропал? С участка звонили, там электричество отключили.

«Какая разница! – тяжело промолчал Кирилл. – Господи! Ну почему именно сегодня всё?! – Может, я сплю?» – но ещё не выровнялась на спине вмятина от ножа, теперь и конкретно без денег оказался (полиамиды + противники шарфов + проблемы на производстве). Подбежала внучка, вытянулась в струну, подняла ладошки:

– На юк! – что означало: «На руки!»

Кирилл подхватил её, прижал и тут же подтаял, как мартовский снеговик.

Залитая мягким солнечным светом кухня, опять же акварельный, прозрачный мазок седых волос тёщи, мягкая податливость тела внучки, повзрослевшая улыбка старшей дочери, взгляд жены – что-то понявшей: всё вдруг расслабило Кирилла. Он запрокинул голову вверх, удерживая набежавшие вдруг слёзы.

– Кто это к нам пришёл?! – искренне радуясь Кириллу, засеменила с кухни тёща.

– Здравствуйте, мама, – вежливо откликнулся он.

– Кормилец ты наш.

Кирилл горестно вздохнул. Они с Наташей давно уже старались не посвящать пожилого человека в свои финансовые проблемы, которые снежным комом накатывали в зимние – несезонные месяцы, несколько таяли к лету и вновь нарастали к очередному «несезону». Тёща же по привычке думала, что уход Кирилла с должности генерального директора солидного завода ничего не изменил в их жизни и, веря, в крепкий, упрямый его характер, продолжала считать его кормильцем и поильцем. Да так оно и было по большому счёту.

Хотя в доме появилась некая трещина, все делали вид, что ничего не случилось.

Когда его по-прежнему называли «кормилец и поилец», он не возражал (больше имея в виду духовную подоплеку смысла), но и понимал, что трещавший по швам дом, держался только на Наташе.

– Она уехала? – спросил он жену.

С некоторых пор, когда главной их проблемой в доме стала младшая дочь, достаточно было сказать «она», и все понимали о ком идёт речь.

– И не собиралась.

– У неё же экзамены.

– Не хочет она учиться. Только деньги на ветер выбросили.

Эта трещина в их доме появилась давно, но шпатлевали, затирали, завешивали на праздники картинами, делали вид. С настырностью пырея через асфальт, проблема младшей дочери пробивалась наружу, иногда с такой силой, что хотелось отказать от дома. Но любовь, но собственная лихая молодость, но её взгляд иногда – испуганный и за себя, и за родителей; но её неоднократные, тайные просмотры фильма «А зори здесь тихие» с рёвом в подушку, – всё это делало Кирилла непривычно мягким и податливым, этой податливостью и заделывали очередную трещину.

Казалось, петля затягивается на его шее. Он понимал, что младшая дочь уже барышня (по-другому думать не хотелось), он признавал её запросы, но не мог теперь их обеспечить.

– Куда ты опять? – обеспокоилась Наташа.

– Покатаюсь немного, – успокоил он, не зная, надолго ли уходит.

День, вроде бы, устал и облачался в серые, невзрачные одежды. Запуржило так, что пришлось включать ближний свет. Из несущейся – почему-то, всегда навстречу – снежной крупы, вдруг медленно выплывали зажжённые фары, и было непонятно: куда и зачем все едут? Кирилл отъехал от дома и совсем затерялся в своём одиночестве. Просто встал на какой-то из остановок и ждал непонятно чего, накрываемый белым, лёгким пока, покрывалом. Было спокойно, тихо и так жаль всех: дочерей, жену, умерших давно родителей, мёрзнущих на остановке людей, даже смуглолицых торговцев с рынка, изгнанных кем-то с собственных земель. Он опять запрокинул голову вверх, а снег прорывался через приоткрытое окно и таял на лице, превращаясь в солёные капли.

«А как же мы без тебя?» – словно послышался немой укор Наташи. Ботичеллевский её образ не раз вставал перед ним и ранее, но он никогда не говорил ей этого, знал, что она не любит «высокий штиль».

Мимо Кирилла ползли и ползли другие машины, раскидывали колёсами накопившийся вдруг снег, вгрызались в пургу, исчезали и появлялись вновь. Кириллу тоже требовалось куда-то двигаться, он, включив первую, вторую, третью передачи, двинулся вперёд…

…Глубоким вечером Кирилл понял, что элементарно устал. К ночи город помолодел. Пожилые и так не баловали его своим вниманием, а тут вообще словно вымерли. Дискотечная и ресторанная публика – нахальная, жизнерадостная (обкуренных, мотавшихся сомнамбулами шлангов, он не сажал) – платила в основном щедро. Позвонил Наташе, услышал озабоченное: «Неймётся тебе». Успокоил: «Так надо». Наташа не перечила.

Сейчас (а уже с час) он сидел в уютном кафе довольно далеко от дома, не торопился туда, хотя при желании мог бы с учётом гаражных процедур, быть в семье часа через полтора. Хотелось пива, но пил кофе: за рулём он алкоголем не баловался. Машина стояла напротив окна: набыченная на его неожиданные фокусы и выпавшие ей испытания.

«Ничего, потерпи, – мысленно успокаивал её Кирилл. – Вот видишь, мы с тобой на ужин в кафе заработали». Та молчала, растапливая на капоте редкие снежинки, словно отпыхивалась после бани.

– Приятно почувствовать в руках!! – у столика Кирилла стоял простой российский гражданин с четырьмя кружками пива: по две в каждой руке. Он вопросительно смотрел на Кирилла, ожидая контакта. Но поскольку тот молчал, продолжил. – Я утром забежал в одном месте пивка попить. Мне дают кружку без ручки. Всё настроение испортили. Пивная кружка без ручки – это… – он задумался на мгновение, с неожиданной горечью выдохнул, – как баба без титьки! – Кирилл понял, что мужику отчего-то так захотелось пива попить в этот поздний час, что он, не дожидаясь официантки, загрузился прямо у стойки. – Имею право, – продолжил мужик, – по окончанию дежурства. Тёща пришла теперь, с женой сидеть… Полгода уже мучаюсь… (горестных знаков препинания – не существует), – но, поняв, что у Кирилла свои проблемы, отошёл за другой столик.

Кирилл же, словно кирпичи на даче, перебирал каждый сегодняшний эпизод, складывал любовно в пачку, отходя прищуривался, наполняемый хорошим чувством хозяина. Теперь всё принадлежало ему, и распоряжался, и оценивал приобретённое он несколько иначе – не по рублю за штуку.

А в то время, пока Кирилл благодушествовал, мирил всех и оправдывал, молодые ребята, да ушлые, несколько буковок «П» из его историй повытаскивали, да в тисочки никелированные позажимали; да напильничками шершавыми ножки буковок заточили, а потом пассатижами крепкими, блестящими, с хрустом, на девяносто градусов каждую ножку у буковок выворотили, полусвастик понаделали, да на машинах бюджетных на калымную работу отправились.

И невдомёк было Кириллу, когда притулил он к рулю головушку, на остановке перекрёстной, желая домой доехать не абы как, а хоть с каким-нибудь попутчиком; что занял он место чужое, лихоманное, ушлыми ребятами прикормленное.

Постучали к нему ребятушки, порасспрашивать, а больше поглумиться решив. Полусвастики уж были под колёса разбросаны. И дали понять, что бригадой они здесь работают, а ему – изгою – делать здесь совершенно нечего.

Не перечил Кирилл, с полуслова понял всё, выжал педаль сцепления, даванул на газ, да и был таков.

Да только на горе большой, гололедистой, на спуске крутом к реке-матушке, потерял он вдруг управление. Понавзрыв аж два колеса лопнули, захромала подруга его – «Ваз двадцать один ноль пять» – развернуло её, скособочило, да на железные перила выбросило.

И зависла она над рекою стылою, в утро мутное, предрассветное. Застонала своими суставами, стараясь с высоты не опрокинуться, – не себя было жаль, а хозяина, что вдруг делом не своим занялся. Попытался к людям пойти, а они не приняли…

Солнца круг вставал… Электронная книжечка – пиликала…

До утра теперь время было, попытайся уснуть хотя бы…

СЛОН № 2

Выкуп

Четырнадцать лет прошло, как безверные персы взяли в полон Ратхаму, и над родом его настелили палантин ожидания и скорби. К своим пятидесяти годам жрец Маратха потерял сына и жену, умершую вскоре после того набега персов, обездолившего их род.

По ночам Маратха всё чаще поднимался из нижней части дома во внутренний дворик. Он лежал среди белых колонн и возносился в своих одиноких мыслях к открытым перед ним звёздам и богам, в которых он так верил, но те в своих звёздных мирах не хотели вмешиваться в земную жизнь, где творились свои законы.

Не согревали его и знания, которыми теперь располагал он. Потому что сотни, даже и тысячи прошедших до него лет, только разъединяли народы, и все открытые для него книги, и всё, что он помнил изустно – говорило об этом: зачем больше тысячи лет назад пришли арии на эти земли; зачем не привнесли, а лишь разрушили, что было до них; и откуда тогда его – Маратхи – корни на земле, омываемой Великим морем и великими реками Индом и Гангом, на которой грызлись за власть цари ариев, но и жил «просветлённый» – царевич Гаутама, именуемый теперь Буддой.

Так думал Маратха, так жил он, и даже близкая дружба с царём всё же не спасала от одиночества. Сейчас они сидели вместе и Маратха не понимал, что хочет от него царь Пор.

– Бог Нот не на нашей стороне, – тяжело вздохнул царь, жестом приглашая подойти к окну. – Он опять принёс нам с юга дождь и туман. Глаза оксидраков дальнозорки, но и они не в силах уследить за передвижениями македонцев.

– Они уже плавают по нашему Гидаспу, как хозяева. Их царь Александр даже не скрывает своих намерений, почтенный Пор.

Маратха знал о нескольких неудачных попытках своих земляков отбить натиск македонских воинов, но не вдавался сейчас в детали, чтобы лишний раз не тревожить своего друга царя.

Пор словно не расслышал слов жреца, только усталым жестом попытался остановить его на слове «почтенный».

– Ты мой любимый жрец, не для того я позвал тебя, чтобы говорить так, будто мы не одни.

Пор медленно направился к балкону, с которого в ясную погоду было видно так далеко, что казалось – вся Индия перед твоими глазами.

Они вышли, встали над туманом, тревожной плотью стелившимся понизу.

– Что ты хотел сказать мне, царь?

– Македонский молод, но мудр. Он покорил варваров.

– Но я слышал, что даже отец Александра, Филипп смеётся над его победами, говоря, что эллинов покорить – вот это настоящее дело.

– Филипп покорил эллинов, и они воюют сейчас на стороне Александра. Этот же не только добил персов, но и собрал под свои знамёна все лучшие умы преклонившихся ему народов, – Пор положил руку на плечо Маратхи, виновато поглядел на него. – Прости меня.

– За что? – удивился жрец.

– Я получил предложение от Александра, и скоро он пришлёт своего посланника за ответом.

– Что желает царь Македонии от царя Пора?

– Он хочет, чтобы я отдал ему самого мудрого из моих жрецов, – Пор на мгновение замолчал, но тут же, будто испугавшись, что жрец поймёт его мысли раньше, чем он скажет, продолжил. – Тогда он уведёт своё войско, и мы сохраним царство.

Неслышно, словно из тумана, на балконе появился слуга.

– Что тебе? – недовольно спросил Пор.

– Архелай, от Александра.

В сопровождении свиты на балкон уже входил надменный посланец македонцев.

– Радуйся, – буднично поприветствовал царя Архелай. – Я пришёл за ответом. Александр не может больше ждать, – его глаза уже пристально смотрели на Маратху, словно решение было известно обоим.

– Когда? – опустошённо произнёс жрец.

– Завтра утром, – ответил ему царь Пор. – Прости.

– «Сладостней нет ничего нам отчизны и сродников наших…» – Архелай рассмеялся. – «Одиссея» – песнь девятая, стих тридцать четвёртый.

– Я вместо раба стал свободным?! – вскинул взгляд жрец и больше не опускал его.

Он уже знал, что ни он, ни его потомки больше никогда не будут жить на этой земле, видеть именно эти звёзды, вдыхать именно эти запахи тумана и слагать свои легенды на родном языке.