Текст книги "Твой след ещё виден…"

2

Тогда, несколько лет назад, после ухода с завода, у Кирилла стало скрючивать пальцы на правой руке, но он не придал этому значения. А теперь, когда стал спец, жнец и на дуде игрец, оказалось, что это – болезнь, имеющая сложное немецкое название. Кирилл не то, чтобы испугался (душу иногда скрючивало сильнее), но обеспокоился: «А как на станке работать?» Но с жестоким упрямством продолжал тащить весь воз один. В день, за установленную им для себя десятичасовую смену, его начинающей каменеть ладони, приходилось делать по три тысячи хватательных движений, отрывая от литника готовые изделия. Эта тупая трудотерапия, как ни странно, помогала. Но ненадолго. К ночи он, в процессе сна, засовывал ладонь в расщелину дивана, было больно, но ему казалось, что мазохистская гимнастика пальцы выправляет. Сложнее было с мыслями, которые одолевали его в бессонные ночи. И телевизор не отвлекал, потому он всё реже и реже включал «ящик».

Кирилл, конечно, не зарыл голову в песок, но наблюдал за жизнью без искреннего интереса и азарта, с которым он делал это раньше. То и дело начинались, заканчивались и снова возникали различного уровня выборы. Не покидало ощущение скучных нудных очередей, в которых, в те времена ему пришлось постоять немало. И за продуктом паршивого качества, за китайским костюмчиком для дочки, который полинял в первый же дождь, и дочь стала похожа на кикимору. И за кружкой пива после бани, разысканного где-нибудь на окраине города, хотя, как сказал знакомый Кирилла: «Любая очередь обязательно заканчивалась на нём, а возглас: „Люся, не пробивай!“ – стал символом эпохи».

Тоже было и теперь, с той лишь разницей, что стояли в очереди за властью и возможностью «порулить». Но сейчас Кирилл даже ради интереса не стал спрашивать «Кто последний?», потому что постоял и в этой очереди, когда-то попытавшись хоть что-то изменить, насмешив профессиональных кандидатов в депутаты наивным лозунгом «Иду во власть ради справедливости».

* * *

– Такие вопросы в одиночку не решают, – в один голос заявили Кириллу ГЮЛи, узнав, что он решил баллотироваться в областную думу.

– Кихот ты наш Ламанчский, – особенно искренне удивился его решению Лёха. – Может быть, тебе популярности или славы маловато? Ты ж у нас телезвезда, публицист, газеты так и пестрят твоими интервью. Чего добиваешься?

– Справедливости.

– Ты уж её доискался, – Юлек сидел рядом и занудливо щёлкал зажигалкой. – Глава района ни одного заказа у тебя не размещает. В Казани дороже продукцию берёт, а у тебя не хочет.

– Толку от его заказов?! – возразил Юлеку Кирилл. – Набрали продукции, а ни денег, ни взаимного погашения налогов в районный бюджет. Вот и пикируемся на совещаниях: кто кому должен.

– Да он тебя боится. Ты ж у нас «красный директор», коммунист. Если бы ты ему с бюджетных денег отстегнул немного, он бы все трубы твои скупил, закопал бы где-нибудь в лесу, зато интерес имел.

– Он его имеет с муниципальных рынков, да с дорожного фонда.

ГЮЛи уехали, не сказав ни «да», ни «нет». И Кирилл понял, что бороться придётся в одиночку.

Насчёт «коммуниста» они, конечно, погорячились. Он коммунистам помогал, чем мог. Транспорт на месяц выделил для кандидата в губернаторы, агитацию вёл, но официально в партии не состоял, хотя и пытался восстановиться.

Месяца два тому, он пришёл в районную организацию КПРФ по месту жительства.

– Восстановиться хочу.

– Зачем? – устало спросила его женщина секретарь.

– Чтобы быть в «единых рядах», – получилось вроде иронии.

– С кем?

– С Вами, – сделал комплимент Кирилл почти своей ровеснице.

– А где Вы были в 91-м?

– Когда?

– В августе. В те три дня?

– А Вы?

– На митинге.

– А я отправлял нашу продукцию в Минск.

– Чью сторону поддерживали?

– Горбачёва. Ещё раньше насмотрелся трясущихся рук, челюстей и других частей тел.

– Да-а, – раздумчиво протянула женщина. – Можете, конечно, попробовать подать заявление. Рассмотрим на парткомиссии. Делами надо свою преданность партии доказывать.

– Я работаю директором завода, который не на последнем счету в России, рабочие довольны. А комиссию я в декабре семьдесят шестого года проходил. Партбилет номер шестнадцать миллионов сто восемьдесят шесть тысяч пятьсот тридцать три, – и он протянул документ.

Женщина неохотно взяла его, открыла, полистала «взносы».

– А взносы перестали платить в феврале 91-го.

– А куда было платить, если горком весь попрятался.

На этом всё и закончилось. «Пролетарии всех стран соединяйтесь!», «Ум, честь и совесть нашей эпохи» – не порадовалась его желанию снова встать в её ряды. Но обиды он не затаил. Частный случай не мог изменить его мировоззрения.

Кирилл сидел у себя в кабинете и прокручивал в голове мысли, не модные в наступившее ельцинское время.

Сколько раз Кирилл пытался, но так и не смог представить себе единую, в семнадцать миллионов человек, аудиторию, где находился бы и он. А так хотелось. Обнять единомышленников, посмотреть друг другу в глаза или же публично заслушать тех, кто ловчил, двурушничал, плутовал. Или же помочь сомневающимся. Не существовало в мире другой такой могучей партии, поэтому принадлежность к ней вызывала в Кирилле осознанную гордость. Конечно, это произошло не сразу. Скорее наследство досталось на генном уровне от трижды прадеда-каторжанина, прапрадеда-народника, прадеда-революционера «пятого года». Был ещё дед, моряк-революционер. Отец – тихий, скромный, рядовой коммунист, не получивший от этого титулов, званий, или сколько-нибудь ощутимых преимуществ над другими. Может быть, «невхождение» во власть и отвело от их семьи беду репрессий и преследований, о которых говорили теперь так много, наверное, для того, чтобы ужас разрухи и неопределённости, царивший сейчас, не контрастировал с достижениями и победами, которые чтили совсем недавно.

Когда оставалось три дня до окончания регистрации кандидатов, а Кирилл думал, кто ещё вскочит на подножку уходящего поезда в последний момент, ему позвонили.

– Виктор Семёнович Тылов – когда-то бывший депутат от этого округа при Брежневе. Выдвинут от коммунистов. Соответственно Вашу кандидатуру, Кирилл Николаевич, Народно-патриотический союз России поддержать не может. Просим снять с агитационных материалов фразу: «Поддержан НПСР».

Последнее технически сделать было невозможно, поскольку, будучи зарегистрированным одним из первых, Кирилл уже предусмотрел текст в листовках, тираж которых лежал на столе.

Тылова Кирилл знал хорошо. Когда-то он был начальником территориального управления, и под его руководством Кирилл начинал свою карьеру, пусть небольшого ранга, но руководителя.

А в последний день ещё одним из кандидатов оказался друг детства Витёк по прозвищу Толстый, теперь управляющий одного из банков областного масштаба. Они не виделись с ним давно, с горбачёвских времён.

Ситуация стала совсем интересной.

Вскоре они все встретились на областном телевидении. Кирилл приехал чуть раньше назначенного времени, бродил неприкаянно по коридорам, спустился в студию, где шло приготовление к съёмкам. Там и столкнулся с Ольгой, ведущей программы, с которой был знаком: Ольга делала год назад передачу о его заводе.

– Здрасьте, – почему-то неодобрительно встретила она Кирилла. – И Вы туда же. Во власть. Смотрю, фамилия знакомая в списке кандидатов. Вам-то это зачем? – и, не желая слушать его объяснений, деловито скомандовала. – Раз уж пришли раньше всех, садитесь вон за тот стол, будем на Вас аппаратуру отлаживать.

Кирилл прошёл в студию, напоминавшую небольшой самолётный ангар. Сел за одинокий столик посредине помещения. Позади прожектора излучали свет, приятно гревший шею. От этого стало уютно, потому что на улице было промозгло, машину отпустил, а оттого немного зазяб. Ольга суетилась рядом, обставляя стол цветами и говоря непонятные фразы.

– Так и ставим – два в одну.

Худенькая, черноволосая, несколько чем-то расстроенная женщина-режиссёр подтвердила:

– Оставь так. Здесь нечто, прямо отсюда и на тракт, свет строим туда, к тебе Оля, ты что-то читаешь.

Сзади и сбоку суетились два помощника. Один поднимал на штативе прожектор.

– Возьмём повыше немного.

Кирилл поднял голову, увидел себя в мониторе. Вроде, выглядел неплохо.

Но другой помощник что-то засомневался.

– У нас не слишком резкая граница? Жёлтый правее надо дать. Так вот лучше. Голубого прибрать. Нет – так он серый становится.

Чего-чего, а «серым» Кириллу быть не хотелось. Со стороны, наверное, выглядел он глуповато. Экспериментировали на нём, как на манекене, и весь его заготовленный трёхминутный спич показался ненужным. Он взял две страницы текста, попробовал вчитаться ещё раз. Но телевизионщики мешали.

– Оленька, сядь на место ведущего. Так. Не вываливайся из кадра. Дадим это с третьей камеры. Теперь один оператор со «второй» переходит на фотографию, другой – на панораму.

– Фонари влезают в камеру, – озаботился оператор.

– А как мы теперь будем платить за детский садик? – обратилась со своего места Ольга. – Это же караул.

– Оля, поговори на «журавль», мы его проверяем.

– Пожалуйста. Без штанов скоро останемся с этими платежами.

– У Оли текста почти нет, что его проверять, «журавль» – то?

Тут в студию и ввели ещё четырёх кандидатов. Впереди, на правах старейшины, вышагивал Тылов. Он подошёл к Кириллу, протянул холодную, как и блеск его очков, руку.

– Ну, здравствуй, соперник. Давно не виделись.

– Давно, – согласился Кирилл.

– Поговорим после дебатов?

– Можно.

Следом, в красной каске, колобком вкатился другой кандидат, основной довод которого в свою пользу был один: «Я – местный!» С каской он не расставался даже на встречах с избирателями. Прошёл, сел рядом с Кириллом. Оператор сразу завопил:

– Это ещё что такое! Бликует Ваш головной убор, господин кандидат!

– Каску сними, – подсказал ему Тылов.

– Не сниму! – упёрся местный кандидат. – Это моя харизма.

– Слова-то какие знает, – сказал Тылов, садясь по другую сторону от Кирилла.

Потом появился ещё один претендент, о котором Кирилл знал только, что он самовыдвиженец, из рабочих, но сейчас – безработный. Этот притулился рядом с кандидатом в каске.

Наконец объявился Толстый. Поначалу Кирилл его не узнал. Ничего броского на нём не было, но солидность, респектабельность чувствовались за версту. Кирилл поднялся ему навстречу, подошёл, они обнялись.

– Знал бы, что ты, Кирилл, по этому округу – по другому бы баллотировался.

– А то не знал?

– Знал. Поговорить надо.

– Поговорим. Давненько в баньке не парились. Или ты теперь один паришься, персонально, Виктор Аполлонович? – краем глаза Кирилл заметил, как напряжённо следит за ними Тылов.

Дебатов не получилось. Дали положенные три минуты, и каждый скучным голосом талдычил свой текст по бумажке.

Только кандидат в каске импульсивно пытался напомнить избирателям, что он «местный», да ещё зачем-то озвучил, что видел «живьём» Фиделя Кастро.

– А я с Брежневым за руку здоровался, – буркнул Тылов, – руку вот не мою с тех пор.

– А я с Ией Савиной, народной артисткой, танцевал в ресторане, – шёпотом поделился Кирилл своими достижениями. – До сих пор в тех ботинках хожу.

По вытянутому жребию Кирилл выступал последним. Отложил в сторону заготовленный текст и попытался просто рассказать о себе и успехах завода. Да ещё, в преддверии праздника «8-е марта», поздравил женщин и, улыбаясь, процитировал стихи известного поэта:

«А жизни суть, она проста:

Его уста, её уста…»

Хотя сам, с хлопотами на заводе, давно позабыл эту простую истину.

Переговоры отложили на «потом», назначив личные встречи. Но Кирилл догадывался, что его будут просить снять свою кандидатуру.

* * *

Иностранные разведки давно перестали выписывать командировки своим профессиональным агентам в этот, ранее закрытый город. Теперь любого, раньше работавшего в «оборонке», можно было «вычислить» по замусоленному кримпленовому костюму, купленному когда-то давно на премию за сданный вовремя «заказ», «изделие» или часть «комплектующих». Бывших «ведущих», «старших», просто инженеров можно свободно было встретить в любом шатровом кафе-забегаловке. Сначала они брали пиво. Потом, расслабившись, по пятьдесят грамм. Далее, с заблестевшей в глазах гордостью, усугубляли ещё по «сто» и даже «двести». И гасили порыв другой порцией доступного теперь пива. И бери их хоть голыми руками. Тут уж они могли рассказать многое. Даже то, что новые власти разрезали готовую титановую атомную подводную лодку на металлолом. А секретная «рупорная» противошумная резина, лежала теперь в общественной бане вместо ковриков. Глубину, диаметр и профиль её засекреченных раньше отверстий, можно было запечатлеть, не рискуя быть пойманным.

Какие-то вновь образовавшиеся фирмы, яркие, как мухоморы в негрибной сезон, пытались что-то строить, которое бы плавало. Но на их чертежах даже не стояли размеры. «А зачем? – удивлялись они вопросу забредшего к ним в поисках работы профессионала-кораблестроителя. – Линейкой можно померить: масштаб же есть».

И слова стали терять общечеловеческий смысл. Из лексикона жителей этого города исчезло слово «предательство». Его заменили понятиями «экологическая целесообразность», «можиритарный процесс», «глобализм и потепление отношений». А генералы различных бывших комитетов безопасности уезжали «за бугор» по обмену опытом. Редко кто возвращался. И люди оставшиеся, в кримпленовых костюмах, с удовольствием давали интервью здесь, отвечая на любые вопросы, если их удосуживались что-то спросить.

Эти павильоны и кафе распространялись по телу города, инфицированного хаббардовскими субсидиями, – медленно, но настойчиво, как тараканы среди немытой посуды. Когда язва ползёт по человеческому телу, болезнь называется «пиодермия», а теперь этот ползучий процесс назывался демократией, иногда – либерализмом.

Участок Кирилла, который он продолжал арендовать в оборонном институте, стал проходным двором. Война в Чечне приутихла, и институтские разработки не приносили уже таких денег, как раньше. Народ вспомнил недавние времена. Запасная дверь на участке Кирилла – не через спящего постоянно цехового вахтёра – выполняла функции «краника Маевского», через который сбрасывают избыточное давление. Она пропускала через себя желающих сделать «бабки» по лёгкой. Волокли всё: от приборов с уникальных станков до деталей из меди и нержавейки. Стоило только Кириллу открыть дверь своего участка в цех, чтобы перегнать кран – балку, тут как тут появлялись «пилигримы». Они вежливо здоровались, интересовались, как идёт бизнес, и беззастенчиво тащили. А уж как вывозили через центральные ворота, – вечно сломанные и наполовину открытые, – Кирилл мог только догадываться. Два раза в неделю приезжал за мусором «КАМАЗ», и чем больше его громоздилось, тем легче было спрятать под ним желаемое. Однажды даже украли ствол от пушки, беспризорно валявшийся рядом с помещением Кирилла. Потом долго глядели на Кирилла с укоризной, думая, что он их опередил.

Звонок Александра не застал Кирилла Николаевича врасплох. Он давно понял, что скрывать своё нынешнее положение от итальянской фирмы, долго не сможет. Но на предложение поговорить о возможностях «хождения во власть», ничего вразумительного ответить не смог. Слишком свежими остались ещё впечатления от недавнего, когда он баллотировался в областную думу. Кирилл Николаевич рассказал Александру, чем сейчас занимается, а когда тот, в шутку, наверное, спросил о хобби, Кирилл всерьёз ответил:

– Поездки на слонах, – и разъяснил русскому итальянцу. – Копаюсь в памяти, – а потом долго вспоминал свою неудачную попытку мимикрировать с властью.

* * *

Все попытки Тылова, пытавшегося склонить Кирилла к снятию своей кандидатуры в его пользу, он отмёл сразу. Разговора не получилось.

Но встреча с Виктором Аполлоновичем затянулась надолго. Что-то вспомнили из детства с удовольствием. Но больше-то вспоминал Кирилл.

Элегантное отчество досталось Толстому случайно. Его усыновил новый муж матери – Аполлон, который стал первым интеллигентом в поколении Толстого. Но не сразу.

Поначалу Аполлон ходил к Витькиной матери по вечерам. С кухонного окна соседский дом Толстого просматривался хорошо. Аполлон появлялся под лунным сиянием и почему-то всегда поначалу справлял малую нужду под забором Кирилла, за что бабушка люто возненавидела соседского ухажёра. Но она и Витькину мать недолюбливала. Когда-то сын бабушки, дядя Кирилла, ушёл на фронт, оставив в невестах будущую Витькину мать. И пропал без вести. А она ждать не стала, выскочила замуж, а потом, в «пятидесятые» – развелась. И коротала с Витьком дни, пока не появился Аполлон.

Даже летом он ходил в мягкой фетровой шляпе, курил странные длинные сигареты и носил светлые кашемировые брюки «в полосочку». Это было простительно. Но «песочные» жители не могли понять его мании: разуваться на асфальтовой улице Культуры, а оттуда идти по пескам босым, неся обувь в левой руке. Аполлон, конечно, был странноватым человеком, но после смены отчества, Толстый перестал приходить на физкультуру в голубых материных панталонах со странного цвета пятном посредине.

Постепенно Аполлон стал в чём-то конкурировать с отцом Кирилла, к которому многие обращались за советом, потому что он читал лекции о международном положении в свободное от работы время, и не только в различных трудовых коллективах, но даже и в районном Дворце культуры. Аполлон брал техническими знаниями, к чему отец Кирилла был совершенно не приспособлен. Аполлон мог отремонтировать розетку или штепсель, утюг, и самое удивительное, садовый насос. А уж когда появились первые телевизоры, он припаивал антенные штекеры, и никто, кроме него, не мог так быстро и удачно заменить нужную лампу. Его магическая фраза: «Значит перегорела лампа „шесть П – четырнадцать С“», – просто завораживала.

Зауважали Аполлона и за то, что он после летнего отпуска, который проводил у себя на родине, привозил на Пески дулёвский фарфор: балерин, пастушков, козликов и барашков и массу других статуэток. Все дома на Песках были начинены этим фарфором. У него же покупали и семейства из семи слоников – правда, уже не фарфоровых, а непонятно из чего сделанных. Их расставляли по комодам, стоявшим в солнечных углах комнат, и от солнца в окна они становились тёплыми, бархатистыми на ощупь.

И если в начале своего знакомства с матерью Толстого, Аполлон долго и придирчиво вытирал подошвы обутых на крыльце ботинок о несуществующий коврик, то скоро он стал обыденно входить в дом, даже не стучась. И странно: с приходом в семью Толстого Аполлона, у друга обнаружились способности к точным наукам.

Ещё Аполлон парил их с Витьком в бане можжевеловым веником. Кирилл, стеснявшийся физического уродства своего отца, в баню ходил один. Мылся неумело, даже спину потереть было некому, а просить стеснялся. Отпыхивался после бани, смотрел с завистью на ребят с отцами, и слушал полонез Огиньского, с которого всегда начинался или всегда им заканчивался концерт по заявкам для жителей района.

И как хотелось сделать это сейчас, но отец давно уже не существовал, по крайней мере – физически на этой Земле.

– Отец жив? – спросил Кирилл друга.

– Чего ему сделается? – беспечно ответил Виктор Аполлонович. – Коптит потихоньку.

Кирилл ощутил вдруг, какая долгая-долгая жизнь осталась у них за плечами.

Может быть, общее детство стало причиной того, что Кирилл не пожелал отказать Толстому и принял решение уйти с дистанции. Конкуренции «человека в каске» Толстый не боялся, а вот с Тыловым тягаться было не просто. И Кирилл решил ему помочь. Или себе – утвердиться. Спросил лишь:

– У тебя слоники остались?

– Какие слоники?

– Ну, с комодов.

– С женой разводился, всё барахло забрала.

– Хочешь, я рассказ напишу о депутатах старой закваски? – неожиданно и для самого себя предложил он другу-банкиру. – Народ сразу поймёт: что к чему. Я ведь с ним работал вместе.

Толстый идеей загорелся. А Кириллу надо было тормознуться, но не смог. Сел и за два дня, – как головой в омут, – написал то, что болело давно, а происходило лет восемнадцать назад. Лишь чуть изменил фамилию Тылова. Описал всю поднаготную. Особенно нравился финал своего опуса.

«ДЕПУТАТ»

…– Весна уже, – возразил Стулов.

Он вылез из машины, не помогать, конечно, а так – размяться, оглядеться, вздохнуть воздуха: свежего, ядрёного и уже густеющего от быстрых сумерек. «Ладно, – облегчённо вздохнул он полной грудью, – день в дело пошёл. А дорогу-то, чёрт её дери, с моей помощью строили. Щебёнку я выбивал. И ведь предупреждал, что не годится она под асфальт, так не послушали. А она возьми и растворись: была дорога для показухи, и вот нет теперь. Мне – запрос, я его другому депутату. Им – щебёнка липовая, хозяину щебёнки – цистерну олифы выбракованной… Глядишь: у того тоже на участке где-нибудь дома сейчас облупились. Система!»

Но обо всём этом ему думалось спокойно, как о делах, в которых человека-то и нет. А раз так, и переживаний дела эти не стоили. Он не отвечал за тех, кто выбирал его и искренне надеялся, что время такой ответственности не наступит никогда.

Недалеко от обочины стояла девчушка лет четырёх и громко, некрасиво плакала. Василий Сергеевич обернулся на её плач, широко и размашисто подошёл и, немного наклонившись, спросил от души:

– Девочка, а ты по какому вопросу плачешь?

Она подняла на него забрызганное грязью лицо и тут же замолчала. Василий Сергеевич ещё некоторое время постоял рядом, удовлетворился молчанием и направился к машине.

– Поехали! – скомандовал он водителю, отчётливо хлопнув дверцей машины.

И, действительно, лимузин будто ждал его хозяйского распоряжения. Медленно, но с каждой минутой уверенней, тронулся к городу.

Кирилл хотел как лучше, а получилось по Черномырдину. Все ополчились на его «опус». В первую очередь – коммунисты, потому что в каждом округе баллотировался их кандидат с правильным прошлым, и чем-то, напоминавший Стулова. Брошюра с рассказом появилась в других округах и ей махали там, как знаменем порока. А уж в округе Кирилла, герой рассказа узнавался без труда, хотя бы по созвучию фамилий.

Рассказ получился добротным по размеру, как и сама брошюра. Раньше в таком формате издавалась «Библиотечка „Огонька“». Правда, авторские и другие выходные данные отсутствовали. Естественно, не состоялась и презентация. Толстый похлопывал Кирилла по плечу, довольно посмеивался: «Ладно, не сикай в компот, оплатим мы тебе твои моральные издержки. Две путёвки в Турцию устроят?» Кирилл молчал. Когда-то в юности они увлекались с Толстым фантастикой. И Кирилл вспомнил рассказ, где человек раздавил бабочку, а затем наступила катастрофа, через несколько поколений.

Брошюру рассовывали по почтовым ящикам, она валялась на лестничных маршах в подъездах; ладно хоть не догадались привезти к Кириллу на завод. Но она в изобилии лежала на конечной остановке автобуса, метрах в пятистах от завода, там её походя топтали ногами, и ветер перелистывал глянцевые страницы.

– Что же ты делаешь? – спросил его по телефону Тылов. – За что мстишь?

Но Кирилл не мстил, а просто напоминал о своём существовании и том унизительном «стоянии» в очереди на квартиру. Когда его очерёдность № 2, будто мемориальную доску, навечно закрепили за ним. Третьи, пятые, десятые – становились первыми, а он оставался всё время вторым. И даже, когда родилась Маша, они так и остались жить в коммуналке. А председателю профкома, ходившему к Тылову по больному вопросу Кирилла, тот сказал: «Пускай размножается». Потом по пьянке профорг и поделился с ним информацией на своём новоселье.

И ГЮЛи не остались в стороне. Приехали на завод целой делегацией.

– У него, Тылова, жена Белла Ароновна.

– И что? – спросил Кирилл.

– Мнение есть: не мешать ему.

– Вы же демократы.

– Мы в других округах демократы.

И главное никто не сомневался, что брошюра – его рук дело. Наседали. Но Кирилл не поддавался. Назад пути не существовало. Хотя сам чувствовал, что открыл не те заслонки. Не водяные. Грязь полилась рекой. И слишком поздно вспомнил эпизод из детства.

Однажды во дворе учительницы немецкого языка, – «немки», – которая жила неподалёку от Кирилла в частном доме, с такой же одинокой, как сама, сестрой, – случилось ужасное. В переполненную отхожую яму туалета, стоявшего на улице, кто-то напихал дрожжей.

Дерьмо расплывалось по двору, источая жуткий запах. И если раньше двух сестёр, старых дев, недолюбливали или, в лучшем случае, держали дистанцию, то теперь, когда запах её разорвал, – бабёнок открыто возненавидели. Ещё и потому, что эти заполошные курицы не знали, как действовать в такой ситуации. Бегали, махали руками, кудахтали, брызгали на себя и вокруг одеколоном. В общем, действительно напоминали куриц без петушиного присмотра. Некому было подскочить и клюнуть их в темечко.

А единственно, о чём жалели детдомовские, которые – Кирилл был уверен в этом – подложили дрожжи в туалет: что стояло лето, и не было такой аудитории, как во время школьных занятий. Хотя, если бы не летняя, июльская жара, и эффекта такого не достигли бы.

Из детдомовских больше всего колония «плакала» по Андрееву. Ему уже давно было пора на завод хотя бы, но он сидел по два года в каждом классе, и теперь – в восьмом, по возрасту годился в ровесники учительнице химии. Терпение от его проделок лопнуло именно на уроке немецкого языка. Он сидел на задней парте поначалу один. Но «немка» подсадила к нему Хрусталёву, почти куклу с круглыми наивными глазами. Не потерпев покушения на свою независимость и свободу, Андреев вытащил однажды вполне уже мужской член из казённых детдомовских штанов и, отвечая урок, положил его на парту. Хрусталёва упала в обморок.

Восемь классов Андреев так и не закончил. Теперь, наверное, и мстил «немке» за её принципиальность. Или всем, у кого был свой дом, своё хозяйство и вообще – что-то, но своё. Но дрожжи? Откуда столько дрожжей взял он, да ещё в то время, когда они были в таком дефиците. Не иначе, как Толстый в обмен на лояльность пошурудил в материных закромах, поскольку только она имела доступ к дефицитному продукту, работая на кондитерской фабрике.

* * *

Все естественным образом унаваживают землю, не думая, что кому-то вздумается порыться в экскрементах, а тем временем кто-то уже заготавливает дрожжи.

Отбор на тех выборах произошёл естественным образом. «Человеку в каске» и с самого начала мало что светило, а в ходе кампании он терял всё больше сторонников. Его «местность» играла не «за», а «против».

– Да это же Димки-пьянчужки сын! – удивлённо восклицали избиратели, пытаясь игриво постучать по каске кандидата во власть.

Толстому делать ничего не пришлось. Его соперники сделали за себя всё сами, в основном – прошлой своей жизнью. Толстый разослал только по деревням и весям района своих помощников, одинаковых, как мормоны-проповедники. Те усердно собирали информацию. Толстый стал выпускать газету под логотипом районной многотиражки, добавив лишь к последнему слову в названии знак «Ъ». Там он публиковал перечень улиц, домов и скрупулёзно обещал что-то поправить, построить, отремонтировать.

Он и победил на выборах.

Такой же комплекции кандидат, даже чем-то похожий на Толстого, стал победителем в выборах мэра областного центра. Но того отстранил тогда Ельцин своим указом за чересчур криминальное прошлое в коммунистические времена, не дав порулить и дня.

Дрожжей хватило на всех.