Текст книги "В немилости у природы. Роман-хроника времен развитого социализма с кругосветным путешествием"

Кругосветное путешествие! Уйти на полгода в далекие моря, быть посреди безбрежного океана один на один со своей техникой и своей наукой, думать только об этом, выбросить из головы все эти парткомы вместе с остальным начальством, оторваться от забот, тревог и нравственных проблем своей беспорядочной городской жизни, смотреть во все глаза на проплывающие мимо города и страны, спать, в конце концов, спокойно и беспечно…

Кругосветное путешествие – вот мое спасение! С этой благостной мыслью я, кажется, и заснул…

Глава 6. Магелланов пролив

Теперь ни минуты промедления! Поднять якоря! Распустить паруса! Последний залп в честь короля, последняя молитва покровителю моряков. А затем – отважно вперед, в лабиринт! Если из этих вод он найдет выход в другое море – он будет первым, кто нашел путь вокруг Земли! И со всеми четырьмя кораблями Магеллан храбро устремляется в этот пролив, в честь праздника, совпавшего с днем его открытия, названный им проливом Всех Святых. Но грядущие поколения благодарно переименуют его в Магелланов пролив.

Странное, фантастическое это, верно, было зрелище, когда четыре корабля впервые в истории человечества медленно и бесшумно вошли в безмолвный, мрачный пролив, куда испокон веков не проникал человек… Вдали сверкают покрытые снегом вершины, ветер доносит их ледяное дыхание. Ни одного живого существа вокруг, и всё же где-то здесь должны быть люди, ибо в ночном мраке полыхают огни, почему Магеллан и назвал этот край Огненной землей… Недоуменно вслушиваются матросы в эту зловещую тишину. Они словно попали на другую планету, вымершую, выжженную. Только бы вперед! Скорее вперед!.. Всё дальше и дальше плывут они в тьме киммерийской ночи, напутствуемые непонятным и диким напевом ледяных ветров, завывающих в горах.

Но не только мрачно это плавание – оно и опасно. Открывшийся им путь нимало не похож на… воображаемый, прямой, как стрела, пролив… В действительности это запутаннейшее, беспорядочное сплетение излучин и поворотов, бухт, глубоких выемок, фьордов, песчаных банок, отмелей, перекрещивающихся протоков, и только при условии чрезвычайного умения и величайшей удачи суда могут благополучно пройти через этот лабиринт…

Магелланов пролив в продолжение столетий внушал морякам ужас… И то, что Магеллан, первым одолевший этот опасный морской путь, на долгие годы оставался и последним, кому удалось пройти его, не потеряв ни одного из своих кораблей, убедительнее всего доказывает, какого мастерства он достиг в искусстве кораблевождения… Наряду с его гениальной фантазией здесь торжествует победу трезвейшее и наиболее характерное из его качеств – героическое упорство…

Они, наконец, нашли выход из (пролива)… «Море! Море!» – древний клич восторга… Победоносно возносится он ввысь… Этот краткий миг – великая минута в жизни Магеллана, минута подлинного, высшего восторга, только однажды даруемая человеку. Всё сбылось… Он, он первый и единственный осуществил то, о чем мечтали тысячи людей: он нашел путь в другое, неведомое море. Это мгновение оправдывает всю его жизнь и дарует ему бессмертие.

И тут происходит то, чего никто не осмелился бы предположить в этом мрачном, замкнутом в себе человеке… Его глаза туманятся и слезы, горячие, жгучие слезы катятся на темную, всклокоченную бороду. Первый и единственный раз в жизни этот железный человек – Магеллан – плачет от радости.

Стефан Цвейг, «Магеллан»

* * *

Валерий Гуревич показал разработанную им математическую модель радиоканала, на основе которой он собирался рассчитать характеристики «Тритона» и оценить тот выигрыш, который даст предложенный мной декодер. Прогноз Арона, сделанный им в кабинете адмирала относительно Гуревича, похоже, оправдался на сто процентов. Его кандидатская диссертация оказалась настоящим прорывом в математической теории обработки сигналов. Благодаря монографии Арона, в которую были включены эти прорывные идеи, результаты Валерия стали общедоступным методом расчета. Арону, между прочим, пришлось преодолеть очень сильное сопротивление особистов, чтобы доказать чисто научный, несекретный характер этих результатов, хотя они были описаны в диссертации с грифом «Совершенно секретно».

– Твоя модель, Валера, выглядит вполне адекватной реальным условиям. Но насколько она конструктивна? Я имею в виду возможность получения на ее основе конкретных результатов. Не грубых оценок, которые мы и так знаем, а достаточно точных данных.

– Результаты будут настолько точными, насколько наша математическая модель соответствует физическим условиям работы системы.

– Но здесь я вижу у тебя неподъемный матаппарат… Вероятность ошибки, если я не заблуждаюсь, выражается через неберущиеся интегралы. Как ты…

– За интегралы, Игорь, не беспокойся, всё раскроем и вычислим. Имеются хорошие аппроксимации и численные таблицы необходимых функций.

– Как много времени это займет? Хотелось бы к испытаниям иметь хотя бы предварительные оценки.

– Когда вы уезжаете?

– Арон Моисеевич считает, что испытания будут задержаны по не зависящим от нас причинам. Так что у тебя есть еще, по крайней мере, пара месяцев.

– Сделаю это раньше…

– Тебе, Валера, видимо, придется подождать с представлением докторской до окончания испытаний. Иначе скажут, что нет внедрения в промышленную разработку, – ты же всё понимаешь…

Валерий неопределенно пожал плечами. Мол, конечно, понимаю – против лома нет приема. Он был немногословен и замкнут, работал в одиночку и даже, казалось, тяготился необходимостью общения с окружающими. У меня с ним сложились вполне нормальные деловые отношения, но к дружескому сближению он явно не стремился. У него, казалось, вообще не было друзей в нашей конторе, и о нем мало что было известно – он как бы выпадал из сферы банальных сплетен и обсуждений. Тем более был удивлен я, когда увидел Валерия мило болтающим с Аделиной – так ведут себя только хорошо знакомые люди. Полюбопытствовал, что общего у нее с Валерием. Аделина ответила с загадочной улыбкой: «Хороший человек, умница…» И больше ничего – дескать, придет время, расскажу…

Время пришло, когда Аделина пригласила меня на вечеринку в свою «богемную» компанию. Я, признаться, испытывал некий дискомфорт: по рассказам Аделины, у нее собирались люди, которые и по профессиональной принадлежности, и по образу жизни были далеки мне, – люди, как говорили, свободных профессий или вообще без определенных занятий, но всегда с претензиями на интеллектуальную значительность… Как человека, склонного к анархии и неопределенности в отношениях, подобная компания, конечно, привлекала меня, – но не буду ли я там чужеродным элементом? Ведь я рос в очень простой рабочей семье и до знакомства со своими университетскими учителями, а потом с семьей Арона, в общем-то никогда близко не общался с теми, кого у нас называют интеллектуалами.

Мой отец был ровесником Великой Октябрьской социалистической революции в точном измерении – он родился 7 ноября 1917 года. Многие считали это особым знаком и даже предметом гордости. Отец так не считал – он был очень простым человеком, но никогда не был дураком. Во времена антибольшевистского крестьянского бунта на тамбовщине мой дед, бывший по терминологии тех времен кулаком, отправил сына от греха подальше в Питер к бездетной тетке – она и вырастила мальчика. Отец учился в ленинградской школе, а после седьмого класса пошел работать на завод. Доучивался по вечерам на рабфаке, потом поступил в педагогический институт, но тут случилось несчастье… Шел 1939 год… Отец неосторожно высказался в студенческой компании – мол, напрасно расстреляли командиров Красной Армии, их лучше было бы использовать для подготовки к надвигающейся войне с фашизмом. «Товарищи», конечно, немедленно донесли кому надо, а там не поленились вытащить из старого сундука историю его «кулацкого происхождения». Короче говоря, отца исключили из института, но почему-то не посадили, – видимо, не успели, поскольку началась война с Финляндией и «пушечное мясо» оказалось нужнее «рабов на галерах». Он был мобилизован и отправлен рядовым бойцом на фронт. В страшной мясорубке при прорыве линии Маннергейма на Карельском перешейке рядовой Алексей Уваров получил свое первое ранение – осколок в легкое, но выжил и даже выздоровел. Демобилизовавшись, он женился на моей маме – работнице завода «Светлана». Их счастливая семейная жизнь длилась ровно полгода. Пришла предсказанная папой война с фашизмом – он был мобилизован снова и отправлен на Лужский рубеж под Ленинградом, куда стремительно приближались немецкие танковые дивизии. Мама эвакуировалась вместе с заводом в Новосибирск. Война разлучила родителей на четыре долгих года. В истребительных боях на Лужском рубеже сержант Алексей Уваров был контужен и получил второе ранение в грудь, но снова выжил и снова оклемался. В блокадном Ленинграде он воевал в окопах у Пулковских высот, а в 1944-м после окончания артиллерийских курсов был отправлен командиром минометной батареи на Карельский перешеек, чтобы второй раз пройти путь от Сестрорецка до Выборга. Под Выборгом лейтенант Алексей Уваров получил третье ранение, опять в грудь, но не смертельное. К тому времени мама вернулась из эвакуации и забрала папу из госпиталя – началась их мирная жизнь в разрушенном войной Ленинграде, и первым результатом этого стало появление на свет вашего покорного слуги.

Дом, в котором родители жили до войны, был полностью уничтожен прямым попаданием фашистской бомбы, но папа, как участник и инвалид двух войн, получил комнату площадью 20 квадратных метров в коммуналке в старом, обветшавшем от войны, невзгод и бесхозности доме на улице, называвшейся Социалистической. Название это в контексте всей ситуации, конечно, напрашивалось на памфлет, но живые памфлетисты в те времена «отдыхали» на свежем воздухе архангельского лесоповала и колымских рудников…

Впрочем, человеку, не жившему при развитом социализме, слово «коммуналка», наверное, ничего не говорит. В толковом словаре русского языка есть очень деликатное определение «коммунальной квартиры» как одного из бытовых атрибутов городского хозяйства. Ой, лукавят наши «энциклопедисты», сводя это крупнейшее изобретение советской власти к мелкому бытовому явлению. Поэтому разъясняю тем, кто в неведении: коммуналкой называлась квартира, в которой жили несколько семей, как правило, по комнате на семью, при одном общем кране с холодной водой, одном общем унитазе со сливом и одной общей кухне со столами по числу семей в подобной «коммуне» – отсюда прилагательное «коммунальная» в названии. Коммуналки позволяли решить две важнейшие задачи власти: первая задача – расселить огромное количество трудящихся в старых домах, не отвлекаясь без особой надобности на жилищное строительство для этих самых трудящихся; вторая задача – не оставлять трудящихся без присмотра нигде – ни на работе, ни в общественном транспорте, ни по месту проживания, ни на кухне, ни в сортире… Советская коммунальная квартира – беспрецедентное явление в мировом масштабе, и напрасно ученые филологи умаляют ее значение в построении социалистического общества и взращивании «новой общности советских людей». Бедные кварталы и даже трущобы есть во всех уголках мира, коммуналки – эксклюзивное достижение советской власти.

В коммуналке на улице Социалистической прошли мои детство, отрочество и юность. В квартире было шесть комнат вдоль длинного коридора с уборной и кухней в торце. В ней жили шесть семей – от двух до пяти человек в каждой. Нашими ближайшими соседями была бездетная еврейская семья инженера-механика Савелия Еремеевича, а через комнату жила бойкая молодая продавщица овощного магазина Люся с маленькой дочкой. Упоминаю эти два имени, потому что их обладатели сыграли определенную роль в моей жизни. Савелий Еремеевич опекал меня, как сына, интересовался моими успехами в школе, помогал решать задачи по физике и математике и, в конце концов, привил мне интерес к технике. Рыжеволосая, белотелая Люся наставляла меня совсем в другой сфере… Благодаря Савелию Еремеевичу и Люсе я окончил среднюю школу не только с хорошим аттестатом, но и с отличными познаниями в «науке страсти нежной». Так что в интересах объективности следует признать, что жизнь в коммуналках имела и свои определенные достоинства… Конечно, проникать к Люсе, а затем, крадучись, извлекаться из ее комнаты таким образом, чтобы ни родители, ни две дюжины соседей этого не заметили, было непростой задачей, но… «учиться, учиться и учиться», как завещал нам один из основоположников.

Из раннего детства я хорошо запомнил один весенний день в марте 1953-го. В школе объявили о смерти Великого Вождя. Учителя плакали, потому что умерший Вождь был их Учителем – так я это тогда понял. Но весь ужас случившегося я осознал, когда увидел своих родителей, которых в тот день отпустили с работы пораньше. Они сидели за столом напротив друг друга в истерическом состоянии – мама рыдала, и слезы текли по ее щекам, а папа дико хохотал, и его глаза тоже были влажными от безудержного смеха, который он не мог остановить. Я бросился к маме, и она, прижав мою голову к груди, всхлипывая, сказала: «Сынок, родной… это конец…» – и больше ничего не могла сказать. Затем я пошел к папе, и он тоже прижал меня к себе и сквозь клокочущий смех сказал: «Да, сын… это… слава богу… конец». Потом пришел Савелий Еремеевич. Папа, перестав смеяться, обнял его, они пожимали руки, хлопали друг друга по плечам и что-то говорили быстро и тихо. Я расслышал только, как папа сказал: «Ну, теперь ваших отпустят – я уверен в этом». Потом пришла Сара Павловна – жена Савелия Еремеевича. Они с мамой продолжили плакать вместе, и я не знал, это слезы горя или радости, а может быть, и того и другого…

Много позже мама рассказала мне, что в том году еще зимой Сару Павловну уволили из больницы, где она работала кардиологом. Один из ее пациентов – генерал в отставке – написал письмо Сталину, в котором жаловался, что «евреи специально неправильно лечат его, чтобы лишить Великого Вождя самого преданного ему солдата». В доносе упоминались Сара Павловна и еще несколько врачей-евреев. Донос генерала переслали из Обкома партии Главврачу больницы, видимо, с соответствующими инструкциями, и он объявил Саре Павловне, что она уволена по сокращению штатов – компетентные органы превентивно зачищали организации от евреев, чтобы облегчить их депортацию в «отдаленные районы Сибири и Дальнего Востока», запланированную Великим Вождем. Потом, уже после смерти изверга и реабилитации «убийц в белых халатах», она устроилась на работу в другую больницу – врачей тогда остро не хватало.

От Сары Павловны и, конечно, от мамы я перенял любовь к чтению. Сара Павловна давала мне читать русскую и мировую классику из их домашней библиотеки. Мама сама собирала книги, а еще – приносила из заводской библиотеки толстые журналы, где иногда печатали зарубежных писателей. А от папы я унаследовал отвращение к сталинщине, насильно заставившей его поколение быть палачами и мучениками, и к революции, возродившей в нашем народе идолопоклонство. Отец мечтал пережить ее – я имею в виду Октябрьскую революцию, но у него не получилось… Он до конца своей нелегкой жизни работал техником на электростанции и скончался в 50 лет, в самый раз в дни празднования 50-летия своей ровесницы. Под звуки праздничного салюта отец лежал на грязноватой железной койке в обшарпанном коридоре больницы имени Куйбышева в самом центре города и умирал от сердечно-легочной недостаточности – видимо, сказывались последствия ранений и тяжелой окопной жизни. Никто не мог ему помочь… Я только что окончил институт, мне казалось, что я всё могу, и невозможность спасти отца или хотя бы облегчить его агонию потрясла меня. Мама пережила папу на пять лет – она скончалась, как объясняли врачи, от неоперабельного рака груди. Теперь они вместе на Охтинском кладбище…

Этот длинный экскурс в жизнь моей семьи, наверное, объясняет то настроение, с которым я шел на первую встречу с компанией Аделины. Вплоть до студенческих лет моим едва ли не единственным наставником помимо родителей был сосед Савелий Еремеевич. Потом появились институтские профессора – от некоторых из них я узнал о существовании более высокого уровня в интеллектуальной сфере. Затем, конечно, дом Арона и Наташи, и вот, наконец, я иду к Аделине в ожидании нового прорыва.

Дверь мне открыл… Валерий Гуревич. Я был слегка шокирован не только этим обстоятельством, но и его необычным нарядом, совершенно не подходившим к сложившемуся у меня образу этого человека – Валерий был в стильном однобортном костюме и белоснежной сорочке с пестрой бабочкой. Он явно был отряжен Аделиной опекать меня – помог мне найти место для пальто и любезно под локоток повел из прихожей в комнату: «Прелестно, Игорь, прелестно… Ты проходи, не тушуйся… Здесь нужно быть не объектом, а субъектом… Они здесь, на самом деле, имитируют обстановку Башни Вячеслава Иванова, в советском варианте, конечно, но с претензией на достоверность. Ты, как человек дела, без труда сумеешь вписаться…» Я был удивлен – вот, оказывается, какой он, наш неприметный математик. На пороге комнаты Валерий познакомил меня со своей женой Бэллой – интересной, крупной брюнеткой с явными лидерскими замашками. Как оказалось, она работала юристом в известной адвокатской конторе, о которой я был наслышан от Аделины. Я еще раз подивился многогранности нашего математика – ай да Гуревич, ай да сукин сын.

Тем временем появилась Аделина, подставила щеку для поцелуя и принялась представлять меня публике как своего друга, «известного ученого в области кибернетики». Я не знал, следует ли мне скрывать, что я бывал в этом доме уже не раз в совсем другой роли, но Аделина рассеяла мои сомнения, приказав во всеуслышание открыть бутылку коньяка, которая, мол, сам знаешь, где припрятана. Мне показалось, что она не намерена скрывать наши отношения… «Ну а все персональные знакомства у нас здесь, Игорь, в стихийном порядке», – закончила Аделина и упорхнула на кухню.

Я огляделся… В комнате в художественном беспорядке располагались гости; одни сидели на диване, другие стояли вокруг стола и у окна – все с рюмками или бокалами в руках. На столе были выставлены только напитки: водка и дешевые грузинские вина – белое «Цинандали» и красное «Мукузани». Я достал из буфета свою собственную бутылку трехзвездочного армянского коньяка и присоединил ее к настольной алкогольной коллекции. «Если хотите закусить, придется сходить на кухню», – пояснила Бэлла. Она подвела меня к невысокому, явно склонному к полноте мужчине лет пятидесяти, со странным зачесом сильно поредевших волос – они у него были собраны в довольно узкий пучок, идущий через всю голову от темени до затылка, и в два отдельных пышных пучка над висками и ушам. Всё это обрамляло довольно приятное лицо с вечно смеющимися глазами. «Вот, извольте любить и жаловать, Иосиф Михайлович, это Игорь – физик, работает вместе с Валерием», – представила меня Бэлла. Я понял, что это тот самый адвокат, который, по словам Аделины, устроил ее на работу в наш ПООП. Бэлла не оставила в этом сомнений: «Иосиф Михайлович – мой шеф, но, даже если бы он и не был им, я всё равно сказала бы то, что знают все, – он великий адвокат». Иосиф Михайлович отрицательно покачал головой и ответил:

– Бэллочка, избегайте применять всуе слова «великий», «гениальный» и подобные им, не забывайте, что сказано в одной старинной книге: «Не сотвори себе кумира».

– Вы считаете столь важной в наше время вторую из десяти библейских заповедей? – вступил я в разговор.

– Я считаю ее не просто важной, но важнейшей… В ней, если хотите, вся квинтэссенция монотеизма, его первозданная мощь. По сути, все беды человеческие от игнорирования этой мудрости древних. Кстати, приятно узнать, что представителям точных наук не чужда библейская премудрость.

– Эти науки потому и точные, что ищут ясных формулировок… «Не сотвори себе кумира» – почти математическая формула наподобие эйнштейновской Е = мс²… Любопытно, что я тоже с определенного времени считаю эту библейскую формулу неоправданно забытой – мы ведь с вами, Иосиф Михайлович, не сговаривались…

– Да, не сговаривались… Это дает нашему знакомству определенный позитивный поворот… Данная «математическая формула», как вы, Игорь Алексеевич, заметили, не просто «неоправданно забыта», а, напротив, оправданно, преднамеренно изъята из нашей жизни. Эта формула мешает вождям навязывать свой культ, который, заметьте, тем выше и, так сказать, свирепее, чем ниже уровень религиозного сознания у народа.

– Кто-то из русских религиозных философов говорил, что православный обыватель, истово отмолившись в храме, тотчас забывает всё это, выйдя из него, ибо полагает, что религиозные истины не имеют никакого значения в его реальной жизни.

– Нечто подобное говорил Лев Толстой… Он предпринял последнюю попытку восстановить связь религиозного сознания с реальной общественной жизнью, но потерпел фиаско, за что наш главный кумир назвал его «зеркалом русской революции».

– Не испить ли нам, Иосиф Михайлович, по этому случаю коньяка?

– С удовольствием! – мы чокнулись и пригубили коньячные бокалы.

– Вы, Иосиф Михайлович, как мне показалось, симпатизируете толстовству?

– Не толстовству, а Льву Николаевичу. Немногие понимают, какую благородную, гигантскую попытку преобразования православия предпринял этот писатель-мыслитель. Его замысел равноценен по масштабу протестантской реформации Мартина Лютера. Но… не получилось, как у Лютера… А знаете, почему не получилось? Из-за того самого толстовства. Как и в древние времена, не готов был народ христианский всерьез принять концепцию «непротивления злу насилием». Так, знаете, для красного словца, в идеале, в мечтах несбыточных провозглашали «не противься злому» и «люби врагов своих», а когда приходили зло необратимое и враг всамделишный, то обращались к другому, ветхозаветному – «Око за око, зуб за зуб». Любопытно: как бы сложилась российская история, если бы у Толстого получилась реформация? Если бы удалось превозмочь слияние православия с самодержавием, гибельное для того и другого и столь ненавидимое писателем… Трудно предсказать, но, вероятно, до революции бы не дошло… и не стал бы Лев Николаевич ее зеркалом.

Нас окружили несколько человек, чтобы послушать короткую, но необычную лекцию Иосифа Михайловича – было видно, как высок здесь его авторитет.

«Это что же получается, уважаемый Иосиф Михайлович… По-вашему, если бы толстовская затея оказалась успешной, то пролетарская революция отнюдь не состоялась бы, а, напротив, царь и попы сохранили бы власть над народом? Такую кошмарную картину вы одобрительно рисуете?»

Фразу выпалил высокого роста субъект с длинным, неестественно сужающимся к низу лицом, которого мне представили как доцента кафедры истории КПСС по имени Гена – фамилии здесь не назывались. Доцент уже сильно надрался и держался на ногах в основном за счет своей приятельницы – яркой жизнерадостной блондинки, тоже сильно пьяной. Подвигами алкоголиков меня не удивишь, но такого я еще не видел – доцент на глазах у всех выпил почти полный стакан водки, а теперь демонстративно запивал его красным «Мукузани», налитым до краев в тот же стакан. Я шепнул Иосифу Михайловичу: «Это добром не кончится…» Он молча отошел в сторону, не ответив доценту Гене… Я последовал за ним, он тихо сказал:

«Я несколько раз убеждал Адочку не принимать этого типа, он же, как пить дать, всех заложит. Но у нее какие-то старые, еще со школы, сентиментальные чувства к его подруге – „белокурой бестии“. Мой вам совет, Игорь Алексеевич: избегайте этой компании, если дорожите своей научной карьерой. Говорю так потому, что прекрасно знаю и чем вы занимаетесь в вашем ящике, и ваши перспективы, равно как и то, чем всё это может обернуться…»

Я тогда, помнится, поблагодарил Иосифа Михайловича за совет, но возразил, что не хотел бы отказываться от этого крошечного островка свободы в своей ограниченной всевозможными запретами жизни. Что, мол, ОНИ ТАМ могут сделать со мной за такой «островок»? Выслушав столь пафосные аргументы, он неодобрительно поморщился, а затем прочитал мне небольшую лекцию на тему свободы, которая «при социализме, как известно, есть не что иное, как осознанная необходимость, причем оба слова этого определения являются ключевыми». Иосиф Михайлович далее объяснил, что ОНИ ТАМ могут сделать со мной что угодно… «Уж поверьте моему опыту, – говорил он. – Я защищал нескольких диссидентов немалого калибра. Знаю всю эту кухню, поэтому и предостерегаю вас – предостерегаю, обратите внимание, потому что вы мне симпатичны».

Наш разговор прервался вследствие шумного скандала – Гену совсем развезло, он бестолково выкрикивал отдельные слова, среди которых, впрочем, можно было уловить отдельные связные мысли… «Почему он не хочет со мной разговаривать?.. Евреи бегут с тонущего корабля…» Я сказал Иосифу Михайловичу: «Хотите, я набью ему морду прямо сейчас?» Он ответил: «Ни в коем случае… Ада со всем этим дерьмом разберется сама». Аделина действительно появилась на подмостках, быстро затолкала доцента в угол просторного дивана, усадила рядом его подругу и сказала: «Люсечка, приласкай Геночку… Мы еще ничего не начали, а он уже…» Геночка на мягком диване притих и даже, кажется, задремал. К нам с Иосифом Михайловичем подошел Валерий: «Извини, Игорь, за, так сказать, не предусмотренный программой инцидент – это Башня Вячеслава Иванова второй половины XX века». Валерий держал в руках гитару, что еще раз повергло меня в изумление, усиленное объявлением Аделины: «Друзья, оторвитесь от выпивки, сконцентрируйтесь… Послушайте новую песню в исполнении нашего барда Валерия». Валерий сказал: «Насчет барда – это сильное преувеличение… Но я действительно хочу представить вам песню, которую недавно сам услышал. Ее автор или авторы мне неизвестны, но они, я слышал, из компании мастерской художника Бориса Аксельрода. Знаете, из той, что на Фонтанке…» Валерий негромко пел под мягкие гитарные звуки:

 
Под небом голубым есть город золотой,
С прозрачными воротами и яркою звездой.
А в городе том сад, всё травы да цветы,
Гуляют там животные невиданной красы…
 

Мелодия была удивительно простой и красивой, а слова – влекущими в какой-то непонятный, но яркий и добрый мир, в котором и «огнегривый лев», и «вол, исполненный очей», и «золотой орел небесный»…

 
А в небе голубом горит одна звезда.
Она твоя, о ангел мой, она твоя всегда.
Кто любит, тот любим, кто светел, тот и свят,
Пускай ведет звезда тебя дорогой в дивный сад.
 

Подумалось: чем этот полуабстрактный текст и мягкая мелодия так привлекают и захватывают? Может быть, своим контрастом с привычным советским любовным песнопением – ясным, бодрым, оптимистичным… Все, кроме Гены, хлопали, а Люся неожиданно попросила Валерия спеть «про Ерусалим» – так она сказала. Я похолодел: Валерия провоцируют на акцию, которую можно впоследствии назвать сионистской. Он, однако, ничуть не смутился и сказал: «А эта песня, по моему представлению, тоже про Иерусалим, но если компания желает…» Компания, видимо, желала, Валерий поправил струны…

Дивная мелодия песни была раздумчивой и слегка печальной, как и ее слова о нелегкой судьбе Вечного города, а припев выделялся неожиданной энергетикой:

 
Иерусалим мой золотой,
Из меди, камня и лучей.
Я буду арфой всех напевов
Красы твоей…
 

Меня песня очаровала, я поймал себя на том, что хочу слушать эту удивительную звукопись еще и еще… Валерию снова хлопали, было видно, что он исполнял песню про Иерусалим не первый раз. «Кто сочинил это?» – спросил я у него. Валерий ответил пространно: «Авторство принадлежит израильской поэтессе, ее зовут Наоми, а может быть, Ноэми… А кто сделал перевод на русский, не знаю. Ноэми сочинила эту песню за пару недель до Шестидневной войны, и израильские десантники пели ее у Стены плача, когда захватили Храмовую гору в Иерусалиме. Вот такая история…»

Пришел еще один гость – высокий широкоплечий мужчина с крупным, грубовато вырубленным лицом. Он обвел всех глазами, сделал общий приветственный кивок и весело сказал: «Представляете, доехал на частнике бесплатно… У него за стеклом портрет Сталина. Спрашиваю – у тебя в семье усатый никого не убил? А он взглянул на меня с презрительной ухмылкой и ответил, что, мол, если бы я не был таким большим, то он меня выбросил бы из машины. Я не остался в долгу и объяснил, что могу набить ему морду прямо в машине, а могу на улице – мол, выбирай сам. Короче – поговорили на политические темы… В результате этот тип довез меня до дома и отказался брать деньги от „масона“, как он сказал. Я, конечно, послал его… Потом объяснил, что и не собирался платить, но бить не стал». Рассказ вызвал бурную дискуссию.

– Сталинист, наверное, из бывших вохровцев на пенсии или из сталинских прокуроров, – предположил Валерий.

– Нет, он при Сталине, наверное, еще под стол пешком ходил. Из молодых да ранний – уже готов, как у нас говорят, выполнить любое задание партии. Любое, заметьте!

– Откуда эта зараза выползает? Молодец, Сережа, что не заплатил уроду моральному, но напрасно не побил… Учить их надо, – сказала Аделина.

– Их невозможно научить, это в генах – царь, вождь, барин должен быть суровым, грозным, беспощадным, иначе это не царь, а тряпка, о которую можно ноги вытереть. Такое понимание достигнуто тысячелетием порки на конюшне, на лесоповале, в рудниках, на нарах в бараке и прочих подходящих местах… – возразил я.

Сергей посмотрел на меня иронично, подошел, подал руку: «Рад познакомиться с… единомышленником». Он сжал мою руку крепче, чем требовалось, – словно проверял, достоин ли я быть его… этим самым «единомышленником». Аделина стояла рядом: «Познакомься, Игорь, это Сережа – будущая звезда русской поэзии». Сережа не согласился: «Звезда не может быть будущей… Либо да, либо нет…» Я поддержал его: «Да, талант либо есть, либо его нет и… не будет». Иосиф Михайлович заметил горестно: «Молодые люди еще не знают – чтобы стать звездой, одного таланта недостаточно». Аделина буркнула недовольно: «Анна Андреевна верила в него – я свидетель… Надо самому верить в свою звезду…» Я наконец понял, что Сережа – тот поэт, о котором Аделина вскользь упоминала как о своем бывшем возлюбленном. Понял и по возбуждению Аделины, и по интересу Сергея к моей незаметной персоне. Он определенно был в ее вкусе – большой, эпатажный, с претензиями на исключительность, по-видимому, небезосновательными… «Почему он бросил ее? – размышлял я. – Наверное, именно из-за сходства характеров. Два однополярных элемента отталкиваются друг от друга…» Аделина предложила: «Давайте попросим Сергея почитать свои стихи». Сергей молча налил полстакана водки, выпил, пожевал хлебную корку… Все ждали его реакции, наконец он проговорил: «Не хочется свои сегодня читать… Если не против, я, пожалуй, прочитаю неопубликованное, не свое, но прямо про того молодого поклонника Отца и Учителя, про того, которому я напрасно, с точки зрения Аделины, не набил сегодня морду». Сергей достал из кармана листок бумаги, развернул его и прочитал нараспев, как это делают поэты по призванию: