Текст книги "Твой след ещё виден…"

Часть вторая

Мало остаётся таких душ, у которых память достаточно сильна.

Платон. «Федр» 250А

1

Город, где родились все Благовы, стал закрытым для всей страны с военных времён. Хотя давно, ещё в программном документе Южного общества декабристов, его предполагали выбрать столицею Российского государства, потому что, сей город в середине России расположен.{3}3
  Восстание декабристов. Документы. М, изд-во политич. Лит-ра 1958 т.7 с. 129.


[Закрыть] Прикрытый с запада многочисленными столицами больших и малых союзных республик; а с востока – необъятными дикими просторами; с севера – сусанинскими лесами и ледовитыми морями; с юга – оберегаемый горячими кавказскими народами, – город как лошадь-тяжеловоз делал разную трудную работу, приучая населяющих его людей к сосредоточенному, ритмическому, не на показ труду. Почти все, живущие в этом городе, разделились на семейства и кланы с незапамятных времён «ревизских сказок»: военный люд не жаловал партикулярных{4}4
  Государственные чиновники.


[Закрыть]; а они с высоты катившихся по булыжным мостовым пролёток, снисходительно посматривали на людей фабричных. Но торговый люд не любили ни те, ни другие.

Фабричный народ повиновался басистым гудкам своих заводов, вторящим им бесчисленным цеховым призывам, а также свисткам и сиренам больших или малых артелей – тоже, впрочем, состоящих если не в прислуге, то в необходимой зависимости от железоделательных монстров. Народ переполнял прошпекты, улицы, переулки и, казалось, город для этих трудолюбивых мурашей создан. Он их поит, кормит, даёт возможность существовать, и вообще – учреждён для радости, печали, любви и ненависти, созерцания и созидания.

Как и раньше, рабочие люди, не зная дворянских законов, тем не менее, жили по их обязанностям, в которые «входило достойное поведение и служба в тех случаях, когда государство не могло без них обойтись». И гордились этим, хотя государство на даровом их труде заводило всё новые фабрики и заводы, объясняя через своих партикулярных служивых, что всё это принадлежит народу, а значит и самим рабочим.

Весь город, словно одно огромное секретное изделие, понятное только избранным, был окутан камуфляжем тайны. Никто, даже в мыслях не называл выпускаемую ими продукцию своим именем, а только: «заказ», «изделие», «комплектующие». И даже фурнитурные, суконные или кожевенные заведения, и те сподобились пристроиться к оборонной промышленности. Кто пуговицей, кто кальсонами, кто ремнями с жёлтыми бляхами.

Редко среди массы людей, занятой общим государственным делом, попадались неприкаянные странные субъекты, именовавшие себя прозаиками или поэтами. Сирые, голодные, с нарочитым небрежением одетые – они пытались найти вдохновение среди железа и кирпичных дымящих труб, а, обнаружив его, вставали как вкопанные, лицом навстречу людскому потоку, и бормотали что-то вслух, пытаясь достучаться хотя бы до одного из сотен тысяч людей, поголовно занятых благим делом. Иногда им удавались гениальные вещи. Тогда они получали гонорары и уезжали из железного города подышать свежим воздухом в Сорренто. Но никто уже не возвращался.

А каждый житель закрытого города наполнялся радостью, когда по весне красные транспаранты со словами: «Мир Труд Май» – трепетали над их головами. Весь город, а значит и каждый его житель обеспечивал всей своей жизнью, – по край ней мере, большей её частью, посвящённой трудовым будням, – мирное сосуществование не только своих близких, но и всей страны. Весной же, в садах и огородах, на бульварах и в парках – всё расцветало, обозначая новую жизнь. На нагретых солнцем лавочках сидели старики и старухи, подшучивали друг над другом:

– Ну вот, сосед, и весна! Теперь и помирать можно.

Тогда, в самом начале «перестройки», ничего этого сеньор Марчелло не знал. Он летел в Москву, в глубине души думая попасть хоть ненадолго в другой город, в котором родился. Конечно, по масштабам Италии, тот находился от Москвы далековато. Но Марчелло надеялся вместе со своим дядей, Виктором Благовым, что-нибудь придумать, хотя и видел последнего, когда самому было десять лет, в тридцать третьем году. В последнее время летать сеньору Марчелло приходи лось часто, но большей частью это были полёты над Европой, где страны под крылом самолёта сменялись быстро и были трудно различимые с высоты. Над Россией Марчелло летать не случалось. Но ему думалось, что он понял бы, когда начнётся его Родина. Сейчас он чуть ли не стонал от досады, что полёт выдался на ночное время. Очередная забастовка в итальянской авиакомпании сбила все графики полётов, и самолёт сильно опаздывал.

Каждый раз, когда летательный механизм поднимал Марчелло над планетой, ему вспоминалась удивительная для III века дохристовой эры фраза из письма Эпикура Пифоклу: «Ведь именно так наблюдаются нашими чувствами на земле огни, видимые из отдаления…» Кто-то возвышался над землёй на воздушном шаре, кто – на самолётах, кто – философской мыслью, кто – во снах, а некоторые пронзали доступное пониманию пространство на космических ракетах.

И просторна («летишь, летишь…») и тесна была Земля. Огни, огни, огни – огненные острова. «Наверное, деревеньки», – не отрывался от окна иллюминатора Марчелло и видел два-три десятка огоньков. А рядом города-ларцы, которые манят своим мнимым мишуровым блеском; дай и я прилеплюсь сбоку. Вот и всё больше чёрной пустоты вокруг ларцов. «Может, тот упрямый огонёк пытается в одиночку черноту разбавить?»

 
И антрацит ночи
Бездонной чернотой
Взирает безучастно:
Как много нас под ней,
Как мало вместе нас…
 

Казалось, строчки пришли сами собой или свыше? Откуда до звёзд было ещё ближе, чем им, уже заходящим на посадку.

Пока сеньор Марчелло ожидал багажа в зале, он никак не мог избавиться от ощущения полёта. Или не хотел, желая ещё парить и видеть всё «ландшафтно». Но вскоре привезли багаж, и Марчелло быстро опустился на грешную землю.

– Чей чемодан?! – орал служитель аэропорта, держа поклажу на вытянутой руке.

– Мой, – сразу узнал своё имущество Марчелло.

– Держи.

Из чемодана текло, будто его вынули из-под воды. Марчелло положил чемодан на бетонный пол, открыл: от двух бутылок коньяка, лежавших внутри, остались только склянки. Пара обуви была полна коньяком; жидкость пропитала и другие вещи. Он так и вышел через таможенный контроль, неся поклажу на руках, как носят хлеб-соль для гостей. Встал посреди зала и не знал, что делать.

– Вы мистер Благовиони?

Марчелло повернулся. Перед ним стояли двое. Один из них до боли напоминал отца, только чуть уменьшенной копией на много лет старше.

– Виктор?! – Марчелло положил чемодан на пол.

И они молча обнялись. Отодвигались друг от друга, не снимая с плеч рук, и снова обнимались. Второй оказался Борисом, сыном Виктора, годился по возрасту в сыновья и Марчелло, но приходился ему двоюродным братом. Так странно всё перепутало время.

– Чего случилось-то? – засуетился вокруг чемодана Борис.

– Вот, – развёл руками Марчелло и удивился обыденности вопроса, – разбили.

– Это у нас могут, – как бы даже оправдывал Борис интересную ситуацию. – Жалко. У нас вино только по талонам. Тут полдня стоял, чтобы отовариться. Так и не досталось.

– Говорите помедленнее, – попросил весёлого словоохотливого Бориса Марчелло. – Я плохо знаю русский.

На запах, вокруг чемодана, грудились люди.

– Обувка-то новая? – спросил один. Он осторожно, чтобы не расплескать, взял в руки полный коньяка ботинок.

– Sie, – удостоверил Марчелло.

– Так и пейте, – незнакомец улыбнулся и протянул ботинок Марчелло. – Обмыть надо обновку-то, а то носиться не будет.

– Жалко, – ещё раз повторил Борис. – Мне нельзя, я за рулём, – он как бы извинялся перед Марчелло. – Отец, выпей, – достал из чемодана второй ботинок и протянул Виктору. – За встречу.

– Где наша не пропадала! – рассмеялся Виктор. – Не уничтожать же добро! – он ткнул каблуком ботинка о каблук другого, звук получился необычный, а часть коньяка выплеснулась на пол. – С увидом, как мама говаривала.

Они выпили, ещё раз обнялись, и Марчелло, почувствовав себя русским, расплылся в улыбке.

– Виктор, Боря! – поочерёдно поворачивался он к родственникам. – Как я рад! Не надо было затруднять себя машиной, доехали бы на поезде.

– Мы ещё не настолько перестроились, чтобы к нам запросто иностранцы на поезде приезжали, – Борис всё разговаривал, а Виктор больше молчал, только украдкой смахивал слезу с морщинистых щёк.

На аэропортовской площади, в дальнем её конце, стояла машина красного цвета. К ней и подвели Марчелло. Ничего подобного ни в Европе, ни в Америке, ни в Японии, Марчелло видеть не приходилось. Если во всём мире производители боролись за обтекаемость, выбирая малейшие зазоры на корпусе, то у этой модели всё торчало наружу. Вопреки всем законам аэродинамики.

– «Запорожец», – ответил на немой вопрос Марчелло, Борис. – Отцу как инвалиду войны выделили. У вас, Маркел, бесплатно машины дают?

– Нет, – Марчелло удивился и обрадовался одновременно своему давно забытому имени.

– А у нас дают. Полноги отец на войне потерял, и, пожалуйста – машина, – он открыл все двери и передний капот. – Чемодан сюда клади, – он показал под капот. – Движок-то у него сзади.

Они сидели с Виктором на заднем сиденье, прижавшись друг к другу, как и тогда, раньше, на озере, куда взрослый Виктор Благов брал маленького Маркела на рыбалку. В салоне ощущался запах французского коньяка, надуваемый из-под капота, и что мог Марчелло вспомнить сейчас, больше чем через полстолетия? Хотел только одного: понять, куда пропала его мать, и почему он оказался в Италии один, без неё? Хотя и было кое-что понятно. Виктор напряжённо сидел рядом, молчал. И только, когда Москва и её пригороды остались далеко позади, зашевелился.

– Боря, не гони.

Тот не обращал внимания:

– Маркел, сейчас фокус покажу. Копперфильд – понятно? Называется «ограничитель скорости». Как за «сто десять» перевалю, так будет фокус. Вот сейчас, с горки только разгонюсь!

Он и вправду разогнал машину под горку, Марчелло наклонился с заднего сиденья, глядя на спидометр. И, когда стрелка достигла нужного деления, раздался хлопок, и капот багажника впереди открылся, перекрыв лобовое стекло.

– О! Automatik![1]1
  Автоматика (нем.)


[Закрыть] – изумился Марчелло.

– А то! – он остановил машину и пошёл закрывать капот. – Замок ни хрена не держит.

– Давай и мы, Маркел, выйдем, кости разомнём.

Стояла августовская ночь, но уже светало.

– Ты бы это… – Виктор подёргал Марчелло за жилетку, потрогал массивную серебряную цепочку от карманных часов, платок в верхнем кармашке. – Как-то поскромнее, у нас так не ходят. Сразу видно – иностранец.

– Виктор, у вас могут быть проблемы из-за меня?

– Да я-то уже своё отбоялся. Как бы у него, – он кивнул на Бориса. – Он у меня в режимном институте работает. В партию никак вот не примут.

– Да приняли уже, кандидатом, – Борис сладко, с наслаждением потянулся, распахнув руки над головой. – Как, Маркел, природа?!

Но ни справа, ни через дорогу ничего особенного не наблюдалось: сколько хватало глаз, простирались поля, перелески, и ни одного огонька не было видно вокруг.

…Ранним утром подъехали к городу и по объездной дороге направились в один из его рабочих районов, где когда-то жили Благовы.

По приезду, в дороге, в квартире Виктора, главного вопроса Марчелло не задавал. Будто сговорившись, все сторонились этой темы, но, скорее всего, откладывали «на потом», когда они выберутся туда, где родились. Хотя Марчелло понимал, что вряд ли от улиц и частных домов что-либо осталось. Теперь город состоял из «девятиэтажек» и панельных пятиэтажных коробок.

Но после полудня они сели в чудной «Запорожец», который пришлось толкать, потому что подсел аккумулятор, и отправились в путешествие.

– Воевал, Виктор? – спросил Маркел (а здесь его так только и называли).

– Пришлось.

– Ногу как потерял?

– Подорвался на ваших итальянских минах. А ты в войну чем занимался?

– В горах сражался против Беннито и его власти. А когда Бен пытался бежать, был среди волонтёров, которые арестовали дуче.

– А Николай?

– Он странно погиб, я до сих пор не уверен в правильности своей версии.

При переезде через трамвайные пути «ушастый», как называл свою машину Борис, опять заглох. Слева приближался трамвай.

– Трамвай – постарался насторожить Бориса Маркел.

– Объедет, – он оказался весёлым мужиком.

Так и передвигались по городу с небольшими приключениями. Виктору явно не хотелось ехать в бывшую рабочую слободку.

– Там всё посносили, Маркел. Ничего не осталось, кроме булыжной мостовой. Поедем на бульвар, к озеру, – скомандовал он Боре.

– Как скажете.

– Помнишь, Виктор? – задумчиво произнёс Маркел. – К озеру спускалась Баринова гора, мы шли на рыбалку, и песок жёг голые ноги.

– У меня одна нога теперь помнит. А гору сравняли.

Они, не спеша, шли бульваром. Тёплый августовский ветер гнал вдоль озера медленную волну. Недалеко парень с девушкой крутили педали водного велосипеда.

– Кирилл, кажется, – Борис подошёл к берегу, замахал руками. – Кирилл!! – тот помахал в ответ. – Друг, рекомендацию в партию давал.

– Пусть плывёт, – сказал Виктор, – у нас сегодня свои дела.

Вскоре они остановились у опушки паркового леса. Почти вековые сосны, пропускавшие через себя солнечные лучи, встречали пришедших.

– Здесь, – остановился Виктор и после некоторой паузы попросил Бориса, – доставай.

Боря вынул из шуршащего пластикового пакета водку, помидоры, огурцы, бутерброды, достал два стакана. Налил грамм по сто.

– Помянем, – пригласил Виктор к трапезе Маркела.

– Кого?

– Степана. Выпей, сейчас всё расскажу.

Молча выпили и сели на траву у росших рядом трёх сосен. Прислонившись спинами каждый к своей сосне. И хотя деревья стояли в некотором отдалении друг от друга, Виктора было слышно отчётливо.

– Вы же, Маркел, с матерью твоей Полиной в соседях с нами жили, наискосок. Почти и так, как родные, а уж потом, когда ты подрос и становился всё больше похожим на нас, Благовых, моя матушка и на Степана грешить начала, и на меня косо поглядывала. Полина была красивой женщиной, правда одинокой и вся в работе, общественных нагрузках, партийных делах. Как наш Степан. Того назначили начальником райотдела НКВД – дневал и ночевал на работе. Ты подрастал, и всё больше напоминал Благовых. На улице разговоры пошли, и Полина всё реже стала к нам заходить. А году, наверное, в тридцатом, продала дом здесь, на Песках, и съехала в сталинские дома. Помнишь?

Маркел помнил, но смутно.

В новом доме его поразили высокие потолки, он не мог допрыгнуть до люстры; балкон – тогда он не знал даже названия этого сооружения; и арка в середине дома, где даже в летнюю жару было прохладно, а ещё гулко разносились голоса таких же, как он, ребятишек.

– Кое-что помню, – ответил Маркел. – Дом жив?

– Куда ему деться? Ещё сто лет простоит. Это не хрущёвские пятиэтажки.

– У вас время каждого премьера отмечено своей архитектурой?

– А у вас, в Италии? – рассмеялись. – Сейчас не строят, митингуют только. Ну вот. Однажды матушка пришла, сказала нам со Степаном: «Маркела принимайте, как своего. И Полю не обижайте». Степан усмехнулся: «Её обидишь. Член губкома, депутатка. Что, Николай в Советский Союз приезжал? Всё никак царское офицерьё успокоиться не может!?» Матушка заплакала, но ни тогда, ни потом ничего не рассказывала. Может быть, и не знала. Где они встретились, Маркел?

– На Генуэзской конференции. Потом в Рапалло. Отец осел в Италии после того, как сбежал из австрийского плена.

– И не писал.

– Оказии, наверное, не было, да и у вас времена всегда были строгие. Не хотел причинять неудобства.

– А ты, Боря, говорил «шпион». Типун тебе на язык.

Борис виновато глядел на Маркела: – Пошутил я.

– Вот с этими «шутками» так жизнь и прожили, – Виктор вздохнул. – У этого, – он кивнул в сторону Бориса, – мать еврейка, хорошая была женщина, светлая ей память, а у меня ещё и брат «за границей». Полный набор. Вот тебя пять лет и мурыжат, Боря, в партию никак не примут.

– «Мурыжат» – это что? – не понял Маркел.

– Прополощут, повесят сушиться, глядишь, пятнышко обнаружат. Опять стирать – полоскать. А как по другому? Антанта, беляки, немцы, да японцы. Холодная война; китайцы; американцы эти – без судьбы, без родины. Наш город у американцев в пятёрку первых входил на уничтожение баллистическими ракетами, ежели какая заваруха случится. Одно слово – «оборонка»! – Виктор и Борис с превосходством первых поглядели на Маркела.

И он тоже почувствовал гордость за оставленный когда-то не по его вине город.

– Выпью я с вами пятьдесят грамм! – неожиданно встрепенулся Борис, но налил полный стакан.

– Ты же за рулём.

– Тут ехать до дома две минуты. Говорил: «Пешком идите!» Нет, надо им на машине разъезжать. Извини, Маркел Николаевич. Тут дальше без пол-литры вообще не разберёшься.

– Это точно, – согласился Виктор. – Наливай, – выпили, закусили, помолчали немного. – Куришь, Маркел?

– Нет.

– А я закурю.

Борис остановил отца: – Ты же бросил, пап.

– Одну, – он с наслаждением затянулся сигаретой. – Вот дожили! Вино – по талонам, сигареты – тоже! Разве при Брежневе такое было?

– Было и не такое, – возразил Борис.

– Вам бы только языком поболтать, свободы нужны!

Маркел понял, что между родственниками существуют некоторые разногласия по поводу вечных вопросов.

– Ладно, – продолжил Виктор. – Матушка иногда тебя в дом приводила, любила. Потом ты простудился сильно, воспаление лёгких подхватил, а следом желтуху, кажется. Долго тебя выхаживали. Помнишь?

Маркел напрягся. Вспомнил духоту комнаты, стоящего над кроватью врача, который спокойно говорил матери: «Не жилец он. Ему бы куда-нибудь на юг».

– Вскоре ты и пропал. В тридцать третьем, кажется. Куда делся, как в воду канул? Вроде, и забывать стали. Да и до того ли было? Жизнь какая кругом творилась! Открываешь газету, а там одно достижение за другим! То Кузнецкий металлургический в строй встал или первый советский блюминг на Украине пустили. Челябинский тракторный, Уралмаш, Беломоро-Балтийский канал открыли! Мало того – первую советскую ракету с жидкостным реактивным двигателем «Гирд-Х» отправили. До любовных ли историй было, когда вторую пятилетку начинали… Вот у вас, Маркел, пустит какой-нибудь капиталист завод, что, вся Италия радоваться будет? А у нас строилось всё с речами, митингами. Семнадцатого съезда ВКП(б) все ждали… Значит, Полина в тридцать третьем взяла тебя с собой в Италию и оставила там? Спасать поехала?

– Да. Папа говорил, что на время, лечиться.

– А получилось – навсегда. Конечно, хотела как лучше…

– Ни он, ни я так и не поняли – куда она пропала, мама.

Виктор поднялся с травы и подошёл к обрыву берега. Встал рядом и Маркел. Солнце уже зависало над озером и бульваром во всю свою краснеющую мощь, сигнализируя об исходе дня. Навстречу солнцу шли по бульвару люди, просвечивали насквозь женские одежды, тени людей плелись за ними неохотно, цепляясь за траву, и укорачивались с каждым шагом. Солнце уже прилегло на крыши дальних домов, близился вечер.

– Только недавно, Маркел, через нашего друга, который служил в областном КГБ, я узнал кое-что подробно. Полина была делегатом XVII съезда ВКП(б), в тридцать четвёртом. Это сейчас стало возможным, и можно узнать, что около половины делегатов съезда были репрессированы, а восемьдесят процентов кандидатов и членов ЦК – расстреляны. Теперь этим никого не удивишь, а тогда… Одно помню хорошо. Под Новый, тридцать пятый год, мы сидели вдвоём со Степаном, я никогда не видел его таким. Краше в гроб кладут. Он смотрел бездонным взглядом мимо меня, крутил барабан нагана и рассказывал чуть слышно: «Это я арестовал Полину. Мне рыкнули „фас!“, я и сорвался с цепи. Допрашивал и наслаждался самим процессом. Будто счёты сводил. Я хотел стереть её с лица земли?! Нет, разве только показать немного кузькину мать. Но исправно протоколировал всё. Она сама, своей связью с Николаем сунула голову в петлю!! Сама… В общем, тянул ей душу и видел, что она не находит себе места. Но её тревогу воспринимал, как элементарный страх, под которым есть основание. Как саврас без узды ринулся исполнять долг. Мне забыли сказать „фу!“, или не услышал», – Виктор замолчал.

Маркел не перебивал, слушал. Они стояли на берегу. Здесь росли сосны, но под их корнями, повисшими в воздухе, не было почвы почти на полметра. Удивительно, как сохранились они и за счёт чего оставались живы.

И рядом гранитная стелла, с гранитными же знамёнами поверху, с которой обломаны буквы, но остались следы от них, и при желании можно прочитать надпись: «Светлой памяти революционерам 1905 года. Здесь проходили маёвки и митинги».

Виктор вернулся на своё место, под сосну, теперь Маркел расположился рядом.

– Я спросил тогда: «Где она?» «Не знаю, – ответил он, – её дело у меня забрали». Больше никто Полину не видел. Степан стал пить. А потом, через месяц после нашего разговора, он застрелился. Вот здесь его нашли, между этих сосен…

Теперь молчали долго.

– Может, она жива? – выдохнул Маркел.

– Мне сказали, что её расстреляли.

– Но за что её арестовали?!

– Нашли повод. На съезде она была в группе делегатов, которые стояли и обсуждали возможность выдвижения Кирова на пост. Кто-то подошёл и вбросил мысль. Может, и отошёл тут же. Кто теперь это докажет?

– Помянем? – теперь уже предложил Маркел.

В глубине парка играла музыка, звучали итальянские песни, они были так популярны в Советском Союзе в те годы. Потом, бросив «ушастого» на дороге, они долго шли вдоль бульвара, поддерживая друг друга плечами и стараясь попасть в ногу с хромавшим Виктором. Там, где между ив, был довольно большой прогал, на скамейке сидела девочка и что-то рисовала, расположив этюдник на острых коленках. С высоты прожитых лет девочка показалась Маркелу совсем юной, почти ребёнком. Он подошёл сзади и встал у неё за спиной.

– Как вас зовут, юная мисс?

– Таис.

– Я хотел бы подарить вам набор хороших фломастеров, но вы уже работаете красками.

– Если не жалко, – не отрываясь от дела, сказала она.

Маркел вынул из кейса многоцветный набор, который вместе с одноразовыми зажигалками, сигаретами и прочей мелочью для презентов он взял на всякий случай, и положил его на скамейку рядом с девочкой.

– Спасибо, – повернула она наконец к нему лицо, но он уже шёл дальше, чтобы вечером побродить в последний раз по местам, где родился.

* * *

Теперь, много лет спустя, сеньор Марчелло сидел в своём кабинете, смотрел на Александра и не знал, какие слова найти и как рассказать то, чего Александр не мог прочитать в письмах Николая Благова.

– Когда я был в моём городе, я и не предполагал, что в пригороде стоит завод, а на нём установлено наше оборудование. Мы делали поставки в союзное министерство, а то само уже распределяло оборудование по своему усмотрению. Но тебя, конечно, интересует как я остался в Италии? Из писем отца, которые сохранились, даже последнего, тридцать четвёртого года, «адресованного» моей маме, это не совсем ясно.

– Да, сеньор Марчелло, почему она не забрала вас после болезни? Куда пропала вообще?

– Скорее всего, её расстреляли как раз тогда. И отец писал человеку, которого уже не существовало, а я ждал. Слушай, Александр, ты помнишь Таис? Египет?

– Конечно. Редко, но мы встречаемся с ней.

– Откуда она?

– Теперь выходит, что Ваша землячка.

– Кажется, я встречался с ней тогда – уверен в этом. Почему ты забыл её?

Александр просто опустил голову.

«Ещё одна судьба русского может сложиться неудачно, хотя я делаю всё, чтобы ему было здесь комфортно», – подумал Марчелло, а вслух попросил:

– Ты не стесняйся, приходи чаще. Кроме бизнеса, у меня здесь в Италии уже давно никого и ничего нет. И ещё. Ты хороший работник и твои математические способности меня радуют. Но вот я о чём подумал. Представь себе падающий осенний лист. В принципе, наверное, можно рассчитать и вычислить алгоритм его падения. Можно учесть силу сопротивления воздуха; воздействие боковых потоков, площадь поверхности. Но тогда где цвет, бесшумность падения и переход из состояния жизни в небытие, как это передать математическими формулами?! Может быть, я ошибаюсь, то о чём я скажу, конечно, субъективно, но мне кажется, что в первом случае – некий абстрактный портрет католицизма, его ratio, а во втором – православие с его мечтательностью. Понимаешь, о чём я говорю?

– Пытаюсь… Как отшлифую всё в письмах, принесу.

– Не спеши. Надеюсь, есть время. Кстати, а что с заводом в Чёрной Рамени? Почему господин Кирилл не отвечает на наши запросы? Ты бы созвонился с ним, разузнал, что там происходит.