Текст книги "Твой след ещё виден…"

Юрий Марахтанов
Твой след ещё виден

© Марахтанов Ю. Е. – текст

© МОФ «Родное пепелище» – дизайн, вёрстка

* * *

«А тот, хотя бы прожил две тысячи лет и не наслаждался добром, не всё ли пойдёт в одно место?»

книга Екклесиаста 6.6.

Часть первая

Paulo supra hanc memoriam

(лат. – незадолго до нашего времени)

1

«Наше поколение будет жить при коммунизме!» – этот плакат на фасаде школы-восьмилетки, где когда-то учился Кирилл, помнился ему до сих пор. Школа располагалась на площади, которая во времена детства и молодости Кирилла называлось «пятак». Пятаком она и осталась, хотя и была переименована в «девяносто третьем» году в площадь Свободы. Только скукожилась и застроилась по кругу киосками да мини-маркетами. Теперь здесь, с видом победившего, круглосуточно восседал «торгаш отважный», пренебрежительно предлагающий всё: от хитрых презервативов и голых глянцевых баб, до лотерейного мифического выигрыша в миллион «деревянных».

И если бы могло такое случиться, что Кирилла десантировали на площадь впервые, предложив самому на месте разобраться, где он находится, он без труда бы понял – в России. Хотя при спуске взгляд цеплялся за неоновое «Happy holiday!», а на земле сбивали с толку «Parking» и даже «Restrooms» – вместо просто русского «ТУАЛЕТ».

– Мужик, пять рублей не найдётся? – перед Кириллом стоял почти его ровесник; глядел тускло и мимо. – Я, бля… вчера в хлам, бля…

Ну, точно – Россия!

Отовсюду сквозило. Через арочный проход большого углового дома, с примыкающей серой улицы, между киосками. Может быть, и в самом Кирилле что-то уже давно выдувало и холодило душу, но – с надеждой – ожидалась весна, значит, внутреннее потепление. В предвкушении его Кирилл и постарался стать добрым.

– Вот, возьми, – он протянул червонец.

– Сдачи нет, – напрягся тот, не желая взять больше, чем требовалось. – Не составишь компанию?

Кирилл представил, даже физически ощутил, как неуютно, холодно сейчас у него на производственном участке, где он директор, литейщик пластмасс, грузчик (все прелести малого предпринимательства)… представил и согласился.

– Пиво, оно разговор любит, – произнёс неожиданный проситель, отпив несколько глотков.

Кирилл не возражал. Как каждый русский, при первой же возможности общения мимолётного, ни к чему не обязывающего, а потому искреннего, уже готов если не рассказать что-то сам, то выслушать и посочувствовать. Неважно где. В купе рассекающего ночь поезда или на лежаке в бархатном Гантиади, или за стойкой мини-маркета стылым февральским утром.

– Сейчас на пенсии, – продолжил мужик. – Сил ещё – море, а никому не нужен, разве только в охранники.

– Жена, дети?

– Жена… – глаза собеседника потеплели, но и увлажнились одновременно. – В аварию попали в прошлом году. Я вот-жив, как видишь, а она… Дети? С ними ведь, как с ней каждый день не поговоришь, да и живёт дочь далеко, – он назвал район, куда было минут тридцать езды на «маршрутке». – Один теперь.

– А мы в одной квартире и как на разных планетах, – вспомнил Кирилл их отношения с дочерью, и захотелось самому себе не поверить. – Наверное, за собственную молодость расплачиваемся.

Пиво кончилось. Продолжать не имело смысла: не в бане же. Да и самое главное уже произнесено. Дальше – риск скатиться на политику. С тем и расстались, вяло пожав руки, зная, что наверняка не встретятся, хотя что-то и всколыхнули друг у друга.

Одинокий человек на площади, да ещё в эпицентре февральского ветра, стоящий долго и в нерешительности-вызывает подозрение или сочувствие. А если этому человеку за пятьдесят, то, может, у него что не сложилось? С сиюминутным местом пребывания, или – не тому городу он отдал пятьдесят с небольшим лет; но, вдруг – не в той вовсе стране и родился?

Кирилл стоял посреди площади, курил, никуда не торопился.

Станки, которые его ждали, можно было включить в восемь утра или девять, но осиливать монотонную, тупую работу больше полусуток – не удавалось. И пока, планируемая им, продолжительность смены укладывалась в доночное время, он не торопился.

Кирилл понял вдруг, что слишком долго стоит на площади. Утренняя суета спадала, совсем стих ветер, и уже неохотно падал снег робкими, значительными хлопьями. И он сел в автобус.

На ста квадратных метрах арендуемых им площадей, Кирилл и печатал теперь деньги.

В толпе людей, оживших в последние годы вместе с «оборонкой» и принадлежащих машиностроительному НИИ: производственников, разработчиков, снабженцев, сварганивших нечто очень скорострельное и необходимое в чеченской войне, – Кирилл, мысля автономно от них, каждый день проходил турникеты проходной. Он расписывался в журнале за ключи и, наконец, нырял в «собственное», принадлежащее только ему производство. Обшарпанная убогость помещения, только с виду предполагала амёбную простоту процесса. Часть его Кирилл, действительно, делал машинально. Отпирал двери, включал пакетник, обозначив неяркий, под высоким потолком, свет; затем врубал искрящий клеммами рубильник, запитывая оборудование; нажимал кнопки и тумблеры, тем самым, ставя термопластавтомат на обогрев и вдыхая в него жизнь. Её было видно по красным, мигающим цифрам термозадатчиков температур на четырёх зонах нагрева. По зелёному ровному свету лампочек на панели скоростей впрыска и давления. Ещё по десяткам других признаков, уловимых лишь теперь, после полутора лет, когда, оставшись один, Кирилл вынужден был перейти от общего руководства производством крупного завода, к непосредственному контакту со станком.

В этот час Кириллу ничего не оставалось делать, как вспоминать, удивляясь метаморфозам, произошедшим с ним так неожиданно скоропостижно и просто.

Тогда, в декабре девяносто второго года, Кирилл столкнулся с будущими друзьями нос к носу около нотариальной конторы на площади, которая пока не имела официального названия.

– Какие люди! Вы ещё на свободе? – Кирилл и вправду удивился встрече со своими знакомыми по сомнительному бизнесу.

Гриша Левин, Юлек Кульман и Лёша Прокопович поставляли цветной металл за бугор. А такого металла – меди, титана – у Кирилла на его предприятии имелось достаточно. Два еврея и хохол – это была гремучая смесь для перерождавшейся российской промышленности. Закупали дешевле «цветнину», а продавали дороже в ближнее теперь зарубежье. Отдавал и Кирилл, так как отходы официально числились, конечно, и кондиция иногда перепадала ГЮЛям (так он сокращённо называл троицу по первым буквам имён). Как они её вывозили – чёрт их разберёт! Казалось, что порознь они не ходят никогда.

Гриша – в свои сорок уже лысый, вечно загадочный, как содержимое старинного комода; с лицом-маслиной – Юлек; похожий на пельмень Лёша, – это они стояли сейчас перед Кириллом.

То, что имелось общего между Кириллом и ГЮЛями уже рушилось. Страна вот-вот, и производство чуть-чуть. У Кирилла – малое предприятие по производству комплектующих для уникальной установки по регенерации цветных металлов из травильных растворов. Идея и конструкция установки принадлежала небольшому НИИ, они забирали у Кирилла комплектующие, начиняли электроникой, собирали, отлаживали, продавали. Потом продажей заниматься стало лень. Отдали сбыт Кириллу. НИИ принадлежал одному из образовательных ВУЗов города, его сотрудники во главе с директором-профессором, все поголовно работали на кафедрах, а потому от производственных и снабженческо-сбытовых дел были далеки, как декабристы от народа. Сюда ГЮЛи и вклинились, сбежав с крупного машиностроительного завода, куда их распределили после института.

Портрет далёкого от практической жизни директора НИИ, был прост и незамысловат – это лысина, бородка, усы. Всё апробировано за годы советской власти, тиражировано и монументально увековечено; а уж если и галстук в горошек! – его ГЮЛи приворожили сразу.

Юлек – забалтывал, Лёха – шнырял по помещениям и производственным участкам НИИ, Гриша – теоретически всё обосновывал, обсчитывал, калькулировал, ссылался на законы. Короче, без ГЮЛей – просто хана!

Они стали пятой спицей в колесе, которое и без них катилось по заводам страны довольно споро. Тут Кирилл впервые с ними и столкнулся. Отлаженные схемы производства и сбыта стали давать сбои. Кирилл сразу догадался – чего хотят ГЮЛи, но не понимал по какому праву. Сошлись на том, что он будет сдавать им отходы цветного проката, которое Кирилл использовал в производстве.

Но неожиданно всё так стремительно стало рушиться, в первую очередь система платежей, когда деньги оседали в Москве в таких количествах, на такие сроки, что некоторые клиенты банков, там, в Москве и стрелялись. Гиганты электронной промышленности гасли на глазах. Установки, которые поставлял Кирилл, готовы были брать, но на таких условиях, что выгоднее закрыться. Существовавшие, наверное, везде, свои ГЮЛи только усугубляли процесс.

В пик этого развала Кирилл и встретился на площади Свободы с троицей.

Юлек отвёл Кирилла в сторону, приобнял за локоть:

– Ты нам скоро понадобишься.

– С установками завязали уже? – спросил Кирилл, понимая, что завязали и совсем.

– Приватизация грядёт, пора предприятия окучивать. Надо поучаствовать в процессе. Создаём новое акционерное общество. Детали объяснять не буду. У тебя по старой работе в районах связи есть. Там тоже предприятия приватизировать будут. Директором по развитию к нам пойдёшь?

– Надо подумать, – Кирилл, понимал, что своё МП дало течь, и дёргания с выпуском кустарных деревообрабатывающих станков, другой, наспех придумываемой продукции – не спасут. В конце концов, никто же своё предприятие закрывать не заставляет.

– Чего думать-то? Видишь, что творится.

– Вижу, не маленький.

– Короче, как оформимся, позвоню.

– А учредители нового акционерного общества кто? – как бы, между прочим поинтересовался Кирилл.

– Хороший вопрос. Фамилий называть не буду, но из окружения губернатора тоже есть.

«Всё не так», – подумал тогда Кирилл.

С новым губернатором у него взгляды не стыковались. Впервые лицом к лицу он встретился с младореформатором на центральной площади в верхней части города, не только географически разделённого на верхнюю и заречную части, но идеологически тоже. Рабочий класс был весь сосредоточен в нижней, заречной части города. Интеллигенция – в верхней. Эти два слоя бурлящего общества и пытались хотя бы формально объединить веткой проектируемого метро. Верхняя часть во главе с младореформатором ежедневно пикетировала и была «против».

Кирилл приехал как-то в разгар пикетов и обморочных по содержанию плакатов, где чуть ли не «Руки прочь от интеллигентной части города!»

– Чем вам метро-то мешает? – спросил он брызжущих слюной пикетчиков.

– А вы сами с нижней части?

– С нижней.

– Откуда?

– Соромовичи мы.

– Небось, газету «Красный судостроитель» читаете? – то есть издевались уже.

– Читаю, с детства.

– Тогда о чём нам с вами разговаривать.

Конечно, сейчас всё перевернулось. Старую власть выкинули, сами уселись, кудри взъерошили, консультантов с Америки наприглашали. В каждом кабинете обязательно теннисная ракетка присутствует – мода такая.

Кирилл вдаваться в подробности теперь не стал. Сказал только на прощание:

– Звоните, – жить-то надо было как-то, не с голоду же подыхать.

Новых дел он не боялся. Не понимал, правда, уготованной ему роли. Но догадывался, что после окучивания прежний директор на заводе не жилец: влезут в акционеры, потребуется новый. Никто из ГЮЛей в глухомань кататься не будет, хоть и сорок минут езды до завода. Значит, могут предложить ему. Вопрос – на каких условиях. Стелиться под кого-то Кириллу было не с руки. Характер не тот. Наверное, по наследству достался.

В 1905 году его прадед одним из первых в революцию полез: «Ура! Свобода! Долой экспроприаторов!», – управляющего завода на тачку с углём, и за проходную. Подавили восстание, прадеда первым же с завода и выгнали. Пять человек детей и волчий билет. Так остатки жизни просапожничал. По нынешним временам – предприниматель… хренов.

Станок разогрелся. Пора было начинать работу. Правда, руки всё не доходили, чтобы заменить термопару в зоне сопла. Приходилось доводить температуру до ума факелом. Отсюда сажа на станине, где впрыск, грязные по локоть руки, текущее с факела масло, короче – дурдом! В который раз обещание самому себе: «Выполню заказ, поставлю термопару и задатчик температуры». В шнеке станка потрескивало, зелёный цвет лампочек на приборах сменился на красный, – обозначив нужную температуру. Можно было начинать очередной нудный, тягомотный, принудительно-автоматический процесс литья. «С рабочего начал, рабочим и закончишь, – в очередной раз зафиксировал для себя Кирилл простую мысль. – Всё возвращается на круги своя».

Четыре года назад он, вынужденный уйти с периферийного, но довольно крупного завода, выпускавшего уникальную для региона продукцию, – проснулся однажды и с удивлением обнаружил себя свободным. Пришлось начинать с «нуля». Теперь уже не мыслить глобально: сотнями тонн полиэтилена; миллионами рублей; десятками судеб людей, работавших с ним и под его руководством; хитроумными системами оплат, придуманными им для людей же, чтобы интересно и выгодно работать. А ежедневно, ежеминутно окунаться в конкретный процесс, вникать во все хитрости его, стать наладчиком, оператором, директором, и ещё Бог знает кем. Людей не набирал, потому что даже на день не был уверен, что организованное им предприятие будет существовать в новом государстве долго и стабильно. Замкнулся в себе как писатель в идее ненаписанного рассказа и никого больше не подпускал. Разве что делился наболевшим с женой Натальей на обязательных – в шесть утра – кухонных оперативках. Но и здесь фильтровал информацию, оберегая близкого человека от лишних переживаний.

Глухим стуком падающего с пресс-формы в лоток изделия, обозначается каждый законченный цикл. Кирилл берёт тёплую ещё, как яйцо из-под курицы, деталь. Она для заказчика пока полуфабрикат, а для него уже товар с обозначенной (надо бы подороже!) ценой. В цене – налоги, аренда, электроэнергия и, самое главное, его, Кирилла доходы, на которые он должен теперь жить.

Станок, как опытный стайер, сейчас вышел на саморазогрев, он знает дистанцию, его шланги уже не напряжены так, как во время старта – несколько расслаблены, но ровно настолько, чтобы разогревающееся с каждым новым шагом-циклом масло, вдоволь запитывало десятки клапанов, каждый из которых – автономное сердце машины.

Кирилл берёт острый сапожный нож, мягко и чутко, чтобы не повредить поверхность вещи, срезает податливый пока излишний материал, прикидывает тут же, что «облой» можно использовать повторно, перемешав с основным сырьём. Эта невесомая с виду (грамм!) полоска пластика в виде неиспользованного повторно сырья, стоит три с половиной копейки. Но Кирилл теперь не в славном бесшабашными масштабами затрат социализме, а в рыночной экономике. Теперь он – Плюшкин. И лозунг: «Копейка рубль бережёт!» – для него понятен и конкретен. Если с десяти тысяч циклов, по грамму с каждого – выбрасывать: три с половиной сотни профукаешь. Поэтому он бережно срезает в мешок «облой» с каждого цикла, с удовлетворением замечая, что за неделю работы отходов накопилось прилично. Можно попробовать от этого греха избавиться, но тонкость границы перехода от «облоя» к «недоливу» так эфемерна (тоньше клочка папиросной бумаги), что лучше не рисковать. Чуть ошибись, тогда уже сто грамм сырья безнадёжно отлетит в брак, и уже другие проблемы. Это профуканный цикл, впитавший в себя электроэнергию, арендную плату и, главное, время.

Хотя у Кирилла его теперь достаточно. Он, любивший всегда расчёты, таблицы, графики, анализ – может заниматься этим, сколько душе угодно. Сиди, смотри на счётчик, удивляйся магии цифр, образующих числа. Через них уже станок будто разговаривает с ним, уважая в Кирилле рачительного и заботливого хозяина. «Щёлк! Рубль двадцать. Щёлк… уже червонец!»

– А меня Наталья всегда ругает, когда начинаю доходы считать, которых ещё нет. Вот тебе и «щёлк!»

Станок скрипит кулисами, отводит пресс-форму, сбрасывает изделие. Который год уже вместе, многое Кирилл раскусил в станке, только электроники побаивался Сидел сейчас рядом с отлаженным процессом, с циклом в шестьдесят секунд, и думал.

Кирилла всегда, а особенно в последние годы, удивляла и ужасала одновременно судьба дяди Толи (мужа тёти Кирилла). Крестьянин по натуре своей, и сейчас в свои «восемьдесят» без рыбалки да собирания грибов себя не мыслящий, он всю свою жизнь до пенсии, проработал на одном заводе, в одном цеху, на одном станке. Сорок лет. Сколько же он передумал за это время?!

Кирилл берёт калькулятор – опыт экономиста позволяет считать быстро, точно, решительно.

«176 часов в месяц, умножаем на 11 месяцев – отпуска надо учесть, хотя какие в войну отпуска, да и смена не по восемь часов; ну да ладно! Умножаем на 40 лет. Итого: 77440 часов. А в секундах?! С ума сойти! Двести семьдесят семь миллионов двести тысяч секунд! Куда можно улететь в мыслях за это время?! Скорость космического корабля -14 км/сек. Умножим. Получается: три миллиарда восемьсот восемьдесят миллионов восемьсот тысяч километров!!!»

– Кирилл смотрит на зашкаленный калькулятор, ещё раз проверяя «нули». Всё сходится.

Улетел дядя Толя? Нет. Так и остался на грешной Земле. Даже в мыслях, напуганный в юности раскулаченным отцом: «Ежжайте, ребяты, в город. Здесь с голоду подохнитё, а там – заводы крупные. Не выпячивайтесь только». Дядя Толя и не выпячивался. Ни орденов, ни медалей. И на пенсию ушёл тихо, как вода в песок. Тем более в перестройку попал, не до него было.

«Теперь это ждёт меня!» – ужаснулся Кирилл простой, но правильной мысли.

– Тебе факс опять пришёл, – на пороге встретила Кирилла Наталья. – Ты тут поужинай сам. Я к внучке сбегаю, ладно?

– Ладно, – Кирилл уже привык, что метущуюся на два дома жену он видел только по утрам. – Ты надолго?

– Заночую, наверное. Опять температурит.

– Родители у неё есть? – в который раз спросил Кирилл, имея в виду не столько старшую дочь, сколько загадочного своей тундряцкой молчаливостью зятя.

Жена только отмахнулась.

– Младшая придёт поздно, – добавила неприятности Наталья. – Отдохни, заработался что-то.

С тех пор, как родилась внучка, которую, молчаливо упорствуя, назвали Машей, как и младшую дочь, в их семье дочь стали называть «младшей», а внучку – «маленькой» Особенно была недовольна ненужным совпадением имён мама Натальи. Она по-деревенски высказалась просто и основательно:

– Теперь, как в стаде: одни Машки кругом, – подумав, добавила. – Теперь вот Маша Кириллу насолит, а он придёт к ним, и на внучке зло срывать будет. Все «пинки» ей достанутся, – тогда ещё посмеялись.

А факс из Италии, красивый, как гравюры Фаворского, лежал на столе и приглашал к дальнейшему сотрудничеству. Оборудование и оснастка на заводе, который когда-то возглавлял Кирилл, были сплошь оттуда. Связь на заводе Кирилла, находящемся на периферии, в одном из районов области, была никудышной. Поэтому и аппарат Кирилл установил у себя дома, в областном центре. До сих пор ему эти факсы и шли: как напоминание о другой жизни, другом времени, других возможностях…

Сегодня бумага пришла от Александра.

2

Саша до сих пор удивляется, как просто он попал в Италию. Уезжал на практику после университета, получилось, кажется, навсегда. Теперь, когда остались позади общежитие и скомканная от неустроенности жизнь, он, закрепившись на фирме и, обзаведясь съёмной квартирой, часто вспоминает свои первые шаги по чужой земле.

Тогда хотелось прилететь в Рим. Но компания «ALITALIA», на самолёт которой были заказаны билеты, осуществляла рейсы только в Милан.

После прилёта нужно было ехать дальше, но день-два Саша решил для себя оставить. В Рим хотелось так, как когда-то в детстве в родную деревню матери. Он столько наслушался и начитался, что хотелось увидеть всё самому. Это теперь, после пяти лет, он приезжает в Рим по-деловому, а тогда всё казалось иначе.

А Милан его сильно удивил. Саша совершал движения в разных направлениях по вечерним улочкам, ища символы, и ощущал впечатление странного, непонятного, – обнаруживая их. Ходил, искал: здесь должен быть театр «Ла Скала». «Где „Ла Скала“?» Полицейский:

– Вот это здание, сеньор.

Думаешь, что здание по авторитету должно быть огромно, с колоннами, фигурами… Звёзды оперы выстаивают по десять лет в очереди, чтобы спеть здесь. Смотришь на мэрию – громадное здание…

– Это мэрия, сеньор.

А театр, оказывается, сдержанное в обнаружении своих достоинств и заслуг, можно сказать невзыскательное, второстепенное помещение. И всё просто, как и в гостинице, в которую на ночь поселился Саша.

Как должно быть в Италии (к этому он привык позднее), обдурили с порога.

– Номер с душем? – спросил он, и постеснялся некорректного вопроса.

– Чертаменте! – убедили его. Но из душа вода лилась, как из бутылки, с бульканьем, с неохотой и нежеланием работать.

Наутро, с шикарного миланского железнодорожного вокзала, наследства Дуче, где просторные мраморные, прохладные полы, на которых восседали из-за неимения лавочек, пассажиры, Саша отбывал в Рим. Он взял из камеры хранения огромный чемодан, уселся в электричку и стал ждать отхода, предвкушая Колизей, холмы, фонтаны, белые – апаш-рубашки на загорелых итальянцах… Пусть ненадолго, пусть на день, но – Рим!

Через пять, и через двадцать минут электричка не трогалась. Рядом, мумиями тихо восковели японцы. Во всём вагоне «генерировали» только американцы и Саша. Он негодовал:

– У нас в Киселихе, на узкоколейке, паровоз и то по расписанию отправляется! – неожиданно, через полчаса после срока, дверь без объявлений захлопнулась, и поехали.

Опять вокзал. Газоны, деревья, лотки с арбузами, которые и на траве тоже. Молодёжь лежит на траве. Прекрасно! Пожалел, что он из России и не может сделать того же запросто. Фонтан Треви, прямо из стены, площадь, лестницы, студенты. Идёшь по какому-то переулку, опять – фонтан! И студенты весело купаются в фонтане, оштрафованные полицией. Но уже нужно ехать дальше. Позади, обеганный за день Рим, оставивший впечатление коренастого мужичка, раздатого вширь.

Уже вечер. Скоро уезжать. Термы Каракаллы, скверик, картонные коробки рядом с арбузами на траве, то ли бомжи, то ли студенты находятся в непринуждённом горизонтальном положении повсюду. Не выдержал, пристроился рядом, час лежал. Две симпатичные девчонки улыбнулись над головой:

– Вы не одолжите нам несколько сот лир, сэр?

Саша встал перед дамами, улыбнулся:

– Нет.

– Грацие.

И никто тебя не напрягает.

Только на вокзале обнаружил, что ни бумажника, ни документов в карманах нет.

Никогда не писал стихов, а тут прорвало:

 
«Я ушами хлопал, как крыльями,
Наблюдал италийские дали,
А паршивые, гордые римляне
Так конкретно меня обокрали».
 

Сейчас Александр заматерел. Он уже свободно изъяснялся по-итальянски, по необходимости учил ещё «немецкий». На фирмеонотвечалза компьютерные программы к термопластавтоматам, занимался и усовершенствованием программ по конструированию пресс-форм. Хотелось внедрять всё это в России, но на его родине нуждались в оборудовании всё меньше и меньше.

– О, мама миа! – удивлялся шеф фирмы, господин Марчелло, шлёпая себя по лысине и сравнивая графики поставок оборудования в советские времена и нынешние – в Россию. – Они собираются обновлять парк наших станков или так и будут работать на металлоломе!? Что они там приватизируют? Описанные основные средства?!

– Списанные, – поправил Саша своего шефа, который вполне сносно изъяснялся по-русски.

– Вы послали факс с нашими предложениями господину Кириллу? – шеф не мог запомнить сложной фамилии Кирилла Николаевича, а потому редко употреблял её в разговоре.

– Даже с Новым годом поздравил.

– Европа давно перешла на пластиковые трубы, линии по производству таких труб у Кирилла есть, их надо только, – шеф пощёлкал пальцами, – как это выразиться по-русски?

– Модернизировать, – подсказал Саша.

– Вот-вот. И поставить им пресс-формы для выпуска… – опять защёлкал пальцами.

– Соединительной арматуры, фитингов…

– Они этого не понимают?

Саша пожал плечами. Сам не мог понять, почему Кирилл не отвечал на предложения фирмы. А если бы ещё и пару станочков прикупил российский партнёр, тогда можно было бы развернуть новое производство! Точно бы всех турок с российского рынка вытеснили.

С каждым годом итальянской жизни в Саше уже глуше проявлялось ощущение физического и нравственного страдания за Россию. Как-то всё пассивнее он осознавал себя субъектом оставленной им страны, хотя некоторая смута возникала иногда в его сознании.

И сейчас, совершенно пропитавшееся влагой итальянское февральское утро, с зависшими в непрозрачном воздухе кипарисами, дальним молом и прибрежными постройками, располагало более к неспешному поливанию кофе, но никак не к рьяному переживанию за российский рынок. Хотя турки в России делали то, что безо всякого труда Сашины сограждане могли бы совершать сами.

Саша не жуировал здесь, в Италии. Он работал. Его математическая мысль чрезвычайно тщательным образом превращённая в компьютерные программы, заполняла не только сознание, но являлась убеждением, взглядом на жизнь, где уже переставали существовать не только «башни из слоновой кости», но и государства с их границами и экономическими свободами. Толерантность программ, международная востребованность, превращала их в своеобразный тотем, то есть в предмет некого культа, родоначальником которого Саша и являлся, испытывая при этом не только сознание ценности своих овеществлённых в продукт флюидов, но и уважение к себе нынешнему, впрочем – без излишней заносчивости и чрезмерной гордыни.

Даже внешне Саша изменился за последние годы. Из лопоухого, нескладного парнишки, приехавшего в чужую страну и скучавшего по деревенским родным озёрам, где он проводил лето, он превратился в юношу, лишённого ленивых жировых накоплений, все части тела которого, имели между собой правильное соотношение и даже логичность. Он любил фразу, но не фразёрствовал; мог рассмеяться, но не хохотал; мог взгрустнуть, но скрывал это. Несколько не вписывались в аскетичный портрет глаза, до сих пор удивлённо взирающие на мир, но, скрытые холодными стёклами очков, добавляли общей гармонии. Рассуждая абстрактно, его портрет вполне был теперь схож с хорошей цифровой видеокамерой: в меру строгой, оригинально несуразной, достаточно напичканной дорогой, воплощённой в математику, мыслью. Умные глаза-объективы фиксировали, впитывали, записывали в память. И в этом современном мире он не был одинок, а даже типичен.

– Что у нас по Египту? – голос господина Марчелло вернул Сашу от созерцания итальянского пейзажа за окном, в действительность.

Тема была сложной по воплощению, и в её орбиту включили почти всех ведущих менеджеров фирмы. Сейчас, на стадии завершения проекта, от Саши требовалось немногое. Но Каир – это «пунктик», который каждый раз заставлял Сашу вздрагивать, в раздумье поправлять очки, до боли вдавливая их в переносицу, и с грустью вспоминать. Уже несколько лет поездка в Египет не давала ему покоя, нарушая привычное комфортное существование.

* * *

Господин Марчелло взял с собой Сашу в командировку, в Египет, буквально через год его пребывания в Италии. Мог бы и не брать, но относился он к Саше по-отечески, смотрел иногда на него усталым, взглядом и произносил по-итальянски фразу: «Вы совсем другие…»

Шеф был много старше отца Саши, но его проблемы, конечно, ни в какое сравнение не шли с российскими заботами отца. Шеф капитализировал такие средства в свою фирму, что Сашиным родителям не снилось. Там, в России, за отца думало государство, предоставив работу преподавателя в ВУЗе, здесь – господин Марчелло решал для себя все вопросы существования сам.

«И зачем это ему? – удивлялся Саша планам шефа: открыть на африканском континенте филиал фирмы. – Кому всё оставит? Детей-то нет». Но постепенно и его захватывал азарт нового увлекательного сафари, где, скорее всего, он будет в числе обслуживающего персонала, но их «конюшня» должна быть в числе лидеров. Как стригунок перед первым стартом, Саша уже подрагивал телом и ерошил короткие, стриженые под бобрик волосы.

Кроме Италии, где он теперь жил, больше Саше за границей бывать не приходилось. Хотя теперь, когда совсем недавно развалили Союз – даже Украина с Абхазией стали «заграницей». Раза по два он побывал в обеих республиках. В основном же, на лето уезжали в деревню: где река и озёра; где куча-мала сверстников, которые все поголовно близкие и дальние родственники; где волюшка вольная; где рыбалка ранним, тихим до шёпота утром и рассказы деда у костра о прошлом житье-бытье. Туманы, – которые дед называл странным неправильным словом «заволочь», – есть и в Италии, но «ёжик в тумане» – всё же российский продукт, как гриб груздь или брусника в припорошенном первым снегом лесу, но никак не итальянские.

А Каир огорошил.

– Туман, – сказал Саша, глядя в иллюминатор самолёта на рдеющее к закату солнце и широко растворившийся в тумане город.

– Смог, – уточнил господин Марчелло.

Самолёт лёг на крыло, опрокинув панораму города и дав возможность видеть её, как бы выведенную на экран компьютера. Сразу, в небогатом различием цветов, спектре, обнаружилась иррациональная белым цветом поверхность, – проплешина в сером «πR-квадрате» иллюминатора, – внутри которой, математически строгим сторожевым отрядом наблюдались пирамиды. Саша, забыв снять очки, прильнул к иллюминатору, но самолёт уже выровнял курс, и всё исчезло.

Потом была гостиница, по-восточному излишне-любезный, слащаво-сентиментальный сервис, и спокойный сон за закупоренными наглухо окнами.

В Италии его каждое утро будили возгласы продавца зелени и фруктов. Здесь Сашу разбудили гортанные формулические призывы, извещаемые по несколько раз муэдзином. Саша поднялся, подошёл к окну, оглядел небольшую площадь, на другом конце диаметра которой располагалась мечеть. Оттуда, с одного из двух минаретов взывали к молитве. Усиленный динамиками голос метался между зданиями и, кажется, не мог оставить в лености любого, проповедующего чужую для Саши религию.

«Но этот же азан шепчут на ухо новорождённому, – вспомнил Саша вычитанные справочные сведения. – Почему же так громко они возвещают его по пять раз в день?»

С шефом встретились на утреннем завтраке, где он рассказал о планах на день. Посещение консульства, может быть, небольшой раут, главной же была поездка под Каир, в промышленную зону, где господин Марчелло имел намерение открыть завод по производству пластиковой продукции, оснастить который планировалось своими станками.