Текст книги "В немилости у природы. Роман-хроника времен развитого социализма с кругосветным путешествием"

 
Он стоит перед Кремлем.
А потом, вздохнув глубоко, шепчет он Отцу и Богу:
«Прикажи… И мы умрем!»
Бдительный, полуголодный, молодой, знакомый мне, —
он живет в стране свободной, самой радостной стране!
Любит детство вспоминать.
Каждый день ему – награда.
Знает то, что надо знать.
Ровно столько, сколько надо.
С ходу он вступает в спор, как-то сразу сатанея.
Даже собственным сомненьям он готов давать отпор.
Жить он хочет не напрасно, он поклялся жить в борьбе.
Всё ему предельно ясно в этом мире и в себе.
Проклял он врагов народа.
Верит, что вокруг друзья.
Счастлив!.. А ведь это я —
пятьдесят второго года.
 

Иосиф Михайлович эмоционально резюмировал:

«Восхитительно! Это про молодого человека 52-го года… Жившего еще при Сталине… Прошло больше двух десятилетий, серийного убийцу давно разоблачили и прокляли. Тот человек, повзрослев, понял ошибку своей молодости, а условный, по возрасту, сын того человека выставляет портрет убийцы на стекле своего автомобиля… Восхитительно! Видимо, Игорь прав – патологическое почитание тирана передается по наследству. Кто написал эти замечательные строки?»

Сережа рассказал, что стихотворение приписывают Роберту Рождественскому, но без подробностей… И добавил: «В любом случае – смелое и благородное признание». Помолчали… Аделина сказала: «Блестяще передано мироощущение полуголодного раба – „он живет в стране свободной, самой радостной стране!“ Это о стране 52-го года, замершей от ужаса перед очередной волной террора».

Вдруг зашевелился спавший на диване пьяный Геннадий, он пробормотал: «Отца и Бога», а потом раскрыл полностью глаза и сказал довольно ясно и твердо: «А я в бога не верю». Аделина возразила: «Вера или неверие – интимные чувства. Ты бы, Геночка, попридержал свое неверие при себе, без публичной огласки». Гена рыгнул и сказал: «А я всё равно не верю». Иосиф Михайлович, обычно сдержанно-рассудительный, полемист отменный, словно взвился: «Атеисты – удивительно бесцеремонные люди. Им ничего не стоит произнести в компании умозаключения относительно Бога – возможно, оскорбительные для других. Причем умозаключения эти основаны исключительно на невежестве, а точнее говоря, на непонимании предмета спора».

– Вот вы, молодой человек, Библию читали? – обратился он к Геннадию.

– Это еще зачем? – окончательно проснулся Гена.

– А какой предмет вы, простите, преподаете в вузе?

– Историю партии… Ну и что?

– Партия, историю которой вы, простите, преподаете, всегда считала и считает борьбу с религией и с верой в Бога своей важнейшей задачей. И вы, простите, рассказываете студентам об этой жестокой борьбе, не прочитав Библию, то есть не зная предмета критики?

– Предмет я знаю, а лженауку читать не обязан.

– Невежество, молодой человек, не следует предъявлять в качестве доказательства вашей правоты: чтобы критиковать лженауку, нужно, по крайней мере, знать что-то об этой лженауке. В истории, которую вы, простите, преподаете, лженаукой обзывались и кибернетика, и генетика. Не так ли и с религией, о которой вы, по вашим собственным словам, ничего знать не желаете?

– Религия – опиум для народа. Это еще Маркс доказал… А я наркотики не употребляю и в бога не верю.

– Это я заметил – вы предпочитаете запивать водку красным вином… А относительно Бога скажу вам словами одного известного раввина: «В бога, в которого вы не верите, я тоже не верю!» От себя добавлю: нелепо было бы верить в карикатурного бога, созданного плоским воображением материалистов и преподнесенного населению в глупых агитках эпигонов марксизма типа Емельяна Ярославского. Эти агитки вы, позволю себе предположить, и пересказываете своим студентам…

Гена собрался было дать резкую отповедь Иосифу Михайловичу с позиций марксизма-ленинизма, но молчаливо сидевшая рядом Люся вдруг прервала его: «Ты не волнуйся, Геночка, помолчи… Все знают, что тебя интересует очередной съезд партии, а не какие-то там эпигоны. Выпей кваску лучше…» Она подала Гене стакан холодного кваса, спор как будто исчерпал себя, Иосиф Михайлович вышел из комнаты, вероятно, чтобы погасить свое неожиданное возбуждение, а я сказал Люсе: «Ваше предложение насчет попить кваску было очень своевременным и разумным. Позвольте пожать вам руку…» Она подала руку, я потянул и вытащил ее с дивана, отвел в сторону: «Люся, вы, конечно, понимаете, что всё происходящее здесь не подлежит разглашению…» Она сделала удивленное лицо: «Почему вы говорите это мне?» Пришлось пояснить: «Если ваш друг будет трепаться об этом в своем кругу или, не дай бог, которого нет, информация о наших разговорах… так сказать, выйдет из-под контроля, то я его задавлю вот этими самыми руками». И я показал ей свои руки для убедительности. Люся заулыбалась: «Ценю вашу бдительность, Игорь. Не беспокойтесь: Гена и заикнуться побоится о своем участии в этом антисоветском сборище. Я ему раньше вас причиндалы отвинчу – он это знает…»

Вернулся Иосиф Михайлович, он всё еще не мог отстраниться от темы, которая, по-видимому, очень волновала его:

«Дело в том, друзья мои, что многие из нас не понимают по-настоящему ни смысла религии, ни глубинного значения божественного в нашей жизни. Первоначальный смысл религии, по Ветхому завету, это отнюдь не вера, а образ жизни. Важно не то, во что ты веришь, а то, что и как ты делаешь. Религия – это не вера, а действие. В учении хасидов, между прочим, так и сказано: вера заключается не в молитвах, а в поведении согласно закону божьему. Петр Струве говорил, что все положительные начала общественной, социальной и семейной жизни укоренены в религиозном сознании. Он видел трагедию большевизации России именно в попытке разрыва связи между общественной жизнью и религией. Но эту связь большевикам не удалось полностью разорвать – даже наши доморощенные атеисты в своих лучших проявлениях действуют в рамках унаследованного от древних религиозного сознания. Возьмите, например, нашего друга, который здесь декларировал свое неверие в бога, – в действительности всем лучшим в себе он обязан тем библейским этическим законам, на которых уже три тысячи лет держится мораль человека иудео-христианской цивилизации. Он сам не видит этой связи, но это не значит, что ее нет. Эту связь хорошо видели ученые, которых у нас принято относить к основоположникам материалистических знаний – Галилей, Коперник, Ньютон, Эйнштейн… Последний, примите во внимание, формально не был религиозным человеком. Барух Спиноза, восставший против религиозной схоластики, разъяснил смысл понятия Бога в монотеизме, раскрыл его исходное, закодированное в Библии значение – это недоступная человеческому разуму сила природы, ее непостижимое творческое начало. А наши убогие „мыслители-атеисты“, как и многие верующие, между прочим, всё еще представляют Бога в виде мудрого бородатого старца, восседающего на облаке… Такого бога в кавычках приятно любить и легко отрицать. В этом проявляется в нас неизжитое язычество. Один современный английский историк религии – его, к сожалению, еще не перевели на русский язык – пишет, что смысл перехода от язычества к монотеизму состоял не только и не столько в преобразовании концепции многих богов-идолов в идею одного единого Бога-Творца, а, скорее, в замене иррационального и пассивного представления о таинственной и непостижимой сущности явлений окружающего мира активным изучением непознанного, основанным на силе разума. По мере познания человеком природы Бог не исчезает, а лишь трансформируется в нашем весьма ограниченном трехмерном воображении. Религия не исчезает в процессе познания природы наукой, она существует параллельно с наукой. Как говорил Эйнштейн, разум является инструментом познания, а религия определяет конечные нравственные цели человеческого существования. Но, повторяю, религия – это не ответ на вопрос, веришь ли ты в Бога».

Я старался запомнить мысли Иосифа Михайловича, чтобы потом записать их в дневник. Подобное я, пожалуй, слышал впервые, в его словах было много непонятного, интригующего. Впоследствии мы с ним несколько раз возвращались к теме религии и атеизма. Иосиф Михайлович был пантеистом в духе Спинозы, он рекомендовал мне книги по этим вопросам, разъяснял позицию Эйнштейна и других ученых относительно религии и науки. А тогда, помнится, его небольшая лекция вызвала новый виток дискуссии. Я первым отважился высказаться:

– Согласен, что религия и наука – два параллельных движения, но, мне кажется, наука подчас вторгается в религиозные проблемы и помогает решить их. Например, на вопрос «Есть ли Бог?» получен математический ответ в знаменитой теореме Курта Гёделя. Так мне это представляется…

– И каков же этот ответ? И кто таков Курт Гёдель, позвольте спросить дилетанту? – эмоционально воскликнул Иосиф Михайлович.

– Ответ таков: утверждение «Бога нет», равно как и утверждение «Бог есть», принципиально недоказуемо. А о Гёделе и его теореме лучше меня знает Валерий…

– Курт Гёдель – австрийский математик, эмигрировал во время Второй мировой войны в США, работал в Принстоне вместе с Эйнштейном, в Принстоне и умер где-то в конце 1970-х. Его знаменитая «Теорема о неполноте» относится к математической логике – я эту область знаю плохо…

– И всё-таки, Валерий, разъясните нам, почему Игорь считает, что Гёдель решил проблему существования Бога? – настаивал Иосиф Михайлович.

– Я не думаю, что это так… Если говорить очень упрощенно, то в «Теореме о неполноте» Гёдель строго математически доказал, что в любой логической системе существуют утверждения, истинность или ложность которых доказать невозможно. Если я правильно понял Игоря, то он считает таковыми утверждения «Бог есть» и «Бога нет» – не так ли, Игорь?

– Именно так! Ты, Валера, разъяснил мою мысль лучше меня…

– Любопытно… Верю математикам, они могут решать задачи без идеологической предвзятости, – сказал Иосиф Михайлович. – Но является ли природа в целом системой, удовлетворяющей условиям теоремы Гёделя?

– В этом-то и вся загвоздка… Насколько я знаю, предпринимались попытки использования теоремы Гёделя как для доказательства того, что Бог есть, так и для доказательства обратного. Причем, заметьте, авторы и того, и другого уверены в правильности своих доказательств. Это всё, конечно, эпигонство… Любопытно еще, что сам Гёдель, по-видимому, придерживался точки зрения «Бог есть».

– Может быть, нам следует поверить автору теоремы? – попытался подвести черту Иосиф Михайлович, но вмешался Сергей, уже прилично выпивший.

– Полагаю, что упертые атеисты, те самые, которые «воинствующие», просто лишены чувства юмора.

– Любопытный поворот… И как же это связано с юмором?

– Да очень просто… Ну, представьте: на крошечной планетке где-то на задворках бесконечной Вселенной существует крошечное живое существо… Всё равно какое во вселенском масштабе – муравей или человек. И это существо, у которого проблемы с чувством юмора, думает, что оно есть «венец мироздания», что никого выше и совершеннее его нет и быть не может. Согласитесь, что это не может не вызвать вселенского хохота…

– Муравьи, между прочим, создали удивительную цивилизацию, – включилась в разговор Бэлла, – этакую жесткую монархическую структуру с четким классовым делением. Для них, наверное, человек – вроде бога. Сергей прав, они, наверное, тоже спорят на ту же тему: «Есть Человек или нет Человека?»

Геннадий слушал всю эту дискуссию с мрачным выражением лица. С его нетрезвого замечания о Боге, собственно говоря, она и началась, а теперь он не преминул вставить последнее слово, не выдержал и пробурчал об «идеалистических домыслах, противоречащих единственно правильному марксистско-ленинскому мировоззрению». Гена пытался дотянуться до выпивки, но Люся пресекла эту попытку и потащила его на улицу. Было уже поздно, начали расходиться… В целях конспирации я собрался было уйти со всеми, чтобы потом… вернуться одному, но Аделина во всеуслышание заявила, что я должен остаться и помочь ей мыть посуду. В результате получилось, что я провожал гостей с некоторой претензией на роль хозяина дома. Сергей понимающе пожелал мне «творческих успехов»…

Последним уходил Иосиф Михайлович. Провожая его, я почему-то спросил: «Вы называете нашу хозяйку Адочкой. Ада – это уменьшительное от Аделины?» Он с энтузиазмом подхватил тему:

«О, это действительно очень интересная история. Многие так считают, полагая, как и вы, что имя Ада есть одно из производных от Аделины. На самом деле это два совершенно разных имени, причем Ада намного древнее Аделины. Имя Аделина немецко-датского происхождения, насколько я знаю. А вот Ада – имя еврейское, ветхозаветное, почти такого же возраста, как имя первой женщины Евы. Означает это имя нечто вроде „украшающая жизнь“, что к нашей хозяйке весьма подходит – не правда ли, Игорь Алексеевич?»

Закрывая дверь, Иосиф Михайлович лукаво-одобрительно подмигнул мне…

Глава 7. Тихий океан

История первого плавания по безымянному еще океану, «по морю, столь огромному, что ум человеческий не в силах объять его», – это история одного из бессмертных подвигов человечества…

С 28 ноября 1520 года, дня, когда мыс Cabo Deseado, Желанный Мыс, исчез в тумане, нет больше ни карт, ни измерений. Ошибочными оказались все расчеты расстояний, произведенные там, на родине… Магеллан считает, что давно миновал Ципангу – Японию, а на деле пройдена только треть неведомого океана, которому он из-за царящего в нем безветрия навеки нарекает имя «il Pacifico» – «Тихий». Но как мучительна эта тишина, какая страшная пытка это вечное однообразие среди мертвого молчания! Всё та же синяя зеркальная гладь, всё тот же безоблачный, знойный небосвод, всё то же безмолвие, тот же дремлющий воздух, всё тем же ровным полукругом тянется горизонт… Всё та же необъятная синяя пустота вокруг трех утлых суденышек – единственных движущихся точек среди гнетущей неподвижности… И вокруг всё те же предметы в тесном, переполненном людьми помещении… всё тот же приторный, удушливый смрад, источаемый гниющими припасами… Словно призраки, мертвенно бледные, исхудалые бродят люди, еще месяц назад бывшие крепкими, здоровыми парнями…

Катастрофически уменьшаются запасы… непомерно растет нужда. То, чем баталер ежедневно оделяет команду, давно уже напоминает скорее навоз, чем пишу. Без остатка израсходовано вино… А пресная вода, согретая беспощадным солнцем, протухшая в грязных мехах и бочонках, издает такое зловоние, что несчастные вынуждены пальцами зажимать нос, увлажняя пересохшее горло тем единственным глотком, что причитается им на весь день… Чтобы хоть чем-нибудь… утолить мучительный голод, матросы пускаются на опасный самообман: собирают опилки и примешивают их к сухарной трухе… Из-за отсутствия доброкачественной пищи среди команды распространяется цинга… во рту образуются нарывы… зев болезненно распухает… – они погибают мучительной смертью. Но и у тех, кто остается в живых, голод отнимает последние силы… Три месяца и двадцать дней блуждает одинокий караван по водной пустыне, претерпевая все страдания, какие можно только вообразить, и даже самая страшная из всех мук, мука обманутой надежды, и та становится его уделом… День за днем, неделю за неделей длится это, быть может, самое страшное и мучительное плавание из всех, отмеченных в извечной летописи человеческих страданий и человеческой стойкости, которую мы именуем историей. Еще двое, еще трое суток среди пустоты – и, верно, никогда бы и следа этого геройского подвига не дошло до потомства…

Но – хвала Всевышнему!.. б марта 1521 года… раздается возглас с марса: «Земля! Земля!»… Великий день, чудесный поворот судьбы после сотен мрачных и бесплодных дней!.. Магеллан открыл Филиппинские острова – архипелаг, о существовании которого до той поры не упоминал и даже не подозревал ни один европеец.

Стефан Цвейг, «Магеллан»

* * *

«Скромность украшает большевиков и девушек до 15 лет» – гласила не очень остроумная, но популярная в свое время шутка. Наверное, в отношении девушек это справедливо, а что касается большевиков, то «в каждой шутке есть доля шутки», а всё остальное сомнительно. Один мой дальний родственник, коммунист из старшего поколения, разъяснял, что скромность действительно высоко ценилась большевиками в те доисторические времена, когда древняя РСДРП только-только трансформировалась в тогда еще молоденькую ВКП(б) – Всесоюзную Коммунистическую Партию (большевиков). В аббревиатуре названия последней, как нетрудно заметить, слово «большевиков» в отличие от трех других слов было представлено маленькой буквой «б», естественно, из скромности. Более того, в те времена член компартии не мог получать зарплату выше средней зарплаты рабочего – это называлось «партмаксимум». В наши времена развитого социализма о подобном идейном благородстве мне и слышать не доводилось – наверное, партийцы-идеалисты тех времен были все вырезаны под руководством лично товарища Сталина новой генерацией большевиков, имевшей другие представления о скромности и всём остальном… Впрочем, высшие круги этой новой генерации до сих пор стараются поддерживать имидж простых советских людей со скромной зарплатой, которая если и больше зарплаты рабочего, то ненамного, что с учетом «ихнего тяжелого труда на благо…» вполне оправдано. А недостающие для коммунистических потребностей деньги номенклатура получает в секретных конвертах, которые ни в каких бухгалтерских отчетах, по-видимому, не фигурируют. Эта новая, номенклатурная генерация большевиков вообще предпочитает получать государственное вспомоществование не деньгами, на которые на самом-то деле и купить мало что можно, а реальными вещами, то есть зримыми, слышимыми, обоняемыми и осязаемыми «милостями природы» в виде спецпродуктов и товаров, спецобслуги, спецбольниц, спецсанаториев и даже спецденег, которые для них специально печатаются под названием «боны». На эти боны партийное начальство и прочие скромники из числа «слуг народа» покупают в спецмагазинах с нежным русским названием «Березка» такие товары, которых отродясь не видел тот самый народ. Короче – «народ и партия едины, раздельны только магазины».

Всё это сочинение на тему большевистской скромности в ее историческом развитии я прокручивал в голове, сидя на мягком красивом диване в просторной приемной зала заседаний нашего Райкома КПСС, занимавшего огромное здание бывшего то ли княжеского, то ли графского дворца. Приемная с шестиметровым потолком и огромной хрустальной люстрой, наверное, когда-то служила гостиной перед танцевальным залом, в котором ныне заседали члены парткомиссии по проблеме нашего с Ароном отъезда в кругосветное путешествие. К сожалению, лицезреть великолепие того зала заседаний мы не могли из-за наглухо закрытых массивных двустворчатых дверей в стиле ампир с остатками былой витиеватой позолоты. Хотел бы подчеркнуть для протокола: тяга партии к размещению своих органов и членов в роскошных дворцах бывших «ваших высокопревосходительств», «ваших сиятельств», «ваших светлостей» и даже «ваших величеств» отнюдь не означает потерю «большевистской скромности». Каждый отдельно взятый коммунист остается образцом скромности, но партия в целом должна пребывать в величественном обрамлении, ибо она, по ее собственной, научно обоснованной оценке есть «ум, честь и совесть нашей эпохи». А уму, чести и особенно совести без позолоты, ясное дело, никак нельзя…

Мы с Ароном сидели в приемной уже второй час… Я пару раз выходил покурить, но бедняга Арон даже этого не мог себе позволить – верткий, глистообразный секретарь комиссии предупредил его не отлучаться, так как вызов может последовать в любую минуту. Этот секретарь, или как еще его там называют, уже несколько раз выходил из зала заседаний и, торопливо пробегая мимо нас, повторял скороговоркой, коверкая слова: «Под'ждите, т'варищи, под'ждите…» или «Ваше дело, т'варищ Кац'линбогин, в пр'цессе, под'ждите…»

Какая-то негативная волна, раздражающая и тревожная, исходила от этого бегающего туда-сюда вертухая. Куда он постоянно отлучается? Лично докладывает ситуацию своему начальству наверху? Приносит членам инквизиции новые инструкции? Арон, было видно, нервничал… Почему его так долго не вызывают? Мы остались в приемной одни… Почему так долго изучают его дело? А может быть, нас рассматривают совместно и всё дело во мне? Долгое и нудное сидение в этой обстановке тайной подковерной деятельности не располагало к содержательной беседе. Каждый из нас думал о своем. Я, например, взвешивал составляющие этого инквизиторского процесса.

Выездная комиссия райкома партии была важнейшим барьером на пути советских граждан за границу. Парткомиссия и «треугольник» по месту работы клиента выполняли мягкую функцию отсеивания уж совсем неблагонадежных – получить рекомендацию для поездки в соцстраны на этом уровне было несложно, а в капстраны, если кто изъявлял подобное бредовое желание, тоже по месту работы не препятствовали ввиду очевидной бессмысленности такого предприятия. Другое дело – комиссия райкома! Здесь клиента оценивали не по характеристике с места работы, а по существу и в тесном взаимодействии с компетентными органами, знавшими о клиенте больше, чем он сам… В органах было строго разложено, кто неблагонадежный, а кто просто невыездной в принципе. В органах отлично знали, у кого родственники за границей, кто и с кем поддерживает ТАМ связи, имели копии заграничной и местной переписки клиента и записи его разговоров, а главное – имели доносы от многочисленных местных сексотов. По совокупности этих знаний и выносилось решение на комиссии райкома.

Для многих на этом «хождение по мукам» заканчивалось, и допущенный имел счастливую возможность получить выездные документы в самом ОВИРе. Эта полная значительности аббревиатура раскрывалась словами до обидного будничными – Отдел виз и регистраций. В стародавние времена, но уже, конечно, при советской власти, данный отдел был определен под крыло НКВД… «Каким он был, таким он и остался», если, конечно, судить не по форме, а по содержанию. На самом деле, именно здесь судьба любителей заграничных путешествий и решалась окончательно, за исключением случаев особо ответственных путешественников, бегство которых могло нанести идеологический вред развитому социализму во всемирном масштабе, – дела таких бесценных гастролеров по заграницам направлялись еще выше, в ЦК КПСС для особого согласования.

Мои абстрактные размышления по теме нашего сидения в приемной райкома были прерваны риторическим вопросом Арона.

– Как ты думаешь, Игорь, что они там обсуждают так долго?

– Я думаю, дело вот в чем: нам с тобой этого не понять в принципе! Мы с ними разговариваем на разных языках, мы не можем понять логику их действий. Представь, что мы с тобой обсуждаем алгоритм некогерентного приема сигнала в нестационарном канале с райсовскими замираниями. Уважаемые члены комиссии при этом недоумевают: что это Кацеленбойген с Уваровым обсуждают так долго? Мы с ними, если хочешь, живем в разных мирах, только формально пребывая рядом…

– Но я, Игорь, член партии, я должен знать, чем они занимаются, я обязан понимать логику их действий.

– Не обольщайся, мой славный Дон Кихот, ты не принадлежишь к касте допущенных… И, слава богу, что ты не с ними, с этой мразью высокопартийной, изображающей из себя хозяев на этой земле… Доктор наук и кандидат наук, разработавшие для защиты родины сложнейшую систему, должны унижаться перед ничтожествами типа этого глиста ходячего…

– Поосторожней, Игорь, здесь может быть прослушка.

– Положил я на них… с прибором… Получается, Арон, что мы создаем систему, которая будет защищать всю эту приблатненную шпану. А они еще будут при этом выеб…ться – разрешить нам доделать работу или нет.

– Мы работаем в интересах нашего государства, а не…

– Перестань, Арон, успокаивать меня – всё это унизительно и отвратительно… Холопы номенклатурные обязаны были предложить ученым людям кофе или, по крайней мере, чай…

– Да, два часа уже сидим здесь… Давай, Игорь, договоримся, что при любом исходе этой заморочки мы едем ко мне пить водку.

– Заметано… Кстати, у тебя случаем нет родственников за границей?

– Нет… Один мамин дядя, по слухам, уехал в Палестину еще в 20-е годы, мы о нем ничего не знаем; остальные мамины родственники старшего поколения либо расстреляны и посажены в 37-м, либо погибли в Минском гетто в 42-м. По папиной линии ты мою родословную знаешь… По ней у меня, наверное, полно дальних родственников и в Италии, и в Англии, и в Голландии – только я ничего о них не знаю. Думаешь, здесь копают по линии родственников за границей?

– Ничего я не думаю, просто прокручиваю возможные варианты. Переписываешься с заграницей?

– Ты же знаешь, что у нас была переписка с доктором Саймоном из JPL в Калифорнии, еще остается переписка с некоторыми зарубежными участниками Таллинского симпозиума по теории информации.

– Это плохо, могут прицепиться… Впрочем, прицепиться могут к любому по любому поводу. Мне, например, нетрудно приписать «сионистские настроения»…

– Не смеши меня, Игорь. Ты и сионизм – в огороде бузина, а в Киеве дядька…

– Не скажи, Арон… С Саймоном переписывался, правда, по вопросам теории помехоустойчивости, но переписывался… А еще в компании одной побывал, песни про Иерусалим хотя сам и не пел, но слушал – стукачи наверняка уже доложили.

– Только этого нам не хватало…

Помолчали немного… Ампирные двери тоже молчали, от них исходил зловещий дух неприятностей. Вдруг за массивными стенами старинного здания грохнуло так, что они вздрогнули – поздняя осенняя гроза разбушевалась над невскими просторами. Я был тогда человеком неверующим, но суеверным – мне подумалось, что, возможно, это сам Зевс-громовержец пророчески предупреждает нас: кончилось время оппортунизма и бездумной эйфории… Подобно библейскому пророку, написавшему свое мрачное предсказание на стене дворца Валтасара, громовержец предупреждает нас об этом…

Словно подтверждая мои опасения, из дверей торжественно выполз и направился к нам уже знакомый глист во фраке. Рефлекторно мы поднялись навстречу… Он остановился в метре от нас и, обращаясь к Арону, продекламировал медленно, четко, с расстановками:

– Решение по вашему вопросу, товарищ Кацеленбойген, сегодня не принято… Ваше дело возвращено для доработки в администрацию вашего предприятия.

– В чем дело? Почему решение не принято? Я как член партии должен знать…

– Я не уполномочен давать объяснения… Могу только сказать, что представление вашего предприятия не вполне соответствует принятой форме. Вы можете получить все необходимые разъяснения у вашей администрации.

– Возмутительно… – констатировал Арон, резко развернулся и пошел к выходу.

Я задержался, пытаясь довести разговор до конца: «А как же с моим делом?» Глист старался продемонстрировать, что моя мелкая личность его совсем не интересует. Он посмотрел сквозь меня на удаляющегося Арона и сказал сквозь зубы: «Вы, вероятно, товарищ Уваров… Рассмотрение вашего дела отложено до окончательного решения по делу товарища Кацеленбойгена. Вы можете быть свободны». Я хотел было возразить, что не нуждаюсь в его разрешении на свободу, но глист не счел меня достойным дальнейшей дискуссии, мгновенно повернулся ко мне задом и ушел. Этот холуй даже не извинился перед нами за двухчасовое бессмысленное ожидание. О, как мне хотелось дать ему в морду, как я впоследствии жалел, что не сделал этого! Ну, посадили бы меня за такой поступок, наверное, ненадолго при хорошем адвокате уровня Иосифа Михайловича по статье «мелкое хулиганство». Но это была бы победа вместо поджимания хвоста после пинка под зад… Да, «остроумие на лестнице» – неистребимая черта советской интеллигенции. На той мраморной лестнице райкомовского дворца я догнал Арона, он был подавлен, я никогда не видел его в подобном состоянии.

– Нет оснований, Арон, слишком уж огорчаться. Адмирал переделает документы по форме, и всё пойдет по стандартному бюрократическому сценарию. Конечно, два с лишним часа просидели, как идиоты, но это же в рабочее время, – пытался я подбодрить Арона.

– Нет, Игорь, здесь копай глубже… Я так это понял, что дело застопорилось где-то выше. Не может быть, чтобы они так долго изучали какие-то несоответствия по форме… Этим пенсионерам дана какая-то определенная отмашка. Не понимаю, какая именно, но дана… Ты, пожалуйста, не говори всего Наташе, она расстроится донельзя при ее чувствительности к моим делам. Скажем, что документы подготовлены не полностью, поэтому произошла задержка. Ни в коем случае не говори, что мы бессмысленно просидели два часа в барской приемной. Это взорвет ее…

По дороге домой Арон снова вернулся в тему: «Почему они даже не пригласили меня на обсуждение, почему передали мне всё это через секретаря?» После недолгой паузы он продолжил каким-то не своим голосом с несвойственной ему резкостью: «Это значит, что им есть что от меня скрывать… Кто им дал право на это?» Мне хотелось спросить у Арона: «Неужели ты не знаешь, ЧТО им есть скрывать и КТО им дал на это право?» Но я воздержался, не хотел развивать столь болезненную для него тему, да еще на таком эмоциональном пике.

На кухне в квартире Арона мы быстро приговорили пол-литра «Столичной», потом добавили еще… Наташа внешне спокойно отреагировала на наши рассказы и сказала: «Короче говоря, вы абсолютно ничего не знаете ни о том, что там внутри происходило, ни о том, какое будет решение. А поэтому нет смысла это всё мусолить». Обращаясь к Арону, добавила: «Не надо мудрствовать, вот завтра пойдешь к Шихину, всё узнаешь и уладишь». Она как бы закрыла эту тему, но, когда Арон вышел, быстро сказала мне:

«Я боюсь за Арона, у него и без того повысилось давление. Но какие подонки, однако… Средневековая инквизиция в новом обличье. И, как всегда в таких случаях, невежество и бездарность „правят бал“. Не могли, видите ли, подготовить все документы, как положено. Я имею в виду и ваше непосредственное начальство, и этих райкомовских… Эти люди диктуют свои правила жизни всем – ученым, конструкторам, писателям, артистам… Самое страшное – они повсюду, они решают всё на всех уровнях. Как здесь жить, Игорь?»

Я впервые слышал от нее подобные слова, они удивительным образом гармонировали с моими мыслями. Наташа посмотрела на тумбочку у окна, молча принесла одеяло, накрыла им стоявший на тумбочке телефон. Я бодро продолжил наш странный разговор.

– Ничего, Наташенька, как жили, так и жить будем… Уже больше полувека живем по их правилам, три поколения обкатаны. Возьми нас с Ароном – работаем на них, живем не тужим, зарплату получаем, а если взбрыкнем, можно и силой заставить работать. Помнишь у Александра Исаевича – тюремные НИИ и КБ… Шарашками назывались. Туполев в шарашке работал, Королев и Глушко в шарашках начинали. Нам, ученым, инженерам еще повезло по сравнению, скажем, с писателями – тех сразу в союз загнали, чуть что не так написал, с довольствия снимают или, как Бродского, за тунеядство судят.