Текст книги "Возлюбленная тень (сборник)"

Маноновы рукава перевернули незаметно для рук пару чашечек, всем торсом прилег Манон на столик и глядел теперь куда-то в дальнюю стену, сам заводясь от собственной судьбы.

Но его хватило минут на десять. Манон поднялся от треугольника, опрокинув все, чего раньше не опрокинул, дернул Витю за галстук: «Ух ты, фраер-муха, жук навозный», мазнул меня пятерней по лицу, призадумался над товарами, но ничего не сделал; только пахнули на них полы синего киевского пальто – и догнали Манона: так быстро он уходил, покидая.

Через день началась метель с поземкой, синюшным льдом в углублениях, где сохранилась дометельная вода, с лязгом крыш. Меня послали купить хлеба: кирпичик белого за двадцать копеек, три городских булки и круглый черный – всегда мы свежий хлеб любили.

Возле магазина стоял Мишка Абросимов – с голой шеей, без шапки, в полинявшем розовом плаще – «московки» с шалевым по сезону у него не было. Мишка Абросимов был бедный – и бешеный от своей бедности. Поземка заходила ему под брючины, а верхний ветер шел под открытый ворот.

– Дай закурить! – Я составил ладони ларчиком, дал и прикурить, не только закурить.

– Манон повесился, – сказал Мишка.

– Ты что?!

– Не чтокай, бакланина. Вчера увезли. Надька соседей позвала. Орала всю ночь, пока пришли, – думали, психует. Он ее привязал за руки-за ноги, глаза ей платком закрутил – и повесился в комнате. Там крюк был от гардины. Пьяный в жопу. А когда он был трезвый…

– А она?

– Надька? Откудова я знаю. Может, тоже увезли.

Идет по бесфонарной, не имеющей ни конца, ни начала, улице Катя – сестра Волчка; идут, поддерживая друг друга, мои дед с бабкой – не ссорятся больше, но и не разговаривают. А рядом с ними идет Манон – все выясняет, где его мать Надька.

Ройзин

Исак Борисович Ройзин воспринял персональное уведомление о явке по специальным каналам неизвестной ему конструкции, – но не все же должно быть известно! Он всегда понимал, что вызов последует рано или поздно, что он не может не прийти – но в свое время, когда возникнет настоятельная необходимость в деловых навыках именно Исака Борисовича. Главное теперь было собраться: быстро, незабывчиво и аккуратно.

Для начала следовало проверить правильность хранения партийного билета – вложить его в специальный карман на внутренней стороне брюк и зашить: значит, придется втягивать нитку в иголку. Подобные предметики лежали в шкатулке фабрично-резного дерева с копией картины Яблонской «Хлеб», а шкатулка находилась в буфете.

– Что ты там копаешься, Ройзин? – спросила Исака Борисовича жена Люся.

– Ничего. Мне надо.

– Что тебе надо?

Надо не ответить, не позволить втянуть себя в провокационный разговор. И, чтоб не выпустить ответ наружу, напрягся Исак Борисович. И за этот напряг – расплатился: наперехват стянуло ему затылок с надбровьями, а зримое закопошилось черными с блеском кусочками… Спасся только тем, что вспомнил о тайной сберкнижке с тысячью рублями; в любой момент может уйти в Дом ветеранов, деньги с собой забрать. Но в одном проклятая тварь, ничтожество ему повредила: Исак Борисович забыл принятое и затверженное время явки по уведомлению…

– 11.20!

Цифру, щелкнув дверным замком, произнесла дочка Искра – с работы пришла.

Как же восхитился Исак Борисович прекрасной налаженностью специальных каналов! Стоило только подзабыть – и ему сразу напомнили естественным и не вызывающим подозрение способом. Вероятно, опыты по внушению на расстоянии принесли практические результаты.

До трамвая – пять минут, на трамвае до аэропорта – полчаса. А сейчас шесть часов вечера. Спецрейс – так подсчитал Исак Борисович – займет не более часа. Времени вполне достаточно.

– Ройзин, что ты на меня смотришь и хихикаешь? – Искра стянула боты. – В «Веснянке» – мама, слышишь? – видела чешские платьица. Чудненькие, как игрушки…

– Ройзин, тебе сегодня принесли пенсию. Дай Искре на платье.

Только недавно он отдал им весь гонорар за статью «Комсомольское племя», за брошюру «Трудящиеся Краснограда в борьбе за производительность труда в годы второй пятилетки», весь прошлый год отдавал деньги за рубрику в газете «Хроника пламенных дней». Но они, слава богу, не знают, что еще три года назад вышла его брошюра на шестидесяти четырех страницах «Несгибаемые (железнодорожники-большевики в годину испытаний)» – и от нее все пошло на сберкнижку. На его средства она купила себе эти боты, этот халат – ее зарплаты на мороженое не хватает! И они не дадут ему спокойно собраться.

– Ройзин, ты оглох?

– Мама, что ты, не знаешь? Он всегда глухой, когда у него что-то попросят. Когда ему надо, чтобы я за ним в уборной подтерла, он очень хорошо слышит.

– Мы ему должны, доченька. Я должна стирать его заделанные кальсоны, готовить отдельные котлеты без соли – он же такой персональный больной, что есть с нами не может.

Исак Борисович зашипел: хотел сказать все сразу, а не получилось.

– Ройзин, ты не веди себя как идиот. Тебе сейчас станет плохо, приедет скорая помощь… Я ее больше к соседям вызывать не побегу, пусть тебе ее черти вызывают! И ты, наконец, сдохнешь, и кончатся наши муки, ты, сволочь обкаканная…

Телефон Исаку Борисовичу, недавно переехавшему в новую квартиру, должны были поставить со дня на день.

– Ты, проклятая, ты держи свой язык за зубами! – Исак Борисович превозмог кипение во рту. – Ты договоришься, я тебе когда-нибудь устрою! А ты – хочешь попросить у отца…

– Кому нужны твои деньги? Тебе самому должно быть приятно сделать дочери подарок. Ты посмотри, как она одета!

Исак Борисович заплакал: «Хыг! Хыг!»

И пусть они, ничтожества проклятые, не думают, что он плачет от их хамства. Он на них плевать хочет. Просто расстроился, потому что совершенно невозможно собраться и поехать в нормальном состоянии.

Искра и Люся закрылись на кухне.

Кто б им дал отдельную квартиру, если б не заслуги Исака Борисовича? Заслуги успокоили в какой-то степени. На часах – без четверти семь.

– Искра, иди сюда на минутку! – Исак Борисович удумал, как ему сложиться без криков.

– Папа, что тебе надо? У меня нет сил скандалить после работы – я еще персональную пенсию не получаю.

– Искра, я тебя прошу – иди сюда.

– Ну что? – высунулась Искра из кухни (ничтожество проклятое, я б тебе сказал…).

– До которого часа работает тот магазин, где ты была?

– До восьми. Что ты хочешь?

– Доченька, не разговаривай с этим идиотом. Ему просто стыдно, что он устроил очередную комедию.

– Иди! Иди сюда и возьми деньги. И запомни – тебе что-то надо, так попроси по-человечески.

Жена и дочь ушли вдвоем – он не ошибся. Минимум сорок минут были гарантированы на сборы. Исак Борисович считал, что этого хватит, а оказалось – мало. Иголка и нитка: пока втянул, стоя под самой лампой, разболелась опять голова, и ненависть на этих подлых собак отвлекла от намеченного порядка.

Стал спешить, а поспешишь – людей насмешишь. Зашил наглухо карман для партбилета (и сберкнижки) – пустым. Начал пороть – порезал палец: кожа стала дурацкая, притронешься – кровит. Вновь нитка с иголкой – втягивал, зашивал. Вынул из шкафа свой чемоданчик: «И. Б. Ройзину – от слушателей курса партучебы. 15.VI.41 г.» Чемоданчик полузаполнен газетными вырезками с ройзинскими статьями. Вытащил одну – большой подвал времен войны: «Александр Невский – выдающийся русский полководец». Хотелось бы почитать, но бумага истлела, ничего не видно. Поскольку предполагалось брать с собой одну рубашку, пару носков, а костюм надеть сразу хороший – и галстук! – то статьи он только примял, не извлек. Все влезло. Запирая, вспомнил о бритвенном приборе – электробритву еще не приобрел, а при выходе на пенсию подарили ему часы. Немытая кисточка, стаканчик, не разъединенный станочек, лезвия – все вместе пошли в чемоданный карман. Исак Борисович попробовал закрыть – не идет; сердясь, он надавил. И стаканчик хрустнул – он же пластмассовый. Вышвырнул его – всегда можно найти что-нибудь подходящее или купить на месте. Закрылось. Исак Борисович снял пижаму, надел костюм. А пижама?! Опять открыл чемоданчик, но пижама не умещалась. Имеет он на что-нибудь право в этом доме?! На кухне взял сетчатую сумку, сложил в нее пижаму. Время заканчивалось. Бросился к вешалке, слепо вонзился в рукава пальто, стал застегиваться: первую петельку на вторую пуговицу, вторую на третью – и так до конца. И осталась одна петелька свободной – без сопредельной ей пуговицы… Какая, в конце концов, разница?! Я не в состоянии сейчас пришивать!

И распахнулась входная дверь: Искра. Люся задержалась на первом этаже поговорить с соседкой Галей Беловой.

– Папа, что такое? Как ты пальто застегнул?

– Пусти. Мне надо выйти, – сказал Ройзин.

А как он теперь выйдет?! Чемодан взять невозможно – поднимется крик. Если б не так поздно – можно было бы сочинить, что идет посидеть в ближний сад, – и уйти безо всего: всем необходимым его обеспечат по прибытии.

Искра, держа Ройзина за рукав, заглянула в комнату, увидела вывернутый шкаф, присмотрелась на стоящий у ног Исака Борисовича чемодан, на сумку в его руке.

– Что ты меня осматриваешь? – и сам, будто бы иронически недоумевая, Исак Борисович поглядел себе под ноги – а на ногах у него оставались домашние тапки: забыл переобуться из-за проклятой спешки. Но, с другой стороны, хорошо – можно сказать, что идет во двор на скамейку. А чемодан с сеткой?! Хотел вынести мусор. В чемодане?! А в сетке – пижама.

– Папа. Боже мой, что случилось?

– Ничего. Ничего!! На несколько минут надо выйти! – и полез в дверь.

– Прекрати, папа, перестань толкаться, я тебя прошу, куда ты пойдешь, уже начало девятого, папа…

Люся поднялась на свою площадку и молча стала у открытой настежь двери. Ройзин схватил чемодан – сетку бросил – и двинулся прямо на нее, волоча за собою цепкую Искру: сил у Исака Борисовича прибавилось.

– Мама, Ройзин куда-то уходит с чемоданом, – объяснила Искра и заплакала.

Не отвечая, не вмешиваясь, Люся побежала в квартиру к Беловым.

Когда-то мама Люсе рассказывала:

– Евреи – хорошие мужья: все в дом несут, пальцем тебя никогда не тронут.

В уральском городе Златоусте, в эвакуации, начальник секретного отдела Главного архивного управления Исак Борисович Ройзин машинистке Люсе диктовал различные служебные отношения.

Исак Борисович прибыл в эвакуацию с хромою слегка супругою Эсфирью Абрамовной. У них была общая юность: с середины тридцатых годов Исак Борисович и Эсфирь Абрамовна вместе работали в Читинском районе. Кроме того, оба были знакомы по…ской губернии, где ранними комсомольцами боролись за коллективизацию. По завершении борьбы их направили в Читинский район на партийно-пропагандистскую работу, а оттуда – вновь перевели на юго-запад. Бывали между ними и споры. Эсфирь Абрамовна всегда говорила:

– Коль скоро мы направлены – надо работать!

А Исак Борисович с ней не соглашался и постоянно писал письма в газеты, журналы, в радиокомитет, и его помещали, предлагали совсем перейти на журналистскую работу.

Люся, как только Исак Борисович вызывал ее для диктовки, садилась на свой круглый стульчик – и не вставала до конца рабочего времени: в сидячем положении она все же была чуть пониже Исака Борисовича.

Однажды Исак Борисович не удержался – и, находясь у Люси за спиною, запустил обе ладошки ей за пазуху, сразу под лифчик.

Люся с женатым человеком, тем более начальником, встречаться не могла, и Исак Борисович расстался с Эсфирью Абрамовною. Легко это ему не прошло: он стал заместителем начальника совсем иного, много менее ответственного отдела, да и то потому, что время было военное. Но война кончилась, люди начали разъезжаться по прежним домам. Исака же Борисовича вызвали в райком и по-дружески посоветовали остаться, не искать от добра добра. Исак Борисович остался, перешел на службу в газету, в отдел пропаганды и агитации, пробыл там до пятьдесят шестого года. После опубликования его кратких воспоминаний в газете с продолжением «Беспокойные сердца» учли Исаку Борисовичу его давнее первенство во вступлении в комсомольскую организацию – и не стали касаться его фактического развода, тем более что Эсфирь Абрамовна уже скончалась. Ройзин решил добиваться перевода в центр. Полтора года старался, выяснял возможности – и устроился старшим научным сотрудником в…ском архиве Октябрьской революции и социалистического строительства.

Там он и проработал до выхода на пенсию. Томился от недооценки того, что он еще немало мог бы послужить, да и не только в архивах. Через год он получил первое секретное уведомление во сне: дожидаться сигнала. Вскоре подтверждающие указания стали часто появляться то здесь, то там, в виде кодовых слов, поставленных в заголовки газетных статей; иногда эти слова произносились особыми сотрудниками, которые попадались Исаку Борисовичу навстречу под видом прохожих.

Но когда пришел долгожданный окончательный сигнал, Исак Борисович оказался не в состоянии вовремя собраться и прибыть.

Преподаватель политэкономии Владимир Алексеевич Белов, Галин муж, набрал на своем телефоне номер «03» – скорая медицинская помощь; Люся, примостясь рядом, подсказывала ему слова, описывающие поведение Исака Борисовича. Дежурная «03» не дослушала до конца, сказала «минутку», в трубке остро защелкало, проникли в мембрану неравные отрезки каких-то переговоров, и мужской голос отозвался: «Да!».

Владимир Алексеевич самостоятельно пересказал, что знал.

– Уходит, не дает возможности себя остановить? Вызовите машину и везите его.

– Так он же не захочет, не захочет! – вмешалась Люся, услышав через корпус трубки этот неисполнимый совет.

– Я думаю, что будет правильно, если вы сами приедете: больной – пожилой, начнет еще больше волноваться. Тут в доме дети, мы ж не знаем, как его уговорить… – Владимир Алексеевич не то чтобы спорил с голосом «03», но давал ему понять, как все непросто.

– Ладно, только чтоб он у вас не бегал по всему дому. Попозже приедем.

– Вы извините, когда примерно? – спросил Владимир Алексеевич.

– Та вы не волнуйтесь, – усмехнулся голос. – То для вас оно, конечно, неприятно, а у нас по десять раз за ночь такие путешественники. Скажите, чтоб он не спешил, как на пожар, – вы ему там такси пригласите. Они соглашаются подождать, если с ними не ругаться. У него есть семья в городе?

– Тут вот жена со мной стоит. А дочь с ним.

– Ну так пусть идет домой, не нервничает. С ними надо спокойно, сказать: захочешь – поедешь, обожди, не обижайся – и они тихо сидят. А мы, как бригада освободится, приедем.

Дверь в квартиру Ройзиных была еще открыта. Исак Борисович еще толкал Искру, но уже не кричал и не дрался.

– Папа, не надо сейчас уходить, папа, скажи, куда ты хочешь, – Искра больше не плакала, и просьбы ее были негромки.

Владимир Алексеевич опередил Люсю, поднялся первым.

– Добрый вечер, Исак Борисович, я к вам.

– Вы, может, позже зайдете? – Искра не поняла, что происходит. – Папа неважно себя чувствует.

– Искра! – крикнула подоспевшая Люся. – Владимир Алексеевич хочет с папой поговорить!

– Ага, я посоветоваться хочу. Там у меня урок, а я у Исак Борисовича одну книжку видел по моей теме…

Владимир Алексеевич напер на Ройзина, вдвинул его в коридорчик. Исак Борисович как-то умяк, ослабел – и не сказал Белову о своей спешной поездке. Владимир Алексеевич допятил его в комнату, Люся и Искра вскочили вослед, заперли дверь на ключ.

Исак Борисович помалкивал, озирался, трогал без нужды одежду, тер между пальцами завалявшийся в кармане трамвайный билетик. Люся глядела на мужа в упор, ожидая его слов или дел. Искра подошла к вывернутому шкафу, убиралась. Владимир Алексеевич перебирал по коленке – сидел напротив Исака Борисовича, готовясь нечто обсуждать, произносить.

И послышался на лестнице неспешный двойной перешаг, жесткий шорох, беседа мужская:

– Этаж четвертый, Ройзин Исак Борисович…

– Исачок-чудачок… – и смех.

– Нам до десяти сегодня; еще раза два поедем…

– А ты не беги. Пока Исачка отвезем, пока что.

– Нам его что – катать? За двадцать минут раскрутимся.

Был в дверь звонок, и сразу – стук, почти одновременно. И еще звонок – длинный, на глубокий нажим кнопки.

Люся бросилась к двери:

– Кто там?

– Стационар.

Из диспансера приехали двое: в темно-синих полуформенных шинелях, с большими лицами.

– Доброго вам вечера. Где больной?

Люся, улыбаясь, показала на Исака Борисовича. Владимир Алексеевич и Искра тоже улыбались. Исак Борисович сказал:

– Здравствуйте, товарищи…

– Здгаствуйте, здгаствуйте, товагищ магшал! – ответил один из пришедших – и все рассмеялись.

– Я старший научный сотрудник, персональный пенсионер…

– Ну правильно, правильно, то он пошутил, молодой-веселый, – заговорил пришедший постарше. – Ваша организация за вами прислала транспорт. Сейчас сядем туда и поедем быстро-быстро… – Смешно было и старшему, потому он и повторил:

– Быстго-быстго!

Еще посмеялись. И Исак Борисович заулыбался.

– Мне надо самому ехать, товарищи, спасибо. Хорошо, что вы прибыли, но мы – комсомольцы двадцатого года – не привыкли к машинам. Как-нибудь доберусь.

– Нет, Исак Борисович, – и двое из непонятного Ройзину стационара оказались возле него вплотную. – Есть распоряжение вас доставить, вы ж человек партийный, дисциплинированный? И мы люди партийные.

– На машине ж лучше! – младший опять рассмеялся, не сдержался.

– Ну все, поехали, – старший прихватил Исака Борисовича за оба рукава.

– Ту-ту-ту-у-у-у! – закричал младший.

– Ройзин, ты же хотел ехать, а теперь чем-то недоволен, – сказала Люся, подмигивая старшему.

Но старший на подмигивание не ответил. Он приподнял Исака Борисовича со стула, младший подхватил за ноги, тапки свалились.

– Зачем вы его бьете?! – рванулась Искра.

– Та кто его бьет?! Он у нас тихий, чудачок наш, не хулиган… В путь-дорожку, выпив водочки немножко, – успокоил младший, не выпуская Исака Борисовича. – Ну? Пойдем ножками? Не пойдем? Тогда пойдем на ручках…

– У него повышенное давление… – Владимиру Алексеевичу показались излишними эти дурносмешки.

– Вы будьте спокойны, – произнес старший, – мы все знаем, все такое понимаем, каждый день то же самое – ученые.

Исак Борисович начал визжать – непрерывно и тонко.

Пришедшие заткнули ему рот специальным ватным комком в марле и понесли вниз по лестнице.

– Я поеду с вами, – поскакала за ними Искра.

– Нельзя. Завтра утречком приедете в клинику, покушать принесете, компотику, конфеток, курочку можно, – уже не поворачиваясь, занятый переносом слабо извивающегося Исака Борисовича, ответил старший.

А младший, не владея своею бешеною младостию, громко напевал: «Так наливай же ж поскорей бокалы молодого крепкого вина…»

Скажите, девушки, подружке вашей…

В тот год на бульваре Дюльбер появились государственные пункты – киоски по продаже мороженого на палочках эскимо.

Но сохранилось и частное – сливочно-сладко-сахарное, на вафлях.

В круговидную формочку с извлекающимся, рубчатым в клетку, дном кладется вафельная пластинка. На нее накладывается сливочно-сладко-сахарное. Прикрывается сверху вафлей же. Затем все полученное выдвигается из формочки (дно ее, как вы помните, незакрепленное, ходящее на манер поршня с помощью металлического стерженька).

Мороженое ели совсем молодые, малоинтеллигентные и приезжие к морю.

Они же и купались каждый день.

Не только бульвар был Дюльбер, но и гостиница была «Дюльбер», и ресторан был «Дюльбер». Все называлось тогда «Дюльбер» – кроме того, что звалось «Крым». Только дальний от берега городской сквер из странных ельчатых кустов и пропаленных дребезжащих акаций стал имени т. Соломона Караева. Этого никто из обывателей толком не заметил; и то сказать, никому неизвестно, кого и когда победил решительный человек Соломон Караев; кого он так храбро умертвил? – или сам погиб смертью храбрых? – или был назначен в центральные губернии? – или в столицы?

Счастливого пути, товарищ Караев.

Ты не так уж и страшен, если не вести с тобою классовые бои.

В тот самый год моден был фокстрот «Рио-Рита».

Слабые чайные розы росли в амфорах-вазонах по правой линии бульвара Дюльбер, если вступать в прогулку со стороны Старого города, минуя ворота курзала, идучи от трамвайных остановок. А по левую руку – санатории и дома отдыха, где полезные обеды, легчайший, маловредный табак и целебная лиманная жижа в ваннах.

У колонного бордюра, ограждающего твердь от моря, стояли рейчатые скамьи-диваны. Между семью и восемью часами вечера менялись сидящие на них – уходили старики, и родители уводили детей в безнадежных костнотуберкулезных корсетах; приходили те, кто был полон сил.

А со стороны лодочной станции поднимались на бульвар местные молодые люди в припасенных с утра белых шелковых соколках-безрукавках. Вот падет солнце – и загар местных молодых людей станет неразличимым в своих оттенках. Но осталось пять минут жизни у багровизны за синим морем – и покамест видать, что этот загар создан из прозрачного черного хрусталя, простеленного на самосветящееся скользкое золото. Так загорают все детство, отрочество и юность – за одни курортные сезоны не успеешь.

Идут местные молодые люди, зарожденные скифами на гречанках, генуэзцами на славянках, армянами на казачках.

Национальность: дюльбер.

А навстречу дюльберам двинулись морячата в темно-голубом, светло-голубом и едва голубом: пояса у них наповерх, чтобы легко снимались, на кулак наматывались. Через час-другой будет драка на танцевальной площадке.

Это – рядовые морячата.

Морское офицерство идет в лучшем кремовом пике; рукоятки кортиков – из слоновой кости.

После драки на танцевальной площадке встретит офицеров Тимка Джесмиджианос в захлестанной кровью соколке, отберет у ближайшего кортик – и одного офицера заколет, другому пересечет косым андреевским крестом лицо, а третий сбежит.

Девушки.

Как-то раз одна местная девушка оцарапала ножку чуть повыше щиколки. Омыла царапину перекисью водорода и перевязала свежею марлею. Пошла гулять. А на другой прогулочный вечер чуть ли не все местные девушки перевязали свои ножки на том же самом участке – чтобы оттенить форму и цвет. Цвет – легче кофейного, ярче коричного, глубже шоколадных бобов. Идет на загар ножек не мужское золото, но платиновый испод травы-полыни; с примесью терракоты? – не уверен. Раскопайте их могилы – и поглядите сами.

На танцевальной площадке приезжий джаз исполняет «Рио-Риту».

В курортном парке, в раковине, исполняет «Рио-Риту» духовой оркестр под управлением дирижера Корецкого, исполняет обстоятельно и непохабно: самая крупная труба – «о-о!», самая мелкая – «Рио-Рита!»

Ресторан «Дюльбер» еще помалкивает.

Заказали случайно попавшие в «Дюльбер» морские офицеры мускат «Красный камень»; никого чужих, кроме них, в ресторане нет – только свои.

Пьет первый бокал полусухого шампанского 1926 года урожая Володя Самусин, заедает квадратиком «Миньона», закуривает папиросу «Дюшес». У Володи Самусина рак горла. Раскрытую папиросную коробку подталкивает Володя ногтем к сидящему насупротив любовнику жены:

– Курите, Саша.

– Ты разве забыл, Володенька, что Саша не курит? – шепчет жена.

– Ах, – сипит Володя Самусин, улыбается, красавец, – вечно я ничего не помню.

Он доливает бокалы шампанским, подламывает дальше плитку «Миньона», кормит им из рук жену. А жена, откусив крошку, отдает ему остаток – губами. Старинная игра.

За соседним столиком ужинают фармацевт Ясный, его жена – и любовник ее Юра Милославский. Белокурый, светлоглазый с дымком Юра – пьяный и закокаиненный. Он – пьяница, наркоман и развратник. И вся семья его такая – пьяницы, наркоманы, развратники. Юра – поэт, состоит в Объединении Крымских Писателей, знаком с Маяковским, даже сочинил на него пародию. Всем своим братьям, всем приятелям помогает Юра соблазнять чужих жен: пишет для них лирические стихи.

Для смеха, на дневной компанейский спор, принял Юра Милославский приглашение фармацевта. А фармацевт решился Юру отравить. Принес в ресторан из аптеки какую-то мерзость и ждет, покуда Юра одуреет.

– Наш аптекарь Боря Ясный пьет касторку ежечасно, – импровизирует Юра. – Ты касторку пьешь напрасно. Водку пей – все будет ясно…

– Пропадает ваш талант, Юрий, вот из-за этого, – фармацевт осторожно притрагивается своею вилкою к Юриной рюмке, а та – звенит! – и ее приходится взять двумя пальцами за устье, чтоб замолчала.

– …Не волнуйся, свет мой ясный, фармацевт ты мой прекрасный, – продолжает Юра. – Ты с женою ласке страстной предавайся, Боря Ясный…

К десяти часам выносят на эстраду «Дюльбера» шесть стульев. Выходят на эстраду музыкант-скрипач, музыкант-саксофонист, музыкант-трубач, музыкант-виолончелист, музыкант-контрабасист. И подсаживается к ударным инструментам, покрывает малый барабан лоскутом влажного полотна, щеточки-палочки проверяет, тарелки подвинчивает – Костя-барабанщик.

Готовы к танцам Володя Самусин и Юра Милославский. Готов Саша остаться один за столом, подождать. Готов фармацевт Ясный растворить принесенный яд в Юрином коньяке.

Костя-барабанщик готов запеть.

Он встает, не глядя чешет щеточками тарелку, не забывает и ритм хранить – жмет педаль основного барабана. Вот поддаст музыкант ему тон, вот поддержит его музыкант-саксофонист!..

 
– Скажите, девушки, подружке вашей…
 

По-московски, не по-дюльберски Костя говорит. Круглый, простой он мужик, словно и не дюльбер, а из Ростова-Тамбова:

 
– …что я ночей не сплю – о ней мечтаю,
что всех красавиц она милей и краше.
Я сам хотел признаться ей, но слов я не нашел!..
 

Заводится труба наперерез скрипке, настигает ее, превышает, рвется, теряется – и отбегает в сторону.

 
Как глубоки и черны «эфы» у контрабаса.
…Когда б я только смелости набрался,
я б ей сказал: «Напрасно ты скрываешь,
что страстью нежною – сама ко мне пылаешь.
Расстанься с хитрой маскою – и сердце мне открой!..»
 

– Володенька, сходи к врачу, пожалуйста; возможно…

– Юра, ты сошел с ума, ты сумасшедший…

Покручивает Юрину рюмку в горьких пальцах фармацевт Ясный. Смотрит, как наплывает его жена ланитою на Юрино плечо, как покидает ее ладонь воротник белого Юриного пиджака – и входит на повороте в Юрино белокурое…

Саша пробует закурить папиросу – и захлебывается.

– Очей прекрасных!.. – виолончель, —

– …огонь я обожаю, – саксофон, —

– …и на земле иного…

Пауза.

– …я счастья не желаю.

 
Я нежной страстью, как цепью, к ней прикован,
Всю жизнь готов тебе отдать – тобой одной дышать!
 

Юра Милославский умрет сегодня ночью в городской больнице.

Володя Самусин умрет через месяц.

«Дюльбер» по-татарски означает «красивый» – или даже «прекрасный».