Текст книги "Шоу будет продолжаться. Повесть"

– Чем же она тебя пленила? – кокетливо спросила Нина. – Своей красотой?

– Капризами, – ответил Алексей. – Женщины обычно добиваются своего с их помощью. Опутывают мужчину сетью капризов, и он становится управляемой куклой. Марионеткой для исполнения желаний. Иногда сам того не ведая. Ему только кажется, что он любит, жертвует, – Алексей надавил на последнее слово, – а оказывается, что потворствует капризам любимой. Из этого, кстати, вытекает третье условие настоящей любви, – добавил он совершенно серьезно. – Первое – это жертва. Второе – жертва должна приносить счастье. И третье – жертва должна быть по-настоящему востребована. Можно растратить себя на всякую чепуху, вроде дорогих безделушек, отдыха на курортах, а можно помочь инвалиду встать на ноги, исцелиться. Не правда ли, это разные вещи? Любовь всегда врачует, а не калечит. Если калечит, то это не настоящая любовь, какими бы мелодраматичными красивыми фразами она не прикрывалась.

– Выходит, если бы я вдруг всерьез заболела и оказалась бы в инвалидном кресле, ты бы отдал всего себя только мне, а не своему творчеству? – спросила Нина.

– Ты слишком буквально интерпретируешь мои слова, – стушевался Алексей.

Он задумался. Врать не хотелось, а правда была ему еще не совсем ясна. Мужчина налил себе еще водки, выпил, потом долго ковырял вилкой яичницу, пытаясь подобрать нужные для ответа слова.

– Честно говоря, не знаю, – промолвил он, наконец. – То, что я тебя не оставил бы, это факт. А творчество? Не знаю. Не могу тебе этого сказать наперед. Я не святой, милая, поэтому и не знаю. Сам себя не знаю. Могу наговорить что угодно, а как поступлю в конкретной ситуации, не могу сказать. Постараюсь поступить в согласии с совестью. Но ум! Он же такая скотина, которая может оправдать любую гадость. Вот в чем дело. И совесть можно уговорить умом.

Нина растерянно заморгала. Она не знала, что ответить на это признание. Сказывалась водка.

– Скажи мне лучше, кто главный герой твоего романа? – спросила она, наливая себе и Алексею кофе.

– У меня один герой, – ответил Алексей. – Чудак, который ищет законы вселенской любви. Он пытается говорить на эту тему с людьми, а они принимают его за сумасшедшего. Он пытается донести до них благую весть, а они сажают его в психушку, распинают диагнозами. Делают шоковую терапию. Знаешь за что?

Он сделал долгую паузу для того, чтобы Нина смогла понять смысл всего того, что он говорил относительно своего будущего романа. Как ему казалось, слова, которые он намеревался произнести, были наполнены великим смыслом сами по себе. Это были такие слова, больше которых, по мнению Алексея, не было ничего.

– За то, что он призывает людей любить друг друга.

***

Монахов пил три дня: пятницу, субботу и воскресение. Пил и тосковал по будущему роману. Пил и укорял себя в том, что не сообщил отцу и матери о своем отъезде. Отец и мать жили в разных городах. Пил и признавался Нине в любви, которую он не мог ей дать.

В понедельник, впрочем, мужчина поднялся раньше положенного времени, сбегал на речку, искупался в прохладной воде, начисто побрился, выпил три чашки крепкого кофе и отправился на работу.

3

«Боже, какую несуразицу я нес, – вспоминал Алексей свои разговоры по дороге на работу. – Это ж каждый по пьянке признается в любви ко всему человечеству, а соседа возненавидит. Интеллигентная болтовня. Пустословие. Сам ни на каплю не приблизился к пониманию любви, а рассуждаю, как святой. Гадость! Пьяная болтовня, не больше. Сам-то я хоть кого-нибудь умею любить жертвенно, так, как вчера глаголил? Если быть перед собою честным, то, как же я могу полюбить тех, в которых вижу самые гнусные человеческие проявления? Писатель. Хренова душа. Свое бревно, конечно, не видится. Я очень даже ничего. А другие? Все – мои будущие персонажи, с которыми я натешусь с помощью ручки и бумаги. Литературный мститель. Маньяк, убивающий людей на бумаге. Как можно еще обозвать человека, который вымещает всю свою мелкую злобу на посторонних людях, которые оживают литературными героями? А вдруг верно то, что всякий художник на том свете окажется сначала один на один со своими литературными героями? Что б тогда со многими писателями было? Ад. Это сущий ад перед самим адом. Мозгами, трезвой мыслью я, конечно, могу понять, что нет ничего лучше, приятнее, выше любви. Согласен и с тем, что тот, кто ненавидит, доставляет страдания в первую очередь самому себе. Но, как же можно научиться любить? Как? Если живешь страстями. Сегодня люблю, а завтра мне наступят на больной мозоль, так и возненавижу. Нина? Ну, если бы она, к примеру, открыто сказала мне, что я бездарь, что никогда у меня ничего не получится, что я – лишь философствующий лентяй, Обломов, мужик, что в романе Гоголя с умным видом рассуждает, доедет ли телега с таким колесом до города или не доедет? Что бы я сделал? Конечно, возмутился бы. Накричал. Возненавидел. Что-то же, однако, меня привязывает к ней. Не только ее жертвенная любовь ко мне. Жалость. Да, это верное слово. Жалость. Через нее-то и люблю. Наверное. Была бы она самодостаточна, довольна собой, не было бы в ней этих психологических заморочек, когда, к примеру, в детстве на ее глазах пьяный сожитель матери одним ударом о стенку убил ее котенка, наверное, был бы равнодушным к ней. Жалость – это не любовь. Жалость естественна, нет в ней никакого подвига, работы над собой. А любовь дается внутренними усилиями, долгой тяжелой работой духа. Но и через жалость можно полюбить. Разве найдется хоть один человек, которого будет не за что пожалеть? Едва ли. Даже самого последнего негодяя всегда можно за что-нибудь пожалеть. Что Иуда? Разве завидна его участь? Или Наполеон? Или Сталин? Святых только не пожалеешь. К ним испытаешь почтение и любовь без причин для нее, без поводов. Святых любишь за чистоту».

Так успокаивал себя Алексей, с неудовольствием вглядываясь в попадавшихся ему навстречу людей.

«Всегда найдется, за что пожалеть. Но всегда найдется и то, что вызовет отвращение. Кто же это сказал? Персонаж Достоевского? Если люди хоть на мгновение вывернут наизнанку свои души, то мир наполнится таким зловонием, что и дышать нечем будет. Ага. Вот за что и не любят Достоевского некоторые современные деятели культуры. Он не только о благовониях пишет, а обо всем, что есть в человеке. А там есть и высокое, и низкое, и откровенно животное, и хуже животного. Велик и широк Федор Михайлович. Не стал бы его сужать. Вглядываться в людей – задача писателя. Но как можно возлюбить их после пристального вглядывания? Что это – моя болезнь или болезнь современности? Если я буду пристально вглядываться в людей и писать о них, я не смогу их любить. Нет, пристально вглядываться не буду. Помогут лица, эти китайские ширмы. Лицом всегда можно отгородиться от мира. Хорошо бы иногда подглядеть за лицом человека, когда он находится один в комнате и думает, что за ним никто не наблюдает. Много интересного можно было бы узнать о человеке. Любопытно, какое сейчас лицо у Нины? Возможно, пока я искренне интересуюсь ее прошлым, сочувствую детским переживаниям, она считает, что любит меня. Возможно…»

Алексей не заметил, как проделал путь до центральной площади городка. Все-таки здесь ему нравилось. Не было шума и суеты, люди никуда не торопились, не было общей нервозности; воздух был таким чистым и свежим, что распирало грудь. Казалось, что им не только дышишь, но еще и пьешь, как божественный нектар. В утренних неспешных прогулках содержится живительная сила. Как-то известный московский поэт в одной из телепередач давал рецепт успешного творчества: «Прогуляюсь в утренние часы по Измайловскому парку, стихотворение готово». Эту творческую энергию, растворенную в воздухе, ощущал Алексей.

Утром после планерки Елена Сергеевна представила Алексея. Новичку отвели стол в отделе культуры, которым заведовала Инна Игнатьевна Лебедева. «Культуры, как таковой, – шутила она, – в городе нет. Но зато есть заведующая отделом культуры». В ее подчинении была только одна журналистка – она сама, – и писала Инна Игнатьевна в основном о мероприятиях в детском садике «Колокольчик», школе-интернате для умственно-отсталых детей и единственной в городе школе-гимназии с экономическим уклоном.

Алексей взял подшивку газеты за год и быстро просмотрел материалы. Прочитав несколько статей, многое понял: казенный язык, множество штампов, практически нет авторского отношения к материалу. Казалось, что все статьи были написаны под копирку и выверены компьютером. Монахов вспомнил своего университетского преподавателя, который наивно верил в то, что в скором времени в российской журналистике вся постперестроечная пена рассосется, и будут востребованы думающие журналисты. Профессор подчеркивал эту категорию – думающие.

Ближе к обеду Алексей написал два письма, одно – отцу, другое – матери. В них он коротко рассказал о своих первых впечатлениях от городка Н. и «Н-й правде», туманно объяснил причины своего отъезда и вскользь заметил о новой гражданской жене. Мать и отец Алексея жили отдельно друг от друга в разных городах. Мама проживала в поселке Горном на Урале, а отец жил у себя на родине в Вологде. Так случилось, что они развелись, когда Алешке было всего пять лет. Мальчика воспитала бабушка по отцовской линии.

Иван Сергеевич Монахов был человеком пьющим, однако сын не держал на него зла. Он помнил, что, хотя отец и прикладывался постоянно к бутылке, он все-таки не терял рассудка, не скандалил, как многие, и, как это ни странно, очень любил читать. Можно сказать, что у него было две страсти – вино и литература. Вроде бы взаимоисключающие, однако, в Монахове слившиеся воедино. Почему-то он всегда гордился тем, что его назвали не в честь какого-нибудь «интернационала или вождя мировой революции», а по имени русского классика Ивана Сергеевича Тургенева. Наверное, эта странная, почти патологическая любовь к литературе передалась отчасти и Алексею. Насколько он помнил своего отца, тот никогда не стремился к материальному обогащению. Жили они более чем скромно. Елизавета Андреевна не могла смириться с тихим алкоголизмом мужа, и вскоре после того, как Алеше исполнилось пять лет, прогнала мужа в Вологду к сестрам, тетушкам Алексея, вызвала свекровь для воспитания внука, и взялась устраивать свою личную жизнь. Физически и психологически Елизавета Андреевна была крепче своего мужа. Она спокойно перенесла развод, а через два года познакомилась с отставным военным Сан Санычем, который строил в поселке Горном большой каменный дом.

Когда Алексей вырос, а его старший брат Федор женился, мама оставила двум братьям трехкомнатную квартиру, а сама укатила жить к новому мужу. Бабушка, которая нянчилась с Алешей, вернулась в Вологду и вскоре умерла. Федор почему-то всегда больше тянулся к матери, а отца откровенно не любил. Еще в детстве он говорил о нем пренебрежительно – не иначе, как в третьем лице. «Где он? Куда ушел этот?». И так далее. А когда Иван Сергеевич приехал к Федору на свадьбу, тот не пустил отца даже на порог – столько было в старшем сыне непонятной злости. Алексей тогда заступился за отца и проводил его к одному из своих друзей, где накрыли стол и в честь встречи немного выпили. Иван Сергеевич, несмотря на обидное поведение старшего сына, продемонстрировал верх благородства, ни разу не обмолвился о грубом поступке Федора. На следующее утро спокойно попрощался и уехал в Вологду.

*** *** ***

Отношения с Федором у Алексея не складывались. Федя не умел и не хотел жалеть людей. После первой же крупной ссоры от него ушла жена, но он как будто и не заметил этого. Учился в аспирантуре, круглыми сутками пропадал в интернете, выныривая из виртуального пространства лишь для самых простых естественных надобностей. Занимался научными изысканиями, связанными с микробиологией. Компьютер совсем поработил его, и Алексей с тревогой наблюдал за теми духовными процессами, которые происходили в брате. Поистине настораживающее звучали слова одного американского психолога, который сказал, что «включая телевизор или компьютер, человек автоматически отключает в себе процесс формирования Человека». Федор часто был мрачен, озлоблен на жизнь, а в разговорах о человеке, которые иногда случались по инициативе Алексея, низводил духовное содержание жизни до уровня животных. С какой-то кривой ухмылкой, например, утверждал, что в человеке вообще нет духовной сферы, что все это выдумки шарлатанов и священников, что человек устроен так же, как обезьяна, и больших различий у нас и животных нет. Впрочем, иногда Алексею казалось, что Федор притворяется циником и вступает в полемики исключительно с целью позлить младшего брата.

– Послушай, дорогой мой, – не выдержал Алексей однажды. – Животное, даже самое неглупое, не различает, что такое добро и зло. Заметь, с этого начинается так называемая духовная составляющая жизни человека, которую ты так легко уничтожил. А в самой вершине этой духовной жизни находится любовь, которую ты, наверное, низведешь до обыкновенного секса. Кроме полового влечения есть еще и тонкая духовная энергия, которая зовется любовью. Неужели тебе это не ясно?

– Так сложилось в результате эволюции, то есть естественного отбора, – уже не так уверенно, но с прежней ухмылкой отвечал Федор. – Человеку было выгодно не убивать, жить с кем-то в мире, любить. Кстати, у животных в период брачного заигрывания тоже происходят любопытные вещи. Аквариумные рыбки и те меняют свой окрас. Любовь имеет вполне физиологическую природу.

– То есть скотскую? – воскликнул Алексей. – Как у свиней? Помнишь Гомеровскую Одиссею? Красавица-волшебница влюбила в себя Одиссея так, что он забыл и о Пенелопе, и о своих друзьях. Вскоре очнулся и спросил у красавицы, где его соратники? Она отвела его на солнечную полянку и показала поросят. И спросила: неужели человеку нужно еще что-то, кроме поросячьего счастья? Вкусно пожрать, поваляться на солнышке, поиграть. Получается, что ничего не надо? Один из друзей Дарвина прислал ему как-то записку: «Зачем обезьяне мозги философа?» Ответь мне, Федор, зачем?

– Так сложилось в результате эволюции.

Примерно час продолжался этот нелепый спор. В конце концов, Алексей раздраженно махнул рукой и вышел из комнаты, бросив напоследок: «Слушай, Федя, ты вроде бы ученый человек, а несешь какую-то чушь, ей богу! Мне жаль тебя».

…А однажды Федор разоткровенничался, и Алексею стало ясно, как глубоко в несчастном сидит ненависть к отцу.

– Такие люди, как наш папочка, – язвительно проговорил он. – Не должны иметь детей по определению. Когда он мечтал обо мне или о тебе, почему не задумывался о собственной несостоятельности? Почему? Ты его спросил, зачем он заводил детей? Что он мог нам дать? Никогда я ему этого не прощу, никогда. От его пьянства меня будет тошнить всю жизнь. Пьет он, а тошнит меня. Таких папаш, как он, нужно стерилизовать. Ты все о любви толкуешь. А разве отец нас любит?

– Любит. Очень любит. По-своему.

– Не правда! Он любит только себя и свои пороки, – с побелевшим лицом ответил Федор и неожиданно прибавил: – Я вполне понимаю нацистов, которые хотели очистить человечество от недочеловеков. Они думали о будущем, заботились о своих детях, как в древней Спарте. А этот думает только о том, где бы ему напиться.

Алексей с ужасом посмотрел на брата и промолчал. А через неделю вдруг узнал о том, что Федор отправил отцу крупный денежный перевод – отправил просто так, без всякого повода. Поистине непостижим человек в своих проявлениях. В одном человеке может уживаться ненависть с любовью, скупость с необыкновенной щедростью, зло с добром.

*** *** ***

В первый рабочий день Алексей знакомился с атмосферой редакции. У работы, как и у человека, есть свой дух, настроение и душок. Дух редакции был ленивым и скучным, настроение вялым, а душок – с примесью чеснока и сала.

Ответственным секретарем газеты был Эдуард Глухов, сын крупного, по местным меркам, бизнесмена. Журналистом думающим он не был, как не был вообще журналистом. В газете он вел странную для районной прессы рубрику «деньги к деньгам», в которой под псевдонимом «Бакс» рассказывал о различных финансовых операциях, которые происходили в мире большого капитала. Его основное образование было экономическим. Вероятно, папа сунул его в творческий коллектив людей пишущих по желанию самого Эдика. Зарплата у него была самая высокая в коллективе. Каким-то образом он сумел внушить главному редактору идею о том, что его рубрика выполняет очень важную педагогическую миссию. Иначе трудно было объяснить причину особого положения Глухова в газете. Возможно, папа его иногда вливал в бюджет районки некоторые капиталы.

Эдуард был нескладным некрасивым очкариком лет тридцати с очень высокомерным взглядом маленьких, чуть выпученных глаз. Монахова он принял покровительственно и попытался заговорить с ним на отвлеченные темы, однако разговор с самого начала почему-то не клеился. Возможно, потому что Эдуард был из того типа людей, которые умеют слышать только себя. В коллективе его не любили, но побаивались из-за скверного характера. Если ему кто-то становился неугоден, судьба этого человека была решена. Расправа была тихой и быстрой. И Елена Сергеевна делала вид, что она ничего не может предпринять в защиту опального журналиста.

После обеда Монахов зашел в милиции и познакомился там с майором Смотрицким, который заведовал общением с прессой. Раньше Смотрицкий работал замполитом. Он передал Алексею сводки за неделю и подробно рассказал о некоторых преступлениях. В числе последних было два убийства, одно изнасилование и четыре разбоя. В деревне Лаптево тридцатилетняя женщина раскроила молотком головы своим престарелым родителям за то, что они съели приготовленный ею суп. Пожилой майор сообщил, что подобные преступления здесь не редкость. Народ в деревнях спивался, а потому и преступления были кровавыми и бессмысленно жестокими. Цена человеческой жизни равнялась тарелке щей.

Слушая майора, Алексей вспомнил свои идеалистические рассуждения о вселенской любви и почувствовал неловкость. В наше время думать… говорить… проповедовать любовь могли бы только юродивые. Любовь непременно возведут в раритетную степень в музее человеческих чувств.

– А тут еще в Полипино на днях произошел чудовищный случай, – прибавил Смотрицкий. – Мы даже возбуждать уголовное дело не стали. Просто сумасшедший какой-то случай, дикий, несуразный. Впервые с таким столкнулись. Старушку восьмидесяти лет похоронили в субботу, все чин по чину. А через сутки ее какой-то придурок выкопал и надругался. Нашли тело ее рядом с могилкой без одежды. Местные старушки теперь говорят: «И жить спокойно не дают. И помереть нельзя».

***

«Ну и времечко, жуть!» – думал Алексей, сидя в кафе и без аппетита жуя недоваренные пельмени. – «Какая уж тут любовь. Да. Затерли это слово до дыр. А ведь любовь – это закон, единственный закон, который меняет жизнь в правильном направлении. Обрети хоть немного любви, и тысячи спасутся. А видел ли я хоть раз человека, который любил бы других, не обращая внимания на их недостатки? Нет, не видел. А есть ли такие люди? Сегодня не знаю. Раньше были точно. Почему в русском языке не придумали других слов для выражения оттенков любви? Мы привыкли одним словом „любовь“ выражать далеко не одинаковые свойства. Любить родителей, страну, женщину, музыку, самого себя – вещи совсем не одни и те же. Любить можно, отдавая, или, наоборот, беря, отнимая чужое. Созерцая, наслаждаясь собственностью, мучаясь потерей. Бог мой! Оттенков у любви столько же, сколько наших настроений. И все это разное. Тогда что же лежит в корне? Жертва? Отдание себя без остатка? Почему же тогда в повседневной жизни такая любовь считается сумасшествием? Наверное, потому что все мы эгоисты, а эгоист поглощен только собой. Он не способен любить так, чтобы отрывать от себя, жертвовать. Впрочем, и у любви эгоиста множество разных оттенков. Иногда эгоист любит влюбляться, жить не может без новой влюбленности, как наркоман со стажем не может обходиться без дозы. Такая любовь зачастую приносит ему не только удовольствие физическое, но и горделивое ощущение удовлетворенности жизнью. Такие люди заводят романтические отношения с самой жизнью, тащат ее в постель, а если последняя сопротивляется, берут ее силой. И удовлетворяются самым извращенным способом. Сотня оттенков эгоизма. Тогда как отличить одну любовь от другой, если со стороны все они очень похожи? Чем, например, отличается жертва христианского мученика от подвига Александра Матросова, закрывшего своим телом вражеский пулемет? Смертельный подвиг – это наивысшее проявление жертвы. Нет выше подвига, чем душу свою положить за ближнего… если зерно, брошенное в землю, не умрет, то не даст плода…» – Алексей улыбнулся. – «Но ведь бывает еще любовь-заблуждение, и между такой любовью и истинной целая гамма различных чувств».

В кафе, в котором обедал Монахов, было несколько столов и барная стойка. Кафе называлось «Чародейка» – манящее, языческое, кокетливое название. В зале сидели за столиками и пили пиво местного разлива в основном рабочие люди. Было накурено и душно. Стоял характерный для подобных заведений гул: посетители без стеснения разговаривали во весь голос; по желтым занавескам, закрывающим кафе от улицы, ползали насекомые. Кажется, от густых пивных испарений даже божьи коровки были пьяны.

После откровенных рассказов майора Алексею было немного не по себе. Молодой человек как-то уж слишком живо представил себе трагическую сценку преступления в Лаптево, да и нервы были на взводе от последних событий жизни, начиная от резкого заболевания и лавинообразного исцеления, заканчивая внезапным отъездом из города. Все-таки как бы ни готовил он себя психологически к перемене места жительства, переезжать из мегаполиса в мелкий провинциальный городок, менять круг общения, было процессом болезненным для души. Чтобы немного отвлечься и успокоиться, Алексей решил отведать местного бочкового крепкого пива. Он заказал пиво и крабовые палочки, залпом выпил первую кружку. Напиток был светлым и крепким, и приятно отдавал медком. Мысли его постепенно выпрямились, прояснились, стало уютно в теле, и он с любопытством огляделся. За соседним столиком сидело трое мужчин с красными неопрятными лицами и женщина, по внешнему виду которой нетрудно было догадаться о том, что она являлась завсегдатаем питейных заведений. Мужчины говорили о чем-то своем. Женщина, неуклюже подперев ладонью щеку, усталым немигающим взглядом смотрела в одну точку. Примерно такие же посетители были за другими столиками.

«Что бы они подумали, если бы узнали, о чем я размышляю в пивном баре?» – мысленно спросил себя Алексей и улыбнулся, представив себе их реакцию. – «Уж верно, за чудака или сумасшедшего приняли бы. А то и в драку полезли».

Он неторопливо отпил несколько глотков из второго бокала и стал обдумывать идею своего романа. Название он ему уже придумал – «Низость высоты».

«Какой бы интересно диагноз в наши дни получил бы человек, рискнувший открыто проповедовать любовь-жертву? В век эгоизма можно говорить лишь о том, что любовь может дать, а не отнять. Шизофрения? Маниакальный психоз? Действие романа будет происходить в психиатрической больнице, это ясно. Люди безнадежно больны. Все. Это факт несомненный. Люди распяли Любовь задолго до прихода Христа и продолжают распинать ее ежедневно и ежечасно. Да, моему герою можно было бы поставить диагноз – хроническое самоубийство. Вот что такое любовь-жертва. Разве нет? Его запрут в наблюдательной палате и станут лечить от Любви. Соберутся психиатры, будут предлагать новые методы лечения. Придут к заключению, что вылечить человека, который жаждет пожертвовать собой, невозможно. Его можно лишь обмануть, ввести в заблуждение. Нет, у меня этот чудак простым распятием не отделается. Потому как у тех, кто распял первый раз, появился более чем двухтысячелетний опыт – опыт распинателей. И новым символом будет не Крест, а змея, плюющая в чашу. За два тысячелетия змей снова обманул людей – так, что сделался их лучшим другом. Теперь любовь будут распинать люди в белых халатах. Истина будет распинаться под знаком любви. Вот до чего додумаются лечащие врачи! Под знаком любви будет лечиться Любовь. Такое может прийти в голову лишь после двух тысяч лет… и двух кружек крепкого пива».

Алексей тихонько рассмеялся, достал из кармана блокнот и ручку, и написал несколько ключевых идей. Подняв глаза, он столкнулся с унылым взглядом женщины, которая сидела напротив в кампании трех мужчин. Она будто бы только что очнулась от своего сомнамбулического состояния и вдруг рявкнула на Монахова:

– Бесстыжий! Пишет что-то. Про нас, чай, пишет. Кто он? А? Зачем пишет? Для кого пишет? Бесстыжий!

Мужчины, сидевшие рядом, притихли и повернулись к журналисту. Ничего доброго эта немая сцена не предвещала. Монахов был явно чужим для разогретой пивной публики. Алексей продолжал улыбаться, но теперь это выглядело немного глуповато. Нужно было что-то ответить. Но что? И как вести себя в подобных ситуациях внезапного и агрессивного хамства? Ответить хамством на оскорбления? Или же снести все со смирением и молча уйти? Или же презрительно ухмыльнуться и поставить словами негодяев на место? Господи, как глупо! Монахов терялся, когда сталкивался с проявлением абсурда, хамства, глупости. Женщину, напротив, как будто прорвало. Ее глаза налились гневом. По всей вероятности, она нашла для себя что-то оскорбительное в поведении и облике молодого человека.

– Бесстыдник! Кобель! Извращенец! Как только вошел сюда, глазками своими только и шныряет, кобелюка. Я этого брата за версту чую. Зачем он писал в блокнотике? Кто, скажите мне, записывает в блокнотике в пивном баре? Может быть, он мент? Или работает на них?

Алексей окончательно растерялся. Мало того, что он не был готов к подобной нелепой сцене, у него и в мыслях не было того, что какая-то полупьяная дамочка может обвинить его публично в том, что он «мент и кобелюка». Да и какая связь между «кобелюкой» и «ментом»? Между тем, мужики были уже порядком пьяны для того, чтобы хоть что-то соображать. Они исподлобья смотрели на Монахова и ждали ответа. Ситуация усугублялось еще и тем, что Алексея тут никто не знал. В «Чародейке» стало вдруг тихо.

Монахов был не робкого десятка, однако доводить ситуацию до банальной ссоры ему не хотелось. Объясняться с этими людьми, махать перед носами разгоряченных мужиков красной журналистской корочкой, которую могли принять за милицейское удостоверение, было, по меньшей мере, глупо. Оставалось одно: подыграть общему сумасшествию. Широко улыбаясь и разводя руками для объятий, Алексей направился прямо к женщине; та смутилась и отвела взгляд.

– Светка, ты что не узнаешь родственника? – крикнул Монахов, моментально разряжая обстановку питейного заведения. – Что ж ты совсем мозги пропила? Я же из Питера? Ну?

Он подошел к ней вплотную, и тут уже наступил черед выходить из щекотливого положения виновнице этого импровизированного театра абсурда.

– Я тебе не Светка и, тем более, не родня, – пробурчала она, не глядя на журналиста. – А кто из нас мозги пропил, еще надо посмотреть!

Мужики расслабились, поняв, очевидно, что по пьянке можно и черта в салатнице поймать, и отвернувшись от Алексея, заговорили о своем. «Чародейка» снова наполнилась привычным гулом, и молодой человек, воспользовавшись минуткой, выскользнул из заведения. Этот небольшой эпизод из первого своего понедельника в Н-ке он потом вспоминал часто, в особенности тогда, когда доставал свою записную книжку и освежал в памяти ключевые идеи будущего романа. И когда рассказывал кому-то про этот случай, неизменно прибавлял: «А что же было, если бы я начал говорить и проповедовать возвышенное? Побили бы, точно!»

*** *** ***

Вся рабочая неделя прошла под знаком знакомства с городом и пивом. Последнее понравилось больше первого. От тех приятных ощущений провинции, которое было у него во время прохождения воинской службы, не осталось и следа. Изменился город, люди, да и он сам.

В пятницу он ушел с работы раньше срока и направился в интернат для умственно-отсталых детей узнать, как прошел первый рабочий день у Нины. Редактор действительно звонила директору и просила о супруге Алексея. Интернат располагался в живописном уголке на окраине города в парковой зоне.

Нина вышла из корпуса интерната счастливая. По дороге домой она рассказывала Алексею о своих первых впечатлениях.

– Ты представляешь, сегодня выдавали в интернате гуманитарную помощь, – восклицала она, оживленно жестикулируя и чуть не забегая вперед мужчины для того, чтобы изобразить свой рассказ в лицах. – Это было что-то с чем-то!

Нина была так удивительно устроена, что если ее что-нибудь тревожило, а уж тем более возмущало, то это требовало маленького театрального представления. Глаза у нее загорались, а походка становилась пружинистой, как будто она шла не в узконосых туфельках на шпильках, а в легких тапочках. В минуты такого лихорадочного возбуждения она была особенно красива.

– Из Германии пришла эта помощь. С вещами-то ладно. Кое-как разобрались. Хотя и тут без казуса не получилось. Спортивные костюмы завуч не разрешила отдавать полностью. Она явилась ко мне в класс и торжественно сказала: «Мы посовещались, и…» – Нина поджала губки и вытянула лицо так, как это делала ее начальница. – «Мы посовещались и решили, что спортивные костюмы будем выдавать только на время урока физкультуры. Всем понятно?» А у меня в классе, – продолжала Нина. – Есть три сиротки. Так вот, одна из них руку тянет и спрашивает у завуча: «А у сироток костюмы тоже отберут?» До того жалкая сцена!

– И что же завуч?

– Завуч с невозмутимым лицом ответила: « Да, и у сироток тоже». И ушла. Но это еще не все. Кроме вещей привезли еще продукты – конфеты, жвачку, чупа-чупсы и все такое прочее. И медикаменты. Пришло все это в одном контейнере. В интернате учительницы немецкого языка нет, это понятно. После уроков приходим в столовую, а там, кроме привычного обеда, лежит по паре чупа-чупсов, жвачек, конфет, в общем – разное. После обеда вижу, что как-то позеленели наши ученички, кого-то тошнит, а кто-то пытается обменять конфеты на чупа-чупс. Взяла я эту конфетку, попробовала, меня чуть не стошнило. Посмотрела на обертку – немецкий-то я худо-бедно знаю по университету, – и все поняла. Конфетки эти пришли к нам вместе с медикаментами, предназначены для людей, которые хотят бросить курить. Зачем все это сунули нам, не знаю. Видимо, на тебе боже, что нам негоже. Может быть, и просроченное. Содержится в них что-то неприятное, вызывающее тошноту. А наши-то набросились на красивую этикетку. Жуткая картина. На вот, если хочешь, попробуй.